Страница 8 из 15

Добавлено: 28 окт 2010, 21:38
Винни-Пух и все-все-все
(по-моему, забавный рассказ)

Неизлечимые
Спрос на порнографическую литературу упал.
Публика начинает интересоваться сочинениями по истории и естествознанию.
(Книжн. известия)

Писатель Кукушкин вошел, веселый, радостный, к издателю Залежалову и, усмехнувшись, ткнул его игриво кулаком в бок.
- В чем дело?
- Вещь!
- Которая?
- Ага! Разгорелись глазки? Вот тут у меня лежит в кармане. Если будете паинькой в рассуждении аванса - так и быть, отдам!
Издатель нахмурил брови.
- Повесть?
- Она. Ха-ха! То есть такую машину закрутил, такую, что небо содрогнется! Вот вам наудачу две-три выдержки.
Писатель развернул рукопись.
- "...Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная волнующаяся грудь Лидии и ее упругие бедра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал ее к груди, и все заверте..."
- Еще что? - сухо спросил издатель.
- Еще я такую штучку вывернул: "Дирижабль плавно взмахнул крыльями и взлетел... На руле сидел Маевич и жадным взором смотрел на Лидию, полная грудь которой волновалась и упругие выпуклые бедра дразнили своей близостью. Не помня себя, Маевич бросил руль, остановил пружину, прижал ее к груди, и все заверте..."
- Еще что? - спросил издатель так сухо, что писатель Кукушкин в ужасе и смятении посмотрел на него и опустил глаза.
- А... еще... вот... Зззаб... бавно! "Линевич и Лидия, стесненные тяжестью водолазных костюмов, жадно смотрели друг на друга сквозь круглые стеклянные окошечки в головных шлемах... Над их головами шмыгали пароходы и броненосцы, но они не чувствовали этого. Сквозь неуклюжую, мешковатую одежду водолаза Линевич угадывал полную волнующуюся грудь Лидии и ее упругие выпуклые бедра. Не помня себя, Линевич взмахнул в воде руками, бросился к Лидии, и все заверте..."
- Не надо, - сказал издатель.
- Что не надо? - вздрогнул писатель Кукушкин.
- Не надо. Идите, идите с Богом.
- В-вам... не нравится? У... у меня другие места есть... Внучек увидел бабушку в купальне... А она еще была молодая...
- Ладно, ладно. Знаем! Не помня себя, он бросился к ней, схватил ее в объятия, и все заверте...
- Откуда вы узнали? - ахнул, удивившись, писатель Кукушкин. - Действительно, так и есть у меня.
- Штука нехитрая. Младенец догадается! Теперь это, брат Кукушкин, уже не читается. Ау! Ищи, брат Кукушкин, новых путей.
Писатель Кукушкин с отчаянием в глазах почесал затылок и огляделся:
- А где тут у вас корзина?
- Вот она, - указал издатель.
Писатель Кукушкин бросил свою рукопись в корзину, вытер носовым платком мокрое лицо и лаконично спросил:
- О чем нужно?
- Первее всего теперь читается естествознание и исторические книги. Пиши, брат Кукушкин, что-нибудь там о боярах, о жизни мух разных...
- А аванс дадите?
- Под боярина дам. Под муху дам. А под упругие бедра не дам! И под "все завертелось" не дам!!!
- Давайте под муху, - вздохнул писатель Кукушкин.

Через неделю издатель Залежалов получил две рукописи. Были они такие:
I. Боярская проруха
Боярышня Лидия, сидя в своем тереме старинной архитектуры, решила ложиться спать. Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, она стала стягивать с красивой полной ноги сарафан, но в это время распахнулась старинная дверь и вошел молодой князь Курбский.
Затуманенным взором, молча, смотрел он на высокую волнующуюся грудь девушки и ее упругие выпуклые бедра.
- Ой, ты, гой, еси! - воскликнул он на старинном языке того времени.
- Ой, ты, гой, еси, исполать тебе, добрый молодец! - воскликнула боярышня, падая князю на грудь, и - все заверте...

II. Мухи и их привычки
ОЧЕРКИ ИЗ ЖИЗНИ НАСЕКОМЫХ
Небольшая стройная муха с высокой грудью и упругими бедрами ползла по откосу запыленного окна.
Звали ее по-мушиному - Лидия.
Из-за угла вылетела большая черная муха, села против первой и с еле сдерживаемым порывом страсти стала потирать над головой стройными мускулистыми лапками. Высокая волнующаяся грудь Лидии ударила в голову черной мухи чем-то пьянящим... Простерши лапки, она крепко прижала Лидию к своей груди, и все заверте...
Аркадий Аверченко

Добавлено: 3 ноя 2010, 09:43
Евгений74
Сообщение перенесено под заголовок
"Русская Православная Церковь о йоге. Этика РПЦ":
http://www.realyoga.ru/phpBB2/viewtopic ... 663#105663

Добавлено: 3 ноя 2010, 14:56
А.Смит
Сообщение перенесено под заголовок
"И звёзды иногда гаснут...":
http://www.realyoga.ru/phpBB2/viewtopic ... 682#105682

Добавлено: 6 ноя 2010, 00:28
Евгений74
Сообщение перенесено под заголовок
"Русская Православная Церковь о йоге. Этика РПЦ":
http://www.realyoga.ru/phpBB2/viewtopic ... 762#105762

Добавлено: 2 дек 2010, 13:17
Винни-Пух и все-все-все
(В соседней ветке говорилось о сострадании. Все же жалость и сострадание - разные вещи. Вот хорошо сказано о жалости у Бальзака, которого высоко ценил наш Федор Михайлович)

Жалость -- чувство, которое всего труднее выносить от других людей, особенно если действительно подаешь повод к жалости. Их ненависть -- укрепляющее средство, она придает смысл твоей жизни, она вдохновляет на месть, но сострадание к нам убивает нас, оно еще увеличивает нашу слабость. Это -- вкрадчивое зло, это -- презрение под видом нежности или же оскорбительная нежность. Рафаэль видел к себе у столетнего старика сострадание торжествующее, у ребенка -- любопытствующее, у женщины --
назойливое, у ее мужа -- корыстное, но в какой бы форме ни обнаруживалось это чувство, оно всегда возвещало смерть. Поэт из всего создает поэтическое произведение, мрачное или же веселое, в зависимости от того, какой образ поразил его, восторженная его душа отбрасывает полутона и всегда избирает яркие, резко выделяющиеся краски. Сострадание окружающих создало в сердце
Рафаэля ужасную поэму скорби и печали. Пожелав приблизиться к природе, он, вероятно, и не подумал о том, сколь откровенны естественные чувства. Когда он сидел где-нибудь под деревом, как ему казалось -- в полном одиночестве, и его бил неотвязный кашель, после которого он всегда чувствовал себя разбитым, он вдруг замечал блестящие, живые глаза мальчика, по-дикарски прятавшегося в траве и следившего за ним с тем детским любопытством, в котором сочетается и удовольствие, и насмешка, и какой-то особый интерес, острый, а вместе с тем бесчувственный. Грозные слова монахов-траппистов "Брат, нужно умереть", казалось, были написаны в глазах крестьян, с которыми жил Рафаэль; он не знал, чего больше боялся -- наивных ли слов их, или молчания; все в них стесняло его.

***
Кто не погружался в такие грезы, как бы слитые с самой природой, беспечные и сосредоточенные, бесцельные и тем не менее приводящие к какой-нибудь мысли? Кто, иными словами, не вел
порою жизни ребенка, жизни ленивой, жизни дикаря, если изъять из нее труд? Так прожил Рафаэль много дней, без забот, без желаний, -- он поправил свое здоровье и чувствовал себя необычайно хорошо, и вот усмирились его тревоги, затихли его страдания. Он взбирался на скалы и усаживался где-нибудь на вершине, откуда было видно далеко-далеко. Там он оставался по целым дням, как растение на солнце, как заяц в норе. Или, породнясь с явлениями
растительной жизни, с переменами, происходившими в небе, он следил за развитием всех творений на земле, на воде, в воздухе. Он и сам пытался приобщиться к внутренней жизни природы, как можно полнее проникнуться ее пассивной покорностью, чтобы подпасть под владычество охранительного закона, управляющего инстинктивным бытием. Он хотел освободиться от себя самого. В
древние времена преступники, преследуемые правосудием, спасались под сенью храма, -- точно так же Рафаэль пытался укрыться в святилище бытия. Он достиг того, что стал составной частью этого необъятного и могучего цветения; он свыкся с переменами погоды, побывал во всех расщелинах скал, изучил нравы и обычаи всех растений, узнал, как зарождаются и как текут воды, свел
знакомство с животными; словом, он так полно слился с этой одушевленной землею, что до некоторой степени постиг ее душу и проник в ее тайны. Бесконечные формы всех царств природы были для него развитием одной и той же сущности, различными сочетаниями одного и того же движения, огромным дыханием одного беспредельного существа, которое действовало, мыслило,
двигалось, росло и вместе с которым он сам хотел расти, двигаться, мыслить и действовать. Он, как улитка, слил свою жизнь с жизнью скалы, он сросся с ней. Благодаря таинственной этой просветленности, мнимому выздоровлению, похожему на то благодетельное забытье, которое природа дарует, как отдых от
боли, -- Валантен в начале своего пребывания среди этой смеющейся природы наслаждался радостями нового детства. Он мог целый день бродить в поисках какого-нибудь пустяка, начинал тысячу дел и не кончал ни одного, забывая назавтра вчерашние свои планы; не зная забот, он был счастлив и думал, что он спасен.

Смерть слабым! -- вот завет высшего сословия, возникавшего у всех народов мира, ибо всюду возвышаются богатые, и это изречение запечатлено в сердцах, рожденных в довольстве и вскормленных аристократизмом. Посмотрите на детей в школе. Вот вам в
уменьшенном виде образ общества, особенно правдивый из-за детской наивности и откровенности: здесь вы непременно найдете бедных рабов, детей страдания и скорби, к которым всегда испытывают нечто среднее между презрением и соболезнованием; а евангелие обещает им рай. Спуститесь вниз по лестнице
живых существ. Если какая-нибудь птица заболеет в птичнике, другие налетают на нее, щиплют ее, клюют и в конце концов убивают. Верный этой хартии эгоизма, свет щедр на суровость к несчастным, осмелившимся портить ему праздничное настроение и мешать наслаждаться.


Как ужасна была эта мансарда с желтыми грязными стенами! От нее так и пахнуло на меня нищетой уединенного приюта, подходящего для бедняка ученого. Кровля на ней шла покато, в щели между черепицами сквозило небо. Здесь могли поместиться кровать, стол, несколько стульев, а под острым углом крыши нашлось бы место для моего фортепьяно.
Я прожил в этой воздушной гробнице три года, работал
день и ночь не покладая рук с таким наслаждением, что занятия казались мне прекраснейшим делом человеческой жизни, самым удачным решением ее задачи. В необходимых ученому спокойствии и тишине есть нечто нежное, упоительное, как любовь. Работа мысли, поиски идей, мирная созерцательность науки дарит нам неизъяснимые наслаждения, не поддающиеся описанию, как все то, что связано с деятельностью разума, неприметной для наших внешних чувств. Поэтому мы всегда вынуждены объяснять тайны духа сравнениями материальными.
Наслаждение, какое испытываешь, плывя один по прозрачному озеру среди скал, лесов и цветов, ощущая ласку теплого ветерка, даст людям, чуждым науке, лишь слабое понятие о том счастье, какое испытывал я, когда душа моя купалась в лучах какого-то света, когда я слушал грозный и невнятный голос вдохновения, когда из неведомого источника струились образы в мой трепещущий мозг.
Созерцать, как, словно солнечный свет поутру, брезжит идея за полем человеческих абстракций и поднимается, как солнце, или, скорее, растет, как ребенок, достигает зрелости, постепенно мужает, -- эта радость выше всех земных радостей, вернее сказать, это -- наслаждение божественное. Научные занятия сообщают нечто волшебное всему, что нас окружает. Жалкое бюро, на котором я писал, покрывавший его коричневый сафьян, фортепьяно, кровать,
кресло, причудливо выцветшие от времени обои, мебель -- все они стали одушевленными смиренными моими друзьями, молчаливыми соучастниками моего будущего: сколько раз изливал я им душу, глядя на них! Часто, водя глазами по покоробившейся резьбе, я нападал на новые пути, на какое-нибудь поразительное доказательство моей системы или же на правильные слова,
которые, как мне казалось, удачно выражали почти непередаваемые мысли. Созерцая окружающие предметы, я стал различать у каждого его физиономию, его характер, они часто разговаривали со мной; когда беглый луч заката проникал
ко мне через узкое оконце, они окрашивались, бледнели, сверкали, становились унылыми или же веселыми, поражая меня все новыми эффектами. Такие малые события уединенной жизни, ускользающие от суетного света, и составляют утешение заключенных.

Добавлено: 3 дек 2010, 21:32
Березина
"Во-первых, мужики наших лесов, и я специально не делю их на русских, финнов, татар, чувашей, удмуртов и так далее, поныне относятся к строительству деревенских своих домов спустя рукава. Углы срубов торчат разными длинами бревен, которые они потом всю свою оставшуюся жизнь намереваются подровнять, да так и помирают. Более подробно на этот счет, у меня в других работах. Ведь в их генах раз и навсегда застряло, что это они не для себя работают, а в силу временной, безотлагательной необходимости попраздновать. Женщины же, наоборот, вечно заботятся об уюте, бесполезно напоминая мужу лет двадцать отпилить торчащие бревна углов избы. Зато сами – вечно в деле, совершая непрерывный подвиг в течение всей своей жизни и вопреки здоровью, отрывая время от сна на всякие там салфеточки и занавесочки, к каковым муж совершенно не только равнодушен, но даже как бы и злится, предпочитая простоту и грязь дикого леса. И вообще мужик к любой домашней работе относится как к каторге, а женщина – с нежностью как к самой любви. Мужчина же – соскочил, убежал.
Во-вторых, женщина никогда не находит покоя в своем доме, у нее столько дел, что только малую толику запланированного она успевает сделать. Любой другой свихнулся бы от одних только мыслей о невозможности все дела переделать, а она – как пчела. Это в ней сидит с того самого времени, о котором я веду речь, когда твоя жизнь и жизнь твоих детей зависит только от тебя одной и соседок по деревне. Отсюда братство женщин, настоянное на противоречии соперничества в любви. Но соперничество не у всех и непостоянно, а братство между всеми – всегда. И мужики этому здорово удивляются, не понимая сути постоянных женских общений, посиделок, сплетней. Ведь женщины тысячи лет не могут друг без друга обойтись. Они вынуждены друг другу прощать мелкие обиды во имя самого постоянного и многоликого общения.
Мужики же вечно маются в деревенском доме без работы: возьмет топор, подержит, бросит. Возьмет вилы, махнет три раза, поставит. Лучше всего у него получается планировать, и думать, чего бы еще такого – разэтого сделать? А думать, естественно, хорошо лежа, с трубкой в зубах. Или стоя с лопатой в руках и раздумывая: или погреб покопать, или огород, или стойло почистить? Но так как все это разом не сделаешь, но все это нужно делать, то не лучше ли ничего не делать: столько «делов», что всех их не переделаешь. А вот в лес сходить, это – дело, вдруг чего-нибудь попадется? Или на рыбалку, вдруг – поймается? Но об этом – ниже. А пока лучшая дума – как жить дальше?
Видели ли вы когда-нибудь, чтобы так поступала женщина? Она, разумеется, об этом тоже думает. Только думает она об этом, не выпуская из рук ребенка, веревку зыбки, скалку, чугунок, нитки с иголкой, прялки, веретена, пяльцев, стряпни, коклюшек, стирки, глажки и… Кажется, я могу заполнить точно такими же словами, обозначающими непрерывную работу, еще несколько страниц. Я ведь даже не подошел к хлеву, к отелу, к ягнению. Я ведь не упомянул сенокос, жатву, вязку снопов. И про детишек подросших – тоже. Им же сопли надо вытирать. А старших собирать в школу.
Особенно хорошо мужицкая дума «как жить дальше» видна на городском мужике. Оба, муж и жена пришли с работы разом, он на работе, например, укладывал кирпичи в ряд, она – укладывала трамвайные рельсы или строчила на машинке бесконечную вереницу рукавов, обшлагов или ширинок мужских штанов. Правда, если быть точным, она пришла немного позднее, примерно на час – она обежала три магазина и несет на себе примерно столько же, сколько поднимал за раз чемпион по поднятию железа Жеботинский: крупу, сахар, хлеб, всего 18 предметов. И застала уставшего мужа уже на диване с включенным телевизором, думающим неизбывную свою думу и перед этим выхлебавшего прямо из кастрюльки оставшуюся там еду. Зато он встретил младшенького из школы, встреча заключалась в отпирании входной двери. Но так как не знал, чем его покормить, то оставил голодным до матери: она это дело отлично знает. И мать начала вперемешку делать, смотри выше, в предыдущий абзац. Муж же, посланный в магазин за картошкой, ибо жена выломала себе третьего дня зубы, неся в них сетку (руки заняты, перечень – выше), был очень недоволен, что его отрывают от дум, именно от их тяжести он малость придремал.
Вы, господа, думайте что хотите по этому поводу, но я настаиваю и буду настаивать, что истоки всего этого именно там, во тьме веков, о которых я веду речь. Муж по сей день ведет себя как в гостях у Бабы-Яги. Это у него – в генах.
В третьих, женщину не выгонишь из дому, хлева и огорода, исключая минуточку, посвященную соседкам и посиделкам, ибо без этого она просто умрет, те, древние гены сведут ее в могилу. Недаром девицы в теремах чахнут и немедленно отправляются на тот свет, если их не вытащит оттуда вовремя добрый молодец. Но, это поздние наслоения, уже патриархальные. Проще говоря, не теремная, а обыкновенная женщина, до безумия любит свой дом, огород и скотину, дети – как бесплатное приложение. Напротив, мужчина свой дом, а особенно огород, просто ненавидит. В доме, как я уже говорил, ему скучно и мешают думать как жить дальше, посылая беспрерывно за хлебом в магазин. А огород… Что огород, вы видели когда-нибудь, чтобы мужик изнывал от дум, пропалывая грядки? Или, гремя коромыслом о ведра от неумения, носил воду с колодца? Именно поэтому мужик с библейских времен и по нынешний день стремится испариться из дома, причины у него весьма существенные и целиком и полностью диктуются заботой о семье. Иначе, не испариться.
Охота, рыбалка, присматривание дерева, которое предстоит срубить. Не знаю, насколько в древние времена был высок семейный доход от этих дел, но судя по отсутствию в древности электрических холодильников у бродячих по тайге мужиков, им самим едва хватало прокормиться, причем, то – густо, то - пусто. А тут – жена, дети, откуда-то взявшаяся женина родня. У самих-то родни вообще не было. Поэтому, было бы больше толку, если бы мужик работал как следует дома, и вообще не ходил ни на охоту, ни на рыбалку. Тем более что дикие свиньи и козы, принесенные некогда их предками в подарок, уже давно стали домашними у трудолюбивых женщин. Так как у меня по поводу рыбалки и охоты будет ниже более подробное описание из наших дней, на этом здесь..."

(Борис Синюков "Современные мужики")
полностью читать:
http://borsin1.narod.ru/download/17sovrmugjik.htm

Немного утрировано, но по-моему, соответствует действительности :)

Добавлено: 15 дек 2010, 17:14
А.Смит
— Случилось это при капитане Адамичке. Адамичек был человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом тихо помешанного и глядел в пространство, словно говорил: «Ешьте меня, мухи с комарами». На батальонном рапорте бог весть о чём думал. Однажды к нему явился на батальонный рапорт солдат из одиннадцатой роты с жалобой, что прапорщик Дауэрлинг назвал его вечером на улице «чешской свиньёй» Солдат этот до войны был переплётчиком, рабочим, сохранившим чувство национального достоинства.

«Н-да-с, такие-то дела… — тихо проговорил капитан Адамичек (он всегда говорил очень тихо). — Он сказал это вечером на улице? Следует справиться, было ли вам разрешено уйти из казармы? Abtreten!»

Через некоторое время капитан Адамичек вызвал к себе подателя жалобы. «Выяснено, — сказал он тихо, — что в этот день вам было разрешено уйти из казармы до десяти часов вечера. Следовательно, наказания вы не понесёте… Abtreten!»

С тех пор, дорогой мой, за капитаном Адамичком установилась репутация справедливого человека.

("Похождения бравого солдата Швейка")

Добавлено: 15 дек 2010, 17:20
А.Смит
-- Профессор, хотя бы два слова: что с моими снами? Подробности потом, когда сочтете нужным... Мне ведь это важно, поверьте...
Предвиденные слова, в нужной просительной интонации... На то он и Леонардо Коррада, опыт и адекватность восприятия -- великая сила. И она все еще послушна ему и год от года делается только сильнее. Вот и этот, такой внешне уверенный в себе господин...
Коррада неожиданно быстро -- даже для себя -- сместил взгляд на собеседника и обомлел. То, что перед ним сидело, -- показалось внезапно оболочкой совсем иного существа, не того, к кому его ментальная сущность привыкла за два часа знакомства... Коррада с пронзительной ясностью вдохновения осознал, что класть ладонь на эту душу -- все равно что сделать попытку подружиться со ржавчиной или раком желудка... Надо бы немедля порвать листочек с записью...
-- Вера не по моей части. В двух словах -- извольте. Ваша личность -- одна большая кровоточащая язва. Ваши мысли, поступки, мотивы -- глубоко инфернальны, вампирически всеохватны. Если попроще -- негативное начало в вас очень сильно, оно изъело вас. И я сомневаюсь, что даже в общении со мною вы обретете мудрость и адекватность зрелой личности. Однако, может быть, все и не так безна...
Гек следил за руками Коррады, и когда тот потянулся к ящику стола, успел лишь перебить его скороговоркой:
-- Я отрицаю мудрость!..
Он с шелестящей скоростью вымахнул из кресла и в прыжке уже самортизировал руку, чтобы в районе солнечного сплетения не образовалось гематомы... Коррада хватанул было ртом воздух и вырубился.

(ОСанчес "Кромешник")

Добавлено: 17 дек 2010, 11:11
Винни-Пух и все-все-все
В этой ветке Светоч цитировала сказку Л. Петрушевской "Пуськи бятые". Здесь мультик:
http://www.youtube.com/watch?v=sIz12J7s ... r_embedded

Добавлено: 8 янв 2011, 23:03
Винни-Пух и все-все-все
А. Смит в ветке "Интересно о разном" ссылку на интервью с Михаилом Веллером давал. Вспомнился один коротенький рассказ Михаила Веллера из "Баек скорой помощи":D

Суицид

У влюбленных условия всегда были трудные - не было жилплощади, не было денег, не было красивых вещей и романтических путешествий; презервативы, правда, были, но не было книг по культуре секса, разъясняющих, как их правильно использовать. Но все как-то устраивалось.
Некоторые однако всех трудностей и препятствий вынести не могли, и иногда кончали с собой. У самоубийц условия тоже были трудные - не было револьверов и патронов, не было ядов, часто веревок не было, не говоря о спокойной обстановке. Но тоже все как-то устраивались.
И вот двое несчастных влюбленных никак не могли устроиться. Такие невзрачненькие, славные, с большой возвышенной любовью. С ней родители воспитательную работу проводили: что сопляк, голодранец, неумеха, сиди дома под замком, чтоб в подол не нагуляла. Его норовили просто пороть: нашел хворую замарашку, жизнь себе калечить, пусть дурь-то повылетит.
Деться некуда, не на что, никаких просветов и перспектив: нормальный трагизм юных душ. Ленинград, как известно, не Таити, бананом под пальмой не проживешь.
Целуются они в подъездах, читают книги о любви и ходят в кино, держась за руки. И тут им в эти неокрепшие руки попадает биография, чтоб ей сгореть, дочери Маркса Женни, как они с мужем-марксистом Полем Лафаргом вместе покончили с собой.
Вот упав на взрыхленную ниву марксистского воспитания, это зерно и дало, видимо, свой зловредный росток. Ничего себе перышко свалилось на хилую спинку верблюда. Они ведь с детского сада усвоили, что марксизм есть не догма, а руководство к действию. Это тебе не Ромео и Джульетта. Монахов советская власть повывела, аптекарей тоже крепко прижала, и ждать милостей от природы им не приходится: куда за сочувствием обратишься?..
А у нее была знакомая санитарка. И она обратилась к ней, но тайну не раскрыла. Просто попросила достать сильных снотворных таблеток - от бессонницы... И подробно выспросила: а сколько надо, чтоб покрепче спать? а сколько предельно можно? а если больше? а сколько уже ни в коем случае нельзя, что, и вообще не проснуться можно, умереть?
Санитарка отнекивается, берет с нее страшное обещание, что не выдаст, и приносит в конце концов таблетки. Пакетик запечатан розовой бандеролью со штампом, и над латинской прописью черная этикетка с черепом: "Осторожно! Яд!". Сильнодействующее средство, значит: нормальная доза полтаблетки, от двух даже буйный шизофреник заснет, а больше четырех уже очень опасно.
И тогда он договорился со знакомым из общаги, чтоб побыть день в его комнате, когда все на работу уйдут. Утром уломали вахтершу, подарили ей коробку конфет, и когда еще трое из комнаты ушли на работу, знакомый оставил их с ключом, велев удалиться до четырех.
Остались они вдвоем. Зажгли свечу, выпили бутылку шампанского, съели торт и килограмм апельсинов: венчальная трапеза. Долго писали предсмертное письмо, где всем прощали. И легли в постель.
А потом вскрыли пакетик, разделили таблетки по десять каждому, приняли и легли обратно. Обнялись и закрыли глаза. И стали ждать вечного забвения.
Снотворное действовало медленно. Перевозбудились. Но постепенно стали тихо и сладко засыпать.
От сна отвлекало только металлическое ощущение в желудке. Возник холодок по телу, выступил пот. Кольнуло в животе, там появились спазмы; забурчало. Крутить стало в животе, нет уже мочи терпеть.
Он, стиснув зубы, признается: "Мне выйти надо на минуту". Она: "Мне тоже". Они одеваются, сдерживая поспешность, и шагают к двери. И тут выясняется кошмарная вещь. Потому что дверь они, разумеется, закрыли. А ключ, приняв яд, выкинули в форточку. Чтобы уже в последний миг не передумать, не выйти за помощью малодушно. А этаж - четвертый.
Они шепотом кряхтят, не глядя друг на друга. Сна ни в одном глазу. Кишки поют, скрипят и рычат на последнем пределе. Он пытается дубасить в дверь, но везде тихо и пусто: обезопасились от помощи и помех!
Если им и раньше жизнь была не мила, то сейчас они и умирать тоже больше не хотели, потому что хотели они только одного - в сортир. И любовь, и смерть, конечно, прекрасны, но все это ерунда по сравнению с туалетом в необходимый момент.
Шипя и поухивая пытается он подковырнуть как-то замок, выломать дверь, но силенок уже нет, а в брюхе наяривает адский оркестр под давлением десять атмосфер. Убийца-санитарка проявила предусмотрительную гуманность - снабдила их хорошим слабительным.
Глупости это, что смерть страшна. Фармацевтика в союзе с природой способны устроить такое, перед чем смерть покажется пикником на взморье.
Придя с работы и не достучавшись, хозяева открыли запасным ключом комендантши. И выпали обратно в коридор. Вы не пытались войти в туалет колхозного автовокзала после ярмарки?
Две голубые тени беззвучно лепетали об отравлении. Скорая с разгону закатила им промывание и увезла вместе с пакетиком из-под яда, взятым для анализа оставшихся крупинок. По результатам анализа врачи, с характерным и неизменным цинизмом, разумеется, бессердечно гоготали; чего нельзя было сказать о гостеприимных хозяевах комнаты.
Так высокая кульминация и низменная развязка завершили отношения злосчастной пары: разбежались. Его потом дважды ловил знакомец и бил морду; а она, напротив, подружилась с санитаркой.

Добавлено: 29 янв 2011, 09:11
доцент Авас

Даниил Хармс о работе с ощущениями)))

Добавлено: 3 фев 2011, 21:26
Сова
Сундук

Человек с тонкой шеей забрался в сундук, закрыл за собой крышку и начал задыхаться.

- Вот,- говорил, задыхаясь, человек с тонкой шеей,- я задыхаюсь в сундуке, потому что у меня тонкая шея. Крышка сундука закрыта и не пускает ко мне воздуха. Я буду задыхаться, но крышку сундука все равно не открою. Постепенно я буду умирать. Я увижу борьбу жизни и смерти. Бой произойдет неестественный, при равных шансах, потому что естественно побеждает смерть, а жизнь, обреченная на смерть, только тщетно борется с врагом, до последней минуты не теряя напрасной надежды. В этой же борьбе, которая произойдет сейчас, жизнь будет знать способ своей победы: для этого жизни надо заставить мои руки открыть крышку сундука. Посмотрим: кто кого? Только вот ужасно пахнет нафталином. Если победит жизнь, я буду вещи в сундуке пересыпать махоркой... Вот началось: я больше не могу дышать. Я погиб, это ясно! Мне уже нет спасения! И ничего возвышенного нет в моей голове. Я задыхаюсь!..

Ой! что же это такое? Сейчас что-то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что-то видел или что-то слышал!..

Ой! опять что-то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю...

А это еще что такое? Почему я пою? Кажется, у меня болит шея... Но где же сундук? Почему я вижу все, что находится у меня в комнате? Да никак я лежу на полу! А где же сундук?

Человек с тонкой шеей поднялся с пола и посмотрел кругом. Сундука нигде не было. На стульях и на кровати лежали вещи, вынутые из сундука, а сундука нигде не было.

Человек с тонкой шеей сказал:

- Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом.

Даниил Хармс

=====================
:)

Добавлено: 6 фев 2011, 11:57
Винни-Пух и все-все-все
Из того, что пока довелось читать у Набокова, меня впечатлил больше всего рассказ "Пильграм". Набоков сам был превосходным энтомологом, поэтому этот персонаж, Пильграм, ему, должно быть, очень близок по духу. Привожу концовку, весь рассказ здесь:
http://lib.ru/NABOKOW/pilgram.txt
..."Пора, - сказал Пильграм, - пора", - и, подхватив чемодан, на ватных ногах направился к двери. Но, как человек, пускающийся впервые в дальний путь, он мучительно соображал, все ли он взял, все ли сделал, - и тут он спохватился, что совершенно нет у него мелочи, и, вспомнив копилку, пошел в лавку, кряхтя от тяжести чемодана. В полутьму лавки со всех сторон его обступили душные бабочки, и Пильграму показалось, что есть даже что-то страшное в его счастии, - это изумительное счастие наваливалось, как тяжелая гора, и, взглянув в прелестные, что-то знающие глаза, которыми на него глядели бесчисленные крылья, он затряс головой, и, стараясь не поддаться напору счастья, снял шляпу, вытер лоб и, увидев копилку, быстро к ней потянулся. Копилка выскочила из его руки и разбилась на полу, монеты рассыпались, и Пильграм нагнулся, чтобы их собрать.
Подошла ночь, скользкая, отполированная луна без малейшего трения неслась промеж облаков, и Элеонора, возвращаясь за полночь со свадебного ужина домой, чуть-чуть пьяная от вина, от ядреных шуточек, от блеска сервиза, подаренного молодоженам, шла не спеша и вспоминала со щемящей нежностью то платье невесты, то далекий день собственной свадьбы, - и ей казалось, что, будь жизнь немного подешевле, все было бы в мире хорошо, и можно было бы прикупить малиновый молочник к малиновым чашкам. Звон вина в висках, и теплая ночь с бегущей луной, и разнообразные мысли, которые все норовили повернуться так, чтобы показать привлекательную, лицевую сторону, все это смутно веселило ее, - и, когда она вошла в подворотню и отперла дверь, Элеонора подумала, что все-таки это большое счастье иметь квартиру, хоть тесную, темную, да свою. Она, улыбаясь, зажгла свет в спальне и сразу увидела, что все ящики открыты, вещи разбросаны, но едва ли успела в ней возникнуть мысль о грабеже, ибо она заметила на столе ключи и прислоненную к будильнику записку. Записка была очень краткая: "Я уехал в Испанию. Ящиков с алжирскими не трогать. Кормить ящериц".
На кухне капал кран. Она открыла глаза, подняла сумку и опять присела на постель, держа руки на коленях, как у фотографа. Изредка вяло проплывала мысль, что нужно что-то сделать, разбудить соседей, спросить совета, быть может, поехать вдогонку... Кто-то встал, прошелся по комнате, открыл окно, закрыл его опять, и она равнодушно наблюдала, не понимая, что это она сама делает. На кухне капал кран, - и, прислушавшись к шлепанию капель, она почувствовала ужас, что одна, что нет в доме мужчины... Мысль, что муж действительно уехал, не умещалась у нее в мозгу, ей все сдавалось, что он сейчас войдет, мучительно закряхтит, снимая сапоги, ляжет, будет сердиться на кран. Она стала качать головой и, постепенно разгоняясь, тихо всхлипывать. Случилось нечто невероятное, непоправимое, - человек, которого она любила за солидную грубость, за положительность, за молчаливое упорство в труде, бросил ее, забрал деньги, укатил Бог знает куда. Ей захотелось кричать, бежать в полицию, показывать брачное свидетельство, требовать, умолять, - но она все продолжала сидеть неподвижно, - растрепанная, в светлых перчатках.
Да, Пильграм уехал далеко. Он, вероятно, посетил и Гранаду, и Мурцию, и Альбарацин, - вероятно, увидел, как вокруг высоких, ослепительно белых фонарей на севильском бульваре кружатся бледные ночные бабочки; вероятно, он попал и в Конго, и в Суринам, и увидел всех тех бабочек, которых мечтал увидеть, - бархатно черных с пурпурными пятнами между крепких жилок, густо синих и маленьких слюдяных с сяжками, как черные перья. И в некотором смысле совершенно не важно, что утром, войдя в лавку, Элеонора увидела чемодан, а затем мужа, сидящего на полу среди рассыпанных монет, спиной к прилавку с посиневшим, кривым лицом, давно мертвого.

Добавлено: 7 фев 2011, 15:18
Виктор
А.Аливердиев

Что посеешь...

- Доктор, я жить буду?
- Вне всякого сомнения, мистер Джонс. У вас была кома, вызванная болевым шоком. Но теперь худшее, так сказать, позади. Поздравляю вас, мистер Джонс!
- Когда я смогу встать с постели? И эта боль...
- Боюсь, никогда, мистер Джонс. Вам вырезана значительная часть внутренних органов. Метастазы, мистер Джонс. Я сожалею, мистер Джонс. Теперь вы сможете жить только будучи подключенным к аппаратам искусственного питания и очистки. И к боли тоже придется привыкнуть, мистер Джонс. В нашей больнице принцип: никаких наркотических средств. Вы должны понимать, мистер Джонс.
- Почему вы не дали мне умереть?
- Странно слышать от вас, мистер Джонс. Это же вы были председателем комиссии по полному запрещению наркотических средств и эвтаназии.
- У меня был сын. Он умер от передозировки. А внук родился дебилом.
- Это очень печальная история, мистер Джонс. Вы себе не представляете, как я сожалею за вас, вашего сына и всю золотую молодежь, которую вы спасали. Но, знаете, мистер Джонс, у меня был отец, который, как и вы умирал от рака. И благодаря протянутому вами закону последний год жизни он провел в страшных мучениях, потому что все наркосодержащие препараты были изъяты из больниц, а средств на услуги наркодилеров у нашей семьи не было. А вот у милой сестрички, что меняет вам утку, два выброшенных из богадельни наркомана убили мать. Денег, вырученных от продажи часов и телефона, им не хватило и на одну дозу... Но это все не ваши проблемы, мистер Джонс. Наслаждайтесь жизнью, мистер Джонс. Помните, вы наш самый дорогой пациент, мистер Джонс, и мы вам не дадим умереть. По меньшей мере, быстро и легко.
2004

Добавлено: 7 фев 2011, 17:12
Виктор
Иван Иванович и Смерть

Смерть приходила к Ивану Ивановичу по четвергам. В прихожей она аккуратно вытирала запачканные грязью ботинки, тапочки игнорировала, вешала ржавую косу на деревянную вешалку для одежды, откидывала капюшон балахона, смотрелась в зеркало и садилась за стол, не помыв костлявых рук, плотно обтянутых сухой пергаментной кожей.
Иван Иванович угощал чаем с конфетами. Смерть чай хлебала шумно, шмыгая носом, конфеты ела в изобилии. Требовала после чая рюмку водки, выпивала на выдохе, откидывалась на стуле и начинала разговоры за жизнь.
- Мелочные вы, люди, какие-то, - говорила Смерть, роясь в карманах длинного плаща в поисках сигареты. Сигареты не находилась, Смерть кивала Ивану Иванычу, тот любезно протягивал пачку «Ротманса», Смерть прикуривала от газовой плиты и бесцеремонно убирала сигареты в карман. – Мелочные. Одно слово – эгоистичные. Вот ты скажи, сколько тебе лет, Иваныч?
- Сорок два.
- Вот видишь, сорок два, - Смерть пускала колечки в потолок. – Сорок два, Иваныч, это срок. Большой, можно сказать. Жизнь прожита почти. Ну, городские условия, газ и дым. Сам понимаешь, экологическая обстановка скверная. Плохая экологическая обстановка, Иваныч. Для жизни небезопасная. В сорок два и помереть можно. Верно говорю?
Иван Иванович пожал плечами.
- Значит, верно. Вот, давеча, пришла я к одному мужику. Он, понимаешь, задолжал много денег партнерам по бизнесу. Ну они его прямо у входа в «Шангри-Ла» хлопнули. На асфальте. Символично: ты друзьям денег должен, а в казино играешь.
- Так, может, он долг хотел отыграть? – спросил Иван Иванович, которому неизвестно почему вдруг стало жалко проштрафившегося бизнесмена, получившего контрольный в голову у входа в казино.
- Ну, может, и хотел, - Смерть сделала еще две коротких затяжки. – Мое дело маленькое: прийти и все. Я мотивацию не проверяю, она мне, Иваныч, по барабану, мотивация эта. Я просто прихожу.
- И забираешь, - добавил Иван Иванович.
- Это ты брось, - нахмурилась Смерть. – Это все людские домыслы. Никого я не забираю. Мое дело просто – прийти.
- А что же тогда происходит с человеком, когда ты к нему приходишь? – удивленно произнес Иван Иванович.
- Да я-то откуда знаю? – развела руками Смерть. – Мне не докладывают. Человек потом в распоряжение других ведомств поступает, а я дальше ползу, в соответствии с путевым листом, - и в доказательство своих слов она вытащила из-за пазухи мятый лист на бумаге плохого качества, снабженный полустершейся печатью.
- То есть человек может и не умереть, если ты к нему придешь? – прошептал Иван Иванович.
- Ты что, Иваныч, совсем дурак или прикидываешься? – Смерть изумленно уставилась на него. – Вроде и не пил. Я к тебе второй месяц прихожу, а ты живехонький.
- Но почему…, - прошептал Иван Иванович, а Смерть расхохоталась:
- Тебе, балбесу, есть, ради чего жить! – и она, затушив сигарету в чайном блюдечке с лужицей пролитого напитка, встала, потянувшись так, что хрустнули кости: - Ревматизм замучил, - удрученно пояснила Смерть, потирая поясницу.
Иван Иванович выглянул в коридор.
- Наташа, Максимка, гости уходят! – крикнул он.
Молодая женщина в домашнем халате и взъерошенный мальчонка, так похожий на Ивана Ивановича, вышли в коридор. Мальчик сразу же схватил Смерть за полу плаща:
- Тетя Смерть, а тетя Смерть! А дайте за косу подержаться!
- За косу? – хмыкнула Смерть. – За косу подержаться не дам. Ржавая она. Нестерильная. Еще заболеешь, проси потом за тебя… Ты папе скажи, пусть он летом на дачу тебе новую купит. Я вчера к директору хозяйственного магазина на работу заходила, так им новую партию завезли. Сто шестнадцать рублей с черенком. По росту можно подобрать.
Уже прощаясь у лифта, Иван Иванович все-таки задал Смерти давно мучивший его вопрос:
- Слушай, а зачем ты все-таки ко мне приходишь?
Смерть ухмыльнулась:
- Водка мне у тебя нравится. Вкусная. Да и дом приветливый, Гостеприимный. Так что – до следующего четверга! – и, неожиданно обернувшись в дверях лифта, виновато спросила: - Слушай, а у тебя жвачки нет? А то мне вообще-то на работе выпивать не разрешается…
Павел Сурков

Добавлено: 7 фев 2011, 18:01
А.Смит
хороший рассказ, вдохновляющий

Добавлено: 12 фев 2011, 12:18
Профессор Дуб
И. Иртеньев

Витольд Абанькин, человек из железа

"Кремлевские звезды над нами горят,
Повсюду доходит их свет.
Хорошая родина есть у ребят,
И лучше той родины нет."

Это стихотворение Сергея Владимировича Михалкова я учил наизусть в школе. Сергею Владимировичу искренне нравилась наша хорошая родина. Да и у меня особого протеста она в ту пору не вызывала. Ну горят себе и горят. Значит, так надо. Родина и вправду ничего себе. Лучше ее, наверное, действительно нет, раз в книжке напечатано. Мой практически ровесник Витольд Абанькин, однако, придерживался на этот счет другого мнения. Все про эти рубиновые изделия он понял раз и навсегда в одиннадцать лет. Именно тогда Абанькин-старший – родной, на минуточку, брат замглавкома ВМФ адмирала Павла Абанькина, вышедший в отставку капитаном третьего ранга из-за нежелания вступать в ряды КПСС, – надел сыну на голову наушники, поймал «Голос Америки» и сказал: «Слушай правду о нашей стране, но держи язык за зубами». Вот с этим-то у Абанькина-младшего проблемы остались и по сию пору.

Четыре года спустя, узнав о расстреле рабочих в Новочеркасске, он написал (пионерский привет автору «Дяди Степы»!) стихотворение, которое и назвал без затей: «Кремлевские звезды». Прочтите и почувствуйте разницу.

"На Россию с высот кремля*
Звезды красные злобно глядят,
И алеют они над страной,
Наливаются кровью людской.
Жадно щупальца тянут свои,
Обвивая народы земли,
Сеют страх, сеют ужас они!
Чтоб свободно могли мы все жить,
Не пора ли нам их отрубить!?"

* кремль пишу с маленькой буквы (примечание Абанькина).

Собственно этим автор последующие двадцать пять лет последовательно занимался. Когда в 1975 году хорошая родина призвала его на действительную воинскую службу в частях группы советских войск в Германии, юный Витольд захватил тетрадку, заполненную собственными стихами приблизительно такого же содержания. Глубокая личная неприязнь к кремлевским звездам, а также ко всему, что под ними происходит, настолько переполняла Абанькина, что он просто не мог не поделиться ею с товарищами по нелегкой армейской службе. Тетрадь некоторое время ходила по рукам, пока старшина не извлек ее из тумбочки одного беспечного поклонника нашего героя. Так (здесь, за недостатком места, я опускаю целый ряд абсолютно кинематографических эпизодов, вплоть до почти удавшегося побега в Западный Берлин), Витольд Абанькин оказался в Потсдамской тюрьме. Сорок с лишним лет спустя он вновь окажется в ней, на этот раз в служебной командировке, куда отправится уже в качестве – сейчас будет длинно, но наберитесь терпения – члена общественного совета при Главном управлении федеральной службы исполнения наказаний России по Ростовской области по проблемам деятельности УПС. О как!

Но между двумя этими посещениями Абанькин провел в заключении двенадцать лет. Вот, что об этом пишет он сам:
«За 12 лет заключения я отсидел в карцерах 455 суток,
5 месяцев отсидел в тюрьме в Потсдаме под следствием.
Полтора года провел в ПКТ, это тюрьма при лагере.
3 года отсидел во Владимирской тюрьме.
3 месяца был на этапах.
То есть в закрытом режиме я провел 6 лет и 5 месяцев, более половины своего срока.
Я участвовал в голодовках. Одна голодовка была 35 суток во Владимирской тюрьме. Голодал по пять суток, семь, десять и т. д. Всего провел в голодовках 135 суток.
Надо еще учесть, что в карцерах кормили раньше через день, а отсидел я 455 суток, то есть голодал я фактически половину этого срока. Да и в тот день, когда давали еду, была она не хорошего качества, давали только щи в обед и тушеную капусту вечером на ужин, хлеба в день 450 гр. соль и кипяток».

Мы познакомились на «Пилораме-2010». Это международный правозащитный форум, который проходит на территории бывшего лагеря политзаключенных «Пермь-36». Поселили нас километрах в двадцати от него, в заводском профилактории. Когда утром я вышел после завтрака покурить, то застал Витольда на спортплощадке подтягивающимся на перекладине. Мой личный армейский рекорд был десять раз, чем горжусь до сих пор.
– Сколько? – спросил я.
– Пятнадцать, – ответил Абанькин и добавил сокрушенно, – годы уже не те.
Начав заниматься штангой еще в школе, в лагере он ни на день не прерывал этих занятий. Сначала начальство попыталось ему это запретить.
Но Абанькин сказал начальникам так:
- Вы должны понять, что мне просто некуда девать свои молодые силы. Если вы не разрешите заниматься штангой, то у меня просто нет другого выхода, как мочить вас тут всех подряд. Оно вам надо?
Начальники подумали и решили, может, правда, не надо.
Как-то в лагере Абанькин оторвал от земли лошадь весом триста килограммов.
«Представляешь, привезли нам на зону как тягловую силу списанную скаковую кобылу. Красоты необыкновенной. И я сразу понял, что должен ее поднять».

Витольд вообще человек прямого действия.
«Я готовился целый месяц, качался по нескольку часов, психологически настраивался. Короче в назначенный день обмотался эластичным бинтом, отец мне его из дома прислал. Лошадь поставили на восемь кирпичей – два под каждое копыто, чтобы я смог под нее подсесть, и нарисовали мелом на ней черту по центру тяжести. Ну и встал я из приседа с ней на плечах. Но черту, как оказалось, провели не совсем точно, потому что морда у нее в последний момент перевесила. Я оказался на земле, а лошадь меня придавила. Еле потом отлежался».

Если кто-то Витольда не видел (а таких, подозреваю, большинство), скажу, что роста он, на глаз, метр семьдесят, а веса в нем, опять же на глаз, около восьмидесяти. Шварценеггер, одним словом.

Абанькин с детства не курит, не пьет и не ругается матом. Я по крайней мере не слышал. Он потрясающий рассказчик. Два дня я слушал его раскрыв рот. «Ты что, – сказал мне Юрий Рост, который сам даст сто очков любой Шахерезаде, – я как-то в Москве подрядился доставить его по нужному адресу. Вся дорога не больше пятнадцати минут. Он начал рассказывать, и я понял, что упустить такую возможность просто не имею права. В итоге возил его кругами два с лишним часа».

Из невероятно смешных лагерных историй, которыми Витольд набит под завязку, можно составить целую книгу. Собственно, книга им уже написана. Но он твердо убежден в том, и я не могу с ним не согласиться, что байки должны в ней играть чисто служебную роль, а основное – воспоминания о тех, с кем ему выпало, а правильнее, наверно, сказать, посчастливилось хлебать из одного котла – о Владимире Буковским, Юрии Галанскове, Андрее Синявском. Для нас это уже какие-то былинные герои, а для него соседи по нарам. Книгу Абанькин написал большую, триста с лишним компьютерных страниц. Издатели относятся к ней прохладно. Кризис есть кризис, и никто не хочет рисковать даже небольшими деньгами: лагерная проза сегодня не в чести. Самая читающая страна в мире наелась ею на удивление быстро. И правильно: кто старое помянет, тому, как говорится…

А шестидесятники эти вконец уже достали. Не проще ли оттопыриться с Оксаной Робски.

Среди тех, кто прочтет эту колонку, наверняка найдутся люди бизнеса. И вот что я хотел бы им сказать. Подумайте, ребята, о том, где бы вы сейчас были, если бы Витольд Абанькин и такие, как он, не долбили лбом, не грызли зубами эту стену с кремлевскими звездами на башнях. Была в свое время у Витольда машина, теперь нет. Он ее продал, а на вырученные деньги перезахоронил своего лучшего друга Юрку Галанскова. Чтобы сделать спектакль по стихам погибших в лагерях поэтов и издать эту книгу, Витольд собирается продать построенный собственными руками дом. А сына он уже воспитал. Если у кого-то возникнет желание, чтобы эту книгу прочел его собственный сын, обратитесь ко мне – я дам координаты автора.

Перед тем как попрощаться, я подарил ему сборник своих стихов и подписал: «Витольду Абанькину – человеку из железа». Думаю, Лех Валенса бы не обиделся.

Добавлено: 21 фев 2011, 00:09
Виктор
МАКАРОВА Антонина Марковна (история возмездия)

Антонина Макарова работала палачом в полиции Локтя, в Брянской области. На ее совести жизни полутора тысяч советских граждан.
Осень 1941-го. Вяземский котел. Медсестра Тоня Макарова, очнулась осле боя в лесу. В воздухе пахло горелой плотью. Рядом лежал незнакомый солдат. “Эй, ты цела еще? Меня Николаем Федчуком зовут”.
— А меня Тоней, — она ничего не чувствовала, не слышала, не понимала. Будто душу ее контузили. Осталась одна человеческая оболочка, а внутри — пустота.
Потянулась к нему, задрожав: “Ма-а-амочка, холодно-то как!”
— Ну что, красивая, не плачь. Будем вместе выбираться, — и Николай расстегнул верхнюю пуговицу ее гимнастерки. Чтобы уж точно проверить — живая ли, это самый надежный способ.
Три месяца потом, до первого снега, они вместе бродили по русским чащобам, выбираясь из окружения, не зная ни направления движения, ни своей конечной цели. Где наши? Где враги? Голодали, ломая на двоих, ворованные ломти хлеба. Днем шарахались от военных обозов. По ночам согревали друг друга, спичек-то не было.
— Я почти москвичка, — врала гордо Тонька. — В нашей семье много детей. И все мы Парфеновы. Я — старшая, как у Горького, рано вышла в люди. Такой букой росла, неразговорчивой. Пришла как-то в школу деревенскую, в первый класс, и фамилию свою позабыла. Учительница спрашивает: “Как тебя зовут, девочка?” А я знаю, что Парфенова, только сказать боюсь. Ребятишки с задней парты кричат: “Да Макарова она, у нее отец Макар”. Так меня одну во всех документах и записали. После школы в Москву уехала, тут война началась. Меня в медсестры призвали. А у меня мечта другая была — я хотела на пулемете строчить, как Анка-пулеметчица из “Чапаева”. Правда, я на нее похожа?
В январе, грязные и оборванные, Тоня с Николаем вышли, наконец, к деревне Красный Колодец. И тут им пришлось навсегда расстаться.
— Знаешь, моя родная деревня неподалеку. Я туда сейчас, у меня жена, дети, — сказал ей на прощание Николай. — Я не мог тебе раньше признаться, ты уж меня прости.
Спасибо за компанию. Дальше сама как-нибудь выбирайся.
— Не бросай меня, Коля, — Тонька повисла на его гимнастерке.
Стряхнул — как пепел с сигареты. И все-таки ушел. А она — осталась.
Она очень хотела жить. В Красном Колодце ей нечем было даже платить квартирной хозяйке. У нее был выбор. В непроходимом Брянском лесу, подступавшем к деревушке, действовали партизаны. В Локте, совсем рядом, сыто жили русские фашисты. Ей было 19, и она знала, что будет жить. Что должна выжить. В форме советской военнослужащей, стройная и дерзкая, нервным запоминающимся жестом поправляя рукой темные волосы, она пошла к заставе локотской тюрьмы… Ее взяли на работу. За тридцать немецких марок. За тридцать немецких сребреников. Такой ее и запомнили — и местные, оставшиеся в живых жители, и тюремщики. Молодой, красивой, в гимнастерке. И даже когда ее, постаревшую, пополневшую, в очках в тяжелой оправе, спустя сорок лет привезли в Локоть — она была узнана. Следователи говорят, что опознавали ее по жестокому взгляду. И на очную ставку с ней шли как на смертную казнь. «Тонька-пулеметчица» — так ее звали в той жизни.
Перед первым расстрелом ей дали водки. Потом она пила сама — но уже после расстрелов. Может, чтобы забыть сегодняшний день, может, чтобы дожить до завтрашнего. Ведь патронов всегда было достаточно. Говорят, в свободное от работы время она обходила стойла, смотрела на людей — из любопытства. А может, от ужаса. Ни один человек не знает, что творилось у нее в душе.
Ей же нравилось быть Тонькой-пулеметчицей, нравилось выделяться, нравилась ее роль. Из конюшни вместе со стонами запертых в стойлах людей неслись звуки пьяных гулянок. Тонька плясала в новеньких сапогах с немцами на дощатом полу «клуба» после расстрелов. Они ее любили, и у нее было довольно всего — папирос, одеколона, мыла… Она была жива.
Через 2 месяца у нее был день рождения.В этот день немцы дали ей 2 банки тушенки и плитку шоколада.
По вечерам Антонина наряжалась и отправлялась в немецкий клуб на танцы. Другие девушки, подрабатывавшие у немцев проститутками, с ней не дружили. Тонька задирала нос, бахвалясь тем, что москвичка. С соседкой по комнате, машинисткой старосты, она тоже не откровенничала. Та ее боялась за какой-то порченый взгляд.
И еще — за рано прорезавшуюся складку на упрямом лбу — будто Тонька слишком много думает. Хотя о чем она, собственно, могла думать?
О розовой кофточке, проглядывавшей из-под комьев безымянной братской могилы?
На танцах Тонька напивалась допьяна. Меняла партнеров как перчатки, смеялась, чокалась, стреляла сигаретки у фашистских офицеров. И не думала, не думала, не думала — из последних сил не думала о тех 27, что ждут ее рано утром.
Жизнь — копейка. И чужая, и своя. Страшно убивать только первого, второго, потом, когда счет идет на сотни, это становится просто тяжелой работой.
Перед рассветом, когда после пыток затихали стоны приговоренных к казням партизан, Тонька вылезала тихонечко из своей постели и часами бродила по бывшей конюшне, переделанной наскоро в тюрьму, всматриваясь в лица тех, кого ей завтра предстояло убить.
Ей потрясающе везло. Летом 43-го, когда начались бои за освобождение Брянщины, у Тоньки и еще нескольких местных проституток обнаружилась постыдная венерическая болезнь. Немцы приказали девчонкам лечиться, отправив их в свой далекий тыл, в госпиталь.
Когда в село Локоть вошли советские войска, отправляя на виселицы предателей Родины и бывших полицаев, от злодеяний Тоньки-пулеметчицы остались одни только страшные легенды.
Из вещей материальных — наспех присыпанные кости в братских могилах на безымянном поле, где, по самым скромным подсчетам, покоились останки полутора тысяч человек.
Удалось восстановить паспортные данные лишь около двухсот человек, убитых Тонькой.
Смерть этих людей и легла в основу заочного обвинения Антонины Макаровны Макаровой, 21 года, предположительно жительницы Москвы.
Больше не знали о ней ничего…
Розыскное дело Антонины Макаровой КГБ вело тридцать с лишним лет. Периодически оно попадало в архив, потом, когда мы ловили и допрашивали очередного предателя Родины, оно опять всплывало на поверхность. Не могла же Тонька исчезнуть без следа?! Это сейчас можно обвинять органы в некомпетентности и безграмотности. Но работа шла ювелирная. За послевоенные годы сотрудники КГБ тайно и аккуратно проверили всех женщин Советского Союза, носивших это имя, отчество и фамилию и подходивших по возрасту, — таких Тонек Макаровых нашлось в СССР около 250 человек. Но — бесполезно. Настоящая Тонька-пулеметчица как в воду канула...

Вторая жизнь

Ей удалось раздобыть военный билет, который подтверждал, что в сорок первом — сорок третьем годах она служила санинструктором в Красной армии. В Кенигсберге, в военном госпитале, Антонина Макарова познакомилась со своим будущим мужем, фронтовиком, и взяла его фамилию. Жизнь началась с нового листа.
Почти сорок лет было ей отпущено на ее вторую жизнь. Никто не знал о ее прошлом. В маленьком белорусском городке они с мужем работали на швейном предприятии, ходили на демонстрации, рожали детей. «Семья фронтовиков», — с уважением говорили о них. Парадный портрет постаревшей Тоньки-пулеметчицы долгое время висел на Доске почета. В доме она была главной. Муж ее очень любил.
Она смогла забыть обо всем. И даже не могла бы найти на карте место такое — Локоть.
Но слишком страшные были ее преступления. Нескольким людям удалось спастись, они проходили главными свидетелями по делу. И вот, когда их допрашивали, они говорили о том, что Тонька до сих пор приходит к ним в снах. Молодая, с пулеметом, смотрит пристально — и не отводит глаза. Они были убеждены, что девушка-палач жива, и просили обязательно ее найти, чтобы прекратить эти ночные кошмары. Сотрудники КГБ понимали, что она могла давно выйти замуж и поменять паспорт, поэтому досконально изучили жизненный путь всех ее возможных родственников по фамилии Макаровы...
Но никто из следователей не догадывался, что начинать искать Антонину нужно было не с Макаровых, а с Парфеновых.
Да, именно случайная ошибка деревенской учительницы в первом классе, записавшей отчество Тоньки как ее фамилию, и позволила “пулеметчице” ускользать от возмездия столько лет. Ее настоящие родные, разумеется, никогда не попадали в круг интересов следствия по этому делу.
…Но в 76-м году один из московских чиновников по фамилии Парфенов собирался за границу. Заполняя анкету на загранпаспорт, он честно перечислил списком имена и фамилии своих родных братьев и сестер, семья была большая, целых пять человек детей.
Все как положено — Парфеновы. И только одна почему-то Антонина Макаровна Макарова, с 45-го года по мужу Гинзбург, живущая ныне в Белоруссии.
Мужчину вызвали в ОВИР для дополнительных объяснений. На судьбоносной встрече присутствовали, естественно, и люди в штатском.
Поставить под удар репутацию уважаемой всеми женщины, фронтовички, прекрасной матери и жены никто не хотел. Поэтому в белорусский Лепель наши сотрудники ездили тайно, целый год наблюдали за Антониной Гинзбург, привозили туда по одному выживших свидетелей, бывшего карателя, одного из ее любовников, для опознания. Только когда все до единого сказали одно и то же — это она, Тонька-пулеметчица — сомнения отпали…
Когда к ней подошли и пригласили сесть в машину для разговора, она попросила сигарету. Ни страха, ни волнения, ни слез — и так до последней минуты. Попрощаться она ни с кем не успела.
Муж Антонины, Виктор Гинзбург, ветеран войны и труда, после ее неожиданного ареста обещал нажаловаться в ООН. Ему не признавались, в чем обвиняют ту, с которой он прожил счастливо целую жизнь. Боялись, что онэтого просто не переживет.
Он закидывал жалобами организации, уверяя, что очень любит свою ену. И даже если она совершила какое-нибудь преступление — например, денежную растрату, — он все ей простит . Когда старику сказали правду, он поседел за одну ночь. И больше жалоб не писал.
Из допроса Антонины Макаровой-Гинзбург, июнь 78-го года:
— Мне казалось, что война спишет все. Я просто выполняла свою работу, за которую мне платили. Приходилось расстреливать не только партизан, но и членов их семей, женщин, подростков. Об этом я старалась не вспоминать. Хотя обстоятельства одной казни помню — перед расстрелом парень, приговоренный к смерти, крикнул мне: “Больше не увидимся, прощай, сестра!..
- Я не знала тех, кого расстреливаю. Они меня не знали. Поэтому стыдно мне перед ними не было. Бывало, выстрелишь, подойдешь ближе, а кое-кто еще дергается. Тогда снова стреляла в голову, чтобы человек не мучился. Иногда у нескольких заключенных на груди был подвешен кусок фанеры с надписью “партизан”. Некоторые перед смертью что-то пели. После казней я чистила пулемет в караульном помещении или во дворе. Патронов было в достатке…
— Все приговоренные к смерти были для меня одинаковые. Менялось только их количество. Обычно мне приказывали расстрелять группу из 27 человек — столько партизан вмещала в себя камера. Я расстреливала примерно в 500 метрах от тюрьмы у какой-то ямы. Арестованных ставили цепочкой лицом к яме. На место расстрела кто-то из мужчин выкатывал мой пулемет. По команде начальства я становилась на колени и стреляла по людям до тех пор, пока замертво не падали все...
Во время следственного эксперимента ее отвезли в Локоть, на то самое поле, где она вела расстрелы. Деревенские жители плевали ей вслед как ожившему призраку, а Антонина лишь недоуменно косилась на них, скрупулезно объясняя, как, где, кого и чем убивала…
Для нее это было далекое прошлое, другая жизнь. Когда с нашей обвиняемой удалось найти контакт, она начала обо всем рассказывать. О том, как спаслась, бежав из немецкого госпиталя и попав в наше окружение, выправила себе чужие ветеранские документы, по которым начала жить. Она ничего не скрывала, но это и было самым страшным. Создавалось ощущение, что она искренне недопонимает: за что ее посадили, что ТАКОГО ужасного она совершила? Она все помнила, каждый свой расстрел, но ни о чем не сожалела.
“Опозорили меня на старости лет, — жаловалась она по вечерам, сидя в камере, своим тюремщицам. — Теперь после приговора придется из Лепеля уезжать, иначе каждый дурак станет в меня пальцем тыкать. Я думаю, что мне года три условно дадут. За что больше-то? Потом надо как-то заново жизнь устраивать. А сколько у вас в СИЗО зарплата, девчонки? Может, мне к вам устроиться — работа-то знакомая…”
Ее судили в Брянске и приговорили к расстрелу. Наступавший 1979 год был объявлен Годом женщины . Она ждала ответа на прошение о помиловании. Ей отказали. 11 августа 1978 она была расстреляна. Наверное, и самой Антонине тоже было интересно хоть раз в жизни посмотреть на казнь глазами жертвы, а не палача...

Добавлено: 21 фев 2011, 09:55
Винни-Пух и все-все-все
Читала еще одну историю о палаче, который безнаказанно дожил до начала горбачевского периода. Его тоже считали фронтовиком, на девятое мая он получал подарки и поздравления. Получилось, что именно привычка получать подарки его и подвела. Однажды его не поздравили, и он выразил свое неудовольствие. Стали проверять списки, обнаружили где-то несоответствие, и история всплыла на поверхность.

Добавлено: 22 фев 2011, 14:34
А.Смит
Подпоручик Дуб вытащил револьвер и спросил:
- Знаешь, что это такое?
- Так точно, господин лейтенант, знаю. У нашего обер-лейтенанта Лукаша точь-в-точь такой же.
- Так запомни, мерзавец,-- строго и с достоинством сказал подпоручик Дуб, снова пряча револьвер.-- Знай, что дело кончится очень плохо, если ты и впредь будешь вести свою пропаганду.
Уходя, подпоручик Дуб довольно повторял про себя: "Это я ему хорошо сказал: "про-па-ган-ду, да, про-па-ган-ду!.."
Прежде чем влезть в вагон, Швейк прошелся немного, ворча себе под нос:
- Куда же мне его зачислить? - И чем дальше, тем отчетливее в сознании Швейка возникало прозвище "полупердун".
В военном лексиконе слово "пердун" издавна пользовалось особой любовью. Это почетное наименование относилось главным образом к полковникам или пожилым капитанам и майорам. "Пердун" было следующей ступенью прозвища "дрянной старикашка"... Без этого эпитета слово "старикашка" было ласкательным обозначением старого полковника или майора, который часто орал, но любил своих солдат и не давал их в обиду другим полкам, особенно когда дело касалось чужих патрулей, которые вытаскивали солдат его части из кабаков, если те засиживались сверх положенного времени. "Старикашка" заботился о солдатах, следил, чтобы обед был хороший. Однако у "старикашки" непременно должен быть какой-нибудь конек. Как сядет на него, так и поехал! За это его и прозывали "старикашкой".
Но если "старикашка" понапрасну придирался к солдатам и унтерам, выдумывал ночные учения и тому подобные штуки, то он становился из просто "старикашки" "паршивым старикашкой" или "дрянным старикашкой".
Высшая степень непорядочности, придирчивости и глупости обозначалась словом "пердун". Это слово заключало все. Но между "штатским пердуном" и "военным пердуном" была большая разница.
Первый, штатский, тоже является начальством, в учреждениях так его называют обычно курьеры и чиновники. Это филистер-бюрократ, который распекает, например, за то, что черновик недостаточно высушен промокательной бумагой и т. п. Это исключительный идиот и скотина, осел, который строит из себя умного, делает вид, что все понимает, все умеет объяснить, и к тому же на всех обижается.
Кто был на военной службе, понимает, конечно, разницу между этим типом и "пердуном" в военном мундире. Здесь это слово обозначало "старикашку", который был настоящим "паршивым старикашкой", всегда лез на рожон и тем не менее останавливался перед каждым препятствием. Солдат он не любил, безуспешно воевал с ними, не снискал у них того авторитета, которым пользовался просто "старикашка" и отчасти "паршивый старикашка".
В некоторых гарнизонах, как, например, в Тренто, вместо "пердуна" говорили "наш старый нужник". Во всех этих случаях дело шло о человеке пожилом, и если Швейк мысленно назвал подпоручика Дуба "полупердуном", то поступил вполне логично, так как и по возрасту, и по чину, и вообще по всему прочему подпоручику Дубу до "пердуна" не хватало еще пятидесяти процентов.