Проза.
-
Саняананда
- Сообщения: 270
- Зарегистрирован: 19 ноя 2009, 10:44
- Поблагодарили: 1 раз
А.Смит
Да как вы могли подумать mon prince?! 8O
Просто у меня ко Льву Николаевичу beaucop d'estime и я не желая выдёргивать фраз из контекста решил привести цитату несколько полнее.
Но поделиться я прежде всего хотел фразой Анны Павловны Шерер "Как можно быть здоровой... когда нравственно страдаешь?" т.к. это имеет непосредственное отношение к йоге.
Да как вы могли подумать mon prince?! 8O
Просто у меня ко Льву Николаевичу beaucop d'estime и я не желая выдёргивать фраз из контекста решил привести цитату несколько полнее.
Но поделиться я прежде всего хотел фразой Анны Павловны Шерер "Как можно быть здоровой... когда нравственно страдаешь?" т.к. это имеет непосредственное отношение к йоге.
-
Саняананда
- Сообщения: 270
- Зарегистрирован: 19 ноя 2009, 10:44
- Поблагодарили: 1 раз
Ах, нет, помилуйте mon chere. Ne me tourmentez pas. Я даже и помыслить не имею дерзости о том, что здесь кому-то из зашедших быть может лишним прочтение сего короткого отрывка. Не смею их лишать прикосновения с прекрасным. За сим прошу простить меня великодушно.прошу выделить фразу анны павловны жирным шрифтом а то хрен найдешь
P.S.
Однако, ваш французский... :oops: тот самый на котором наши деды...
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Да, Саня...
Я не француз, потому начну общение с Вами здесь с легких иносказаний и намеков.
Например:
- Что-то нынче морги опустели... :D
Или:
- Они пообщались неудачно, и три дня его ноги торчали из придорожной канавы, пугая прохожих...
Или:
- Почему этот монах так странно себя ведет? - спросил учителя дзэн-буддист Василий,
- Потому что у него правая половина мозга не работает! - ответил учитель.
А почему она не работает?
- А потому что левой половины у него вообще никогда не было!
:D :D :D
Я не француз, потому начну общение с Вами здесь с легких иносказаний и намеков.
Например:
- Что-то нынче морги опустели... :D
Или:
- Они пообщались неудачно, и три дня его ноги торчали из придорожной канавы, пугая прохожих...
Или:
- Почему этот монах так странно себя ведет? - спросил учителя дзэн-буддист Василий,
- Потому что у него правая половина мозга не работает! - ответил учитель.
А почему она не работает?
- А потому что левой половины у него вообще никогда не было!
:D :D :D
-
Саняананда
- Сообщения: 270
- Зарегистрирован: 19 ноя 2009, 10:44
- Поблагодарили: 1 раз
-
Yolga
- Сообщения: 110
- Зарегистрирован: 17 май 2008, 01:59
- Откуда: Екатеринбург
- Благодарил (а): 2 раза
- Поблагодарили: 1 раз
Классная книга. Кстати, ничего не напоминает?На тридцать-сорок ребят у тебя всегда будет один ненормальный или аморальный, один очень запущенный, один злой, антиобщественный, со всем несогласный и всеми нелюбимый, один вспыльчивый, с необыкновенно яркой индивидуальностью и один болезненный или слабосильный.
Так должно быть!
Ты организуешь экскурсию: один заболеет, другой надуется, ещё один не хочет идти, раз все хотят идти:
-Подумаешь, экскурсия!..
Один будет искать шапку, другой от возбуждения подерётся, третьему в последнюю минуту понадобится в уборную, четвёртый куда-то делся.
Дорогой у кого-то заболят голова или ноги, кто-то порежется, кто-то разобидится, кому-то захочется пить.
Рассказываешь сказку. Один обязательно прервёт тебя:
-Скажите, пожалуйста, а это какой червяк?
Другой:
-Он мне в ухо тычет соломинкой.
Третий:
-Ой, овцы идут!
Юная обида в тебе грозится:
"Если кто-нибудь ещё раз прервёт..."
А опытная снисходительность с улыбкой пережидает, когда пройдёт стадо.
Как любить ребёнка. Януш Корчак
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
Да, я тоже вспомнила об этой цитате из этой книги.
Однако, в этом же труде "Как любить ребенка", разделе "Интернат" Януш Корчак пишет следующее:
"Любой автор с помощью многочисленных цитат докажет свою ученость. Еще раз повторит то, что общеизвестно. Все те же благочестивые пожелания, согревающая душу ложь, невыполнимые советы: "Воспитатель обязан... обязан... обязан..." А в конечном счете, во всех мелких и важных делах воспитатель вынужден поступать, как знает и как умеет, а главное - как может.
- Это хорошо в теории, - печально утешает себя воспитатель.
И испытывает неприязнь к автору за то, что тот, сидя в тишине, за удобным письменным столом, диктует предписания, не обязанный сам непосредственно соприкасаться с подвижной, крикливой, надоедливой, непослушной оравой, рабом которой становится каждый, кто не хочет быть ее тираном, и из которой то один, то другой так основательно отравляют тебе изо дня в день жизнь, что с трудом скрашивают остальные."
Однако, в этом же труде "Как любить ребенка", разделе "Интернат" Януш Корчак пишет следующее:
"Любой автор с помощью многочисленных цитат докажет свою ученость. Еще раз повторит то, что общеизвестно. Все те же благочестивые пожелания, согревающая душу ложь, невыполнимые советы: "Воспитатель обязан... обязан... обязан..." А в конечном счете, во всех мелких и важных делах воспитатель вынужден поступать, как знает и как умеет, а главное - как может.
- Это хорошо в теории, - печально утешает себя воспитатель.
И испытывает неприязнь к автору за то, что тот, сидя в тишине, за удобным письменным столом, диктует предписания, не обязанный сам непосредственно соприкасаться с подвижной, крикливой, надоедливой, непослушной оравой, рабом которой становится каждый, кто не хочет быть ее тираном, и из которой то один, то другой так основательно отравляют тебе изо дня в день жизнь, что с трудом скрашивают остальные."
-
Yolga
- Сообщения: 110
- Зарегистрирован: 17 май 2008, 01:59
- Откуда: Екатеринбург
- Благодарил (а): 2 раза
- Поблагодарили: 1 раз
Добрый вечер!
И Корчак,
и Вы, и я - об одном и том же.
IMHO
И Корчак,
и Вы, и я - об одном и том же.
IMHO
Я смотрю с подозрением на воспитателя, который утверждает, что он терпеливо отвечает детям на вопросы. Коли не врёт, он, возможно, настолько чужд детям, что они действительно редко и лишь в виде исключения обращаются к нему с вопросами.
Как любить ребёнка. Глава " Интернат". Януш Корчак.
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки - моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве.
А.П. Чехов "Дама с собачкой"
Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
М.А. Булгаков "Белая гвардия"
А.П. Чехов "Дама с собачкой"
Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес Бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
М.А. Булгаков "Белая гвардия"
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
Иоганн Вольфганг Гете “Годы учения Вильфгельма Мейстера»
[Кстати, по свидетельству некоторых современников, тело Гете даже в старости было молодым и гибким – что указывает на отсутствие зажимов тела, ума и души]
«Кому дается счастье в чистой связности познать самого себя без посредства чужих форм?» [На путь к такому познанию может выйти человек, грамотно практикующий йогу]
«С той великой минуты я получила крылья. Я могла взлететь над тем, что прежде мне грозило, совершенно так, как птица с пением без труда перелетает быстрый поток, перед которым с тоскливым лаем останавливается собачонка». [Подобное самочувствие возникает при успешной практике. Образно говоря, йога дает крылья]
«…Душа, способная обнять величайшее и свободно расстаться с ним»
«Хороший человек слишком много обещает одним своим присутствием. Доверие, которое он вызывает, любовь, которую он к себе внушает, надежды, которые он возбуждает, беспредельны, он становится должником, сам того не ведая.»
«Не то ли бывает и с нашими планами, что и с желаниями: приведенные в исполнение, они не похожи на себя, и нам кажется, что мы ничего не сделали, ничего не достигли.»
«У каждого под руками его счастье, как под руками художника грубый материал, из которого он создает свои образы. Но и с этим искусством дело обстоит, как с прочими: мы рождаемся только с дарованием к нему, а его надо изучать, надо прилежно упражняться в нем.»
«Зажиточен всякий, кто умеет справиться с тем, чем владеет»
«Ничто так не поддерживает здравого смысла, как жизнь в одинаковых условиях с ближними»
«Добро и зло творятся в тайне, на свет выплывают в большинстве случаев лишь безразличные действия»
[Кстати, по свидетельству некоторых современников, тело Гете даже в старости было молодым и гибким – что указывает на отсутствие зажимов тела, ума и души]
«Кому дается счастье в чистой связности познать самого себя без посредства чужих форм?» [На путь к такому познанию может выйти человек, грамотно практикующий йогу]
«С той великой минуты я получила крылья. Я могла взлететь над тем, что прежде мне грозило, совершенно так, как птица с пением без труда перелетает быстрый поток, перед которым с тоскливым лаем останавливается собачонка». [Подобное самочувствие возникает при успешной практике. Образно говоря, йога дает крылья]
«…Душа, способная обнять величайшее и свободно расстаться с ним»
«Хороший человек слишком много обещает одним своим присутствием. Доверие, которое он вызывает, любовь, которую он к себе внушает, надежды, которые он возбуждает, беспредельны, он становится должником, сам того не ведая.»
«Не то ли бывает и с нашими планами, что и с желаниями: приведенные в исполнение, они не похожи на себя, и нам кажется, что мы ничего не сделали, ничего не достигли.»
«У каждого под руками его счастье, как под руками художника грубый материал, из которого он создает свои образы. Но и с этим искусством дело обстоит, как с прочими: мы рождаемся только с дарованием к нему, а его надо изучать, надо прилежно упражняться в нем.»
«Зажиточен всякий, кто умеет справиться с тем, чем владеет»
«Ничто так не поддерживает здравого смысла, как жизнь в одинаковых условиях с ближними»
«Добро и зло творятся в тайне, на свет выплывают в большинстве случаев лишь безразличные действия»
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
ТО, ЧТО РЕДКО ВСТРЕЧАЕТСЯ
Тесть, который хвалит зятя. Невестка, которую любит свекровь.
Серебряные щипчики, которые хорошо выщипывают волоски бровей. Слуга, который не чернит своих господ. Человек без малейшего недостатка. Все в нем прекрасно: лицо, душа.
Долгая жизнь в свете нимало не испортила его. Люди, которые, годами проживая в одном доме, ведут себя церемонно, как
будто в присутствии чужих, и все время неусыпно следят за собой. В конце концов редко удается скрыть свой подлинный нрав от чужих глаз. Трудно не капнуть тушью, когда переписываешь роман или сборник стихов. В красивой тетради пишешь с особым старанием, и все равно она быстро принимает грязный
вид. Что говорить о дружбе между мужчиной и женщиной! Даже между женщинами не часто сохраняется нерушимое доброе согласие, несмотря на все клятвы в вечной дружбе.
…
ТО, ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ СЕРДЦЕ СИЛЬНЕЕ БИТЬСЯ
Как взволновано твое сердце, когда случается: кормить воробьиных птенчиков. Ехать в экипаже мимо играющих детей. Лежать одной в покоях, где курились чудесные благовония. Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка потускнело. Слышать, как некий вельможа, остановив свой экипаж у твоих
ворот, велит слугам что-то спросить у тебя. Помыв волосы и набелившись, надеть платье, пропитанное ароматами. Даже
если никто тебя не видит, чувствуешь себя счастливой. Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра.
…
ТО, ЧТО РАДУЕТ СЕРДЦЕ
Прекрасное изображение женщины на свитке в сопровождении многих искусно написанных слов.
На обратном пути с какого-нибудь зрелища края женских одежд выбиваются из- под занавесок, так переполнен экипаж. За ним следует большая свита, умелый погонщик гонит быка вовсю.
Сердце радуется, когда пишешь на белой и чистой бумаге из Митиноку такой тонкой-тонкой кистью, что, кажется, она и следов не оставит. Крученые мягкие нити прекрасного шелка.
Во время игры в кости много раз подряд выпадают счастливые очки. Гадатель, превосходно владеющий своим искусством, возглашает на берегу реки заклятия против злых чар.
Глоток воды посреди ночи, когда очнешься от сна. Томишься скукой, но вдруг приходит гость, в обычное время не слишком тебе близкий. Он сообщает последние светские новости, рассказывает о разных событиях, забавных, горестных или странных, о том, о другом... Во всем он осведомлен, в делах государственных или частных, обо всем говорит толково и ясно. На сердце у
тебя становится весело.
Посетив какой-нибудь храм, закажешь там службу. Бонза в храме или младший жрец в святилище против обыкновения читает молитвы отчетливо, звучным голосом. Приятно слушать.
…
ТО, ЧТО НЕПРИЯТНО СЛУШАТЬ
Кто-то в свое удовольствие неумело наигрывает на цитре, даже не настроив ее. Пришел гость, ты беседуешь с ним. Вдруг в глубине дома слуги начинают громко болтать о семейных делах. Унять их ты не можешь, но каково тебе слушать! Ужасное чувство. Твой возлюбленный напился и без конца твердит одно и то же.
Расскажешь о ком-нибудь сплетню, не зная, что он слышит тебя. Потом долго чувствуешь неловкость, даже если это твой слуга или вообще человек совсем незначительный.
Тебе случилось заночевать в чужом доме, а твои челядинцы разгулялись вовсю. Как неприятно!
Родители, уверенные, что их некрасивый ребенок прелестен, восхищаются им без конца и повторяют все, что он сказал, подделываясь под детский лепет. Невежда в присутствии человека глубоких познаний с ученым видом так и сыплет
именами великих людей. Человек декламирует свои стихи (не слишком хорошие) и разглагольствует о том, как их хвалили. Слушать тяжело!
…
ТО, ОТ ЧЕГО СТАНОВИТСЯ НЕЛОВКО
Попросишь слугу доложить о твоем приезде, а к тебе из глубины дома выходит кто-то другой, вообразив, что пришли именно к нему. И совсем конфузно, если у тебя в руках подарок.
Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори твои слова прямо в лицо тому самому человеку!
Кто-то, всхлипывая, рассказывает грустную историю. "В самом деле, как это печально!" -- думаешь ты, но, как назло, не можешь выжать из себя ни одной слезинки. Тебе совестно, и ты пытаешься строить плачевную мину, притворяешься
безмерно огорченной, но нет! Не получается. А ведь в другой раз услышишь радостную весть -- и вдруг побегут непрошеные слезы.
…
ТО, ЧТО ТОРОПИШЬСЯ УЗНАТЬ ПОСКОРЕЕ
Не терпится посмотреть, как получились ткани неровной окраски -- темное со светлым, -- или ткани, окрашенные в туго перетянутых свертках, чтобы остался белый узор.
У женщины родился ребенок. Скорей бы узнать, мальчик или девочка! Если родильница - знатная особа, твой интерес понятен, но будь она хоть простолюдинкой, хоть служанкой, все равно берет любопытство. Во дворце состоялось назначение губернаторов провинций. Ты едва можешь дождаться утра,
так тебе хочется услышать новости. Что ж, это понятно, если один из твоих друзей надеялся получить пост. Но предположим, таких знакомых у тебя нет, а все же неймется узнать.
Сэй Сёнагон, «Записки у изголовья»
Позволю себе в шутку вспомнить афоризм:
Три дела, однажды начавши, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу;
б) беседовать с возвратившимся из похода другом и в) чесать, где чешется.
Козьма Прутков
Тесть, который хвалит зятя. Невестка, которую любит свекровь.
Серебряные щипчики, которые хорошо выщипывают волоски бровей. Слуга, который не чернит своих господ. Человек без малейшего недостатка. Все в нем прекрасно: лицо, душа.
Долгая жизнь в свете нимало не испортила его. Люди, которые, годами проживая в одном доме, ведут себя церемонно, как
будто в присутствии чужих, и все время неусыпно следят за собой. В конце концов редко удается скрыть свой подлинный нрав от чужих глаз. Трудно не капнуть тушью, когда переписываешь роман или сборник стихов. В красивой тетради пишешь с особым старанием, и все равно она быстро принимает грязный
вид. Что говорить о дружбе между мужчиной и женщиной! Даже между женщинами не часто сохраняется нерушимое доброе согласие, несмотря на все клятвы в вечной дружбе.
…
ТО, ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ СЕРДЦЕ СИЛЬНЕЕ БИТЬСЯ
Как взволновано твое сердце, когда случается: кормить воробьиных птенчиков. Ехать в экипаже мимо играющих детей. Лежать одной в покоях, где курились чудесные благовония. Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка потускнело. Слышать, как некий вельможа, остановив свой экипаж у твоих
ворот, велит слугам что-то спросить у тебя. Помыв волосы и набелившись, надеть платье, пропитанное ароматами. Даже
если никто тебя не видит, чувствуешь себя счастливой. Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра.
…
ТО, ЧТО РАДУЕТ СЕРДЦЕ
Прекрасное изображение женщины на свитке в сопровождении многих искусно написанных слов.
На обратном пути с какого-нибудь зрелища края женских одежд выбиваются из- под занавесок, так переполнен экипаж. За ним следует большая свита, умелый погонщик гонит быка вовсю.
Сердце радуется, когда пишешь на белой и чистой бумаге из Митиноку такой тонкой-тонкой кистью, что, кажется, она и следов не оставит. Крученые мягкие нити прекрасного шелка.
Во время игры в кости много раз подряд выпадают счастливые очки. Гадатель, превосходно владеющий своим искусством, возглашает на берегу реки заклятия против злых чар.
Глоток воды посреди ночи, когда очнешься от сна. Томишься скукой, но вдруг приходит гость, в обычное время не слишком тебе близкий. Он сообщает последние светские новости, рассказывает о разных событиях, забавных, горестных или странных, о том, о другом... Во всем он осведомлен, в делах государственных или частных, обо всем говорит толково и ясно. На сердце у
тебя становится весело.
Посетив какой-нибудь храм, закажешь там службу. Бонза в храме или младший жрец в святилище против обыкновения читает молитвы отчетливо, звучным голосом. Приятно слушать.
…
ТО, ЧТО НЕПРИЯТНО СЛУШАТЬ
Кто-то в свое удовольствие неумело наигрывает на цитре, даже не настроив ее. Пришел гость, ты беседуешь с ним. Вдруг в глубине дома слуги начинают громко болтать о семейных делах. Унять их ты не можешь, но каково тебе слушать! Ужасное чувство. Твой возлюбленный напился и без конца твердит одно и то же.
Расскажешь о ком-нибудь сплетню, не зная, что он слышит тебя. Потом долго чувствуешь неловкость, даже если это твой слуга или вообще человек совсем незначительный.
Тебе случилось заночевать в чужом доме, а твои челядинцы разгулялись вовсю. Как неприятно!
Родители, уверенные, что их некрасивый ребенок прелестен, восхищаются им без конца и повторяют все, что он сказал, подделываясь под детский лепет. Невежда в присутствии человека глубоких познаний с ученым видом так и сыплет
именами великих людей. Человек декламирует свои стихи (не слишком хорошие) и разглагольствует о том, как их хвалили. Слушать тяжело!
…
ТО, ОТ ЧЕГО СТАНОВИТСЯ НЕЛОВКО
Попросишь слугу доложить о твоем приезде, а к тебе из глубины дома выходит кто-то другой, вообразив, что пришли именно к нему. И совсем конфузно, если у тебя в руках подарок.
Скажешь в разговоре дурное на чей-либо счет, а ребенок возьми и повтори твои слова прямо в лицо тому самому человеку!
Кто-то, всхлипывая, рассказывает грустную историю. "В самом деле, как это печально!" -- думаешь ты, но, как назло, не можешь выжать из себя ни одной слезинки. Тебе совестно, и ты пытаешься строить плачевную мину, притворяешься
безмерно огорченной, но нет! Не получается. А ведь в другой раз услышишь радостную весть -- и вдруг побегут непрошеные слезы.
…
ТО, ЧТО ТОРОПИШЬСЯ УЗНАТЬ ПОСКОРЕЕ
Не терпится посмотреть, как получились ткани неровной окраски -- темное со светлым, -- или ткани, окрашенные в туго перетянутых свертках, чтобы остался белый узор.
У женщины родился ребенок. Скорей бы узнать, мальчик или девочка! Если родильница - знатная особа, твой интерес понятен, но будь она хоть простолюдинкой, хоть служанкой, все равно берет любопытство. Во дворце состоялось назначение губернаторов провинций. Ты едва можешь дождаться утра,
так тебе хочется услышать новости. Что ж, это понятно, если один из твоих друзей надеялся получить пост. Но предположим, таких знакомых у тебя нет, а все же неймется узнать.
Сэй Сёнагон, «Записки у изголовья»
Позволю себе в шутку вспомнить афоризм:
Три дела, однажды начавши, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу;
б) беседовать с возвратившимся из похода другом и в) чесать, где чешется.
Козьма Прутков
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
Уж какого бы прочего века,
Но двадцатого точно не жалко.
Жалко прошлого. Он, невзирая
На обилие выходок пошлых,
Нам казался синонимом рая -
И уходит в разряд позапрошлых.
Я, сосед и почти современник,
Словно съехал от старого предка,
Что не шлет мне по бедности денег,
Да и пишет стеснительно-редко -
А ведь прежде была переписка,
Всех роднила одна подоплека...
Все мы жили сравнительно близко,
А теперь разлетелись далёко.
Вот и губы кусаю, как отпрыск,
Уходя из-под ветхого крова.
Вслед мне парой буравчиков острых -
Глазки серые графа Толстого:
Сдвинув брови, осунувшись даже,
С той тоскою, которой не стою,
Он стоит в среднерусском пейзаже
И под ручку с графиней Толстою,
И кричит нам в погибельной муке
Всею силой прощального взгляда:
Ничему вас не выучил, суки,
И учил не тому, чему надо!
Дмитрий Быков
…Позднее, мечтая о чистой, здоровой, «доброй» жизни среди природы, собственными трудами, в простой одежде, главное же, опять-таки от влюбленности в Толстого, как художника, я стал толстовцем,- конечно, не без тайной надежды, что это даст мне, наконец, уже как бы несколько законное право увидеть его и даже, может быть, войти в число людей, приближенных к нему. И вот, началось мое толстовское «послушание».
Я жил тогда в Полтаве, где почему-то оказалось немало толстовцев, с которыми я вскоре и сблизился. Тут я узнал, каково было большинство учеников Толстого – полтавские были типичны: за несколькими исключениями, это был совершенно несносный народ…
Первый, кого я узнал в Полтаве, был некто Клопский…Это был высокий, худой человек в длинных сапогах и в блузе, с узким серым ликом и бирюзовыми глазами, хитрый нахал и плут, неутомимый болтун, вечно всех поучавший, наставлявший, любивший ошеломлять неожиданными выходками, дерзостями, словом, всей той манерой вести себя, при помощи которой он довольно сытно и весело шатался из города в город. К толстовцам принадлежал и полтавский доктор Александр Александрович Волкенштейн, по происхождению и натуре большой барин, кое в чем походивший на Стиву Облонского из «Анны Карениной». И вот, явившись в Полтаву, Клопский первым делом отправляется к Волкенштейну и очень скоро попадает через него в полтавские салоны, куда Волкенштейн проводит его и с идейной целью, и просто для забавы, как курьезную фигуру, и где Клопский говорит, например, так:
- Да, да, вижу, как вы живете: лжете да конфетами закусываете, да идолам своим по церквам, которые уже давно пора на воздух взорвать, молебны служите! И когда только вообще кончатся все те нелепости и мерзости, в которых тонет мир? Вот, скажем, ехал я сюда из Харькова. Приходит человек, называемый почему-то контролером, и говорит: «Ваш билет». Я его спрашиваю: а что это значит, какой, собственно, билет? Отвечает: но билет, по которому Вы едете? А я ему опять свое: позвольте, я не по билету, а по рельсам еду. – Значит, говорит, у вас билета нету? – Конечно, говорю, нету. – В таком случае мы вас на следующей станции высадим. – Прекрасно, говорю, это ваше дело, а мое дело ехать. На следующей станции действительно являются: пожалуйте выходить. Но зачем же, говорю, выходить, мне и тут хорошо. – Тогда мы вас выведем.- Выведете? Но я не пойду.- Тогда вытащим, вынесем.- Что ж, выносите, это ваше дело. И вот, меня действительно тащат: несут на руках на диво всей почтенной публике, два рослых бездельника, два мужика, которые с гораздо большей пользой могли бы землю пахать!
Таков был Клопский. Прочие были в другом роде, но тоже хороши. Это были братья Д., севшие на землю под Полтавой, люди необыкновенно скучные, тупые и самомнительные, хоть с виду весьма смиренные, затем некто Леонтьев, щуплый и маленький человек, болезненной и редкой красоты, бывший паж, тоже мучивший себя мужицким трудом и тоже лгавший и себе и другим, что он очень счастлив этим, затем громадный еврей, похожий на матерого русского мужика, ставший впоследствии известным под именем журналиста Тенеромо, державшийся всегда с необыкновенной важностью и снисходительностью к простым смертным, нестерпимый ритор, софист, занимавшийся бондарным ремеслом. Он-то и был мой главный наставник, как в «учении», так и в жизни трудами рук своих: я был у него подмастерьем, учился набивать обручи. Для чего мне были нужны эти обручи? Для того, опять-таки, что они как-то соединяли меня с Толстым, давали мне тайную надежду когда-нибудь увидать его, войти в близость с ним. И, к великому моему счастью, надежда эта вскоре совершенно неожиданно оправдалась. Вскоре вся «братия» смотрела на меня уже как на своего, и Волкенштейн – это было в самом конце девяносто третьего года – вдруг пригласил меня ехать с ним сперва к «братьям» в Харьковскую губернию, к мужикам села Хилково, - принадлежавшего известному толстовцу князю Хилкову, - а затем в Москву, к самому Толстому.
Трудное это было путешествие. Ехали мы в третьем классе, с пересадками, все норовя попадать в вагоны наиболее простонародные, ели «безубойное», то есть черт знает что, хотя Волкенштейн иногда и не выдерживал, вдруг бежал к буфету и со страшной жадностью глотал одну за другой две-три рюмки водки, закусывая и обжигаясь пирожками с мясом, а потом пресерьезно говорил мне:
- Я опять дал волю своей похоти и очень страдаю от этого, но все же борюсь с собой и все же знаю, что не пирожки владеют мной, а я ими: я не раб их: хочу – ем, хочу – не ем…
……
Волкенштейн кровно обидел меня: поехал к Толстому сию же минуту после того, как мы добрались до московской гостиницы, а меня с собой не взял: - «Нельзя, нельзя, надо предупредить Льва Николаевича, я предупрежу, предупрежу»- и убежал. Вернулся же домой очень поздно и даже ничего не рассказал о своем визите, только поспешно кинул мне: «Я точно живой воды напился!» - причем я совершенно безошибочно определил по запаху от него, что он, после живой воды, пил еще и шамбертен, затем, очевидно, чтобы доказать, что не он раб шамбертена, а шамбертен его раб. Хорошо было только то, что Толстого он все же предупредил, хотя я даже и на это мало надеялся: очень милый, но уж очень легкомысленный человек был этот слегка женоподобный, полнеющий, красивый брюнет. На другой день вечером я, вне себя, побежал, наконец, в Хамовники……[в конце встречи] он тоже поднялся и с извиняющейся, даже как бы виноватой улыбкой, глядя мне прямо в лицо своими маленькими глазами, в которых все была какая-то темная грусть, опять забрал мою руку в свою:
- Ну, до свидания, до свидания, дай вам Бог, приходите ко мне, когда опять будете в Москве... Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь у вас, не будет... Счастья в жизни нет, есть только зарницы его - цените их, живите ими...
И я ушел, убежал, и провел вполне сумасшедшую ночь, непрерывно видел его во сне с разительной яркостью, в какой-то дикой путанице...
....
Возвратясь в Полтаву, я писал Толстому и получил от него несколько ласковых ответных писем. В одном из них он опять дал мне понять, что не стоит мне так уж стараться быть толстовцем, но я не унимался: обручи набивать бросил, но принялся торговать книжками «Посредника», -московского толстовского издательства, завел полтавское отделение его. Да, как это ни странно, я когда-то торговал…После обеда я шел в свой книжный магазин и ждал там покупателей, жаждущих толстовского просвещения. Покупателей, однако, не было, и вот я, чтобы хоть как-нибудь способствовать распространению этого просвещения, стал бесплатно раздавать некоторые брошюрки «Посредника» управским сторожам. Когда же и из этого не вышло ничего путного – например, один сторож, которому я дал брошюрку о вреде курения, сказал мне вскоре после того, что вся брошюрка эта пошла у него на тютюн, на цигарки, - я решился на более смелое дело: стал иногда, пользуясь свободой своей службы, отправляться в странствия по губернии, торговать «Посредником» по ярмаркам, по базарам, где и был однажды задержан урядником «на предмет составления протокола за торговлю без законного на то разрешения», каковой протокол, конечно, повлек через некоторое время судебное преследование. Преследование оказалось довольно сурово: меня приговорили к трем месяцам тюремного заключения, и я был, понятно, очень рад, что, наконец-то и мне удастся «пострадать». Однако и тут меня преследовала неудача: сидеть в тюрьме мне не пришлось,- я попал под всемилостивейший манифест по случаю восшествия на престол нового императора и таким образом от страданий был насильственно избавлен.
Бросив торговлю (в которой я так запутал счеты, несмотря на их малые размеры, что порою подумывал повеситься от стыда, от беспомощности), я переехал на жительство в Москву, но и там все еще пытался уверить себя, что я брат и единомышленник руководителей «Посредника» и тех, кто постоянно торчали в его помещении, наставляя друг друга насчет «доброй жизни».
Там-то я видел Толстого еще несколько раз. Он туда иногда заходил, вернее забегал (ибо он ходил удивительно легко и быстро) и, не снимая полушубка, сидел час или два, со всех сторон окруженный «братией», делавшей ему порою такие вопросы:
- Лев Николаевич, но что же я должен был бы делать, если бы на меня напал, например, тигр?
Он в таких случаях только смущенно улыбался:
- Да какой же тигр, откуда тигр? Я вот за свою жизнь не встретил ни одного тигра…
....
Вспоминаю еще, как однажды я сказал ему, желая сказать приятное и даже слегка подольститься:
- Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости…
Он сдвинул брови:
- Какие общества?
- Общества трезвости…
- То есть, это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить. Все вздор, ложь, подмена действия видимостью его…
Иван Бунин "Освобождение Толстого", Париж, 1937г.
Но двадцатого точно не жалко.
Жалко прошлого. Он, невзирая
На обилие выходок пошлых,
Нам казался синонимом рая -
И уходит в разряд позапрошлых.
Я, сосед и почти современник,
Словно съехал от старого предка,
Что не шлет мне по бедности денег,
Да и пишет стеснительно-редко -
А ведь прежде была переписка,
Всех роднила одна подоплека...
Все мы жили сравнительно близко,
А теперь разлетелись далёко.
Вот и губы кусаю, как отпрыск,
Уходя из-под ветхого крова.
Вслед мне парой буравчиков острых -
Глазки серые графа Толстого:
Сдвинув брови, осунувшись даже,
С той тоскою, которой не стою,
Он стоит в среднерусском пейзаже
И под ручку с графиней Толстою,
И кричит нам в погибельной муке
Всею силой прощального взгляда:
Ничему вас не выучил, суки,
И учил не тому, чему надо!
Дмитрий Быков
…Позднее, мечтая о чистой, здоровой, «доброй» жизни среди природы, собственными трудами, в простой одежде, главное же, опять-таки от влюбленности в Толстого, как художника, я стал толстовцем,- конечно, не без тайной надежды, что это даст мне, наконец, уже как бы несколько законное право увидеть его и даже, может быть, войти в число людей, приближенных к нему. И вот, началось мое толстовское «послушание».
Я жил тогда в Полтаве, где почему-то оказалось немало толстовцев, с которыми я вскоре и сблизился. Тут я узнал, каково было большинство учеников Толстого – полтавские были типичны: за несколькими исключениями, это был совершенно несносный народ…
Первый, кого я узнал в Полтаве, был некто Клопский…Это был высокий, худой человек в длинных сапогах и в блузе, с узким серым ликом и бирюзовыми глазами, хитрый нахал и плут, неутомимый болтун, вечно всех поучавший, наставлявший, любивший ошеломлять неожиданными выходками, дерзостями, словом, всей той манерой вести себя, при помощи которой он довольно сытно и весело шатался из города в город. К толстовцам принадлежал и полтавский доктор Александр Александрович Волкенштейн, по происхождению и натуре большой барин, кое в чем походивший на Стиву Облонского из «Анны Карениной». И вот, явившись в Полтаву, Клопский первым делом отправляется к Волкенштейну и очень скоро попадает через него в полтавские салоны, куда Волкенштейн проводит его и с идейной целью, и просто для забавы, как курьезную фигуру, и где Клопский говорит, например, так:
- Да, да, вижу, как вы живете: лжете да конфетами закусываете, да идолам своим по церквам, которые уже давно пора на воздух взорвать, молебны служите! И когда только вообще кончатся все те нелепости и мерзости, в которых тонет мир? Вот, скажем, ехал я сюда из Харькова. Приходит человек, называемый почему-то контролером, и говорит: «Ваш билет». Я его спрашиваю: а что это значит, какой, собственно, билет? Отвечает: но билет, по которому Вы едете? А я ему опять свое: позвольте, я не по билету, а по рельсам еду. – Значит, говорит, у вас билета нету? – Конечно, говорю, нету. – В таком случае мы вас на следующей станции высадим. – Прекрасно, говорю, это ваше дело, а мое дело ехать. На следующей станции действительно являются: пожалуйте выходить. Но зачем же, говорю, выходить, мне и тут хорошо. – Тогда мы вас выведем.- Выведете? Но я не пойду.- Тогда вытащим, вынесем.- Что ж, выносите, это ваше дело. И вот, меня действительно тащат: несут на руках на диво всей почтенной публике, два рослых бездельника, два мужика, которые с гораздо большей пользой могли бы землю пахать!
Таков был Клопский. Прочие были в другом роде, но тоже хороши. Это были братья Д., севшие на землю под Полтавой, люди необыкновенно скучные, тупые и самомнительные, хоть с виду весьма смиренные, затем некто Леонтьев, щуплый и маленький человек, болезненной и редкой красоты, бывший паж, тоже мучивший себя мужицким трудом и тоже лгавший и себе и другим, что он очень счастлив этим, затем громадный еврей, похожий на матерого русского мужика, ставший впоследствии известным под именем журналиста Тенеромо, державшийся всегда с необыкновенной важностью и снисходительностью к простым смертным, нестерпимый ритор, софист, занимавшийся бондарным ремеслом. Он-то и был мой главный наставник, как в «учении», так и в жизни трудами рук своих: я был у него подмастерьем, учился набивать обручи. Для чего мне были нужны эти обручи? Для того, опять-таки, что они как-то соединяли меня с Толстым, давали мне тайную надежду когда-нибудь увидать его, войти в близость с ним. И, к великому моему счастью, надежда эта вскоре совершенно неожиданно оправдалась. Вскоре вся «братия» смотрела на меня уже как на своего, и Волкенштейн – это было в самом конце девяносто третьего года – вдруг пригласил меня ехать с ним сперва к «братьям» в Харьковскую губернию, к мужикам села Хилково, - принадлежавшего известному толстовцу князю Хилкову, - а затем в Москву, к самому Толстому.
Трудное это было путешествие. Ехали мы в третьем классе, с пересадками, все норовя попадать в вагоны наиболее простонародные, ели «безубойное», то есть черт знает что, хотя Волкенштейн иногда и не выдерживал, вдруг бежал к буфету и со страшной жадностью глотал одну за другой две-три рюмки водки, закусывая и обжигаясь пирожками с мясом, а потом пресерьезно говорил мне:
- Я опять дал волю своей похоти и очень страдаю от этого, но все же борюсь с собой и все же знаю, что не пирожки владеют мной, а я ими: я не раб их: хочу – ем, хочу – не ем…
……
Волкенштейн кровно обидел меня: поехал к Толстому сию же минуту после того, как мы добрались до московской гостиницы, а меня с собой не взял: - «Нельзя, нельзя, надо предупредить Льва Николаевича, я предупрежу, предупрежу»- и убежал. Вернулся же домой очень поздно и даже ничего не рассказал о своем визите, только поспешно кинул мне: «Я точно живой воды напился!» - причем я совершенно безошибочно определил по запаху от него, что он, после живой воды, пил еще и шамбертен, затем, очевидно, чтобы доказать, что не он раб шамбертена, а шамбертен его раб. Хорошо было только то, что Толстого он все же предупредил, хотя я даже и на это мало надеялся: очень милый, но уж очень легкомысленный человек был этот слегка женоподобный, полнеющий, красивый брюнет. На другой день вечером я, вне себя, побежал, наконец, в Хамовники……[в конце встречи] он тоже поднялся и с извиняющейся, даже как бы виноватой улыбкой, глядя мне прямо в лицо своими маленькими глазами, в которых все была какая-то темная грусть, опять забрал мою руку в свою:
- Ну, до свидания, до свидания, дай вам Бог, приходите ко мне, когда опять будете в Москве... Не ждите многого от жизни, лучшего времени, чем теперь у вас, не будет... Счастья в жизни нет, есть только зарницы его - цените их, живите ими...
И я ушел, убежал, и провел вполне сумасшедшую ночь, непрерывно видел его во сне с разительной яркостью, в какой-то дикой путанице...
....
Возвратясь в Полтаву, я писал Толстому и получил от него несколько ласковых ответных писем. В одном из них он опять дал мне понять, что не стоит мне так уж стараться быть толстовцем, но я не унимался: обручи набивать бросил, но принялся торговать книжками «Посредника», -московского толстовского издательства, завел полтавское отделение его. Да, как это ни странно, я когда-то торговал…После обеда я шел в свой книжный магазин и ждал там покупателей, жаждущих толстовского просвещения. Покупателей, однако, не было, и вот я, чтобы хоть как-нибудь способствовать распространению этого просвещения, стал бесплатно раздавать некоторые брошюрки «Посредника» управским сторожам. Когда же и из этого не вышло ничего путного – например, один сторож, которому я дал брошюрку о вреде курения, сказал мне вскоре после того, что вся брошюрка эта пошла у него на тютюн, на цигарки, - я решился на более смелое дело: стал иногда, пользуясь свободой своей службы, отправляться в странствия по губернии, торговать «Посредником» по ярмаркам, по базарам, где и был однажды задержан урядником «на предмет составления протокола за торговлю без законного на то разрешения», каковой протокол, конечно, повлек через некоторое время судебное преследование. Преследование оказалось довольно сурово: меня приговорили к трем месяцам тюремного заключения, и я был, понятно, очень рад, что, наконец-то и мне удастся «пострадать». Однако и тут меня преследовала неудача: сидеть в тюрьме мне не пришлось,- я попал под всемилостивейший манифест по случаю восшествия на престол нового императора и таким образом от страданий был насильственно избавлен.
Бросив торговлю (в которой я так запутал счеты, несмотря на их малые размеры, что порою подумывал повеситься от стыда, от беспомощности), я переехал на жительство в Москву, но и там все еще пытался уверить себя, что я брат и единомышленник руководителей «Посредника» и тех, кто постоянно торчали в его помещении, наставляя друг друга насчет «доброй жизни».
Там-то я видел Толстого еще несколько раз. Он туда иногда заходил, вернее забегал (ибо он ходил удивительно легко и быстро) и, не снимая полушубка, сидел час или два, со всех сторон окруженный «братией», делавшей ему порою такие вопросы:
- Лев Николаевич, но что же я должен был бы делать, если бы на меня напал, например, тигр?
Он в таких случаях только смущенно улыбался:
- Да какой же тигр, откуда тигр? Я вот за свою жизнь не встретил ни одного тигра…
....
Вспоминаю еще, как однажды я сказал ему, желая сказать приятное и даже слегка подольститься:
- Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости…
Он сдвинул брови:
- Какие общества?
- Общества трезвости…
- То есть, это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить. Все вздор, ложь, подмена действия видимостью его…
Иван Бунин "Освобождение Толстого", Париж, 1937г.
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
Как однажды обедали в античном Риме в доме богача Тримальхиона (описано в «Сатириконе» Петрония)
В столовую внесли весьма изысканные закуски. На подносе стоял ослик из коринфской бронзы с двумя корзинами, в одной из которых были маслины зеленые, а в другой – черные. На серебряной решетке лежали горячие колбасы, под ней – сливы и карфагенские гранаты. Тем временем, пока гости еще были заняты закусками, в триклиний внесли на большом подносе корзину, где находилась деревянная курица с распростертыми крыльями, словно высиживающая цыплят. Подошли двое рабов и под звуки музыки начали шарить в соломе, раздавая пирующим непрерывно доставаемые оттуда павлиньи яйца. Гости получили огромные ложки весом с полфунта каждая, чтобы разбить скорлупу. Новички, не привыкшие к таким причудливым угощениям, не сразу справились с обвалянными в муке яйцами и даже опасались, не выглянет ли оттуда птенец. Но сотрапезники более опытные с возгласами: «Тут должно быть что-то вкусное!»- разломили скорлупу и обнаружили в усыпанном перцем желтке жирного вальдшнепа.
Под громкие крики одобрения подали еще одно кушанье, которого никто из гостей не ожидал, но которое своей необычностью обратило на себя внимание всех. На большом круглом подносе, где разместили все двенадцать знаков зодиака, создатель этого блюда положил на каждый соответствующую ему пищу: на Овна – гороху, на Тельца – кусок говядины, на Близнецов – почки, на Льва – африканские смоквы, на Весы – настоящие весы, в чашах которых лежали всевозможные пирожные и лепешки, на Стрельца – зайца, на Козерога – лангуста, на Водолея – гуся и т.д. Тримальхион дал знак, и ошеломленные таким количеством блюд гости потянулись к еде.
Затем принесли на подносе громадного кабана; с клыков его свисали две корзинки, сплетенные из пальмовых ветвей; одна из них была полна сушеных, а другая – свежих фиников. Это была самка кабана; на это указывали маленькие поросята, сделанные из теста и уложенные вокруг нее так, словно тянулись к ее соскам. Слуга охотничьим ножом взрезал бок кабана – и оттуда вылетели дрозды. Стоявшие наготове птицеловы при помощи прутьев, намазанных клеем, поймали всех птичек. Тримальхион распорядился раздать их гостям и проволвил: «Глядите, какими изысканными желудями питалась эта дикая свинья!» Между тем рабы обнесли пирующих корзинами с финиками.
Далее настал черед мелких птиц, обсыпанных пшеничной мукой и начиненных изюмом и орехами. Потом появились плоды айвы, утыканные шипами, так что походили на ежей. Их сменили устрицы, улитки, морские гребешки. Бесконечная череда затейливо сервированных блюд…
О чем иногда просили в римских табличках
Вера в могущество богов подземного царства заставила положить табличку в гроб человека, известного своими пороками и потому заслужившего вечные страдания в мрачном Тартаре. Текст написан на народной, или провинциальной, латыни, а слова диктовало писавшему чувство ревности. Автор просил подземных богов, чтобы некую Родинэ постигла та же участь, что и умершего человека, с которым он направлял письмо в Тартар, и чтобы прежде всего ее возненавидел и отверг неких Марк Лициний Фавст. Далее движимый ненавистью автор «вверял» Плутону одного за другим еще четырех своих знакомых. Сходные пожелания содержит и табличка, восходящая к середине 1 в. до н.э. и адресованная повелительнице царства мертвых, супруге бога Плутона Прозерпине. Текст гласит: «Добрая, прекрасная Прозерпина, жена Плутона… лиши Авинию здоровья, красоты, нежной кожи, сил, всех достоинств…»
Стенные надписи в Помпеях
Среди надписей, посвященных делам городским, публичным, особенно заметны те, что связаны с агитацией на выборах местных властей. Вот некоторые из таких предвыборных лозунгов:
- Сделайте Пансу эдилом, прошу вас. Он достоин этого.
- Все золотых дел мастера призывают избрать эдилом Гая Куспия Пансу.
- Сатурнин вместе с учениками призывает сделать Гая Куспия Пансу эдилом.
- Цирюльники: в эдилы – Юлия Требия.
- Земледельцы требуют сделать эдилом Марка Казеллия Марцелла.
- Рыбаки, выбирайте эдилом Попидия Руфа.
- Если кто отвергает Квинтия, тот да усядется рядом с ослом.
Другие надписи извещают о предстоящих гладиаторских боях, иных популярных зрелищах:
- Труппа гладиаторов эдила Авла Светтия Церта будет сражаться в Помпеях в день перед июньскими календами. Произойдет схватка с дикими зверями. Будет натянут полог [над театром].
- Этот бой с дикими зверями состоится в пятый день перед сентябрьскими календами, а Феликс сразится с медведями.
- Рустик Манлий – 12 боев, 11 наградных венков.
- Бои с дикими животными, атлеты, разбрызгивание воды. Будет натянут полог. Да здравствует Май, первый из горожан!
В некоторых надписях говорится о делах личных, радостных и печальных событиях в семье:
- В четвертый день перед августовскими нонами, в субботу, во втором часу вечера родилась девочка.
- Родился Корнелий Сабин.
- Умер Глер на следующий день после нон.
- Марк Виниций Виталис опочил в день перед июньскими нонами, в консульство Африна и Африкана.
На стенах домов в Помпеях не было недостатка и в обычных для нашего времени любовных признаниях:
- Сладчайшей и возлюбленнейшей – привет.
- Марк любит Спендузу.
- Фонтикул своей рыбоньке – сердечнейший привет.
- Прошу тебя, госпожа, именем Венеры заклинаю – помни обо мне.
- Получил твое письмо.
- Нехорошо поступаешь, Сарра, оставляешь меня одного.
- Счастье влюбленным! А тот, кто не знает любви, да погибнет. Дважды погибель тому, кто запрещает любить!
Другие объявления
- Здесь проживает Эмилий Целер.
- Счастливых вам январей – на многие годы!
- Горе тебе!
- Самий Корнелию: повесься.
- Сено принесли в восьмой день до октябрьских ид.
- Зосим продает сосуды для виноградных выжимок.
- Из лавки пропала бронзовая ваза. Если кто возвратит ее, получит 65 сестерциев, а если укажет вора, так что сможем выручить вещь,- 20 сестерциев.
- Если кому-то повстречалась в седьмой день перед декабрьскими календами лошадь со всякой мелкой поклажей, пусть приведет к Квинту Децию Гиляру, вольноотпущеннику из Квинта, за Сарненским мостом, в имении Мамиана.
И, наконец, обращение к самой стене:
- Я удивляюсь тебе, стена, как могла ты не рухнуть,
А продолжаешь нести надписей столько дрянных.
«Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима», Л. Винничук
В столовую внесли весьма изысканные закуски. На подносе стоял ослик из коринфской бронзы с двумя корзинами, в одной из которых были маслины зеленые, а в другой – черные. На серебряной решетке лежали горячие колбасы, под ней – сливы и карфагенские гранаты. Тем временем, пока гости еще были заняты закусками, в триклиний внесли на большом подносе корзину, где находилась деревянная курица с распростертыми крыльями, словно высиживающая цыплят. Подошли двое рабов и под звуки музыки начали шарить в соломе, раздавая пирующим непрерывно доставаемые оттуда павлиньи яйца. Гости получили огромные ложки весом с полфунта каждая, чтобы разбить скорлупу. Новички, не привыкшие к таким причудливым угощениям, не сразу справились с обвалянными в муке яйцами и даже опасались, не выглянет ли оттуда птенец. Но сотрапезники более опытные с возгласами: «Тут должно быть что-то вкусное!»- разломили скорлупу и обнаружили в усыпанном перцем желтке жирного вальдшнепа.
Под громкие крики одобрения подали еще одно кушанье, которого никто из гостей не ожидал, но которое своей необычностью обратило на себя внимание всех. На большом круглом подносе, где разместили все двенадцать знаков зодиака, создатель этого блюда положил на каждый соответствующую ему пищу: на Овна – гороху, на Тельца – кусок говядины, на Близнецов – почки, на Льва – африканские смоквы, на Весы – настоящие весы, в чашах которых лежали всевозможные пирожные и лепешки, на Стрельца – зайца, на Козерога – лангуста, на Водолея – гуся и т.д. Тримальхион дал знак, и ошеломленные таким количеством блюд гости потянулись к еде.
Затем принесли на подносе громадного кабана; с клыков его свисали две корзинки, сплетенные из пальмовых ветвей; одна из них была полна сушеных, а другая – свежих фиников. Это была самка кабана; на это указывали маленькие поросята, сделанные из теста и уложенные вокруг нее так, словно тянулись к ее соскам. Слуга охотничьим ножом взрезал бок кабана – и оттуда вылетели дрозды. Стоявшие наготове птицеловы при помощи прутьев, намазанных клеем, поймали всех птичек. Тримальхион распорядился раздать их гостям и проволвил: «Глядите, какими изысканными желудями питалась эта дикая свинья!» Между тем рабы обнесли пирующих корзинами с финиками.
Далее настал черед мелких птиц, обсыпанных пшеничной мукой и начиненных изюмом и орехами. Потом появились плоды айвы, утыканные шипами, так что походили на ежей. Их сменили устрицы, улитки, морские гребешки. Бесконечная череда затейливо сервированных блюд…
О чем иногда просили в римских табличках
Вера в могущество богов подземного царства заставила положить табличку в гроб человека, известного своими пороками и потому заслужившего вечные страдания в мрачном Тартаре. Текст написан на народной, или провинциальной, латыни, а слова диктовало писавшему чувство ревности. Автор просил подземных богов, чтобы некую Родинэ постигла та же участь, что и умершего человека, с которым он направлял письмо в Тартар, и чтобы прежде всего ее возненавидел и отверг неких Марк Лициний Фавст. Далее движимый ненавистью автор «вверял» Плутону одного за другим еще четырех своих знакомых. Сходные пожелания содержит и табличка, восходящая к середине 1 в. до н.э. и адресованная повелительнице царства мертвых, супруге бога Плутона Прозерпине. Текст гласит: «Добрая, прекрасная Прозерпина, жена Плутона… лиши Авинию здоровья, красоты, нежной кожи, сил, всех достоинств…»
Стенные надписи в Помпеях
Среди надписей, посвященных делам городским, публичным, особенно заметны те, что связаны с агитацией на выборах местных властей. Вот некоторые из таких предвыборных лозунгов:
- Сделайте Пансу эдилом, прошу вас. Он достоин этого.
- Все золотых дел мастера призывают избрать эдилом Гая Куспия Пансу.
- Сатурнин вместе с учениками призывает сделать Гая Куспия Пансу эдилом.
- Цирюльники: в эдилы – Юлия Требия.
- Земледельцы требуют сделать эдилом Марка Казеллия Марцелла.
- Рыбаки, выбирайте эдилом Попидия Руфа.
- Если кто отвергает Квинтия, тот да усядется рядом с ослом.
Другие надписи извещают о предстоящих гладиаторских боях, иных популярных зрелищах:
- Труппа гладиаторов эдила Авла Светтия Церта будет сражаться в Помпеях в день перед июньскими календами. Произойдет схватка с дикими зверями. Будет натянут полог [над театром].
- Этот бой с дикими зверями состоится в пятый день перед сентябрьскими календами, а Феликс сразится с медведями.
- Рустик Манлий – 12 боев, 11 наградных венков.
- Бои с дикими животными, атлеты, разбрызгивание воды. Будет натянут полог. Да здравствует Май, первый из горожан!
В некоторых надписях говорится о делах личных, радостных и печальных событиях в семье:
- В четвертый день перед августовскими нонами, в субботу, во втором часу вечера родилась девочка.
- Родился Корнелий Сабин.
- Умер Глер на следующий день после нон.
- Марк Виниций Виталис опочил в день перед июньскими нонами, в консульство Африна и Африкана.
На стенах домов в Помпеях не было недостатка и в обычных для нашего времени любовных признаниях:
- Сладчайшей и возлюбленнейшей – привет.
- Марк любит Спендузу.
- Фонтикул своей рыбоньке – сердечнейший привет.
- Прошу тебя, госпожа, именем Венеры заклинаю – помни обо мне.
- Получил твое письмо.
- Нехорошо поступаешь, Сарра, оставляешь меня одного.
- Счастье влюбленным! А тот, кто не знает любви, да погибнет. Дважды погибель тому, кто запрещает любить!
Другие объявления
- Здесь проживает Эмилий Целер.
- Счастливых вам январей – на многие годы!
- Горе тебе!
- Самий Корнелию: повесься.
- Сено принесли в восьмой день до октябрьских ид.
- Зосим продает сосуды для виноградных выжимок.
- Из лавки пропала бронзовая ваза. Если кто возвратит ее, получит 65 сестерциев, а если укажет вора, так что сможем выручить вещь,- 20 сестерциев.
- Если кому-то повстречалась в седьмой день перед декабрьскими календами лошадь со всякой мелкой поклажей, пусть приведет к Квинту Децию Гиляру, вольноотпущеннику из Квинта, за Сарненским мостом, в имении Мамиана.
И, наконец, обращение к самой стене:
- Я удивляюсь тебе, стена, как могла ты не рухнуть,
А продолжаешь нести надписей столько дрянных.
«Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима», Л. Винничук
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
…В четверть десятого я стоял перед автовокзалом и курил пятицентовую сигару, приняв с детства усвоенную, независимую по отношению ко всем религиям позу, как вдруг очень длинный и очень унылый мужчина лет пятидесяти, в комбинезоне, протянул мне печатный листок и спросил:
- Сын мой, спасен ли ты?
Я раньше никогда не видел такого унылого человека. Ростом шесть футов и два-три дюйма, весом не больше ста двадцати футов, небритый и одержимый. Я было подумал, что он сейчас попросит у меня десятицентовик, потому что вид у него был, как у изголодавшегося бродяги, а не у проповедника, но он всего-то навсего протянул мне печатный листок и спросил, спасен ли я. Заглавие на листке было: «Слово к насмешникам», и тут миссионер, ничего не скажешь, попал в точку. Но я чего не знал, того не знал. Почем мне тогда было знать? Мне и вообще-то было муторно.
Я как ни в чем не бывало затянулся сигарой – никель за штуку – и сказал:
- Нет, покамест я вряд ли спасен, но, в общем, не против.
- Брат мой,- сказал проповедник,- мне дано спасти тебя благой вестью от Бригема Юнга.
- А я через пятнадцать минут уезжаю,- сказал я.
- Это пустяки,- сказал проповедник,- от тебя ничего не требуется. Ты небось и не знаешь, что любому человеку рукой подать до спасения. Любому, какому угодно. Я и сам, бывало, любил погулять: знаешь, ладно оделся, крепко выпил, в рот мексиканскую сигару, карты, кости, бега, девчонки. То да се, пятое-десятое. Прошло в одночасье.
- Как это? – спросил я.
- Да вот, понимаешь, пошла невезуха, началась бессонница,- сказал проповедник. – Малость призадумался и понял, что не бывать мне противником истины.
- Какой еще истины? – не понял я.
- Да той самой, божеской святой истины,- сказал проповедник. – Кому это из людей истина так уж не по нутру? А всякое безобразие делают, потому что не ведают, чего взыскуют.
- Ну а чего же взыскуют? – спросил я.
- Истины,- сказал он. – Которые надувают в карты, болтаются с женщинами, грабят банки, напиваются в дым или пускаются в путешествия – все они взыскуют истины. Вот и ты, сынок, я вижу, куда-то едешь. Ты куда едешь-то?
- В Нью-Йорк,- сказал я.
- Вот,- сказал он,- а там истины и не обрящешь. Я там был раз шесть за последние тридцать лет. Да езжай ты куда хочешь, изъезди все вдоль и поперек – и все равно ничего не найдешь: находить-то нечего. Надо просто иначе подойти.
- Ну, это как бы и нетрудно,- сказал я.
- Чего же легче,- сказал он.
- Ладно,- сказал я,- мне терять нечего. Ну, а как же иначе-то подходить?
- Очень просто,- сказал проповедник. – Перестань рассуждать и веруй.
- Веруй – это да,- сказал я. – А во что веровать?
- Во все и веруй,- сказал он. – Что тебе ни увидится, что ни подумается – слева, справа, к северу, к востоку, к югу, к западу, снизу и кругом, внутри и снаружи, видимое и невидимое, доброе и худое, такое и сякое. Вот он, главный маленький секрет. Я до него пятьдесят лет доискивался.
- И все, больше ничего не надо? – спросил я.
- Да, сынок, вот и все, - сказал проповедник.
- О'кей,- сказал я. – Верую.
- Сын мой,- сказал проповедник,- ты спасен. Езжай себе в Нью-Йорк или куда хочешь, и все пойдет гладко и прекрасно.
- Надеюсь, что вы правы,- сказал я.
- Сам увидишь,- сказал проповедник.
Автобус развернулся перед тротуаром, и я сел на свое место. Нескладный божий человек подошел к окну, горделиво улыбаясь.
- Тебя я пятьдесят седьмого спасаю,- сказал он.
- Что ж, пока,- сказал я. – Спасибо за маленький секрет.
- Мне и самому в радость,- сказал он. – Только не забудь. Веруй, и все тут.
- Не забуду,- сказал я.- Буду веровать.
- Во что бы то ни стало,- сказал он.
Мотор автобуса взревел.
- Без всякого разбора,- сказал я.
Автобус изрыгнул клуб дыма и медленно тронулся.
Я-то думал, что надул старика-проповедника из Солт-Лейк-Сити, что возвращаюсь к своей книжной мудрости и к совершенной независимости от его странной религии, но я как нельзя более ошибся, потому что был спасен, сам того не подозревая. Не прошло и десяти минут, как автобус отъехал от Солт-Лейк-Сити, а я уже веровал во все, налево и направо, как сказал проповедник, и верую так до сих пор.
Уильям Сароян, «Слово к насмешникам», из сборника «Меня зовут Арам»
- Сын мой, спасен ли ты?
Я раньше никогда не видел такого унылого человека. Ростом шесть футов и два-три дюйма, весом не больше ста двадцати футов, небритый и одержимый. Я было подумал, что он сейчас попросит у меня десятицентовик, потому что вид у него был, как у изголодавшегося бродяги, а не у проповедника, но он всего-то навсего протянул мне печатный листок и спросил, спасен ли я. Заглавие на листке было: «Слово к насмешникам», и тут миссионер, ничего не скажешь, попал в точку. Но я чего не знал, того не знал. Почем мне тогда было знать? Мне и вообще-то было муторно.
Я как ни в чем не бывало затянулся сигарой – никель за штуку – и сказал:
- Нет, покамест я вряд ли спасен, но, в общем, не против.
- Брат мой,- сказал проповедник,- мне дано спасти тебя благой вестью от Бригема Юнга.
- А я через пятнадцать минут уезжаю,- сказал я.
- Это пустяки,- сказал проповедник,- от тебя ничего не требуется. Ты небось и не знаешь, что любому человеку рукой подать до спасения. Любому, какому угодно. Я и сам, бывало, любил погулять: знаешь, ладно оделся, крепко выпил, в рот мексиканскую сигару, карты, кости, бега, девчонки. То да се, пятое-десятое. Прошло в одночасье.
- Как это? – спросил я.
- Да вот, понимаешь, пошла невезуха, началась бессонница,- сказал проповедник. – Малость призадумался и понял, что не бывать мне противником истины.
- Какой еще истины? – не понял я.
- Да той самой, божеской святой истины,- сказал проповедник. – Кому это из людей истина так уж не по нутру? А всякое безобразие делают, потому что не ведают, чего взыскуют.
- Ну а чего же взыскуют? – спросил я.
- Истины,- сказал он. – Которые надувают в карты, болтаются с женщинами, грабят банки, напиваются в дым или пускаются в путешествия – все они взыскуют истины. Вот и ты, сынок, я вижу, куда-то едешь. Ты куда едешь-то?
- В Нью-Йорк,- сказал я.
- Вот,- сказал он,- а там истины и не обрящешь. Я там был раз шесть за последние тридцать лет. Да езжай ты куда хочешь, изъезди все вдоль и поперек – и все равно ничего не найдешь: находить-то нечего. Надо просто иначе подойти.
- Ну, это как бы и нетрудно,- сказал я.
- Чего же легче,- сказал он.
- Ладно,- сказал я,- мне терять нечего. Ну, а как же иначе-то подходить?
- Очень просто,- сказал проповедник. – Перестань рассуждать и веруй.
- Веруй – это да,- сказал я. – А во что веровать?
- Во все и веруй,- сказал он. – Что тебе ни увидится, что ни подумается – слева, справа, к северу, к востоку, к югу, к западу, снизу и кругом, внутри и снаружи, видимое и невидимое, доброе и худое, такое и сякое. Вот он, главный маленький секрет. Я до него пятьдесят лет доискивался.
- И все, больше ничего не надо? – спросил я.
- Да, сынок, вот и все, - сказал проповедник.
- О'кей,- сказал я. – Верую.
- Сын мой,- сказал проповедник,- ты спасен. Езжай себе в Нью-Йорк или куда хочешь, и все пойдет гладко и прекрасно.
- Надеюсь, что вы правы,- сказал я.
- Сам увидишь,- сказал проповедник.
Автобус развернулся перед тротуаром, и я сел на свое место. Нескладный божий человек подошел к окну, горделиво улыбаясь.
- Тебя я пятьдесят седьмого спасаю,- сказал он.
- Что ж, пока,- сказал я. – Спасибо за маленький секрет.
- Мне и самому в радость,- сказал он. – Только не забудь. Веруй, и все тут.
- Не забуду,- сказал я.- Буду веровать.
- Во что бы то ни стало,- сказал он.
Мотор автобуса взревел.
- Без всякого разбора,- сказал я.
Автобус изрыгнул клуб дыма и медленно тронулся.
Я-то думал, что надул старика-проповедника из Солт-Лейк-Сити, что возвращаюсь к своей книжной мудрости и к совершенной независимости от его странной религии, но я как нельзя более ошибся, потому что был спасен, сам того не подозревая. Не прошло и десяти минут, как автобус отъехал от Солт-Лейк-Сити, а я уже веровал во все, налево и направо, как сказал проповедник, и верую так до сих пор.
Уильям Сароян, «Слово к насмешникам», из сборника «Меня зовут Арам»
«Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями.
Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час...»
Владимир Набоков "Другие берега"
Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час...»
Владимир Набоков "Другие берега"
"...Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил... Рвется таинственная нить, связывавшая его с твоим воображением. Между ним и тобой еще проносятся зарницы, еще что-то мерцает,словно угасающие, призрачные звезды. Но это мертвый свет. Он возбуждает, но уже не воспламеняет - невидимый ток чувств прервался... Жалкая крупица интимности над огромной пропастью. Сколько пленительных названий придумано для темного влечения двух полов! Звездные цветы на поверхности моря: пытаешься их сорвать - и погружаешься в пучину."
Эрих Мария Ремарк "Триумфальная арка"
Эрих Мария Ремарк "Триумфальная арка"
В.Т. Шаламов — Н.Я. Мандельштам
Август 1965 года
Дорогая Надежда Яковлевна!
Кошку мою Муху убили. Застрелили в голову. Открыто в московских джунглях застрелил какой-то генерал. На Западе там везде есть Общества покровительства животным, есть налоги какие-то, взамен которых государство охраняет животных, — у нас же только смерть и убийство считаются делом чести, славы. Массовое убийство кошек и людей — это одна из отличительных черт социализма, социалистической структуры. Животные безусловно входят в мир людей, облагораживают этот мир и понимают гораздо больше, чем думали Павлов и Дуров. Животных делают из лучшего материала, чем человека, и они много вносят в нашу жизнь добра, неизмеримо больше душевного здоровья, чем пресловутый «зеленый друг». И ад животных — страшен. Я вчера добился, чтобы мне показали приемник бродячих собак, то есть «отловы» на московских улицах, которые делают ветеринарные инспекции. У меня пропала кошка Муха, по всему городу расклеены плакаты с призывами государства о помощи в убийстве кошек — даже домашняя кошка Муха стала предметом борьбы в государстве. Даже здесь резко сталкиваются наши интересы, взгляды, поступки. Наш районный ветеринар сказал, что кошек убивают не сразу по завозе, убивают назавтра, «поезжайте на эту станцию, в эту газовую камеру московскую». Мне удалось добиться, после долгих усилий и просьб войти в этот «карантин звериный». Лучше бы я туда не ходил: огромный каменный мешок, где внизу, на первом этаже, большие железные клетки с собаками, конусом сток для мочи в середине, а поверх железных клеток собачьих стоят железные ящики величиной с посылку, фруктовую посылку килограмм на восемь, решетчатые ящики, битком набитые кошками всех цветов и оттенков. Они уже помолились своему звериному богу и ждали смерти. Глаза у всех кошек, а я знаю кошачьи глаза очень хорошо, были безразличными, отсутствующими. Никакой человек уже не мог их спасти от смерти и от людей. Кошки уже ничего не ждали, кроме смерти.
Еще страшнее был ящик особый, куда были набросаны котята разного возраста, от только что родившихся до месячных котят.
Я ушел, поблагодарив начальство за человечность, за «человеческий» подход ко мне, а не к кошкам, ибо сначала мне не хотели ничего показывать — «нет, да и все». А потом удалось увидеть этот ад: у этих железных клеток есть подвеска, чтобы прицепить этот контейнер к крючку газовой камеры. Я рылся в этих ящиках с полчаса, но не нашел Мухи; хотел указать на какую-нибудь кошку, чтобы выпустили из этого ада, но потом раздумал.
Самое страшное вот что. Я думал, когда шел по коридору, что в реве, крике, в вое и визге, которыми меня обязательно встретит этот зал, — последняя звериная надежда, случайность сказочная, что все душевные силы кошек и собак будут напряжены в этот последний миг последней надежды...
Звери встретили меня мертвым молчанием. Ни одного писка, ни лая, ни мяуканья.
Август 1965 года
Дорогая Надежда Яковлевна!
Кошку мою Муху убили. Застрелили в голову. Открыто в московских джунглях застрелил какой-то генерал. На Западе там везде есть Общества покровительства животным, есть налоги какие-то, взамен которых государство охраняет животных, — у нас же только смерть и убийство считаются делом чести, славы. Массовое убийство кошек и людей — это одна из отличительных черт социализма, социалистической структуры. Животные безусловно входят в мир людей, облагораживают этот мир и понимают гораздо больше, чем думали Павлов и Дуров. Животных делают из лучшего материала, чем человека, и они много вносят в нашу жизнь добра, неизмеримо больше душевного здоровья, чем пресловутый «зеленый друг». И ад животных — страшен. Я вчера добился, чтобы мне показали приемник бродячих собак, то есть «отловы» на московских улицах, которые делают ветеринарные инспекции. У меня пропала кошка Муха, по всему городу расклеены плакаты с призывами государства о помощи в убийстве кошек — даже домашняя кошка Муха стала предметом борьбы в государстве. Даже здесь резко сталкиваются наши интересы, взгляды, поступки. Наш районный ветеринар сказал, что кошек убивают не сразу по завозе, убивают назавтра, «поезжайте на эту станцию, в эту газовую камеру московскую». Мне удалось добиться, после долгих усилий и просьб войти в этот «карантин звериный». Лучше бы я туда не ходил: огромный каменный мешок, где внизу, на первом этаже, большие железные клетки с собаками, конусом сток для мочи в середине, а поверх железных клеток собачьих стоят железные ящики величиной с посылку, фруктовую посылку килограмм на восемь, решетчатые ящики, битком набитые кошками всех цветов и оттенков. Они уже помолились своему звериному богу и ждали смерти. Глаза у всех кошек, а я знаю кошачьи глаза очень хорошо, были безразличными, отсутствующими. Никакой человек уже не мог их спасти от смерти и от людей. Кошки уже ничего не ждали, кроме смерти.
Еще страшнее был ящик особый, куда были набросаны котята разного возраста, от только что родившихся до месячных котят.
Я ушел, поблагодарив начальство за человечность, за «человеческий» подход ко мне, а не к кошкам, ибо сначала мне не хотели ничего показывать — «нет, да и все». А потом удалось увидеть этот ад: у этих железных клеток есть подвеска, чтобы прицепить этот контейнер к крючку газовой камеры. Я рылся в этих ящиках с полчаса, но не нашел Мухи; хотел указать на какую-нибудь кошку, чтобы выпустили из этого ада, но потом раздумал.
Самое страшное вот что. Я думал, когда шел по коридору, что в реве, крике, в вое и визге, которыми меня обязательно встретит этот зал, — последняя звериная надежда, случайность сказочная, что все душевные силы кошек и собак будут напряжены в этот последний миг последней надежды...
Звери встретили меня мертвым молчанием. Ни одного писка, ни лая, ни мяуканья.