Наконец то появился Повель в сети
http://www.sufism.spb.ru/4thway/books/povel00.htm
что пондравилось лично мне -
перлы (старался максимально сократить, не судите строго)
...Собрание в замешательстве. Пауза становится невыносимой. Да кто же, наконец, решится заговорить? Первой не выдерживает весьма нервная, хрупкого сложения дама в зеленой шляпке. Из самых, разумеется, лучших побуждений она ляпает первое попавшееся. Мол, от "работы" у нее появился какой-то ком в горле, сперва передвигался вверх-вниз, а потом обосновался в солнечном сплетении. Бурная разрядка. Время от времени "работникам" дают возможность минут пять над кем-нибудь поржать. Всегда действует превосходно. "Вы есть идиотка, вы есть истеричка, вы, как это по-французски? — Гурджиев с улыбочкой обратился за подсказкой к присутствующим: — Крези? Чокнутая? Вы чокнутая!" Дама в зеленой шляпке упивалась своим унижением. От Возлюбленного и побои принять сладко. Она покраснела, что-то забормотала. "Вы скоро попасть психушка, каково?" — "Понимаю, господин Гурджиев", — покорно соглашается дама в зеленой шляпке.
Чуть не все сидели потупленные. Но только не я. Нет, сегодня я не опустил голову, не отводил глаз. Наоборот, внимательно изучал его нелепый наряд: тапочки, расстегнутый жилет, заляпанный пиджак, феску. Да это же в точности мой дед. Я запутался в гектолитрах и центнерах, не выучил причастных оборотов. Я мало работал. Я — лодырь.
Умер мой дед. Умерло детство. Он глядел на меня с укоризной, и я молча отправлялся на кухню. Там, отдернув занавеску, я следил за падающими с крыши дождевыми каплями. За окном, по которому сновали мухи, мокло, омываемое небесным душем, пространство. Зима в Лотарингии долгая, весна приходит поздно, лето прохладное. Зимой паша деревня неторопливо готовилась к весне, весной — к лету, и так до бесконечности. Однообразное и бессмысленное существование. Да, конечно, я мог бы вырасти и там, но не уверен, вышел ли бы победителем. Сумел бы шагнуть за горизонт, за черту, обведенную всеми этими центнерами и гектолитрами, сумел бы хоть что-нибудь в жизни понять? Я тайком следил за своим дедом. Он чинил умывальник: что-то смазывал, орудовал огромным ржавым гаечным ключом. На плите в котелке тушился заяц. Рагу полагалось готовить на специальном огне. Зайчатина побулькивает на крошечном огоньке, крышка слегка звякает, иногда начинает чуть подрагивать. Скоро будем обедать.
Но заслужил ли обед бездельник? Неужели это ради него подстрелили несчастного зайчишку, мучились, сдирали шкуру (тушку ободрали быстро, а вот голову пришлось всю раскромсать — ужас какой), потом варили. И он погиб, чтобы насытить какого-то лодыря? Точнее, того самого, который прильнул к мокрому окошку. Учитель видит его насквозь, и если ругает, то для его же блага.
Снова наши взгляды встретились. Нет, он вовсе не был удивлен, что я единственный решаюсь смотреть ему в глаза. К тому же моя внезапная решительность — это вовсе не всплеск инфантилизма, как раз наоборот — мне удалось его изжить. Как бы мне хотелось, в конце концов, доказать, что я взрослый, преодолеть абсурдность ситуации, разбить окно, отделяющее меня от времен года, познать законы земли.
Вот тогда бы я действительно заслужил свой обед. Сорок лет я был одинок среди людей в этом болтливом семействе, где каждый тарахтел без умолку — и в то же время таился, скрывал свою муку. Столько лет минуло, и я вновь обрел своего деда. .. Я разгадал загадку снующих по окну мух, гибели зайцев, промокших лугов...
Не решаюсь поглядеть вокруг. Время замерло. Но молчание уже не столь тягостно, как раньше. Развязка наступила. Гурджиев ничего не ждет от нас, мы — от Гурджиева, никто ничего не ждет от другого, да и от себя также. Передышка. Потеплело, густым снегопадом осыпало нас молчание. То был снег нашей вечной зимы. Мне совершенно чужды эти люди, неважно, спасутся они или погибнут Вой тот как раз из тех, кому суждено стать жертвой, хотя он и посообразительней других. Однажды он поведал мне со своей обычной демонической гримасой: "Гурджнев явился, чтобы наспех приобщить нас к мистике". Наспех? Ну что ж, поторопись усвоить его тройное правило. Я спешу, я тороплюсь. Но все без толку. Он потер лоб. Его руки, как и руки моего деда, усыпаны веснушками. Умиляюсь, глядя на его жилет с оборванными пуговицами, на основательно потрепанные брюки. Но вот феска — это что-то чужеродное, воспитательный смысл она имеет разве что в иных землях, где внуки тоже сдают экзамены дедам. Ведь оку Всевышнего открыты все части света — от Кавказа до Лотарингии. Действительно ли я тороплюсь? Да нет же, я — прогульщик, слабак, сплю на уроках. Гурджиев шумно вздохнул, потом встал. Моего деда перед смертью тоже ненадолго хватало.
Я понимал, что он обречен. Я так и не успею ему задать свой вопрос.
Ну, в самом деле, чем мы лучше съеденного нами зайца задавленного нами пса? Как верующие, так и неверующие по сути своей оптимисты. Если вечная жизнь существует то все просто — средства ее достижения давно известны. Если же нас ожидает небытие, то даже еще проще. Да и вообще — распад на химические элементы, то есть возврат к естественной форме существования материи, предпочтительнее вечных мук.
Время, конечно, поджимает стремящихся обрести жизнь вечную. Зато от них не требуется ни большого упорства, ни каких-то особенных усилий. Ступить на этот путь, разумеется, соблазнительно, но это как-то не вдохновляет.
Можно только вообразить гордыню подобных людей, их страх неудачи. Они беспощадны, ведь тут, как на плоту "Медузы", — каждый за себя. Любой готов вцепиться в глотку ближнему и высосать всю энергию. Эти роботы на все способны в своем священном эгоизме.
Смехотворная, но беспощадная гордыня. Она-то их и губит. Как бы они ни сосредоточивались, это не поможет. Лишь образуется ненужный сгусток — ком, катающийся между горлом и солнечным сплетением. Спасение дуриком обрести невозможно. То, что по современной терминологии именуется "водородом", называется еще Божественной благодатью. Она нисходит на сердца ли, на яичники, когда соизволит сама, а не по нашему желанию. Современный чудотворец еще не даровал вам благодати, обозвав вас "говнейшеством". Он неожиданно возродил в несколько грубоватой форме спор янсенистов (для вашего спасения достаточно моей благодати). Все вполне традиционно. Все религии стоят друг друга.
Усевшись на полу, я наблюдал за этим спектаклем.
В эзотерическом учении Гурджиева, по крайней мере как я его понял, нет ничего экзотического, равно как и оккультного. Если убрать всю шелуху, речь идет о том, чтобы научить людей общаться. Увы, мне не хватило времени глубоко усвоить это учение, я сумел лишь слегка к нему прикоснуться. И оттого, сразу же по завершении моих тщетных попыток, оказался еще более дезориентирован в жизни, чем раньше.
Современный чудотворец внушает: Царство мое от мира сего. Духовное зарождается в результате развития материи. Разом прорвав оболочку тела, дух вливается во всеобщую Духовность. Существует мнение, что с Богом надо обращаться так же осторожно, как с ядерным оружием, со взрывателем — учиться обращению, даже с риском для жизни. Если так, то медитация становится точной наукой, молитва — спортивным упражнением. Отныне Бог — не плод воображения, окутанный теориями, учеными словесами, прикрывающими его антропоморфность. Бог постигается в результате не только духовного, но во многом и материального опыта, так как в нем участвует и тело. Разумеется, все вышесказанное может быть понято превратно и породить невероятнейшее недоразумение.
Абстрактное Божество нашептывает интеллектуалам утешительную формулу: ваше тело — уже заведомо храм Божий. Эти атлеты мысли знают, что египтяне верили в связь тела и духа. Однако нынешние атлеты мысли предпочитают понимать подобную связь метафорически, поэтому у них самих сложение хилое. Таковая точка зрения избавляет от физических усилий. Современный чудотворец взорвал метафоры, опрокинул аналогии, понятие "работа" обрело у него прямой смысл. Может быть, храм Божий — это не отдельное тело, а совокупность наших тел ("Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них". (Прим.: Матф., 18:20)),воплощенная гармония, высшее из возможных проявлений трансцендентного Бытия. А значит, мы на многое способны
Сходство Гурджиева одновременно с Христом и с моим дедом совсем меня не озадачивало. Я никак не мог понять другого: мне многократно внушали, что с помощью Христа мы восходим к Богу-Отцу. Допустим, я стал немного понимать Христа, но никак не возьму в толк, зачем нужен Бог-Отец с его крутым, неисповедимым нравом. На каждой мессе нам напоминают, что Христос пошел на муку. Но ведь то было единственный раз, а мука Отца вечна и постоянна. Он потчует человека, одаряя его фруктами из собственного сада. То же самое делает этот кавказский старик, украшенный усами, словно классный наставник былых времен, когда те частенько бывали священниками. Так я и представлял себе облик Бога-Отца: обязательно растительность на лице, усы или даже борода. Когда причащаешься миру, неважно, посредством чего,
главное, чтобы сам ты был достоин свершающегося события, то есть сосредоточен. Перед тем как попасть в кастрюлю, зайцу предстояло помучиться. Его, бывало, подвешивали к крану, чтобы он подох. На меня в детстве это производило ужасное впечатление, а зря. Гурджиев не призывал к посту, наоборот — мог бы попотчевать и собачиной, если бы не снисходил к человеческим слабостям, считал возможным требовать чего-либо непосильного. Однако мучения зайца были не напрасными, как и муки Бога-Отца, как и любые чрезмерные усилия. Несмотря на легкомысленности или хамоватость сотрапезников, Гурджиеву удавалось создать на своих пирушках обстановку духовного единения. Они становились вселенским пиром, тайной из тайн. Нет, питались мы вовсе не безвкусно, нашей едой была не только пресная маца. Нас потчевали пищей поострей. Той самой, о которой сказано: "...ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою"
Глядя на картину с изображением Тайной вечери, я всегда вспоминаю застолья у Гурджиева, хотя в тех "полотнах" не было и следа от гармонии Леонардо. Изображение чудовищно искажено, персонажи смахивают на мерзкие карикатуры. И все же каждое "полотно" хранило тайну. Хватало нескольких мазков, пусть и неуверенных, чтобы возник образ Христа и его апостолов — таких, какими они виделись художнику. Участником Тайной вечери ощущает себя тот, кто ее жаждет, кто прозрел, но, увы, подлинные Вечери возможны только перед самой кончиной Учителя: им суждено увенчать его Надгробие.
..Разглядываю мертвый лик человека, которого я попытался описать. Но как же плохо я знал его, как мало выспрашивал.
Я плачу.
Из глаз течет водица.
Подохнуть как собака. А сам ты, Георгий Иванович, спас свою душу? Свободен ли теперь от тенет косной материи? От постылых трапез? От обмана чувств? Сумел ли сосредоточиться, овладеть энергией? Принял ли тебя Бог?
Может, кто-то и ожидает чуда, надеется, что на сороковины произойдет некое необычайное событие в тибетском вкусе. Напрасная надежда. Воскреснуть способен только новый Христос.
А современный чудотворец всего лишь человек.
И все же он не подох как собака. Его смерть — очередное упражнение, сложнейшее, вечное, для которого требуется по-особому напрячь мышцы. Его спокойствие обманчиво, в мертвом теле таится сила. Его глаза закрылись навечно. Но взгляд из-под смеженных век преследует нас неотступно. Еще один урок нам. Кто сумел выдержать его сверкающий взгляд?
Разом вдруг порвалась нить, он уже умер, а нам еще жить. Следы ведут в будущее. "Ну и вляпались вы", — проворчал напоследок.
Стоя у твоего изголовья, я вспоминаю спираль, извивам которой мы обязаны были следовать. Я уже сейчас понимаю, что путь наш будет неверен. Из тебя сделают пугало, мумию, папу римского, еще, глядишь, и философа.
Не встретить мне больше исследователя, столь дерзко бросающего вызов Богу, безбожника, столь заботящегося о своей душе. Приветствую тебя в твоем вечном упокоении. В тебе сочетались невоплотившиеся Паскаль и Пруст, Декарт и Рабле, Лукреций и Гулливер, Товия и ангел, Коперник с усами, Жюль Верн Господень. Если Христос приводит к Богу-Отцу, ты вернул меня к Христу. Дело не в нарисованных значках и не в пояснениях, важнее твой пример: ты
создал набросок созидательного Бдения, симфонии глубочайшей Сосредоточенности.
-----
Чудотворец уже по определению обязан творить чудеса — или хотя бы совершать что-либо необычное. Но ведь в наше-то время мы просто избалованы чудесами. Кого сейчас удивит чудотворец своими эликсирами, хождением по водам, раздачей хлебов? Нет ему места в нашем исчисленном мире — стоит современной эпохе прикоснуться к чему-либо своими глиняными пальцами, как оно тут же превращается в излучение, радиацию, атомный вес. Естествоиспытатель в узком смысле был бы востребован. Но современный чудотворец видит далеко вперед, потому и не станет растрачивать свой дар во славу науки. Он-то, будучи мудрее остальных, понимает опасность беспредельного ее развития и оттого предпочитает не нарушать естественного хода вещей. А кто нынче признает сверхъестественные возможности за человеком, ничего не смыслящим в биологии, которая способна творить поразительные чудеса? Представьте — сердце само по себе бьется в колбе, живая ткань живет отдельно от организма. А скоро и вообще все наши душевные порывы будут исчисляться в единицах ВП (Прим.: Водородный потенциал.), а страсти — вычисляться с помощью каких-нибудь там эндокринных уравнений.
Единственное, что может современный чудотворец, так это оказывать духовное воздействие на людей. Непосредственно, без всяких ухищрений: игра должна быть честной. Он, хотя изучал гипнотизм, не будет его использовать. Вот и по-лучается, что новый чудотворец будет выглядеть как первый встречный.
И как последний встречный. Он может быть кладезем премудрости, но все же найдутся и более образованные. Не стать ему и святым, по крайней мере, признанным какой-либо восточной или западной конфессией: он не для Богоизбранных, а для Язычников. Роль мученика тоже ему совсем не пристала. Мучениками были забиты целые эшело-ны, на них не хватало концлагерей, а чтобы их уничтожить, пришлось соорудить гигантские печи. Но кровь этих мучеников не заставила людей уверовать. Тут можно вспомнить замечание Паскаля, что не выпадало еще столь счастливых эпох, когда и капля пролитой крови могла хоть кого-ни-будь в чем-то убедить.
Нет, уж скорее современники сочтут нового чудотворца бессовестным циником или полным невеждой, каким-то чудовищем, поражающим как своей порочностью, так и добродетелью: антигероем и антисвятым. Не сплетение ли двух противоположных стремлений — к добру и злу — породило все трагедии века? Следствия вошли в противоречие с намереньями — возвышенный патриотизм и радение о благе нации привели к атомной бомбе и массовым жертвоприношениям. Стремление к общественному переустройству, идеи прогресса и социальной справедливости — к призыву одной части человечества уничтожить другую. Человек, побывавший в концлагере, уверен, что его же сотоварищ — существо вопиюще безнравственное и неразумное. Но ведь это несправедливо. Не всем быть героями и святыми, бывают просто верующие. Нет уж, к великому сожалению, не стать современному чудотворцу ни святым, ни подвижником. Он будет достоин своего века, со всеми его провалами и чудовищными заблуждениями. Он копия своего времени или, скорее, обидная на него карикатура. Нет уж, он вовсе не благостен. Подумать только — этот недоучка суется в науку, о ужас. Кто он такой, чтобы нас поучать? Да еще вовсе и не собирается представлять справку, какое-нибудь свидетельство о примерном поведении. Наоборот — как-то уж очень подозрительно умалчивает о своем прошлом, о юности. А ведь нам уже случалось ошибаться, принимать проходимцев за новых чудотворцев. Гитлер и Сталин — наилучшие примеры
Но каково же ваше учение? Надо ли в кого-то верить — в Иегову, в Христа? Следует ли примкнуть к какой-либо Церкви, отрешиться от мирского?
Но современный чудотворец морочит свою паству. Не раскрывает же алхимик секрет философского камня. Он не призывает обратиться к высшим силам, равнодушен к любой религии. Все он отмел, осталась вполне прозаическая практика, внятная и точная методика. Учение? Еще чего. И вообще поменьше слов. Если он и говорит, то на каком-то лоскутном жаргоне, мешая английские, французские и русские слова. От речей и разъяснений один соблазн. Нет ничего более ложного, чем слова. Современный чудотворец действует куда более изощренно. А если какой-нибудь непоседа уж очень донимал его расспросами, он ему спокойно сообщал: "Вы вонючка". Старожилы относились к этому спокойно. Новичок возмущался. Чудотворец повторял с милой улыбкой: "Понимаете? Вы вонючка". Ну и ну. Уж и слова не скажи, ведь хотел как лучше. То-то и дело, что как лучше. Современный чудотворец, охваченный священным гневом, в бешенстве топорщил усы: "Неужели не поняли? Вы полный идиот, самое вонючее дерьмо". Пауза. Бедняга не знает, как поступить — смириться или обидеться. Совсем не хочется представать в дурацком виде. Но, собственно, перед кем? Перед собой, перед другими? Так и те уже успели удостоиться подобного определения, усвоили его. Они помалкивают. Возможно, как раз теперь-то они и поняли, что современный чудотворец прав. Когда такое говорят тебе, то кажется, что это просто по злобе, а когда другому — то вроде все так и есть. Пауза устраивала всех. Современный чудотворец использовал ее, чтобы подыскать еще более точное определение. Это ему было не просто, так как он не владел в совершенстве ни одним языком, от каждого отщипывал по кусочку. Приходилось попросту выдумать нужное слово. Почему бы и нет, слова придумывают и для менее возвышенных нужд. "Ну и говнейшество же вы!" — уточнял современный чудотворец.