Страница 50 из 130

Добавлено: 18 июн 2010, 10:38
Виктор
Сказала: "Нам нужно расстаться с тобою,
Я больше тебе никогда не открою".
Я вышел, и дверь затворилась за мною,
И лязгнул замок за моею спиною,
Но я не хотел отойти от двери.
Пустяк, думал я, тренирует характер.
И вдруг стало страшно мне, будто я заперт.
Я заперт, я заперт! Я за...
Отопри!

***
Я над спокойствием колдую,
Но полон слез до кромки глаз.
Нагнусь - прольются В этот раз
Я вам руки не поцелую.

Мы снова рук не размыкаем,
Но наш союз - комок из мук,
Нам тягостно. Но этот круг,
Наверное, неразмыкаем.

* * *
Проулками от Домского собора
Иду едва знакомою дорогой
Сквозь гул и шелест баховского бора.
Все это одному мне слишком много.

Весь этот город, распоровший небо,
Застыл под проливною черепицей
Как некая великая победа -
Он будит мысль и не дает забыться

Но мне не разобрать, о чем кричат
Все эти лица, улицы и зданья -
Вновь пустота у левого плеча
Растет и принимает очертанья.

Я к ней привык - к печали еженочной,
Привык к молчанию и не держать под локоть,
Отсутствие твое настолько прочно,
Что я уже могу его потрогать.

Не стоило куда-то уезжать,
Укачивая память, словно зыбку,
Когда не город вижу, а опять
Скамью под липой и твою улыбку.

Побег мой провалился в самом главном,
Теперь я это ясно понимаю -
Отсутствие твое настолько явно.
Что я его невольно обнимаю.

Я знаю: жизнь - это целовать
Вот эти плечи, волосы, коленки...
И тротуаром узким, как кровать,
Идем мы: я - от края, ты - у стенки.

Я так хочу туда, в начало...

Я так хочу туда, в начало,
Где столько света и тепла
И нужно от любви так мало -
Всего лишь, чтоб она была,
Где мир глядит в тебя влюбленно
И нежен, словно мягкий мех,
Где чувство неопределенно
И разливается на всех

Или туда, где мир развенчан,
Он расплывается в слезах,
Напоминая чьи-то плечи,
Улыбку, волосы, глаза,
Где ты застыл, закрепощенный
Объятьем маленькой руки,
И жизнь разгадкой воплощенной
Щебечет у твоей щеки

Или хотя б туда, где зачат
Кромешный быт и неуют,
Где мелочи так много значат,
А сны покоя не дают,
Где в первых приступах отчаянья
Любовь, не зная, как ей быть,
Познавши чувство утеканья,
Спешит себя оборонить.

Но можно и туда, где поздно
Ее спасать или беречь,
Где все горит, где несерьезно
Ждать повода для новых встреч.
В ежеминутное прощанье,
Когда любовь уже не жаль,
Там бродит за чертой отчаянья
Такая светлая печаль.

Но, впрочем, можно жить и дальше.
Там мир так медленно болит,
Там пусто так, что шелест фальши
И тот немного веселит.
Где собираешься в дорогу,
Чтоб все забыть в чужом краю,
Где чувство тлеет, понемногу
Подтачивая жизнь твою.

Но только не сюда, где, вдавлен
В кровать волной небытия,
Цепляюсь я за образ дальний,
Почти забытый мной, где я
Свой взгляд уже не отрываю
От окон и входной двери.
Любимая, я умираю,
Приди, спаси и сохрани.

***
А.Т.
Обо мне говорят:

Жил словно вор на заброшенной даче,
Вечно рассеян и взгляд озадачен,
Ставен ни разу не открывал:
Что-то скрывал - наркоман, воровал?
Связан с какой-то актрискою местной -
Люди о ней отзывались нелестно,
Вечером поздно она приезжала
И, говорят, что его содержала...
Гости бывали из-за границы -
Мы на него заявляли в милицию.

Я говорю:

Было да сплыло заветное счастье,
Это судьбе моей не прощается.
Жил я у города на краю,
В маленьком доме,
В маленьком доме,
В маленьком доме...
В огромном раю.
Каждую ночь из соседнего леса
В гости ко мне приезжала принцесса,
Ночью мы жили, словно семья:
Я, моя радость и мышка моя.
Днем же один оставался я дома,
Сказки писал и читал их знакомым,
Мышка в норе отсыпалась до ночи,
Ну, а лесная принцесса моя
При царском дворе работала дочерью
Короля.

Хижина под камышовою крышей

1.
Мы шли по степи первозданной и дикой,
Хранящей следы промелькнувших династий,
И каждый бессмертник был нежной уликой,
Тебя каждый миг уличающей в счастье.

Мы были во власти того состоянья,
Столь полного светлой и радостной мукой,
Когда даже взгляд отвести - расставанье,
И руки разнять нам казалось разлукой.

Повсюду блестели склоненные спины
Студентов, пытавшихся в скудном наследстве
Веков отыскать среди пепла и глины
Причины минувших печалей и бедствий.

Так было тепло и так пахло повсюду
Полынью, шалфеем, ночною фиалкой,
Что прошлых веков занесенную груду
Нам было не жалко.

Как много разбросано нами по тропам
Улыбок и милых твоих междометий.
Я руку тебе подавал из раскопа,
И ты к ней тянулась сквозь двадцать столетий

Но день пролетел скакуном ошалелым,
И смолк наш палаточный лагерь охрипший,
И я занавешивал спальником белым
Вход в хижину под камышовою крышей.

И стало темно в этом доме без окон,
Лишь в своде чуть теплилась дырка сквозная.
"В таких жили скифы?"
"В них жили меоты".
"А кто они были такие?"
"Не знаю"

2.
Костер приподнял свои пестрые пики,
А дым потянулся к отверстию в крыше.
По глине забегали алые блики,
И хижина стала просторней и выше.

В ней было высоко и пусто, как в храме,
Потрескивал хворост, и стало так тихо,
Что слышалось слабое эхо дыханий,
И сердцебиений неразбериха.

Для хижины этой двоих было мало
Она постоянно жила искушеньем
Вместить целый род Ей сейчас не хватало
Старух и детей, суеты, копошенья...

И каждый из нас вдруг почувствовал кожей
Старинного быта незримые путы,
И все это было уже не похоже
На то, как мы жили до этой минуты.

Недолго вечернее длилось затишье -
Все небо, бескрайнюю дельту и хутор
Высокая круглая мощная крыша
Вбирала воронкой, вещала, как рупор.

На глиняном ложе снимая одежды,
Мы даже забыли на миг друг о друге,
И чувства, еще не знакомые прежде,
Читал я в растерянном взгляде подруги.

И ночью, когда мы привыкли к звучанью
Цикадных хоров и хоров соловьиных,
Мы счастливы были такою печалью,
Какую узнаешь лишь здесь, на руинах.

3.
"Родная, ведь скоро мы станем с тобою -
Легчайшего праха мельчайшие крохи -
Простою прослойкой культурного слоя
Такого-то века, такой-то эпохи".

"Любимый, не надо, все мысли об этом
Всегда лишь болезненны и бесполезны.
И так я сейчас, этим взбалмошным летом,
Все время, как будто на краешке бездны."

"Родная..." В распахнутом взоре незрячем
Удвоенный отсвет небесной пучины,
"Родная..." Ее поцелуи и плачи
Уже от отчаянья неотличимы.

Мы были уже возле самого края,
И жить оставалось ничтожную малость.
Стучали сердца, все вокруг заглушая,
И время свистело, а ночь не кончалась.

Казалось, что небо над нами смеется
И смотрит в дыру, предвкушая возмездье.
И в этом зрачке, в этом черном колодце
Мерцали и медленно плыли созвездья.

И мы понимали, сплетаясь в объятьях,
Сливаясь в признаньях нелепых и нежных,
Всю временность глиняных этих кроватей
И всю безнадежность объятий железных.

4.
Нам счастье казалось уже невозможным,
Но что-то случилось - тревога угасла,
И мы с тобой были уже не похожи
На тех, кем мы были до этого часа.

Пока ты разгадку в созвездьях искала
Слепыми от чувств и раздумий глазами,
Разгадка вослед за слезой ускользала
К губам и щекам, и жила осязаньем.

И я, просыпаясь и вновь засыпая,
Границу терял меж собой и тобою,
И слезы губами со щек собирая,
Я думал: откуда вдруг столько покоя?

Что это? Всего только новая прихоть
Глядящей в упор обезумевшей ночи
Иль это душа, отыскавшая выход,
Разгадку сознанью поведать не хочет?

Но даже душою с тобой обменявшись,
Мы все ж не сумели на это ответить -
Два юных смятенья уснули, обнявшись,
Спокойны, как боги, бессмертны, как дети.

Закат

Смываю глину и сажусь за стол,
За свой рабочий стол возле окна.
Блестит Азов, а розовый Ростов
По краю быстро схватывает тьма.

Светило плавит таганрогский мол
И расстилает алую кайму.
Ростов в огнях, а розовый Азов
Через минуту отойдет во тьму.

Еще блестят верхушки тополей,
Но их свеченье близится к концу.
С последней зыбкой кучкою теней
Плывет баркас по Мертвому Донцу.

Смыкает мрак широкое кольцо,
В котором гаснет слабый отблеск дня,
И вот мое спокойное лицо
Глядит из черных стекол на меня.

* * *
Почему-то теперь вечера
Так протяжно, так ярко сгорают,
Что мне кажется - это игра
В то, что кто-то из нас умирает.

Я с друзьями смотрю на закат
С небольшого моста, и у многих
Я ловлю этот пристальный взгляд,
Полный скрытой тоски и тревоги.

Вся долина предчувствий полна,
И все домики, рощи, селенья
Вновь под вечер накрыла волна
Непонятного оцепененья.

"Это чушь", - сам себе я твержу,
Но опять на друзей и на реки
Я спокойно и долго гляжу,
Словно силясь запомнить навеки.

* * *
Мы бревна сгружали однажды
В одном заполярном порту,
И было мне тяжко до жажды,
До привкуса крови во рту.

И чтобы нести было легче,
Представил: несу я ее,
Она обняла мои плечи,
Лепечет про что-то свое.

И речи ее означали,
Что любит, что верит и ждет.
А издали громко кричали:
Куда ты пошел, идиот?
Виталий Калашников

Стихи

Добавлено: 20 июн 2010, 11:31
Лин
Ночной кошмар (неудачная медитация)

Прямоугольник властно явился,
В синюю рамку мысли вобрав,
То, к чему я так долго стремился,
Молча открылось, обвив как удав.

Не отвертеться от этого знанья
В белое прошлое нету пути.
Тяжкое бремя всепониманья
Давит на плечи, садня до кости.
.

Добавлено: 21 июн 2010, 00:14
Виктор
Словно сложенный зонтик термоядерный щит.
Я живу в укрепленном форпосте.
На погосте здесь ветер венки шевелит,
дует в полые, тонкие кости.
До чего же колюче здесь жизни жнивье,
а изнанка, как спинка у жабы.
Здесь на воздух морозный выходишь живьем
и топорщишь усталые жабры.
Пахнет потом, казармой, из скважин сквозит.
Здесь всю жизнь, как в глубокой разведке.
Даже грач на задворках секретно молчит,
жрет по рыночным ценам объедки.
Уплетает за обе за щеки, кадык
взад-вперед, как по рельсам вагоны.
Что ветвится вдали там - леса иль сады?
Не узнаешь - запретная зона.
Здесь в секрете сидят А и Б на трубе
и кого-то уже повязали...
Здесь коза каждый день верещит ка-гэ-бэ
и безумными смотрит глазами.
То ли танк, то ли бык, то ли нож, то ли клык,
то ль чернобыльский запах распада,
то ли ветер доносит крепчающий рык
от прилавков Охотного ряда.
А в итоге держава на все времена:
и хомут, и шлея, и подпруга,
это дружба народов, вот их имена,
это так они кличут друг друга:
Здесь армяшка и чурка, черножопый и жид,
здесь хохол подружился с кацапом.
Всех накрыл и укрыл замечательный щит,
пятернею кровавой заляпан.
Этих башен, бойниц, бастионов бетон,
мертвокожие дряблые своды,
это наш - не узнали? - прижизненный дом,
обиталище нашей свободы.
На суглинке следы, ствол травы-лебеды,
что не лучше других и не хуже.
Море мертвой воды - океаны, пруды,
стаканы и шершавые лужи.
Вдоль контрфорсов прогулка. Линкор вдалеке.
Зонтик щелкнет с акцентом затвора.
Эту жизнь проживи, не ходи налегке,
проживи ее здесь до упора.

***
Твержу: забудется, запомнится,
клублюсь чужими голосами,
в слепое зеркало бессонницы
гляжу закрытыми глазами.
В чужом дому - чужие отзвуки,
течет луна по скатам крыши,
и души всех - живых и отживших
поют, а вот о чем - не слышу.
Ночлег в пути... Я это листывал,
и даже читывал немного -
равнина и река петлистая,
да плюс железная дорога,
и этот хор - живых и умерших,
и тяжкий перестук железа -
состав вконец ополоумевший
вдоль эту полночь перерезал.
Но ясно даже мне - не местному
и не пришедшемуся впору,
что не помеха он чудесному
и впрямь божественному хору...

***
Что же я тогда имел?
Доску я имел и мел.

Что же я нарисовал?
Я нарисовал овал.

Точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая,

Палка, скалка, огуречик,
Вот и вышел человечек.

Человечек-инвалид
Мне печально говорит:

- Что в пустой гуляешь школе,
Снова в детство хочешь, что ли?
Виталий Калашников

Добавлено: 21 июн 2010, 18:19
Винни-Пух и все-все-все
(это стихотворение подходит к теме "жажды жизни", о которой говорил Михаил Свечников на семинаре)

Дедушка

Дедушка ест грушу на лежанке,
Деснами кусает спелый плод.
Поднял плеч костлявые останки
И втянул в них череп, как урод.
Глазки - что коринки, со звериной
Пустотой и грустью. Все забыл.
Уж запасся гробовой холстиной,
Но к еде - какой-то лютый пыл.
Чует: отовсюду обступила,
Смотрит на лежанку, на кровать
Ждущая, томительная Сила...
И спешит, спешит он - дожевать.

Завеса

Так говорит Господь: "Когда, мой раб любимый,
Читаешь ты Коран среди врагов моих,
Я разделяю вас завесою незримой,
Зане смешон врагам мой сладкозвучный стих".

И сокровенных чувств, и тайных мыслей много
От вас я утаил. Никто моих путей,
Никто моей души не знает, кроме Бога:
Он сам нас разделил завесою своей.

Светляк

Леса, пески, сухой и теплый воздух,
Напев сверчков, таинственно простой.
Над головою - небо в бледных звездах,
Под хвоей - сумрак, мягкий и густой.

Вот и она, забытая, глухая,
Часовенка в бору: издалека
Мерцает в ней, всю ночь не потухая,
Зеленая лампадка светляка.

Когда-то озаряла нам дорогу
Другая в этой сумрачной глуши...
Но чья святей? Равно угоден Богу
Свет и во тьме немеркнущей души.

***
Плакала ночью вдова:
Нежно любила ребенка, но умер ребенок.
Плакал и старец-сосед, прижимая к глазам рукава,
Звезды светили, и плакал в закуте козленок.

Плакала мать по ночам.
Плачущий ночью к слезам побуждает другого
Звезды слезами текут с небосклона ночного,
Плачет Господь, рукава прижимая к очам.

Перстень

Рубины мрачные цвели, чернели в нем
Внутри пурпурно-кровяные,
Алмазы вспыхивали розовым огнем,
Дробясь, как слезы ледяные.

Бесценными играл заветный перстень мой,
Но затаенными лучами:
Так светит и горит сокрытый полутьмой
Старинный образ в царском храме.

И долго я глядел на этот Божий дар
С тоскою, смутной и тревожной,
И опускал глаза, переходя базар,
В толпе крикливой и ничтожной.

Парус

Звездами вышит парус мой,
Высокий, белый и тугой,
Лик Богоматери меж них
Сияет, благостен и тих.
И что мне в том, что берега
Уже уходят от меня!
Душа полна, душа строга -
И тонко светятся рога
Младой луны в закате дня.

Петух на церковном кресте

Плывет, течет, бежит ладьей,
И как высоко над землей!
Назад идет весь небосвод,
А он вперед -- и все поет.

Поет о том, что мы живем,
Что мы умрем, что день за днем
Идут года, текут века -
Вот как река, как облака.

Поет о том, что все обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг,

Да вечен только мертвых сон,
Да Божий храм, да крест, да он.

Встреча

Ты на плече, рукою обнаженной.
От зноя темной и худой,
Несешь кувшин из глины обожженной,
Наполненный тяжелою водой.
С нагих холмов, где стелются сухие
Седые злаки и полынь,
Глядишь в простор туманной Кумании.
В морскую вечереющую синь.
Все та же ты, как в сказочные годы!
Все те же губы, тот же взгляд,
Исполненный и рабства и свободы,
Умерший на земле уже стократ.
Все тот же зной и дикий запах лука
В телесном запахе твоем,
И та же мучит сладостная мука, -
Бесплодное томление о нем.
Через века найду в пустой могиле
Твой крест серебряный, и вновь,
Вновь оживет мечта о древней были.
Моя неутоленная любовь,
И будет вновь в морской вечерней сини.
В ее задумчивой дали,
Все тот же зов, печаль времен, пустыни
И красота полуденной земли.

Дочь

Все снится: дочь есть у меня,
И вот я, с нежностью, с тоской,
Дождался радостного дня,
Когда ее к венцу убрали,
И сам, неловкою рукой,
Поправил газ ее вуали.

Глядеть на чистое чело,
На робкий блеск невинных глаз
Не по себе мне, тяжело.
Но все ж бледнею я от счастья.
Крестя ее в последний раз
На это женское причастье.

Что снится мне потом? Потом
Она уж с ним, - как страшен он! -
Потом мой опустевший дом -
И чувством молодости странной.
Как будто после похорон,
Кончается мой сон туманный.

Донник

Брат, в запыленных сапогах,
Швырнул ко мне на подоконник
Цветок, растущий на парах,
Цветок засухи - желтый донник.

Я встал от книг и в степь пошел...
Ну да, все поле - золотое,
И отовсюду точки пчел
Плывут в сухом вечернем зное.

Толчется сеткой мошкара,
Шафранный свет над полем реет -
И, значит, завтра вновь жара
И вновь сухмень. А хлеб уж зреет.

Да, зреет и грозит нуждой,
Быть может, голодом... И все же
Мне этот донник золотой
На миг всего, всего дороже!
Иван Бунин

Добавлено: 23 июн 2010, 16:56
Винни-Пух и все-все-все
Победителям

Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть...
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «Берт».
Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,—
Внуки, братики, сыновья!
Анна Ахматова

Добавлено: 23 июн 2010, 18:21
Березина
Веет чем-то родным и древним
От просторов моей земли.
В снежном море плывут деревни,
Словно дальние корабли.

По тропинке шагая узкой,
Повторяю - который раз!-
"Хорошо, что с душою русской
И на русской земле родилась!"

***
О, Россия!
С нелегкой судьбою страна...
У меня ты, Россия,
Как сердце, одна.
Я и другу скажу,
Я скажу и врагу -
Без тебя,
Как без сердца,
Прожить не смогу...

Друня

"Друня" - уменьшительная форма от древнеславянского слова "дружина"

Это было в Руси былинной.
В домотканый сермяжный век:
Новорожденного Дружиной
Светлоглазый отец нарек.
В этом имени - звон кольчуги,
В этом имени - храп коня,
В этом имени слышно:
- Други!
Я вас вынесу из огня!

Пахло сеном в ночах июня,
Уносила венки река.
И смешливо и нежно
"Друня"
звали девицы паренька.
Расставанье у перелаза,
Ликование соловья...
Светло-русы и светлоглазы
Были Друнины сыновья.

Пролетали, как миг, столетья,
Царства таяли словно лед...
Звали девочку Друней дети -
Шел тогда сорок первый год.
В этом прозвище, данном в школе,
Вдруг воскресла святая Русь,
Посвист молодца в чистом поле,
Хмурь лесов, деревенек грусть.
В этом имени - звон кольчуги,
В этом имени - храп коня,
В этом имени слышно:
- Други!
Я вас вынесу из огня!

Пахло гарью в ночах июня,
Кровь и слезы несла река,
И смешливо и нежно "Друня"
Звали парни сестру полка.
Точно эхо далекой песни,
Как видения, словно сны,
В этом прозвище вновь воскресли
Вдруг предания старины.
В этом имени - звон кольчуги,
В этом имени - храп коня,
В этом имени слышно:
- Други!
Я вас вынесу из огня!..

Мой отец

Нет, мой отец погиб не на войне -
Был слишком стар он, чтобы стать солдатом,
В эвакуации, в сибирской стороне,
Преподавал он физику ребятам.

Он жил как все. Как все, недоедал.
Как все, вздыхал над невеселой сводкой.
Как все, порою горе заливал
На пйку хлеба выменянной водкой.

Ждал вести с фронта - писем от меня,
А почтальоны проходили мимо...
И вдалеке от дыма и огня
Был обожжен войной неизлечимо.

Вообще-то слыл он крепким стариком -
Подтянутым, живым, молодцеватым.
И говорят, что от жены тайком
Все обивал порог военкомата.

В Сибири он легко переносил
Тяжелый быт, недосыпанье, голод.
Но было для него превыше сил
Смириться с тем, что вновь мы сдали город.

Чернел, а в сердце ниточка рвалась -
Одна из тех, что связывают с жизнью.
(Мы до конца лишь в испытанья час
Осознаем свою любовь к Отчизне.)

За нитью - нить. К разрыву сердце шло.
(Теперь инфарктом называют это...)
В сибирское таежное село
Вползло военное второе лето.

Старались сводки скрыть от старика,
Старались - только удавалось редко.
Информбюро тревожная строка
В больное сердце ударяла метко.

Он задыхался в дыме и огне,
Хоть жил в Сибири - в самом центре тыла.
Нет, мой отец погиб не на войне,
И все-таки война его убила...

Ах, если бы он ведать мог тогда
В глухом селе, в час отступленья горький,
Что дочь в чужие будет города
Врываться на броне "тридцатьчетверки"!

Бабы

Мне претит пресловутая "женская слабость".
Мы не дамы, мы русские бабы с тобой.
Мне обидным не кажется слово грубое "бабы",
В нем - народная мудрость, в нем - щемящая
боль.
Как придет похоронная на мужика
Из окопных земель, из военного штаба,
Став белей своего головного платка,
На порожек опустится баба.

А на зорьке впряжется, не мешкая, в плуг
И потянет по-прежнему лямки.
Что поделаешь? Десять соломинок-рук
Каждый день просят хлеба у мамки...

Эта смирная баба двужильна, как Русь.
Знаю, вынесет все, за нее не боюсь.
Надо - вспашет полмира, надо - выдюжит бой.
Я горжусь, что и мы тоже бабы с тобой!

Наказ дочери

Без ошибок не прожить на свете,
Коль весь век не прозябать в тиши.
Только б, дочка, шли ошибки эти
Не от бедности - от щедрости души.

Не беда, что тянешься ко многому:
Плохо, коль не тянет ни к чему.
Не всегда на верную дорогу мы
Сразу пробиваемся сквозь тьму.

Но когда пробьешься - не сворачивай
И на помощь маму не зови...
Я хочу, чтоб чистой и удачливой
Ты была в работе и в любви.

Если горько вдруг обманет кто-то,
Будет трудно, но переживешь.
Хуже, коль "полюбишь" по расчету
И на сердце приголубишь ложь.

Ты не будь жестокой с виноватыми,
А сама виновна - повинись.
Все же люди, а не автоматы мы,
Все же непростая штука - жизнь...

В школе

Тот же двор.
Та же дверь.
Те же стены.
Так же дети бегут гуртом,
Та же самая "тетя Лена"
Суетится возле пальто.

В класс вошла.
За ту парту села,
Где училась я десять лет.
На доске написала мелом
"X + Y = Z".

...Школьным вечером,
Хмурым летом,
Бросив книги и карандаш,
Встала девочка с парты этой
И шагнула в сырой блиндаж,
1945
Ю.Друнина

Добавлено: 26 июн 2010, 06:54
Talifa
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнию твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь.
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!

2 августа 1877
А.Фет

И 2 прекрасных исполнения.

http://www.youtube.com/watch?v=iFCeViPvT0Q
http://www.youtube.com/watch?v=QdS5veHYhyA

Добавлено: 26 июн 2010, 13:27
Likos
«империя гордых алкоголиков» - цикл стихотворений в прозе

ОЛЕГ ШАТЫБЕЛКО

[не более]

Здесь не собираются ничего превращать в поэзию. Это не цирк. Мне плевать на климакс ямбов, хореев, анапестов и так далее. Мне плевать: на синдром приобретенного иммунодефицита пост-концептуализма. Стихотворение, по сути своей, крик. Нет, я, конечно, безумец, но я все же еще держусь в рамках довольно абстрактных, общепринятых норм. Это мой способ выжить. Не более.
Итак.

1. [совершенные]

[1] Я думаю, что «героем» шестидесятых можно назвать парня из кинофильма «А я иду, шагаю по Москве»; семидесятых – персонажей сыгранных О. Далем и О. Янковским в кинофильмах «Отпуск в сентябре» по «Утиной охоте» Вампилова и «Полеты во сне и наяву» режиссера Р. Балаяна; восьмидесятых – сказочно-оторванных от реальности персонажей Григория Горина из кинофильмов Марка Захарова; правда, был еще персонаж в фильме Петра Тодоровского «По главной улице с оркестром» (его сыграл Олег Меньшиков), но на фоне Борисова он сильно проигрывал ему в искренности. С девяностыми все сложнее: какая-то пустота. Или вернее малозапоминающаяся, излишняя пестрота – действительно, ведь не принимать же в расчет героя Сергея Бодрова из нашумевшего фильма «Брат»?

[2] А сегодня они молчат. Я не могу в это поверить, но они все время молчат. Говорят другие – соскочившие, выпавшие. Разговаривают сами с собой, ругаются сами с собой.
Прозрачные настолько, что им давно наплевать, как они выглядят со стороны. Стоящие в переходах метро, у магазинов, на улице. Летом просыпающиеся на скамейках в скверах. Им есть что сказать. Они давно хотели выговориться. Они так давно хотели выговориться. Вернее, они так давно хотели поговорить с тем, кто знает ответы, что теперь они ведут диалог на равных. А нас нет. Точнее – мы есть, но с другой стороны стекла. Мы, жаждущие, чтобы хоть кто-нибудь придумал за нас оправдание нашему пребыванию здесь.

[3] Вот только не надо смотреть на меня ТАК. Так – как будто вы все про меня понимаете. На меня: пьющего утренний кофе, бредущего на работу, медленно уходящего ночью из дома женщины, жившей моим безумием; лжесвидетеля уличенного лжесвидетелем; искушенного и искушаемого нежностью, жалостью и стыдом. На меня, сидящего в темноте, на кухне с –надцатой сигаретой в руке и ждущего, ждущего, ждущего – совершенного в своем ожидании чуда.
Совершенного в своем одиночестве в ожидании чуда.
И тогда я тоже не буду смотреть на вас ТАК.

2. [почти сразу]

Я ощущал себя шоколадной конфетой, которую достали из коробки с надписью «ассорти» и надкусили, чтобы посмотреть, что там внутри за начинка:
мы оба были сильно пьяны и я благодарен ему за то, что он не помнит, как спросил меня: «Ты старше на десять лет, женат, у тебя дети, у тебя три высших, ты зарабатываешь неплохие деньги, ты знаешь чего ты стоишь. Ты знаешь про себя все. В чем разница между тобой сейчас и тогда?”
Я подумал: “Да – я старше. Меня били, у моего горла держали нож. Я ушел от одной женщины и умолял другую не бросать меня. Я не очень хороший отец для двух своих дочерей и сына. Я неплохо образованный, неблагодарный сукин сын, напивавшийся до ангелов и до чертей. У меня есть два настоящих друга. Я знаю о себе все. И я даже не знаю любит ли меня моя жена. Знающему о себе все можно доверить и душу. Скучно.”

И я ответил: “Теперь, сделав какую-нибудь мерзость или гадость, я понимаю, ЧТО я сделал. Я сразу понимаю, ЧТО я сделал. Ну почти сразу.”

3) [заземление]

[0] Выключи свет и телик, выскочи из себя, несколько раз обойди, встань за спиной, не веря: дышится еле-еле, слышится еле-еле, в белых халатах до пят в окна глядят деревья, в окна глядят деревья и видят что ты один.

[1] Не со всего размаху о стену. Не молнией, озарением, вспышкой свыше, а просто (буднично?) шел-шел и нашел. Вернее, вошел в комнату и за три-четыре шага до Н е е – по тому, как падают тени, по звукам с улицы, по тому: как приоткрыта форточка, как медленно качаются занавески, лает собака, плачет ребенок – понял, нет, сначала вернулся, повертелся на месте (кажется здесь?), попробовал отыскать эту складку в пространстве, в которую так внезапно попал – нет, не ослышался, не ослышался: боже милостивый, как же она тебя ненавидит. Обрыв пленки.

[2] И сразу: один в темноте бредешь по квартире от самой входной двери в дальнюю комнату и назад. Ловишь себя на мысли, что это с тобой давно, что это уже не смешно. Выходишь на кухню, куришь, смотришь в окно – а там почему-то снег. И это в апреле! И хочется водки. И чтобы завтра был выходной. И чтобы, напившись, поплакать –плевать, что это все омерзительно, глупо, нелепо. И хочется, точно в детстве, чтоб – раз! – волшебной какой-нибудь палочкой и опять – все встало на место. И снег за окном. И снег. И прохожие: такие-такие-такие, что, глядя на них, понимаешь – у них, у них аааааабсолютно все точно так же. Так же, как у тебя.
[3] И можно спорить с идеей, теорией, мнением, но с ощущением? Вот оно, есть, существует и никуда больше не денется. Глупо, бессмысленно, бесполезно злиться, плакать, кричать, раздражаться, молчать, курить, спешить, бояться, терпеть, верить, не верить, ходить якобы в магазин, якобы, блядь, за хлебом, звонить друзьям, пить пиво, идти по бульвару и слышать откуда-то издалека: «И все-таки ты – мудак. Она? Они? Что-то там чувствуют, что-то там понимают, любят и ненавидят. А ты? А ты? Знаешь, что в этом во всем самое, бля, смешное, парадоксальное, удивительное, замечательное, отвратительное, беспощадно реальное?» «Ну?» «Одно другому совсем не мешает». Хорошо, что у тебя есть такие добрые, мудрые, тонкие, а, главное, справедливые, простые, хорошие, честные, с которыми и в разведку, и просто пройтись по бульвару, друзья. “Одно другому совсем не мешает. Через неделю Пасха. Завтра до плюс двадцати обещали».

«Завтра?»

4) [стена]

Я сидел и смотрел в стену. Я сидел и просто смотрел в стену. За окном на улице демонстрировали дождь. А эту картину я уже видел. По потолку, этажом выше кто-то шел к звонившему телефону. За стеной кто-то вызвал лифт и терпеливо ждал пока он поднимется. Я слышал, как он дышит.
А я просто сидел и смотрел в эту чертову стену. Я знал: сейчас тряхнет по настоящему. Если закрыть глаза, бывает еще ничего. Случалось я умирал и получше. И теперь мне нужно было правильно рассортировать накопленные мысли, слова, ощущения. А они уже явились получить свое. Я бы распределил все совсем по другому. Хотя я и при жизни не мог их переспорить. Я сидел и пил свое пиво. Наверное мы не должны этого видеть. Но наконец привыкаешь привыкать.

…Кто-то рядом со мной вздохнул. Черт: сигарета упала в пепельницу. Фильтр испачкался. Сейчас. Сейчас. Еще только минуту. Полминуты. И я обязательно встану. И пойду: поиграю с детьми, поговорю с женой, зайду к матери, выпью пива с друзьями, оплачу счета за квартиру. Сейчас. Сейчас. Дай еще только полминуты.

5) [без комментариев]

Да – так продолжается черте сколько: веков, тысячелетий, жизней. Мы, словно одноклеточные, полностью подчинены этому/этой чувству, желанию, страсти, когда, напрягая всю свою волю, вооружившись самыми хитроумными механизмами: логикой, рифмой, культурой, гуманизмом, психоанализом и прочей фигней – лишь иногда обнаруживаем то ли след, подтверждающий, что о н о все-таки есть, существует, то ли это о н о само, нарочно, подбрасывает его у нас на пути, как, например, перо из крыла какой-нибудь экзотической птицы, уже ненужное, мертвое, пораженное неизвестным науке вирусом или болезнью.
Католицизм, православие, мусульманство, буддизм? Выбор оружия оставлен за нами. Атеизм? Ради Бога! Вам не кажется, что все это уже с нами было в самом начале? Сексуальная революция (с интонацией «кушать подано»)? Пусть – если уж вам так хочется. Перестаньте – почему бы, в конце концов, е м у не быть сексуальным? Американский аналог? Это который – пляжи-канары-мартини-лимузины-бикини? На здоровье! Без комментариев. Наркотики? Без комментариев. Шведские семьи, страсти а ля лолита? Без комментариев, без комментариев, без…

ТО-ЛЕ-РАНТНОСТЬ – БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ – вот, что должно быть начертано, как девиз, на знамени нашей эпохи.

Вот только – вы слышите?: «Ну, что же вы все никак не поймете? Ну, как же вы все никак не поймете-то?» – шепчем мы каждое утро, пока наши сны не исчезают в нас, как в воде, быстрорастворимая, шипучая таблетка аспирина. И только жалость, бесконечно-простая, прозрачная жалость не может утешить нас, но отчего-то сжимает нашу холодную руку крепче и крепче.

6) [потому что пора]

И вот потом очнешься утром на кухне. Как будто вынырнув из своего ночного кошмара. Как будто вырвался из окружения врукопашную. Злой, обессилевший, потому что ночь напролет вы спорили, спорили, спорили. Вспоминаешь.

Нет, я со всем соглашусь, подпишусь, только ответь на вопрос. На один мой вопрос. Ответь мне за всех, для всех. За себя, для меня. Потому что пора, потому что давно, бля, пора ответить уже на него. Только честно, без всяких там бла-бла-бла. На хрена, какого черта, какого рожна? Вы что, извините, книг не читаете, телевизор не смотрите? История там, Достоевский, Чехов, Буковски, Бродский, Моцарт, Чайковский, Станиславские там Немировичи-Данченко? Дед твой, который войну, лагеря? Мать, отец? Беспартийная и партийный, верующая и атеист? Херня. Все, понимаешь, херня. Если то, что теперь ты имеешь – это вот эта работа и водка по пятницам. Понимаешь? И снова работа, и снова: на новый год, на восьмое марта, на пасху, на майские, навсегда. Но слышишь? Не смей мне рассказывать как это все тебя задолбало, достало, выкрутило. Все устали. Я слишком давно с тобой рядом. Я видела тебя и другим.

И вот потом очнувшись утром на кухне. Как будто вынырнув из своего ночного кошмара. Как будто вырвался из окружения врукопашную злой, обессилевший, потому что ночь напролет. Знаешь, что нужно сделать? Потому что что-то ты должен сделать с этим. Встать, выкрутить кран с горячей водой. И мыть, просто мыть эту чертову гору посуды. Намыливая и смывая, намыливая и смывая. Как-то особенно реалистично представляя себя возвращающимся из гостей. На последнем метро, пьяного, явно пытающегося нарваться, прицепившись к группе довольно нервных девушек и парней с абсолютно идиотским вопросом: “Вы читали Борхеса? У него там есть одно место…” И, наконец, нарвавшегося. Все справедливо. Почти не защищаться, воспринимать случившееся с каким-то даже удовлетворением. Самое трудное – это отмыть чугунную сковородку. И старые пригоревшие алюминиевые кастрюли. Я драил их мотком железной проволоки. Яростно, остервенело. До блеска, до зеркального блеска, скобля, надраивая, оттирая до такой чистоты, белизны, как эта заутреня. Без единого слова. Как эти руки. Вымытые после всего несколько раз обычным хозяйственным мылом. Вдох-выдох. Вдох-выдох…

Я люблю тебя, жизнь!

7) [империя гордых алкоголиков]

Мне кажется, империя гордых алкоголиков рухнула. Мы проснулись в республике эпатажных, добрых, яростных самоубийц.

Эпатажных – потому что в нашем стремлении к красоте – будь оно трижды неладно! – есть что-то болезненно-величественное, завораживающее, как осознание того, что, если уж мы ничего не можем изменить, понять, объяснить и от этого сходим с ума, то пусть – мы хотя бы это устроим красиво.

Добрых – потому что к стыду своему: жизнь о-бо-жа-ем. Себя – за то, что не стали, не состоялись – уже не виним. Но и не принимаем. Не можем принять. А ведь с этим надо прожить!

Яростных – потому что – о господи – сколько ее в этом внешне спокойном, медленном, странном, размеренном самосжигании в алкоголе, наркотиках, дома у телевизора, и, особенно, в каждодневном, тупом, механичном хождении на работу, потому что ведьнадожечтотожратьнашимдетям!!!

И знаете – единственное отчетливое желание, которое все объясняет, единственное не расплавившееся в этом липком вареве интеллигентских сомнений желание, за которое мне и сейчас ни перед кем не стыдно – это возможность до самого конца просидеть на краю этой огромной бездны: тихо-тихо, не суетясь, не делая резких движений, чтобы – не дай Бог! – не упасть туда самому, и, что самое главное, не подтолкнуть в нее кого-то другого своим искренним, естественным, но неосторожным движением.

Империя гордых алкоголиков рухнула. И, слава Богу, что в этом нет ни малейшей нашей с вами заслуги.

Добавлено: 30 июн 2010, 11:28
Виктор
Маяк

Вдали, как нож, песчаная коса,
Прибоем волн отточенная остро,
Где кипень брызг уходит в небеса
И облаков тугие паруса
Наполнены дыханием норд-оста.

Хотелось мне запомнить навсегда,
Отбросив мыслей повседневных путы,
Как бьется в борт упрямая вода,
Как растворится темных скал гряда
И ночь, вздыхая, встанет у каюты.

Залив не спал, он, как старик, ворчал,
Встревоженный гудками пароходов.
Надолго покидали мы причал.
Горел маяк - гигантская свеча,
Зажженная во славу мореходов.
Михаил Волков

Подводная лодка

Здесь ни отблеска спички, ни сиянья зари.
Все земные привычки понадежней запри.
Где-то горы и реки, краски яркого дня.
В герметичном отсеке свет иного огня.

Схожи полночь и полдень.
Осень сменит весну.
Я на лодке запомнил, оценил тишину.
В базе копится почта...
Адресаты — в пути;
Не расскажут про то, что
им придется пройти.

В снежной дымке Европа.
Над Камчаткой — циклон.
И зрачки перископа забывают про сон.
И восходят над миром, обещая рассвет,
Голоса командиров сквозь молчанье ракет.
Никита Суслович

Будь проклят, атлантический циклон!
Не повезло и в августе с погодой.
То солнца нет на небе по полгода,
То ветра оглушительного стон.
Будь проклята, изношенность торпед
И сотое продление ресурса
У батареи и приборов курса.
Ведь новых нет и денег тоже нет.
Помилуй, Ледовитый океан!
Знакомы мне и впадины и льдины.
Сегодня погружаешься в глубины,
Как будто бы садишься на вулкан.
Когда рванёт, не знаю, но рванёт.
Где тонко, как известно, там и рвётся.
Рискую, но, надеюсь, обойдётся.
А если что - до свадьбы заживёт.
Игнатий Белозерцев

Спят матросы,
тяжкие ладони
положив на жесткие подушки.
Шепчет комендор о тихом Доне.
Баталер вздыхает о подружке.
Расплескались ладоги и волги,
не волна -
мечта ребят качает.
Пусть же в эту ночь сигнал тревоги
сны им досмотреть не помешает.
Спят матросы.
Сонными устами
им перекликаться до подъема.
Спят матросы - здорово устали;
пусть они чуток побудут дома,
вновь увидят заводи и вишни
и ещё -
во сне такое просто -
те глаза лукавые,
девичьи...
Спят матросы.
Вадим Водынин

«Жанетта»
(эта знаменитая песня написана
автором-десятиколассником в 1940)


В кейптаунском порту, с какао на борту,
«Жанетта» поправляла такелаж.
Но прежде, чем идти в далекие пути,
На берег был отпущен экипаж.
Идут - сутулятся, вздымаясь в улицы,
Давно знакомы им и шторм и град...
И клеши новые, полуметровые,
Полощет весело ночной пассат.

Им дверь открыл портье, и несколько портьер
Откинулось, впуская моряков.
И не было забот, и горе не придет -
Здесь люди объясняются без слов!
Здесь все повенчаны с вином и женщиной,
Здесь быстро лечатся следы морщин.
Здесь души сильные, любвеобильные,
Здесь каждый бог и царь, и господин!

Они уйдут чуть свет. Сегодня с ними Кэт.
О ней не мог мечтать и сам Жюль Верн;
Она, куда ни кинь, богиня из богинь
Заманчивых кейптаунских таверн.
Здесь пунши пенятся, здесь пить не ленятся,
Поют вполголоса, присев в кругу:
«Мы знаем гавани далеких плаваний,
Где жемчуг высыпан на берегу».

А в ночь ворвался в порт французский теплоход,
Облитый серебром прожекторов.
Когда бледнел рассвет, пришли в таверну Кэт
Четырнадцать французских моряков...
«Кончайте плавиться!», «Привет, красавица!»,
«Во имя Франции - на шлюпки груз!»...
Но спор в Кейптауне решает браунинг,
И на пол грохнулся гигант-француз...

Когда пришла заря на южные моря,
«Жанетта» разбудила сонный порт.
Но не пришли на зов лишь восемь моряков,
И больше не взойдут они на борт:
Ведь им из гавани не выйти в плаванье
И страны дальние не видеть вновь.
Их клеши новые, полуметровые,
Обильно пролита, смочила кровь...

В кейптаунском порту, с какао на борту,
«Жанетта» уходила на Сидней.
Без бурь тебе идти в далекие пути,
Скиталица акуловых морей!
Павел Гандельман

Афганистан

Огонь и пыль по ходу горных трасс.
Колонна... Впереди - саперный взвод.
А Время тянет полевую связь
Из Кандагара в сорок первый год.

И мимо утомленного лица
Ползут в ночную мглу и сквозь года,
Соединяясь с юностью отца,
Невидимые глазу провода.

Во рту песок. Глаза воспалены.
«Афганец» рвет колючую траву.
Судьба сплелась с дорогами войны.
Но связь живет, и значит - я живу!

Быть может, ждет за поворотом бой.
Дрожит, свисая с каски на висок,
Улавливая каждый позывной,
Безжизненный полынный стебелек.

И стонет пропыленный небосклон,
И слышится, хотя не на виду,
Движенье героических колонн
По тающему ладожскому льду.

И, кажется, незримо среди нас,
Весь долгий путь присутствовать отцам.
И связь времен - единственная связь,
Способная приказывать сердцам.
Владимир Гуд

Луна из океана рыжим диском
Торжественно и медленно всплыла.
Ночь раскололась на волне в Индийском
Осколками из лунного стекла.

Атоллы спят на дальнем горизонте.
В лагунах синих звезд невпроворот.
Отдраив люки, под небесным зонтом
Молчим и смотрим в южный небосвод.

Простится штабом пусть минута эта.
Она в эфире не оставит след.
И холодно мерцают блики света
На остриях недремлющих ракет...
Владимир Жураковский

Баллада о Соленом Озере

1.
Вода отливает берёзово.
На мысе входном - валуны.
Бессонно Соленое озеро -
Безвестная бухта страны.
По гальке дорожек укатанных,
Тяжелый от горьких седин,
Военного времени катерник
Приходит
на берег
один.
В парадной тужурке,
При кортике,
Стоит он у края земли.
Отсюда «морские охотники»
В поход на Курилы ушли.

Тремя ограничены сутками
Патроны, вода, провиант.
Дымил в рукава самокрутками
Навек уходящий десант.

Десант, не окуренных порохом,
От скаток солдатских горбат.
Ребята пострижены бобриком,
По каске в руках у ребят.

Броняшками иллюминаторы
Прикрыты от пуль и от брызг.
А завтра состарятся матери,
Над бухтой взойдет обелиск.

2.
Вскипают буруны над мелями.
В Курильском проливе туман.
Японские доты нацелены
В рассветный глухой океан.

Фигурки на палубах вылепив,
Ночь выстыла.
Время к пяти.
Шлепками от катерных выхлопов
Ведется прокладка пути.

И вот
За командами быстрыми
В прибой с полубака прыжок.
И трассер от первого выстрела
Безмолвие свистом прожег.

В накате, бурлящем от ватников,
С бортов обходя катера,
Зеленые каски десантников
На берег выносят «ура».

Радист надрывается с флагмана:
«Восьмерка, восьмерка, на связь...»
Но с треском влетает расплавлено
В артпогреб «восьмерки» фугас.

Плывут бескозырки матросские,
И строг командир, как устав:
Убитый,
Он медлит на мостике,
Машинный обняв телеграф.

Погибший назад полмгновения,
Он, мёртвый, команду дает:
Он ручки
В последнем падении
Срывает на «полный вперёд».

И сняли фуражки на флагмане.
А катер, тараня волну,
Как с песней,
С гудением пламени
Идёт навсегда в глубину.

Летит донесение позднее -
О высшей награде запрос.
Все помнит Соленое озеро,
От вдовьих соленое слез.

3.
Он глаз не стыдится внимательных.
Он, плача, трясёт головой,
Военного времени катерник
С «восьмёрки» последний живой.

От залпов всё больше дистанция.
Ребят не поднимешь со дна.
Он гладит печальными пальцами
Гранитные их имена.

России святые окраины
Ему без бинокля видны.
Медаль «За отвагу» надраено
Сверкает осколком войны.

В парадной тужурке.
При кортике.
Он видит, как в дальней дали
Уходят морские «охотники» -
Высокой судьбы корабли.

Им курсы нелёгкие выпали.
Продуты Курильской грядой,
В атаку зеленые вымпелы
Бессмертно летят над водой.

Взошел обелиск над березами.
Цветы на граните красны.
На страже Солёное озеро -
Надёжная бухта страны.
Евгений Сигарев

Волна ударит в стекла рубки,
Вопя, стеная и трубя...
Мир сухопутный, прежний, хрупкий,
Что остается от тебя?

Бодриться - трудная наука,
Когда вокруг сплошной туман.
Что позади? Увы, разлука.
Что впереди? Опять разлука.
А между ними - Океан!
Яков Черкасский

[/i]

Добавлено: 8 июл 2010, 11:54
Виктор
Павел Антокольский
Повесть о сыне


— Вова! Я не опоздал? Ты слышишь?
Мы сегодня рядом встанем в строй.
Почему ты писем нам не пишешь,
Ни отцу, ни матери с сестрой?

Вова! Ты рукой не в силах двинуть,
Слёз не в силах с личика смахнуть,
Голову не в силах запрокинуть,
Глубже всеми лёгкими вздохнуть.

Почему в глазах твоих навеки
Только синий, синий, синий цвет?
Или сквозь обугленные веки
Не пробьётся никакой рассвет?

Видишь — вот сквозь вьющуюся зелень
Светлый дом в прохладе и в тени,
Вот мосты над кручами расселин.
Ты мечтал их строить. Вот они.

Чувствуешь ли ты, что в это утро
Будешь рядом с ней, плечо к плечу,
С самой лучшей, с самой златокудрой,
С той, кого назвать я не хочу?

Слышишь, слышишь, слышишь канонаду?
Это наши к западу пошли.
Значит, наступленье. Значит, надо
Подыматься, встать с сырой земли.

И тогда из дали неоглядной,
Из далёкой дали фронтовой,
Отвечает сын мой ненаглядный
С мёртвою горящей головой:

— Не зови меня, отец, не трогай,
Не зови меня, о, не зови!
Мы идём нехоженой дорогой,
Мы летим в пожарах и в крови.

Мы летим и бьём крылами в тучи,
Боевые павшие друзья.
Так сплотился наш отряд летучий,
Что назад вернуться нам нельзя.

Я не знаю, будет ли свиданье.
Знаю только, что не кончен бой.
Оба мы — песчинки в мирозданье.
Больше мы не встретимся с тобой.

2
Мой сын погиб. Он был хорошим сыном,
Красивым, добрым, умным, смельчаком.
Сейчас метель гуляет по лощинам,
Вдоль выбоин, где он упал ничком.

Метёт метель, и в рог охрипший дует,
И в дымоходах воет, и вопит
В развалинах.
А мне она диктует
Счета смертей, счета людских обид.

Как двое встретились? Как захотели
Стать близкими? В какую из ночей
Затеплился он в материнском теле,
Тот синий огонёк, ещё ничей?
Пока он спит, и тянется, и тянет
Ручонки вверх, ты всё ему отдашь.
Но погоди, твой сын на ножки встанет,
Потребует свистульку, карандаш.
Ты на плечи возьмёшь его. Тогда-то
Заполыхает синий огонёк.
Начало детства, праздничная дата,
Ничем не примечательный денёк.

В то утро или в тот ненастный вечер
Река времён в спокойствии текла.
И крохотное солнце человечье
Стучалось в мир для света и тепла.

Но разве это, разве тут начало?
Начала нет, как, впрочем, нет конца.
Жизнь о далёком будущем молчала,
Не огорчала попусту отца.

Она была прекрасна и огромна
Все те года, пока мой мальчик рос, —
Жизнь облаков, аэродромов, комнат,
Оркестров, зимних вьюг и летних гроз.

И мальчик рос. Ему ерошил кудри
Весенний ветер, зимний — щёки жёг.
И он летел на лыжах в снежной пудре
И плавал в море — бедный мой дружок.
Он музыку любил, её широкий
Скрипичный вихорь, боевую медь.
Бывало, он садится за уроки,
А радио над ним должно греметь,
Чтоб в комнату набились до отказа
Литавры и фаготы вперебой,
Баян из Тулы, и зурна с Кавказа,
И позывные станции любой.

Он ждал труда, как воздуха и корма:
Чертить, мять в пальцах, красить что-нибудь...
Колонки логарифмов, буквы формул
Пошли за ним из школы в дальний путь,
Макеты сцен, не игранных в театре,
Модели шхун, не плывших никуда...
Его мечты хватило б жизни на три
И на три века, — так он ждал труда.
И он любил следить, как вырастали
Дома на мирных улицах Москвы,
Как великаны из стекла и стали
Купались в мирных бликах синевы.

Он столько шин стоптал велосипедом
По всем Садовым, за Москвой-рекой
И столько плёнки перепортил «ФЭДом»,
Снимая всех и всё, что под рукой.
И столько раз, ложась и встав с постели,
Уверен был: «Нет, я не одинок...»
Что он любил ещё? Бродить без цели
С товарищами в выходной денёк,
Вплоть до зимы без шапки. Неприлично?
Зато удобно, даже горячо.
Он в сутолоке праздничной, столичной
Как дома был. Что он любил ещё?

Он жил в Крыму то лето. В жарком полдне
Сверкал морской прилив во весь раскат.
Сверкал песок. Сверкала степь, наполнив
Весь мир звонками крохотных цикад.
Он видел всё до точки, не обидел
Мельчайших брызг морского серебра.
И в первый раз он девочку увидел
Совсем другой и лучшей, чем вчера.
И девочка внезапно убежала.
И звонкий смех ещё звучал в ушах,
Когда в крови почувствовал он жало
Внезапной грусти, чаще задышав.

Но отчего грустить? Что за причина
Ему бродить между приморских скал?
Ведь он не мальчик, но и не мужчина,
Грубил девчонкам, за косы таскал.
Так что же это, что же это, что же
Такое, что щемит в его груди?
И, сразу окрылён и уничтожен,
Он знал, что жизнь огромна впереди.

Он в первый раз тогда мечтал о жизни.
Всё кончено. То был последний раз.
Ты, море, всей гремящей солью брызни,
Чтоб подтвердить печальный мой рассказ.
Ты, высохший степной ковыль, наполни
Весь мир звонками крохотных цикад.
Сегодня нет ни девочки, ни полдня...
Метёт метель, метёт во весь раскат.
Сегодня нет ни мальчика, ни Крыма...
Метёт метель, трубит в охрипший рог,
И только грозным заревом багрима
Святая даль прифронтовых дорог.
И только по щеке, в дыму махорки,
Ползёт скупая, трудная слеза,
Да карточка в защитной гимнастёрке
Глядит на мир, глядит во все глаза.
И только еженощно в разбомблённом,
Ограбленном старинном городке
Поёт метель о юноше влюблённом,
О погребённом тут, невдалеке.

Гостиница. Здесь, кажется, он прожил
Ночь или сутки. Кажется, что спал
На этой жёсткой коечке, похожей
На связку железнодорожных шпал.
В нескладных сапогах по коридору
Протопал утром. Жадно мыл лицо
Под этим краном. Посмеялся вздору
Какому-нибудь. Вышел на крыльцо,
И перед ним открылся разорённый
Старинный этот русский городок,
В развалинах, так ясно озарённый
Июньским солнцем.
И уже гудок
Вдали заплакал железнодорожный.
И младший лейтенант вздохнул слегка.
Москва в тумане, в прелести тревожной
Была так невозможно далека.
Опять запел гудок, совсем осипший
В неравной схватке с песней ветровой.
А поезд шёл всё шибче, шибче, шибче
С его открыткой первой фронтовой.
Всё кончено. С тех пор прошло полгода.
За окнами - безлюдье, стужа, мгла.
Я до зари не сплю. Меня невзгода
В гостиницу вот эту загнала.
В гостинице живут недолго, сутки,
Встают чуть свет, спешат на фронт, в Москву
Метёт метель, мешается в рассудке,
А всё метёт...
И где-нибудь во рву
Вдруг выбьется из сил метель-старуха,
Прильнёт к земле и слушает, дрожа, -
Там, может быть, её детёныш рухнул
Под ёлкой молодой у блиндажа.

3
Я слышал взрывы тыщетонной мощи,
Распад живого, смерти торжество.
Вот где рассказ начнётся. Скажем проще -
Вот западня для сына моего.
Её нашёл в пироксилине химик,
А металлург в обойму загвоздил.
Её хранили пачками сухими,
Но злость не знала никаких удил.
Она звенела в сейфах у банкиров,
Ползла хитро и скалилась мертво,
Змеилась, под землёй траншеи вырыв, -
Вот западня для сына моего.

А в том году спокойном, двадцать третьем,
Когда мой мальчик только родился,
Уже присматривалась к нашим детям
Та сторона, ощеренная вся.
Гигантский город видел я когда-то
В зелёных вспышках мертвенных реклам.
Он был набит тщеславием, как ватой,
И смешан с маргарином пополам.
В том городе дрались и целовались,
Рожали или гибли ни за что,
И пели «Deutschland, Deutschland uber alles...».
Всё было этим лаком залито.

...Как жизнь черна, обуглена. Как густо
Заляпаны разгулом облака.
Как вздорожали пиво и капуста,
Табак и соль. Не хватит и мелка,
Чтоб надписать растущих цен колонки.
Меж тем убийцы наших сыновей
Спят сладко, запелёнаты в пелёнки,
Спят и не знают участи своей.

И ты, наш давний недруг, кем бы ни был,
С тяжёлым, бритым, каменным лицом,
На женщин жаден, падок на сверхприбыль, -
Ты в том году стал, как и я, отцом.
Да. Твой наследник будет чистой крови,
Румян, голубоглаз и белобрыс.
Вотан по силе, Зигфрид по здоровью, -
Отдай приказ - он рельсу бы разгрыз.
Безжалостно, открыто и толково
Его с рожденья ввергнули во тьму.
- Такого сына ждёшь ты? - Да, такого.
-Ему ты отдал сердце? - Да, ему.

Вот он в снегу, твой отпрыск, отработан,
Как рваный танк. Попробуй оторви
Его от снега. Закричи: «Ферботен!» -
И впейся в рот в запёкшейся крови.
Хотел ли ты для сына ранней смерти?
Хотел иль нет, ответом не помочь.
Не я принёс плохую весть в конверте,
Не я виной, что ты не спишь всю ночь.
Что там стучит в висках твоих склерозных?
Чья тень в оконный ломится квадрат?
Она пришла из мглы ночей морозных.
Тень эта - я. Ну как, не слишком рад?
Твой час пришёл.
Вставай, старик.
Пора нам.
Пройдём по странам, где гулял твой сын.
Нам будет жизнь его - киноэкраном,
А смерть - лучом прожектора косым.

Над нами небо, как раздранный свиток,
Всё в письменах мильонолетних звёзд.
Под нами вспышки лающих зениток.
Дым разорённых человечьих гнёзд.

Снега. Снега. Завалы снега. Взгорья.
Чащобы в снежных шапках до бровей.
Холодный дым кочевья. Запах горя.
Всё неоглядней горе, всё мертвей.

По деревням, на пустошах горючих
Творятся ночью страшные дела.
Раскачиваются, скрипя на крючьях,
Повешенных иссохшие тела.
Расстреляны и догола раздеты,
В обнимку с жизнью брошены во рвы,
Глядят ребята, женщины и деды
Стеклянным отраженьем синевы.
Кто их убил? Кто выклевал глаза им?
Кто, ошалев от страшной наготы,
В крестьянском скарбе шарил, как хозяин?
Кто? - Твой наследник.
Стало быть, и ты...
Ты, воспитатель, сделал эту сволочь,
И, пращуру пещерному под стать,
Ты из ребёнка вытравил, как щёлочь,
Всё, чем хотел и чем он мог бы стать.
Ты вызвал в нём до возмужанья похоть,
Ты до рожденья злобу в нём разжёг.
Видать, такая выдалась эпоха, -
И вот трубил казарменный рожок,
И вот печатал шагом он гусиным
По вырубленным рощам и садам,
А ты хвалился безголовым сыном,
Ты любовался Каином, Адам.
Ты отнял у него миры Эйнштейна
И песни Гейне вырвал в день весны.
Арестовал его ночные тайны
И обыскал мальчишеские сны.
Ещё мой сын не мог прочесть, не знал их,
Руссо и Маркса, еле к ним приник, -
А твой на площадях, в спортивных залах
Костры сложил из тех бессмертных книг.
Тот день, когда мой мальчик кончил школу,
Был светел и по-юношески свеж,
Тогда твой сын, охрипший, полуголый,
Шёл с автоматом через наш рубеж.

Ту, пред которой сын мой с обожаньем
Не смел дышать, так он берёг её,
Твой отпрыск с гиком, с жеребячьим ржаньем
Взял и швырнул на землю, как тряпьё.
...Снега. Снега. Завалы снега. Взгорья.
Чащобы в снежных шапках до бровей.
Холодный дым кочевья. Запах горя.
Всё неоглядней горе, всё мертвей.
Всё путаней нехоженые тропы,
Всё сумрачней дорога, всё мертвей...
Передний край. Восточный фронт Европы -
Вот место встречи наших сыновей.

Во всех боях, в столбах огня сплошного,
В рыданьях человечества всего,
Сто раз погибнув и родившись снова,
Мой сын зовёт к ответу твоего.

4
Идут года - тридцать восьмой, девятый.
Зарублен рост на притолке дверной.
Воспоминанья в клочьях дымной ваты
Бегут, не слившись, где-то стороной,
Не точные.
Так как же мне вглядеться
В былое сквозь туманное стекло,
Чтобы его неконченое детство
В неначатую юность перешло...
Стамеска. Клещи. Смятая коробка.
С гвоздями всех калибров. Молоток.
Насос для шин велосипеда. Пробка
С перегоревшим проводом. Моток
Латунной проволки. Альбом для марок.
Сухой разбитый краб. Карандаши.
Вот он, назад вернувшийся подарок,
Кусок его мальчишеской души,
Хотевшей жить. Ни много и ни мало -
Жить. Только жить. Учиться и расти.
И детство уходящее сжимало
Обломки рая в маленькой горсти.
Вот всё, что детство на земле добыло.
А юность ничего не отняла
И, уходя на смертный бой, забыла
Обломки рая в ящиках стола.

Рисунки. Готовальня. Плоский ящик
С палитрой. Два нетронутых холста.
И тюбики впервые настоящих,
Впервые взрослых красок. Пестрота
Беспечности. Всё начерно. Всё наспех.
Всё с ощущеньем, что наступит день -
В июле, в январе или на пасхе -
И сам осудишь эту дребедень.
И он растёт, застенчивый и милый,
Нескладный, большерукий наш чудак,
Вчера его бездействие томило,
Сегодня он тоскует просто так.

Холст грунтовать? Писать сиеной, охрой
И суриком, чтобы в мазне лучей
Возник рассвет, младенческий и мокрый,
Тот первый, на земле, ещё ничей...
Или рвануть по клавишам, не зная
В глаза всех этих до-ре-ми-фа-соль,
Чтоб в терцинах запрыгала сквозная
Смеющаяся штормовая соль...

Опять рисунки.
В пробах и пробелах
Сквозит игра, ребячливость и лень.
Так, может быть, в порывах оробелых
О ствол рогами чешется олень
И, напрягая струны сухожилий,
Готов сломать ветвистую красу.
Но ведь оленю ревностно служили
Все мхи и травы в сказочном лесу.
И, невидимка в лунном одеянье,
Пригубил он такой живой воды,
Что разве лишь охотнице Диане
Удастся отыскать его следы.
А за моим мужающим оленем
Уже неслись, трубя во все рога,
Уже гнались, на горе поколеньям,
Железные выжлятники врага.

Идут года - тридцать восьмой, девятый
И пограничный год, сороковой.
Идёт зима, вся в хлопьях снежной ваты.
И вот он, сорок первый, роковой.
В июне кончил он десятилетку.
Три дня шатались об руку мы с ним.
Мой сын дышал во всю грудную клетку,
Но был какой-то робостью томим.
В музее жадно глядя на Гогена,
Он словно сжался, словно не хотел
Ожогов солнца в сварке автогенной
Всех этих смуглых обнажённых тел.
Но всё светлей навстречу нам вставала
Разубранная, как для торжества,
Вся, от Кремля до Земляного вала,
Оправленная в золото Москва.
Так призрачно задымлены бульвары,
Так бойко льётся разбитная речь,
Так скромно за листвой проходят пары, -
О, только б ранний праздник свой сберечь
От глаз чужих.
Всё, что добыто в школе,
Что юношеской сделалось душой, -
Всё на виду.
Не праздник это, что ли?
Так чокнемся, сынок! Расти большой.
На скатерти в грузинском ресторане
Пятно вина так ярко расплылось.
Зачёсанный назад с таким стараньем,
Упал на брови завиток волос.
Так хохоча бесхитростно, так важно
И всё же снисходительно ворча,
Он, наконец, пригубил пламень влажный,
Впервой не захлебнувшись сгоряча.

Пей. В молодости человек не жаден.
Потом, над перевальной крутизной,
Поймёшь ты, что в любой из виноградин
Нацежен тыщелетний пьяный зной.
И где-нибудь в тени чинар, в духане,
В шмелином звоне старческой зурны
Почувствуешь священное дыханье
Тысячелетий.
Как озарены
И камни, и фонтан у Моссовета,
И девочка, что на него глядит
Из-под ладони. Слишком много света
В глазах людей. Он окна золотит,
И зайчиками прыгает по стенам,
И пурпуром ошпарил облака,
И, если верить стонущим антеннам,
Работа света очень велика.
И запылали щёки. И глубоко
Мерцали пониманием глаза,
Не мальчика я вёл, а полубога
В открытый настежь мир! И вот гроза,
Слегка цыганским встряхивая бубном,
С охапкой молний, свившихся в клубок,
Шла в облаках над городом стотрубным
Навстречу нам. И это видел бог.
Он радовался ей. Ведь пеньем грома
Не прерван пир, а только начался.
О, только не спешить. Пешком до дома
Дойдём мы ровным ходом в полчаса.

Москва, Москва. Как много гроз шумело
Над славной головой твоей, Москва!
Что ж ты притихла? Что ж белее мела,
Не разделяешь с нами торжества?
Любимая! Дай руку нам обоим.
Отец и сын, мы - граждане твои.
Благослови, Москва, нас перед боем.
Что нам ни суждено - благослови!
Спасибо этим памятникам мощным,
Огням театров, пурпуру знамён
И сборищам спасибо полунощным,
Где каждый зван и каждый заменён
Могучим гребнем нового прибоя, -
Волна волну смывает, и опять
Сверкает жизнью лоно голубое.
Отбоя нет. Никто не смеет спать.
За наше счастье сами мы в ответе.
А наше горе - не твоя вина.
Так проходил наш праздник. На рассвете,
В четыре тридцать, началась война.

5
Мы не всегда от памяти зависим.
Случайный, беглый след карандаша,
Случайная открытка в связке писем -
И возникает юная душа.
Вот, вот она мелькнула, недотрога,
И усмехнулась, и ушла во тьму,
Единственная, безраздельно строго,
Сполна принадлежащая ему.
Здесь почерк вырабатывался точный,
Косой, немного женский, без прикрас,
Тогда он жил в республике восточной,
Без близких и вне дома в первый раз -
В тылу, в военной школе.
И вначале
Был сдержан в письмах: «Я здоров. Учусь.
Доволен жизнью».
Письма умолчали
О трудностях, не выражали чувств.
Гораздо позже начал он делиться
Тоской и беспокойством: мать, сестра...
Но скоро в письмах появились лица
Товарищей. И грусть не так остра.
И вот он подавал, как бы на блюде,
Как с пылу-жару, вывод многих дней:
«Здесь, папа, замечательные люди...»
И снова дружба. И опять о ней.
Навстречу людям. Всюду с ними в ногу.
Навстречу людям - цель и торжество.
Так вырабатывался понемногу
Мужской характер сына моего.
Ещё одна тетрадка. Очень чисто,
Опрятность школьной выучки храня,
Здесь вписан был закон артиллериста,
Святая математика огня,
Святая точность логики прицельной.
Вот чем дышал и жил он этот год.
Что выросло в нём искренне и цельно
В сознанье долга, в нежеланье льгот.
Ни разу не отвлёкся.
Что он видел?
Предвидел ли погибельный багрец,
Своей души последнюю обитель?
И вдруг рисунок на полях: дворец
В венецианских арках. Тут же, рядом,
Под кипарисом пушка.
Но постой!
В какой задумчивости смутным взглядом
Смотрел он на рисунок свой простой?
Какой итог, какой душевный опыт
Здесь выражен? Какой мечты глоток?
Итог не подведён, глоток не допит.
Оборвалась и подпись:
«В. Анток...»
6
Ты, может быть, встречался с этим рослым,
Весёлым, смуглым школьником Москвы,
Когда, райкомом комсомола послан
Копать противотанковые рвы,
Он уезжал.
Шли многие ребята
Из Пресни, от Кропоткинских ворот,
Из центра, из Сокольников, с Арбата -
Горластый, бойкий, боевой народ.
В теплушках пели, что спокойно может
Любимый город спать,
что хороша
Страна родная,
что главы не сложит
Ермак на диком бреге Иртыша.
А может быть, встречался ты и раньше
С каким-нибудь из наших сыновей -
На Чёрном море или на Ла-Манше,
На всей планете солнечной твоей.
В какой стране, под гул каких прелюдий
На фабрике, на рынке иль в поту
Тот смуглый школьник пробивался в люди,
Рассчитывающий на доброту
Случайности... И если, наблюдая,
Узнать его ты ближе захотел,
Ответила ли гордость молодая?
Иль в суете твоих вседневных дел
Ты позабыл, что этот смуглый, стройный,
Одним из нас рождённый человек
Рос на планете, где бушуют войны,
И грудью встретит свой железный век?

Уже он был жандармом схвачен в Праге,
Допрошен в Бресте, в Бергене избит,
Уже три дня он прятался в овраге
От чёрной своры завтрашних обид.
Уже в предгрозье мощных забастовок
Взрослели эти кроткие глаза.
Уже свинцовым шрифтом для листовок
Ему казалась каждая гроза.
Пойдём за ним, за юношей, ведомым
По чёрному асфальту на расстрел.
Останови его за крайним домом,
Пока он пустыря не рассмотрел.
А если и не сын родной, а ближний
В глазах шпиков гестаповских возник,
Запутай след его на свежей лыжне
И сам пройди невидимо сквозь них.
В их чёрном списке все подростки мира,
Вся поросль человеческой весны
От Пиреней до древнего Памира.
Они в зловещих поисках точны.
Почувствуй же, каким преданьем древним
Повеяло от смуглого чела.
Ведь молодость, так быстро догорев в нём,
Сама клубиться дымом начала -
Горячим пеплом всех сожжённых библий,
Всех польских гетто и концлагерей,
За всех, за всех, которые погибли,
Он, полурусский и полуеврей,
Проснулся для войны от летаргии
Младенческой и ощутил одно:
Всё делать так, как делают другие!
Всё остальное здесь предрешено...

Не опоздай. Сядь рядом с ним на парте,
Пока погоня дверь не сорвала.
По крайней мере затемни на карте
В районе Жиздры, западней Орла,
Ту крохотную точку, на которой
Ему навеки постлана постель.
Завесь окно своею снежной шторой,
Летящая над городом метель.

Опять, опять к тебе я обращаюсь,
Безумная, бесшумная, - пойми:
Я с сыном никогда не отпрощаюсь,
Так повелось от века меж людьми.
И вот опять он рядом, мой ребёнок.
Так повелось от века, что ещё
Ты не найдёшь его меж погребённых:
Он только спит и дышит горячо.
Не разбуди до срока. Ты - старуха,
А он - дитя. Ты музыка, а он, -
К несчастью, с детства не лишённый слуха,
Он будущее чувствует сквозь сон.

7
Весь день он спал, не сняв сапог, в шинели,
С открытым ртом, усталый человек.
Виски немного впали, посинели
Таинственные выпуклости век.
Я подходил на цыпочках, боялся
Дохнуть на сына. Вот он, наконец,
Из дальних стран вернулся восвояси,
Так рано оперившийся птенец.

Он встал, надел ремень и портупею,
Слегка меня ударил по плечу.
Наверно, думал:
«Нет. Ещё успею,
Зачем тревожить! Лучше помолчу».
Последний ужин. Засиделись поздно.
Весь выпит чай и высмеян весь смех,
И сын молчит, неузнан, неопознан
И так безумно близок, ближе всех.
Как мысль гнетёт его? Как скудно
Освещена под лампой часть лица!
Меняется лицо ежесекундно.
Он смотрит и не смотрит на отца.
И всё в нём недолюбленное, недо-
любившее.
В мозгу - как звон косы,
Как взмах косы: «Я еду, еду, еду».
Он смотрит и не смотрит на часы.

Сегодня в ночь я сына провожаю.
Не знает сын, не разобрал отец,
Чья кровь стучит, своя или чужая, -
Всё потерялось в стуке двух сердец.
Всё дело в том, что...
Стой! Но в чём же дело?
Всю жизнь я восхищался им и ждал,
Чтоб в сторону мою хоть поглядел он.
Ждал. Восхищался. Вот и опоздал.

И он прервал неконченую фразу:
- Не провожай. Так лучше. Я пойду
С товарищами. Я умею сразу
Переключаться в новую среду.
Так проще для меня. Да и тебе ведь
Не стоит волноваться. - Но, без сил,
Отец взмолился. Было восемь, девять.
Я ровно в десять сына упросил.

Пошли мы на вокзал - таким беспечным
И лёгким шагом, как всегда вдвоём.
Лежал табак в мешке его заплечном,
Хлеб, концентраты, узелок с бельём.
Ни дать ни взять - шёл ученик из класса
В экскурсию под выходной денёк.
Мой лейтенант и вправду мог поклясться,
Что в поезде не будет одинок:
Уже в метро попутчиков он встретил.
И лейтенанты вышли впятером.
Я был шестым. Крепчал ненастный ветер.
Зенитки били. Где-то грянул гром.
Как будто дождь накрапывал. А может,
Дождь начался совсем в другую ночь...
Да что тут: был ли, нет ли - не поможет,
Тут и гораздо большим не помочь.

Мы были близко. Рядом. Сжали руки.
Сильней. Больней. На столько долгих дней.
На столько долгих месяцев разлуки.
Но разве знали правду мы о ней?

А тут же, с матерями и без близких,
С букетиками маленьких гвоздик,
Выпускники из школ артиллерийских
С Москвой прощались.
Мрак уже воздвиг
Железный грубый занавес у входа
В ночной вокзал.
Кричали рупора.
Пошла посадка...
- Сколько до отхода?
Что? Полчаса?
- Ну, а теперь пора.
Гражданских на вокзал не пустят.
- Ну, так
Обнимемся под небом, под дождём.
- Постой.
- Прощай.
- Постой хоть пять минуток.
Пока пройдёт команда, переждём.
Отец не знает, сына провожая,
Чья кровь, как молот, ухает в виски,
Чья кровь стучит, своя или чужая.

- Ну а теперь - ещё раз, по-мужски. -
И, робко, виновато улыбаясь,
Он очень долго руку жмёт мою.
И очень нежно, ниже нагибаясь,
Простое что-то шепчет про семью:
Мать и сестру.
А рядом, за порогом,
Ночной вокзал в сиянье синих ламп.

А где-то там, по фронтовым дорогам,
Вдоль речек, по некошеным полям,
По взорванным голодным пепелищам,
От пункта Эн на запад напрямик
Несётся время. Мы его не ищем.
Оно само найдёт нас в нужный миг.
Несётся время, синее, сквозное,
Несёт в охапках солнце и грозу,
Вверху синеет тучами от зноя
И голубеет реками внизу.

И в свете синих ламп он тоже синим
Становится, и лёгким, и сквозным, -
Тот, кто недавно мне казался сыном.
А там теснятся сверстники за ним.

На загоревших юношеских лицах
Играет в беглых бликах синева,
И кубари пришиты на петлицах.
А между ними, видимый едва,
Единственный мой сын, Володя, Вова,
Пришедший восемнадцать лет назад
На праздник мироздания живого,
Спешит на фронт, спешит в железный ад.
Он хочет что-то досказать и машет
Фуражкой.
Но теснит его толпа.
А ночь летит и синей лампой пляшет
В глазах отца. Но и она слепа.

8
Что слёзы! Дождь над выжженной пустыней.
Был дождь. Благодеянье пронеслось.
Сын завещал мне не жалеть о сыне.
Он был солдат. Ему не надо слёз.
Солдат? Неправда. Так мы не поможем
Понять страницу, стёршуюся сплошь.
Кем был мой сын? Он был Созданьем Божьим.
Созданьем божьим? Нет. И это ложь.

Далёк мой путь сквозь стены и по тучам,
Единственный мой достоверный путь.
Стал мой ребёнок облаком летучим.
В нём каждый миг стирает что-нибудь.

Он может и расплыться в горькой влаге,
В солёной, сразу брызнувшей росе.
А он в бою и не хлебнул из фляги,
Шёл к смерти, не сгибаясь, по шоссе.
Пыль скрежетала на зубах. Комарик
Прильнул к сухому, жаркому виску.
Был яркий день, как в раннем детстве, ярок.
Кукушка пела мирное «ку-ку».

Что вспомнил он? Мелодию какую?
Лицо какое? В чьём письме строку?
Пока, о долголетии кукуя,
Твердила птица мирное «ку-ку»?

...Но как он удивился этой липкой,
Хлестнувшей горлом, жгуче-молодой!
С какой навек растерянной улыбкой
Вдруг очутился где-то под водой!
Потом, когда он, выгнувшись всем телом,
Спокойно спал, как дома, на боку,
Ещё в лесном раю осиротелом
Звенело запоздалое «ку-ку».

Жизнь уходила. У-хо-ди-ла. Будто
Она в гостях ненадолго была.
И, спохватившись, что свеча задута,
Что в доме пусто, в окнах нет стекла,
Что ночью добираться далеко ей
Одной вдоль изб обугленных и труб.
И тихо жизнь оставила в покое
В траве на скате распростёртый труп.

Не лги, воображенье.
Что ты тянешь
И путаешься?
Ты-то не мертво.
Смотри во все глаза, пока не станешь
Предсмертной мукой сына моего.
Услышь,
в каком отчаянье, как хрипло
Он закричал, цепляясь за траву,
Как в меркнущем мозгу внезапно выплыл
Обломок мысли:
«Всё-таки живу».
Как медленно, как тяжело, как нагло
В траве пополз тот самый яркий след,
Как с гибнущим осталась с глазу на глаз
Вся жизнь, все восемнадцать лет.

Ну, так дойди до белого каленья...
Испепелись и пепел свой развей.
Стань кровью молодого поколенья,
Любовью всех отцов и сыновей.

Так не стихай и вырвись вся наружу,
С ободранною кожей, вся как есть,
Вся жизнь моя, вся боль моя - к оружью!
Всё видеть. Всё сказать. Всё перенесть.

Он вышел из окопа. Запах поля
Дохнул в лицо предвестьем доброты.
В то же мгновенье разрывная пуля,
Пробив губу, разорвалась во рту.

Он видел всё до точки, не обидел
Сухих травинок, согнутых огнём,
И солнышко в последний раз увидел,
И пожалел, и позабыл о нём.
И вспомнил он, и вспомнил он, и вспомнил
Всё, что забыл, с начала до конца.
И понял он, как будет нелегко мне,
И пожалел, и позабыл отца.
Он жил ещё. Минуту. Полминуты,
О милости несбыточной моля.
И рухнул, в три погибели согнутый.
И расступилась мать сыра земля.
И он прильнул к земле усталым телом
И жадно, отучаясь понимать,
Шепнул земле — но не губами — целым
Существованьем кончившимся:
«Мать».

9
Ты будешь долго рыться в чёрном пепле.
Не день, не год, не годы, а века.
Пока глаза сухие не ослепли,
Пока окостеневшая рука
Не вывела строки своей последней -
Смотри в его любимые черты.
Не сын тебе, а ты ему наследник.
Вы поменялись местом, он и ты.

Со всей Москвой ты делишь траур. В окнах
Ни лампы, ни коптилки. Но и мгла,
От стольких слёз и стольких стуж продрогнув,
Тебе своим вниманьем помогла.
Что помнится ей? Рельсы, рельсы, рельсы.
Столбы, опять летящие столбы.
Дрожащие под ветром погорельцы.
Шрапнельный визг. Железный гул судьбы.

Так, значит, мщенье? Мщенье. Так и надо,
Чтоб сердце сына смерть переросло.
Пускай оно ворвётся в канонаду,
Есть у сердец такое ремесло.
И если в тучах небо фронтовое,
И если над землёй летит весна,
То на земле вас будет вечно двое -
Сын и отец, не знающие сна.
Нет права у тебя ни на какую
Особую, отдельную тоску.
Пускай, последним козырем рискуя,
Она в упор приставлена к виску.
Не обольщайся. Разве это выход?
Всей юностью оборванной своей
Не ищет сын поблажек или выгод
И в бой зовёт мильоны сыновей.
И в том бою, в строю неистребимом,
Любимые чужие сыновья
Идут на смену сыновьям любимым
Во имя правды, большей, чем твоя.

10
Прощай, моё солнце. Прощай, моя совесть.
Прощай, моя молодость, милый сыночек.
Пусть этим прощаньем окончится повесть
О самой глухой из глухих одиночек.

Ты в ней остаёшься. Один. Отрешённый
От света и воздуха. В муке последней,
Никем не рассказанный. Не воскрешённый.
На веки веков восемнадцатилетний.

О, как далеки между нами дороги,
Идущие через столетья и через
Прибрежные те травяные отроги,
Где сломанный череп пылится, ощерясь.

Прощай. Поезда не приходят оттуда.
Прощай. Самолёты туда не летают.
Прощай. Никакого не сбудется чуда.
А сны только снятся нам. Снятся и тают.
Мне снится, что ты ещё малый ребёнок,
И счастлив, и ножками топчешь босыми
Ту землю, где столько лежит погребённых.

На этом кончается повесть о сыне.
1943

Добавлено: 9 июл 2010, 09:54
Винни-Пух и все-все-все
ночью плачет отребье
просит места в раю
разбухают деревья
как чаинки в чаю
кто-то воет и лает
в молоке декабря
кто-то ветку ломает
грубо дверь отворя
потихоньку калитку
крышу стену стекло
как подошвой улитку
по земле развезло -
хрустнуло и пропало
утонуло во мгле

до чего меня мало
мало в этом котле
в этом месиве свежем
в новом мира клочке
в реве, в хоре медвежьем
в страшном божьем зрачке
Евгения Лавут

Ты будешь сильной.
Ты слышишь меня?
Будь!
Небесной синью
заполни свою
грудь.

И день начав свой,
подкинь воробьям крох.
Ведь нет препятствий.
Ты можешь!
Начни вдох.

Ты будешь!
Слышишь?!
Запомни эти слова:
живое – дышит!
Иначе
просто
нельзя!

Живое – плачет!
Живое –
не спит по ночам.
И раз – не иначе –
живому
все по плечам!

И ты продолжишь!
Не смей надрывать
себя!
И лучше – позже,
ты слышишь, чем –
никогда.

Пусть будет – хуже,
чем – было уже! –
никак.
Отмерзли лужи.
Ты в них отражай
свой шаг.

И на ресницах
лучей осязай
тепло.
Ты будешь длиться!
Всем сотням смертей
назло!

Ты будешь верить!
Ты слышишь меня?!
Верь!
Пойми, потеря –
для нового настежь
дверь.

Ты просто будешь
любви-нелюбви
вопреки!
Поверив –
чуду
протягивай две руки.

Ты станешь лучше –
и ты сумеешь
простить.
По буквам учим:

Я – е с т ь!
и
Я – б у д у! ж и т ь!
И-Юль

Ах ты моя коза. Отчего ты дышишь едва,
словно тебе утробу взрезали без наркоза?
Чем мне тебя утешить? Мечет икру плотва,
ищет гиена падали, человек проливает слезы.
Некое существо в высоте между тем, скучая, осанну
распевает, крылами бьет, бесплотные маховые перья
роняет на дольнюю землю, и неустанно
подсматривает за нами, с тревогой и недоверьем
обнаруживая, что сапиенс и шакал
много ближе друг к другу, чем думалось, что в неволе
оба страдают депрессией, что зверинец уже обветшал,
клетки смердят, экспонаты вышли из-под контроля.
И спускается, и является сирым, убогим, и, любя,
проповедует бунтовщику смирение, уверяя, что смерть – малина
с шоколадом. А адресат не слушает, думая про себя:
Хорошо, что не чучельник с банкою формалина.

В средней полосе между тем закат, и слышит бездомный зверь
спорщиков у костра. На еловых ветках кровавые тени.
Череда потерь, горячится один, череда потерь,
а другой, усмехаясь в усы, возражает: приобретений.
Несправедливо, твердит один, сплошная наколка. Где
искупление? Нет, отвечает другой, в этом вопросе не
хватает корректности. Ведь ты не идешь к звезде
осведомляться о смысле поздней, допустим, осени?
Кто же этот невидимый зверь? Бурундук? Лиса?
Или тот же ангел, бестелесный и, как водится, вечно юный?
Кто-то третий берет гитару и низкие небеса
Отзываются, резонируют, особенно на басовые струны.
Прописали же нам лекарство – то ли водки сколько-то грамм,
То ли неразделенной, то ли счастливой страсти.
Догорает закат, как деревянный храм.
И пророк Иона сжался от страха в китовой пасти.
Бахыт Кенжеев

Помимо тех друзей, что есть вокруг,
На свете существует тайный круг
Моих друзей незримых, неизвестных…
Я тоже чей-то неизвестный друг.

Помимо тех врагов, что есть и так,
На свете существует сто ватаг
Моих врагов незримых, неизвестных…
Я тоже чей-то неизвестный враг.

Помимо тех планет, где жизни нет,
Летит, быть может, миллионы лет
К нам дальний свет незримых, неизвестных,
Но любящих и мыслящих планет.

Быть может, там не льётся в битвах кровь,
А премия даётся за любовь,
За круг друзей незримых, неизвестных,
За братство существующих миров.

Помимо тех друзей, что есть вокруг,
Быть может, есть инопланетный круг
Моих друзей незримых, неизвестных…
Я тоже их инопланетный друг.
Моих друзей незримых, неизвестных…
Я тоже чей-то неизвестный друг…
Расул Гамзатов

Добавлено: 11 июл 2010, 23:28
Виктор
Улетающих бьют влет,
Для плывущего есть сеть,
Даже если заткнут рот,
Ты попробуй про все спеть.

Спеть про то, как зовет ввысь
Неземной красоты храм,
И как трудно лететь вниз,
Изумляясь, что был там.

А внизу тебе вслед смех,
А в лицо только ложь, лесть,
Не упал бы - послал всех,
А сейчас-то ты кто есть?

Не становишься ты злей,
Только давит тоска грудь,
Хоть бы кто-то сказал : "Эй,
А какой видел ты путь?"

Ты сказал бы, где ты был,
И кого и зачем звал,
И куда ты летел, плыл,
И чего для чего ждал.

Но ведь ты для людей - псих,
Что пытался крутым быть,
Да и ты не поймешь их,
Но тебе среди них жить.

Все же спой, как зовет высь,
Где построил ты свой храм,
Все же легче лететь вниз,
Если знаешь, что был там

***
Избитая истина брошена подыхать,
Спасает миры одряхлевшая красота,
Слюня карандаш и брезгливо глядя в тетрадь
Апостол Иуда берется учить Христа.
Подпишешь контракт, но окажется - приговор,
Шаг влево, шаг вправо, шаг прямо - все под прицел.
Зачем биться лбом о глухой бетонный забор,
Когда тут и там ожидает тебя расстрел.
Веревок и мыла всегда хватало на всех.
Сквозь крыши течет, словно дождь, святая вода.
К поймавшим за хвост свой почти дешевый успех
Слетает с небес и гаснет в руках звезда.
Забывший про смерть бессмертным так и не стал,
Забывший про жизнь иную чувствует боль.
Поднявшийся в рост не пополз, а мертвым упал,
Желавший свободы теперь - свободный изгой.
Сорваться с колес - как отбросить копыта прочь,
Огонь на себя, а потом сигануть с моста,
И если ты сможешь заснуть в последнюю ночь,
То рано тебе начинать с другого листа.
Получит свое не каждый последний патрон
В нечастой толпе обезличенных счастьем лиц.
Как в мокром асфальте,праздничный мир отражен
В бесстрастных глазах прирожденных самоубийц.
Елена Трубицына

Добавлено: 14 июл 2010, 07:14
P_Elena
Летние стихи

Засыпать под шумы крон.
Просыпаться с первым светом.
Ощущать, что долгим летом
Окружён со всех сторон.

Падать в мягкую траву.
Удивляться, как бесстрашно
Деловитая букашка
Семенит по рукаву.

Услыхать, как вразнобой,
Незлобиво и певуче
Вдруг посыплется из тучи
Дождик, тёплый и слепой.

Рвать намокшие плоды,
Мять губами осторожно.
Сознавать себя надёжно
Защищённым от беды.

И, доверчиво виском
Прислонясь к коре нагретой,
Понимать, что в жизни этой
Будешь вечным должником...
Любовь Сирота

Добавлено: 14 июл 2010, 09:20
Виктор
Повторяю, как мантру, каждый день, каждый день,
надо слушать команды, надо верить в людей,
надо голову выше, надо пальцы в зажим,
по сверкающей крыше, полетим, побежим,
надо выехать в гости, надо выпить вина,
но от боли и злости я сегодня пьяна,
сердце сердится остро, и работать пора,
на Васильевский остров я приду умирать.
Я зеркальный осколок из кривого стекла,
я закончила школу и из дома ушла,
выйду к осени в сени: "Не печалься, не верь",
я собака на Сене, я хомяк на Неве.
Не себе и не людям, ни туда, ни сюда,
раз такую не любят - прощевайте тогда.
Хоть ромашек нарвите, ешьте - суп на плите.
Зеркала ненавидят отражать свою тень.
Я бы всё разметала по собачим чертям,
расплавляя металлы, голову очертя,
я бы спряталась в почву, под бетонный настил,
я уверена точно, что Зевес бы простил.
Только капли стекают по замерзшим рукам,
я совсем не такая, я подвластна векам.
И звенит колокольно из давнишней мольбы:
"...быть бы мне поспокойней. Не казаться. А быть."

* * *
Если мир тебе - то вот он,
На руках, держи.
Ты ушел встречать кого-то
Вечером во ржи.

Дом построен, внук играет,
Дерево растет.
За окошком догорает
Солнечный костер.

Босиком, с зажженной свечкой
Выйду на крыльцо.
Хлопьями слетает вечер
На моё лицо.

Не печалюсь, не беда, ты
К ужину придешь.
Просто ты исчез куда-то
За густую рожь.

Может, ты идешь сквозь сумрак,
Раз не помнит Бог,
Девочке в ладошку сунуть
Полный коробок.

Может быть, ты ищешь Нильса -
Плач на берегу.
В очаге огонь хранился -
В сердце берегу.

Дочка выросла большая,
Сына родила.
Ты далёко - совершаешь
Добрые дела.

Окуну ладони в воду -
Свет на них лежит,
Ты ушел встречать кого-то
Вечером во ржи.

Кончились на кухне спички,
Холод от двери.
Кукла дочкина тряпично
Свесилась с перил.

Капает на пальцы свечка,
Фитилек - зола.
Если пусто на крылечке -
Я не дождалась.

* * *
Сероглазый птенец плачет, сероглазый птенец ищет,
Сероглазый птенец мерзнет, хохлит шею, пищит сипло,
И ему бы чуть-чуть лета, и ему бы чуть-чуть пищи,
И ему бы взлететь выше - слишком ноги мороз щиплет.

Сероглазый птенец глупый, неуклюжий комок перьев,
Из него не сварить супа, даже кошки идут мимо,
Были чайки - так те дрались, были зяблики - те пели...
"Да не трогай, сынок, руки вымой с мылом потом, милый."

Бьется сердца его завязь на ладони моей взрослой
Он боится, он бьет клювом, он дерется страшней тигра,
Я его отнесу к лесу, я его отнесу к соснам,
Я его отнесу к лету... Хэппи-энд. Добрый день. Титры.

А у нас уже май. Город. Ты усталый и я тоже,
Улыбнемся. Пожмем руки. Растворимся в толпе прочих.
И дышать здесь совсем нечем - только счастьем твоей кожи,
Только звоном твоих песен, только горем твоих строчек.

Льется вечер густым чаем, пахнут губы твои лесом,
Называю тебя Лисом, как придумал один летчик,
Солнце грузно храпит где-то, подавившись своим весом,
Время лечит на чет-нечет, мысли жестче, слова четче...

Нарисует рассвет тени, тополиный узор наземь,
Уходя, обернусь мельком, взгляд наверх наугад кину.
Как обычно - окно настежь, далеко еще тишина зим...
Сероглазый птенец плачет. Черт бы с ним. Хэппи-энд. Fine.

* * *
Ученик, послушай слова мои и отметь
На своей табличке особенные черты.
Резать дерево тяжелее, чем плавить медь,
Я в науке сей разумею весьма, а ты

Слишком смел - а это равняется слишком глуп,
Слишком быстр - а это равняется нехитёр,
Ты не знаешь, как из слезы получать смолу,
И твои изделия - разве что на костёр.

Выбирая тело для статуи, ученик,
Прикоснись к стволу и почувствуй живую речь,
Перед тем, как над ним насилие учинить,
Береги его, как стал бы себя беречь.

Чувствуй сыном себя, и матерью, и отцом,
Возревнуй к могучим корням, к молодым листам,
Перед тем, как коснуться сердца его резцом,
Представляй, что в душу себе ты втыкаешь сталь.

И вживись в него, и проникни в его тепло,
И твоими станут и засуха, и тоска,
Но раскраивая его золотую плоть,
Будь спокоен, мальчик, пускай не дрогнет рука.

Но ладони твои нежны, суматошен взгляд,
Растрепались волосы, ноги пустились в пляс,
Так танцуй, танцуй, танцуй на живых углях,
И не смей являться передо мной, сопляк!

Уходи отсюда, безумства свои чини,
Пей, гуляй, безумствуй, с девкой любовь крути.
Ты гораздо счастливей, Мастера, ученик.
Дай-то Бог тебе никогда сюда не придти.

А в Латинском квартале, я слышал, всегда июнь,
Даже если сугробы такие, что хоть умри.
Я пытаюсь словами сказать красоту твою,
Но на "солнце" и "сердце" давно не хватает рифм.

Я пытаюсь сказать "люблю", а вокруг темно,
И слова теряются в жалобе сквозняка.
Неужели неясно, что то, что зовется мной -
Это лишь снежинки на теплых твоих щеках?..

Ну, давай же нальем вина и нарежем сыр,
И устроим вечер по-гречески при свечах,
И представим, как возносился Дедалов сын,
Потому что, правда, хватит уже молчать...

Мы летели под небом, зная, что это грех,
И от зависти Бог дождями нас поливал.
А в Латинском квартале спит изможденный грек,
На плече спит бабочка - Мертвая Голова.

* * *
Будет разрушен город, засыпан солью,
Руки в карманах, чайник на антресолях,
Чтоб не шумел. Тепло ничего не стоит.
Больно от музыки, лечимся немотою.
Лечимся. Горько? Горько на свадьбе. Жалко?
Жалко у пчелки. Буду твоей служанкой,
Днями молчать, спать на полу в прихожей,
Стану покорной, стану на всех похожей,
Лишь не писать не смогу. Не смогу, прости мне.
Я растворюсь в делах,в чистоте простынной.
Зыбко мне, непонятно и глупо, глубко.
Слышишь? Возьми меня из из моей скорлупки.
Сложно по-русски, спасет иностранный - "Love me"
Слышишь? Спаси меня, ты же можешь, славный,
Я - как котенок драный в парадном зале,
Я не могу словами, могу - глазами.
Страшно движенье, здесь даже воздух хрупкий,
Я не могу руками - поникли руки.
Поздно бояться, здесь даже воздух горек.
Будет разрушен город. Разрушен город.

* * *
Я этой ночью уйду - не спи
И дверь закрытой держи.
На шее крестик висит на цепи -
Иначе Господь сбежит.

Не спи - и Бога зажми в кулаке,
Так точно не украдут.
В кастрюле каша на молоке -
Поешь, если не приду.

Ну, вот уже на часах "пора",
Веди себя хорошо.
Да ты не бойся - вернусь с утра.
Ну всё. Не грусти. Ушел.

Наутро солнце купалось в реке,
И в двери стучалось к нам.
Ты спишь. Обрывок цепочки в руке.
И Бог в проеме окна.

* * *
Ветки в огне пляшут, пишут твое имя.
Только бы жить дальше, только б не стать - ими,
Будет дышать - легче, только прожить вечер.
Время - оно лечит. Веришь? Оно лечит.

Эта луна - вечно пялится вниз слепо,
Только прожить - вечер, и не уйти следом.
Плачу - в густой чаще, плачу - в пустой роще.
Ты уходи - чаще, будет забыть - проще.

Пах темнотой ветер, сыростью пах, камнем,
Были - мои дети, выросли волками.
Воем деру горло, вот как идут годы,
Маленьким был, голым - вырос большим, гордым.

Воздух у губ стынет, щиплет глаза соль, но
Мне ревновать - стыдно, мне отпустить - больно.
Воздух порвать в клочья, медную мощь в нервы...
Это закон волчий - меньший идет первым.

И уходи - мимо, к своре своих женщин!
И уходи, милый, первым идет меньший...
Кислой луны долька скулы сведет крепко,
Что я могу - только тихо вздыхать редко.

Сивой башкой - в лапы, жаться к земле стылой
Хватит уже плакать, старая ведь, стыдно.
Утро ползет, светом с глаз пелену снимет,
Льется роса с веток, пишет твое имя.

***
Выйти поздно - сломать каблук, и посеять ключ.
Потерять проездной, узнать что асфальт колюч,
Для колен и колготок, купленных за день до,
И злорадный трамвай, уехав, звякнет "динь-дон".

Выйти поздно - выронить зонтик, попасть под дождь,
Транспорт кончился, видно, помер, а ты всё ждешь.
Можно также поймать машину - ладно, не съест,
И наткнуться на полпути на слово "объезд".

Расплатиться последней сотней, пойти пешком,
Очутиться в районе, который тебе незнаком,
Плюнуть, сесть на поребрик, побаловаться пивком
И отправиться нафиг с песней и ветерком
Без колготок и босиком.

***
Ты захочешь уйти - скрывайся,
Ты захочешь вернуться - здравствуй.
Засыпают в вечернем вальсе
Два тюльпана лилово-красных,

Над скрипучими над мостками
Над простором и над бездоньем
Небо падает лепестками
На израненные ладони.

А вчера ты бродил с котомкой,
А вчера ты кричал: "По коням!"
И в глазах - отраженье тонкой
Перевернутой колокольни.

Все ходили и все устали,
Даже сосны - смотри, поникли.
Всходит месяц дугой хрустальной
Над созвездьями земляники.

Но разносится свист по ветру,
Будто леший вдруг зачирикал,
Но стучит изнутри по векам
Темно-серым застывшим криком,

И куда ни пойдешь - заметят,
И куда ни стучи - не пустят,
И гуляет, гуляет ветер
Разгулялся, чтоб было пусто.

Забивайся подальше в угол,
Но тотчас прибежит толпа, но...
По теченью и дальше к югу
Всё плывут лепестки тюльпанов.

И звенит тишина - простая,
Будто новенькая палитра.
И ночным мотыльком взлетает
Недосказанная молитва.

Бьется в сердце напев дорожный,
Просыпаешься с петухами...
Плачь, пожалуйста, осторожно,
Чтоб чужие не услыхали.

***
Мы построили странный город - из вопросов, страниц и букв,
и до привкуса крови в горле, как во сне, прикусив губу,
я с разбегу ныряю в вечер, только стрелка часов дрожит
и пытаюсь придумать нечто, для чего этот город жив.
Я с другими порой летаю за границы добра и зла,
а с тобой я - переплетаюсь, каждой жилкой на два узла.
Каждым голосом невесомым, каждой шорохом за спиной,
каждой иксовой хромосомой (хоть в генетике полный ноль).
Так должны идти по канату - не надеясь дойти, без слов,
мы с тобой такие юннаты - не осталось живых углов.
Не испить воды родниковой, до рассвета не доползти,
мальчик с дудочкой тростниковой, постарайся меня спасти.
Vivos voco, но воздух стынет, дождь - снежинками на руке,
кислый привкус дурной латыни затихает на языке.
Ухожу в полукружье арок, на часах без минуты шесть.
Homo homini есть подарок, вкусный текст и мягкая шерсть.
Ночь прошла, только кто заметил, день пришел - не пойму, за кем.
Я похожа на старый ветер, заблудившийся в рюкзаке.

* * *
Темное время - богато сделками,
Все истерики на кону.
Елена подходит спросонья к зеркалу
И объявляет себе войну.

Раннее утро, среда, простите, но
Все соседи по кабакам.
Елена берет молоток и мстительно
С силой бьет себя по рукам.

Земля вращается, злая ось ее
Качается и на ветру гудит
Елена точно знает, что осенью
Она обязана победить.

А в магазине, в мясной секции
Прием товара по полцены
Елена идет продавать сердце,
Чтобы купить себе ветчины.

Елене сорок с хвостом, по моде
Вечно закрученным в бигуди.
Елена держит тоску в комоде
И знает, лучшее - позади..

Елена берет молоток и с силой
Бьет по зеркалу и кричит,
Елена нынче будет красивая,
Нежная, тающая в ночи,

Это проклятое постоянство,
Лето, осень, зима, разлучница.
Елена нынче будет Троянская
Или Милосская, как получится.

Это битва на поражение,
Елена топчет свое отражение
Утро бьется в ее груди.

Елена больше не отражается,
Всё, победа, жизнь продолжается
И уже пора выходить.

* * *
Зима застыла среди теней, завязла в сырой дремоте, я собираю в ладони дни, стараясь не растерять.
Он пишет красками на стене, мечтающей о ремонте, седое небо дрожит над ним и плачет в его тетрадь.
Он дышит сухо и горячо, и так теребит прическу, что завитки на его висках почти превратились
в нимб. Один стоит за его плечом, диктуя легко и четко, другой стоит за его плечом и вечно
смеется с ним.
Он тощий, с родинкой на скуле, лохматый знаток историй, боится спать, по ночам дрожит и вовсе
не знаменит. Он младше мира на столько лет, что даже считать не стоит, его друзья не умеют жить,
пока он не позвонит.
Зима - какая уж тут зима, снег выпал, но за ночь тает, январь висит на календаре - как будто
бы ни при чем. А я ревную его к стихам, которые он читает и собираю его в стихах, которые он
прочел.
А я ревную - почти не сплю - к раскормленной кошке в кресле, к железной кружке, в которой он
готовит зеленый чай. И если вдруг я его люблю, то разве что вдруг и если, скорее просто хожу
за ним и снюсь ему по ночам.
А мне - как будто под хвост вожжой, скитаюсь и пялюсь букой, и снова встретившись с ним во сне
кидаю: "А что б ты сдох." Я ощущаю себя чужой, непройденной гласной буквой, не "а", не "и",
а густой, как мед, протяжный тяжелый вздох.
И если я полюблю, то мне уж лучше бы не родиться, сижу на спальнике на полу, глазами сжигаю шкаф.
Он пишет красками на стене: "Давай не будем сердиться", мне остается лишь подойти и ткнуться
в его рукав.
Он младше мира, часы стоят, дыханье моё сбивая, а я тоскую, грызу себя и книжные уголки.
Я не люблю его, просто я практически не бываю, пока не чувствую на плече тяжелой его руки.
А я кричу ему: "Ухожу и вряд ли меня найдешь ты, по мне рыдают могильный холм и стены монастыря."
А я ревную его ко мне, безбожно и безнадежно, и собираю в ладони дни, стараясь не растерять.
Аля Кудряшева

Добавлено: 16 июл 2010, 11:15
Виктор
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы.

Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню.

К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами.
Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме.

Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд.
Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите.
Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни,
живы и непокорны.

Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы.

Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом.

Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Назад в будущее

Я тут недавно встретила своё прошлое -
оно всё так же сидит перед компьютером
и у него всё те же царапинки на запястье.
Знаешь опять весна, а я снова брошена,
то есть всё та же - мелкая, неуютная,
красные щеки и руки в чернильной пасте.

Время не режет - просто меняет рейтинг,
Вроде бы был ребенок - теперь божок,
Холодно, - плачет, - холодно мне, согрейте
Только ухватишь за руку - обожжет.

Слушай, до нас ему, в общем-то, мало дела,
Так, проходя, морщинку смахнуть с чела,
Знаешь, я даже как-то помолодела,
Снова линяю в гости по вечерам.

То есть бежать, бежать - и всегда на старте,
Вроде бы так старалась, жила, росла,
Помнишь была такая - ни слов, ни стати,
Вот и теперь примерно такой расклад.

Даже неясно - девочка или мальчик,
А разобраться так и не довелось.
Помнишь, ходил дракончик, ночной кошмарчик,
Зыркал недобро, цепко из под волос.

Брызгалась лампа искорками в плафоне,
Ноги росли, плыла голова, а ты,
Жил у меня паролем на телефоне -
Те же четыре буквы - для простоты,

Слышишь - ее не трогать, она укусит,
Или засадит в горло свою любовь,
Время меня застало на третьем курсе,
Дав мне четыре года побыть любой.

То есть побыть собой. Ну, скажи на милость,
Дергалась, терпыхалась - и хоть бы хны.
Ты вот ну хоть на чуточку изменилась,
Кроме короткой стрижки в разводах хны?

Видимо, слишком мало тебя пороли,
Мало стучали в темечко мастерком.
Ходишь, запоминаешь, его паролем,
Мечешься, забываешь его стихом.

Время не лечит - просто меняет роли,
После спектакля - тот же виток судьбы.
Если ты набиваешь его паролем,
Значит, ты не сумеешь его забыть.

Что же, не веришь? Радуйся, смейся, спейся,
Мучайся, трепыхайся, на том стоим.

Только ты снова щелкаешь по бэкспэйсу,
Только он снова снится тебе своим.

***
А ей говорили - дура, следующего так просто не отпускай.
Ты наори на него и за волосы потаскай.
А то ведь видишь - какая теперь тоска,

Поздравляешь её "здоровья, любви, вина"
А её так тянет ответить: "Пошел ты на"
И дергаться, как лопнувшая струна.

А с утра ей стресс, а после в метро ей транс.
В пору кинуться на пол и валяться там, как матрас.
Декабред - это бред, увеличенный в десять раз.

И она смотрит в себя - и там пустота, пустота, пустота,
Белее любого безвыходного листа,
И всё не то, не то и она не та.

И щека у нее мягка и рука легка,
И во всем права, и в делах еще не провал.
В следующий раз она будет кричать, пока
Не выкричит всё, чем ты ее убивал.

Экстренное мытье мозга

Не бойся, милый, это как смерть из телека, воскреснешь, вылезешь где-нибудь через век, ведь это даже не вирус, а так, истерика, суббота-утречко, надо уже трезветь. Пора идти, в пакете в дорогу бутеры, расческа, зеркало - господи, это кто?..
На улице не морозно, но мерзко - будто бы хмельное небо вырвало на пальто. Ну что ж, спокойно, с толком, поднявши голову, на остановку, правильно, не спеши, так хорошо - не видно ни сердца голого, ни розовой недомучившейся души.
Вот так проходят эти, почти-осенние, почти совсем живые пустые дни, которые начинаются воскресением, кончаясь так, как тысячи дней до них, их не удержишь в пальцах - уж больно скользкие, бездарная беззастенчивая пора, ты приезжаешь вечером на Московскую, а уезжаешь с Автово и вчера.
Друзья живут, хоть плохо, но как-то маются, а ты чем хуже, тоже себя ищи, один качает мышцы и занимается, другая, вот, влюбляет в себя мужчин. Пойди помой посуду - работа та еще, отправься в лес, проспаться, пожрать, поржать. А ты стоишь зубами за мир хватаешься и думаешь, что он будет тебя держать.
Ты думаешь, ты такой вот один-единственный, такой вот медноногий смешной колосс, который хочет нырнуть в ее очи льдистые и спрятаться в рыжем танце ее волос. Что ты один молчишь ей срывным дыханием и молишься нецелованному лицу, что ты готов сгореть за ее порхание, за голоса крышесносую хрипотцу.
Она ведь вечно вместе, всегда при свите и она ведь пробежит по твоей золе. И самый ужас в том, что она действительно прекрасней всего прекрасного на земле. И что тебе расскажешь - посуда вымыта, за окнами злые темные пять утра, не вытянута, не вымотана, не вынута из рыхлого измочаленного нутра та нитка, нерв из зуба, живая, чуткая, свернувшаяся в горячий больной клубок, которую те, кто верят хоть на чуть-чуть в нее смущенно в своих записках зовут "любовь".
Который раз - и мимо, а нитка тянется, и трется о бессмысленные слова, вот так ее когда-нибудь не останется - и чем тогда прикажешь существовать? Потом-потом-потом, а пока всё пенится, барахтается у боли своей в плену, не трогай, пусть подсохнет, еще успеется проверить, дернуть заново за струну.
И ты опять расплачешься, раскровавишь всё, почувствуешь, как оно там внутри дрожит. А вот сейчас ты выпрямишься. Расправишься.
Войдешь в автобус.
Встанешь.
И будешь жить.
Аля Кудряшева

Добавлено: 18 июл 2010, 14:53
Виктор
Надо было поостеречься.
Надо было предвидеть сбой.
Просто Отче хотел развлечься
И проверить меня тобой.
Я ждала от Него подвоха –
Он решил не терять ни дня.
Что же, бинго. Мне правда плохо.
Он опять обыграл меня.
От тебя так тепло и тесно…
Так усмешка твоя горька…
Бог играет всегда нечестно.
Бог играет наверняка.
Он блефует. Он не смеется.
Он продумывает ходы.
Вот поэтому медью солнце
Заливает твои следы,
Вот поэтому взгляд твой жаден
И дыхание – как прибой.
Ты же знаешь, Он беспощаден.
Он расплавит меня тобой.
Он разъест меня черной сажей
Злых волос твоих, злых ресниц.
Он, наверно, заставит даже
Умолять Его, падать ниц –
И распнет ведь. Не на Голгофе.
Ты – быстрее меня убьешь.
Я зайду к тебе выпить кофе.
И умру
У твоих
Подошв.
Вера Полозкова

Добавлено: 19 июл 2010, 19:41
Likos
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.

Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,
Живым и только до конца.
Борис Пастернак

Добавлено: 20 июл 2010, 11:43
Винни-Пух и все-все-все
Переправа

Из двух деревень, разобщенных рекой,
Стремятся всегда к переправе одной
И те, кто покинул отеческий дом,
И те, кто вернувшись, спешит на паром.
А в мире, в борьбе исступленной тела,
Потоками вспенились, кровь залила.
Эпохи сжимаются, годы летят,
Развенчанных топчут, увенчанным льстят,
И в жажде познанья приникли уста
К той чаше, где в нектар отрава влита.
И здесь только тайное имя хранят,
В две стороны глядя, деревни стоят,
Одна переправа над ширью речной,
Тот из дому едет, тот рвется домой.

***

В переплетении мира лесного
Все осуждаешь ты снова и снова.
Если ты скажешь о целях природы
Высокомерно: "В грядущие годы
Засухи песня везде зазвучит",
Лакшми лесов не запомнит обид.
Ибо живущий не может не знать
То, что, желая другим доказать,
Будто бы песня, что утром пропета,
Соком пьяня обиталище света,
Будто бы песня такая ужасна,
Будто бы песня такая злосчастна, -
Больше потратит на это труда.
Все же пребудет таким как всегда.
Станет вдруг слышно, как в это мгновенье
Птицы лесные, не зная сомненья,
Гимном торжественным вечной весне,
Пением радостным мир наполняя,
Вместе взлетев, запоют в вышине.

***

В неизменном нашем мирозданье
Мерно кружат жернова страданья,
Рассыпаются планеты, звезды.
И внезапно вспыхивают искры,
Мчатся вихрем в разные концы,
Чтоб покрылись пеленою пыли,
Поднятой ужасным разрушеньем,
Горести и боль существованья.
В кузне, где куют орудья пыток,
На горящем дворике сознанья,
Дротиков и копий слышен звон;
Хлещет кровь из раны человека.
И хоть слабо тело человека -
Он не гнется под громадой боли!
Созидание и смерть пируют;
Тянет человек к ковшу вселенной
Чашу с обжигающим напитком,
Опьяняет всех Творец - зачем
Тела глиняный сосуд наполнил
Бред кровавый, весь залив слезами?
Человек большую цену платит,
Так живя и чувствуя все это.
Разве можно что-нибудь сравнить
В медленном движенье тел небесных
С даром тем, что от людей приемлет
Жертвенник телесного страданья?
Вот богатство храбрости победной!
Вот оно - отважное терпенье!
Вот оно - бесстрашье перед смертью.
Видите - пустыней раскаленной
Толп людских поход непобедимый,
Достигающий границ страданий
Вечного паломничества ради,
Вечного в пути объединенья!
Вот родник любви в огне ущелья!
Вот запас бездонный милосердья!

Сын Человеческий

С тех пор, как в чашу смерти Иисус,
Незваных ради, привлеченных шумом,
Бессмертье положил своей души,
Уж миновало много сотен лет.
Сегодня он спустился ненадолго
Из вечного жилища в бренный мир
И увидал порок, что ранил прежде:
Надменный дротик и кинжал лукавый,
Свирепая изогнутая сабля.
Сегодня быстро лезвия их точат
Об камень, прочь отбрасывая искры,
На фабриках огромных, полных дыма.

И самая ужасная стрела
В руках убийц недавно засверкала,
И жрец на ней свое поставил имя -
Ногтями на железе нацарапал.
Тогда Христос прижал к груди ладони,
Он понял: нет конца мгновеньям смерти,
Кует наука много новых копий,
Они ему вонзаются в суставы,
И люди, что тогда его убили,
Безмолвно притаясь во мраке храма,
Сегодня вновь во множестве родились.
С амвона слышен голос их молитвы,
И так они бойцов-убийц сзывают,
Крича им: "Убивайте! Убивайте!"
Сын человеческий воскликнул в небо:
"О боже правый! Бог людей, скажи мне,
Почто, почто оставил ты меня?"

Отпусти

Выпусти на волю, отпусти, -
Как я объясню тебе куда?
Там в благоухании сирис,
Крылышки пчелиные дрожат;
Там плывут по небу облака;
Там печалит душу голос вод
В час перед восходом звезд вечерних;
Там остановились все вопросы,
Память не бормочет о былом,
В комнате пустой, лишая сна,
Ночью, когда только дождь идет;
Там, где наконец моя душа,
Как баньян на пастбище, недвижна
У дороги, что ведет в селенье:
Кто-нибудь приходит и сидит
У подножья два иль три часа;
А другой на флейте поиграет,
Иль носильщики в усталый полдень
Опускают паланкин с невестой;
Темной части месяца пройдет
Ночь десятая - под звон цикад,
С тенью слабый свет луны сольется.
Днем и ночью движется поток
Появленья и исчезновенья;
Не хочу удерживать людей,
Но и отдалять их не желаю,
Отпускает плыть звезда ночная
Снов светильник в утреннюю свежесть
И уходит, не сказав куда.

Жилище песни

Вы - две птицы,
Почему ж при встрече вашей
Сразу песня смолкла в горле?
Как от фейерверка искры
Во все стороны летят,
Так и жар разлуки вашей
Посреди глубокой ночи,
Зазвучав, леса наполнил.
Песнь, однако, не возникла:
Ветер относил те звуки
В тень лесов на горизонте.

Строим мы любви жилище,
Стену вечную возводим
Мы из звуков песни этой;
Нестареющее слово
Ищем мы для кладки храма.
Люди слышат песнь любви,
Поселившуюся в душах.
Эта песнь великой стала -
Всюду и всегда звучит
Уходя корнями в землю,
Унеслась она с земли

В райский мир воображенья.
В легкой пляске жизнь проходит,
Словно в пляске нежных крыльев.
Трепетной любви жилище
Строится само собой
В мягкой грудке, в мире птичьем.
Сочная прекрасна зелень.
Звоном, шелестом полна,
Колебаньем листьев гладких,
В ней дрожит восторг цветов:
Время, заменяя краски,
Красит мир волшебной кистью;
Тут же - память и забвенье
Как две бабочки порхают
В тишине на легких крыльях,
Свет и тень вводя в игру.

Строим мы, скрепляя соком
Наших собственных страданий,
Дом, чтоб скрыться в нем от пыли,
Изгородь вокруг поставив,
Бережем любви жилище
И вот эту песнь поем.

Новый год

Старого года усталая ночь,
Странник, ушла она, дряхлая, прочь!
Путь, как лучи, озаряют призывы -
Грозные песни великого Шивы.
И по дороге уносится вдаль,
Словно напев заунывный, печаль,
Словно блуждающий в поисках света
Голос поющего песню аскета.

Странник, твой жребий по-прежнему строг:
Ноги ступают по пыли дорог,
С места срывает тебя ураган,
Крутит тебя средь неведомых стран.
Должен все время ты быть одинок,
Не для тебя - на окне огонек.
Не для тебя - слезы преданных глаз.
Буря повсюду. Бьет гибели час.

Ночь привечает раскатами грома,
Ласки шипов - на тропе незнакомой,
Иль незаметной змеи капюшон.
Брань ты услышишь, как праздничный звон.
Так ты шагаешь все дальше - счастливый
Благословеньем великого Шивы...

Все, что теряешь, - то дар лишь судьбе.
Если ты просишь бессмертья себе,
Знай, - что не счастье оно, не покой,
Даже не отдых обыденный твой.
В час, когда смерть к тебе грозно придет,
Всюду получишь ты славу, почет.
Нового года благие порывы -
Благословенье великого Шивы.
Странник, не бойся, не бойся: в ненастье
Ты под защитой богини несчастья.

Старого года усталая ночь,
Странник, ушла она, дряхлая, прочь.
Ожесточенья пришли времена.
Пусть упадет над тобою стена,
Пусть опрокинется чаша вина.
Нового года не слышно движенье.
Руку его ты возьми на мгновенье,
В сердце - его ты почуешь биенье.
Странник, все время идущий вперед,
Старая ночь пусть скорее пройдет!
Рабиндранат Тагор, перевод Анны Ахматовой

Добавлено: 20 июл 2010, 17:30
Виктор
Идиллия

Вид раздевающихся женщин
на фоне моря и заката.
Солдат взирает исподлобья
туда, куда смотреть не надо.

Реальность: шум прибоя, пена...
За мокрой ржавчиной решетки
пляж дома отдыха военных,
их жены, спины, дети, лодки...

Красавец с волосатой грудью
на красном надувном матрасе
для женщины не оторвется
от книги о рабочем классе.

Она протягивает персик,
а он не хочет и не может,
а я хочу, да только вряд ли
она мне персик свой предложит...

О тривиальные сюжеты!
О двухнедельные романы,
в которых слиты воедино
любовь и солнечные ванны!..

Понять бы раньше, знать бы прежде,
какие протянулись нити
от символической одежды
до человеческих открытий!..

Прекрасно!..
Это жизнь проходит.
Идет, проходит, остается.
И горизонт неощутимый,
и полный кайф, и сердце бьется!

На фоне моря и заката,
тасуя жаждущие лики,
Орфей играет на гитаре
простой советской Эвридике.

Сквозь нежный шепот окрик властный
летит на чей-то детский лепет
Одеколон благоухает,
душа испытывает трепет.

Проклятым прошлым наслаждаюсь,
ловлю его очарованье...
Несокрушимый взгляд солдата
реальней, чем существованье.

Шуршит под камешком газета
о политических решеньях,
о повышеньях, покушеньях,
международных отношеньях.

Демографические взрывы,
пришельцы из других галактик -
и тем же камешком прижатый
невинный ситцевый халатик.

Открыта всем на обозренье
изнанка мировых иллюзий
На теплой гальке высыхает
прозрачная душа медузы..

Отныне - так, а не иначе.
Отныне - и уже навеки.
И знание о жизни больше,
чем об отдельном человеке.

Мужчина поправляет плавки,
как полагается мужчине,
и, съев на всякий случай персик,
скрывается в морской пучине.

Меня в упор не замечает
его законная невеста,
зато под солнцем с нею рядом
отныне есть пустое место!..

Прощай, свободная стихия!
Паситесь, мирные народы,
на фоне моря и заката,
на лоне вымершей природы.

И обнаженная натура
безумно смотрит на солдата
на фоне моря и заката,
на фоне моря и заката...

Созерцание

В одиннадцать ляжешь - подымешься в восемь
На улицу глянешь - на улице осень.

Приметы опасны - и листья, и лужи.
Кому-нибудь лучше, кому-нибудь хуже...

Кругом новостройки, постройки, пристройки.
Подростки разводят костер на помойке.

Гитары, джинсовки, прыщавые лица.
Бежит фокстерьер, поводок волочится..

Угрюмая бабка по свалке шныряет.
пустые бутылки в мешок собирает...

Как хочется жить, осознав, что невечен!..
Как будто бы утро, как будто бы вечер!..

Навязчивый запах пакетного супа.
Загадывать дико, планировать - глупо!..

Так вот она, жизни моей середина!
Как будто отец, а не вырос из сына!..

Какая свобода!.. Какая беспечность!..
Подумаешь, осень!.. Подумаешь, вечность!.

Счастливчик! Сапожки твои на платформе
Душа нараспашку, давление в норме!

Протянешь гитарку случайному другу -
ах, этот мотивчик - по кругу, по кругу!..

Отсутствие мысли. Присутствие духа.
Я, может быть, старше, чем эта старуха.

Я, может быть, младше родившихся позже.
Зима на носу и блаженство на роже!..

Куда там!.. Чего там!.. Не все ли едино!..
Едва ли не завтра дохнет холодина.

Снежок на асфальте покажется пухом.
Не веришь прогнозам - прислушайся к слухам!

Умри же от счастья! При жизни воскресни!
Ах, если бы только!.. Ах, только бы если!..
Виктор Коркия

Добавлено: 22 июл 2010, 07:16
доцент Авас
Один тропический субъект
Был безнадёжно благороден,
Но очень беден и не моден,
Во что-нибудь всегда одет.

Один тропический субъект
Всегда держался очень прямо,
Большую белую панаму
Носил в теченье многих лет.

Один тропический субъект
Однажды вышел на крылечко,
С ногами сел верхом на печку
И полетел на Эверест.
Сальвадор Альенде