Стихи [каталог в первом сообщении]

[Likos]

По мне стихи М.Хамзиной - гениальны.. Это Вам Виктор спасибо, впервые я познакомился с ее творчеством здесь в этой теме.. выкладывали стихи вроде вы :)

[Виктор]

Ну, да, вроде я...

[Виктор]

Джаз декабря

Это джаз декабря. Это джаз
наступившей зимы, чей мотив
обозначил излом моих фраз
и издерганность рифм.

Это ритм декабря. Задержись,
раскуси этих звуков драже.
просто взглядом скользи - эта жизнь
- суета. С высоты этажей

хрип вороны, как будто взаймы
у осипших, надтреснутых труб.
Не умом, всею кожей пойми,
что наградой за труд

увернуться как от ножа
от любви,- будет графика дня,
черно-белый декабрь, и джаз
для меня...

Течение
Разреши плыть губам по натянутым венам
руки
от запястья к изгибу локтя, оставляя след
влажный...
Отчего эти волны любви так сильны и
легки?
И оставшийся берег ненужный теперь и
неважный.

Это дикая кровь - незнакомая - бьется в
висках,
Мои губы торопит, и сердце стучит
учащенно...
Мой любимый, я знаю откуда в тебе этот
страх -
Это волны любви на бескрайний февраль
обреченной.

Обреченной на речь наших писем, на реки
из слов,
уносящие душу течением странным и нежным
от дворов подсознанья до познанья
божественных снов
на постельном белье февраля
белоснежном.

Ангел

Бледный ангел на соседней крыше -
Пальцы нежные, травинка на губе -
Засыпает... И уже не слышит,
Прислонившись крыльями к трубе,

шепот неба: "возвращайся, полно!",
Только жилка дрогнет на виске...
И во сне увидит - море, волны,
Брошенные крылья на песке,

И узнает в тонком силуэте
Девочку, хранимую сквозь тьму,
вдоль воды бегущую по лету,
через сон бегущую к нему...

Любовь

Мы сбежим по обломкам слов
по хрустящим пескам букв
а за нами стеной - ночь
а под нами - рушится мир
и ягнята привычно молчат
и накормлен досыта волк
и взрывная волна любви
все сметает и жжет дотла
над помпеями наших домов
поднимается пепел вверх
разрывая воздух тугой
только мы уже вышли За,
отыскав вершину холма -
среди шороха прошлых пустынь -
в диких травах нашей весны
в тонких стеблях странных цветов.

Румба

Целуй меня в губы
Танцуй со мной румбу
Руки -
то стебли, то плети...
Тела наши вертят
звуки.
Пружина движений
в язвительном жженьи
касаний.
Любви странный танец,
то бархат, то глянец
желаний.
Слепые танцоры
На шпаге минора,
бемоля.
У ритма во власти,
Пронзенные страстью
до боли.
Целуй мои плечи.
Прижмись ко мне крепче,
сгорая
танцующим богом.
Осталось пол-вздоха
до рая.

***
У меня ничего не осталось.
Ни двора, ни гроша.
Пожалей... Мне нужна твоя жалость, -
не душа!
Пожалей... Неумело, неловко,
как голодного пса
у дверей затрапезной столовки
на часах.
Ни любви не прошу, ни участья.
Унизительней, злей,
дай мне долю собачьего счастья -
пожалей!
Я не плачу. Тебе показалось.
Странно пусто в груди.
Только жалом впивается жалость...
Я довольна. Теперь уходи.
Царевна
охотники за короной
-лягушка
странно, оно еще бьется
мое сердце - маленькое и уродливое
как и я сама
как весь этот дерьмовый мир
с задолбанными сказками
с путеводителями по болотам
с трясины в трясину
с кочки на кочку
с койки на койку
прыг-скок
как все просто
живя в грязи
протирая утром глаза тиной
не зная нечего слаще клюквы
вдруг за счастье услышать:
хлюп-хлюп
он идет
который по счету?
пятый? двухсотый?
ах, да - завязать узелок на осоке
я не умею считать
просто жду
подойди
поцелуй мои губы
брезгуешь?
ну конечно
прости
я забыла, что все, что могу
это ползать по ряске
правильно, мордой - в грязь!
здесь мое место
мое маленькое
паршивое королевство
как тебя обманули, мой ангел
эти лживые книги
с затраханным словом "любовь"
где блядей выдают за принцесс
что ж ты плачешь?
мне вовсе не больно
беги
Диана Эфендиева

[Виктор]

Гарь полуночная, спеленутая тишь,
Ревизия пропорций и расценок.
Взойдет луна - и сослепу летишь,
Как комнатная птица, головой в простенок.

В фарватер потемневшего стекла
Врезается рябина отмелью нечеткой.
Вчера пятак весь день ложился на орла.
Сегодня упадет решеткой.

Сегодня будет дождь, на завтрак молоко,
И падалиц в саду пунктирные эскизы.
Озябшая голубизна легко
Осядет в пыль, на стены и карнизы.

Она омоет дом, отрежет все пути,
Скользнет вдоль изгороди в лихорадке танца,
И будешь ты грустна, что вот, нельзя уйти
И тяжело, немыслимо остаться.

***
Руки вымыты, морды гладки,
Все в кондиции, как скоты.
Ожидание неполадки,
Наступление пустоты.
Я влетел, как ослепший кролик,
В водопаде шампанских брызг,
В этот мир, штормовой до колик,
В этот зимний собачий визг.
Бронтозавры в кустах лещины
Состязаются, дребезжа.
Предвкушение чертовщины,
Состояние миража.
Вперемежку бонтон и косность,
Респектабельные стишки.
Но жгутом пролегает космос
От зубов до прямой кишки.
Некто сумрачный из пеласгов,
Злобовержец с рионских круч.
Вестник времени, как неласков
Шелестящий закатный луч.
Здесь от Яузы до Фонтанки
Я растекся по мостовой.
И трясет меня, как в фанданго,
Каждой клеточкой и фалангой,
Каждой веною мозговой.

***
Ситуация А. Человек возвратился с попойки
В свой покинутый дом, на простор незастеленной койки,
Как шахтерская смена спускается в душный забой.
Он подобен корове в канун обязательной дойки,
Но доярка в запое, и что ему делать с собой?
Он прикроет окно, где свинцовые звезды навылет,
Сигарету зажжет, бельевую веревку намылит
И неловко повиснет, скрипя потолочной скобой.

Ситуация В. Соблюдая отцовский обычай,
Он пройдет до конца по тропе орденов и отличий,
Приумножит почет и пристойный достаток в семье.
Но проснется душа, словно осенью выводок птичий,
И останется плоть остывать на садовой скамье.
Он ложится навек под ковер замерзающих пашен,
Погребальный пиджак орденами богато украшен.
Что он выиграл, бедный, с нетронутой болью в лице?
Ситуация А. Ситуация В. Ситуация С

***
Румяным ребенком уснешь в сентябре
над рябью речного простора
луна в канительном висит серебре
над случаем детства простого
сквозная осина в зените светла
там птица ночует немая
и мать как молитва стоит у стола
нечаянный сон понимая
и нет тишины навсегда убежать
кончается детство пора уезжать

едва отойдешь в меловые луга
в угоду проснувшейся крови
серебряной тенью настигнет луна
вернуть под плакучие кроны
упрячешь в ладони лицо навсегда
в испуганной коже гусиной
но нежная смерть словно мать навсегда
в глаза поглядит под осиной
венец семизвездный над ночью лица
и детство как лето не знает конца

* * *
Отверни гидрант и вода тверда
ни умыть лица ни набрать ведра
и насос перегрыз ремни
затупился лом не берет кирка
потому что как смерть вода крепка
хоть совсем ее отмени

все события в ней отразились врозь
хоть рояль на соседа с балкона сбрось
он как новенький невредим
и язык во рту нестерпимо бел
видно пили мы разведенный мел
а теперь его так едим

бесполезный звук из воды возник
не проходит воздух в глухой тростник
захлебнулась твоя свирель
прозвенит гранит по краям ведра
но в замерзшем времени нет вреда
для растений звезд и зверей

потому что слеп известковый мозг
потому что мир это горный воск
застывающий без труда
и в колодезном круге верней чем ты
навсегда отразила его черты
эта каменная вода

***
Я убит стремительным гранатом
древних дней голуба и орел
на меня патологоанатом
херочинный ножик изобрел
почестей покойному не надо
он усоп как на зиму барсук
разве вот варшавский пакт и нато
саданут над гробом из базук

срочной гибели макет олений
зрак невозродимого быка
из одних обыденных явлений
молодость устроена была
за коцитом светляки и сваи
комаров коммерческие стаи
дворников дамасские мечи
святки в инсулиновой палате
корешки квитанций об уплате
ниагары пролитой мочи

жаль я музыку играть не гершвин
бритым бархатом ушей не грешен
вепрь недреманный хоть тот же лось
жалко умер вот не то б жилось

***
Ощенил бы иную да шкворень дает слабину
не вибрировать стать апоплектику всласть отобедав
это с логача спрос он мне мозги лечил в старину
что ж свои не стерег раз на голову нет ортопедов

на износ я не скор соразмерную шкуру блюдя
благо в печени этне пресек эскулап возгореться
вот половой к зиме натолкаю амбар по мудя
на желудочный зонд соберу ниварей разговеться

хоть шукшин опиши наш прыщевник жующий соглас-
но и охабень в персть там в америке смерть далеко ты
правда в рифму щемил скорбноглавых ввергая в соблазн
но марьяж удружил от такой маеты да икоты

у людей кто в галут кто в герат весь помет передох
не за гусельный пев заголяли менады орфея
окотил бы кого в клеверах только йок передок
весь местком холостил знай диспетчерствуешь татарвея

было детство из жил убежать заплетали пейзаж
женский вред наголо голливудской лапши с героином
паче фотку спроворь из комода при розке нельзя ж
и соплями в сортире давись и дивись георгинам
Алексей Цветков

[Виктор]

Хаджибейская элегия

Лист пропылен у диких оливок,
Грязь лиманская ночи черней.
И трамвайчик двадцатый лениво
Проползает на Хаджибей.
Манит снова степная свобода,
И маршрут до наивности прост.
Дух горячий от хлебозавода
Под Пересыпьский катится мост.
Где-то справа грохочет Пересыпь,
Дышат пылью мука и бетон,
И завод на заре занавесил
Дымным шлейфом лиманский затон.
Вид Усатова утлых домишек,
Огородиков и озерков,
Где заборы, теплички, камыш и
Цвет подсолнухов и огурцов.
Но уже от полей орошенья
Тянет трупным туманом тоска,
Догнивают мостки и коренья
Под колёс глуховатый раскат.
Вот и круг… И за гладью пологой
Вновь увижу степные пути,
Лист сухой за прибрежной дорогой
И на горке посёлок НАТИ.
Парк запущен... В глуши древостоя
Дождевого раскопки червя,
В чернозёма кучковье густое
Извиваясь, нырнуть норовя.
Камень гребли и заводей ряска -
Незадачливых рай рыбаков,
Где на леске болтается связка
Темноватых лиманских бычков.
О байдарочной станции память…
В сетке плещется мелкая глось.
Наплывает на берег рывками
Волнового волнения злость…
О, не думать о странствиях дальних,
Оставаясь в пространстве игры,
Где царят Хаджибей и Куяльник
И Жеваховой профиль горы.
Ощущать, что тебе лишь пятнадцать.
И не знать, что развязка близка,
Что прийдётся сверкнуть и сорваться
В пропасть времени с жала крючка…

Сельская пастораль

Поездки в колхоз вспоминаю
И вижу в печальном бреду:
Над пашней летящую стаю
И уток на грязном пруду.
Посёлков презренная проза,
Бурьяном заросший овраг,
А в центре - правленье колхоза
И вечно закрытый сельмаг.
Застоя зловещая кома…
Курганы исчезнувших орд…
Начальник-мудак из райкома
И в стельку упитый парторг.
И запах колхозной столовки,
Блестящий молочный бидон,
И кашу из крупной перловки,
И в банке крутой самогон.
И месяц ущербный над хатой,
Ночное бренчанье гитар,
И ватник, слегка сыроватый,
И утренний перегар.
У краешка лесопосадки
С утра разведённый костёр,
Красивую гриву лошадки,
Предзимний прозрачный простор.
Невинные эти забавы -
Хожденье студентов в народ…
Заборы и сорные травы,
Запущенный огород.
Девчоночьи брючки в обтяжку,
Спортивные тапки в грязи,
Грудастую девку Наташку
С которой арбузы грузил.
Оторванность и отстранённость
От этой огромной страны.
И поздняя дурь. И влюблённость
В посадке у края стерни.
Два ряда хатынок убогих
И улицу только одну.
Себя-идиота из многих,
Умом не понявших страну.
Когда, завалившися в кузов,
В Одессу неслись вдоль села
Студенты технических вузов,
Глотая кисляк из горла.
Дорогу в грязище и в ямах
И ЗИЛа рычащий мотор.
И степь, что от моря до самых
Карпатских загадочных гор.
И рыжую тощую суку,
Пустырь, где пасётся коза…
И, словно предвидя разлуку,
Слезой наливались глаза…

Зима в Галилее

Так томит ожидание снега…
Но взамен низвергается дождь
С галилейского тёмного неба
На квадраты оливковых рощ.
Над долиною Бэйт А-Кэрэм -
Облака тяжелее свинца.
Открываются вечности двери,
Разбиваются насмерть сердца.
Это дом из дождя и тумана,
Над горами разрядов раскат,
Жидкий студень небесного манна,
Марка Поло забытый рассказ.
Светят кфары в предгорьях кострами,
Буйный ливень потопом чреват…
Я бреду- очарованный странник,
Оловянный забытый солдат.
Бьются молнии в белой горячке
Переполнен водою ковчег.
При себе не оставив заначки,
Я иду в наступающий век.
Мы живём, но уже не врастаем
И стареем, и сходим с ума,
Но над нами лишь небо-«шамаим»,
А под нами земля-«адама».
Кипарисы и пальмы промокли,
Тьма над миром…Но снятся душе
И песком занесённые Гопры,
И Цюрюпинск в кольце камышей.
Над степною страной, что погибла,
Где под снегом спокойно полям,
Запинается призрак верлибра
И хрипит издыхающий ямб.
Мы, последние пленники рифмы,
Нарастившие плоть на скелет,
И от Сциллы стиха до Харрибды
Расстояние сходит на нет.
Зеленеет Аскания-Нова,
Полыхает полей пустота.
И бредёт бесприютное слово
Вдоль белеющей пашни листа…

Стражи ночи

Мы крысы хитрей, мы вертлявей ужа -
Кентавры ночей, пустоты сторожа...
И быт наш суров - обживаем углы,
В подвалах домов разжигаем котлы.
Дежурим посменно и маемся сутки
В воде по колено пускаем форсунки.
Мы прячем ключи, на жратве экономим,
И смотрим в ночи
на дрожащий манометр.
А с нами коты и приблудные псы
В пространстве ночей коротают часы.
Насосы вращаются, нрав их неистов...
"Козел" да фонарь,
допотопный транзистор.
А вместо кроватей - корявые доски,
На коих набросаны чьи-то обноски.
Старинные кресла, матрац и диван,
Замызганный столик и мутный стакан.
И вот уже полночь. Двенадцать часов.
Мы дверь открываем, и вновь на засов.
Из темени ночи в шершавые руки
Впадают подруги - дешёвые суки:
Бомжихи, шалавы, блядушки с Привоза.
Стакан "бормотухи" - законная доза.
Их валим на тряпки, целуем взасос.
И хаваем триппер и хламидиоз.
И, смену закончив в дурном полусне,
На двор мы выходим и жмёмся к стене.
В моче и окурках желтеют сугробы.
И сводит нам скулы от страха и злобы.
Не смейся, прохожий, и шляпу сними,
Мы пьяные рожи, но были людьми.
Но вырвало скрепы и дамбу прорвало,
И мы опустились во склепы подвалов.
Когда, накачавшись, мы дремлем на стульях,
Нам снятся конторы и рейссовский кульман.
Медали и грамоты ВДНХа,
Журнал "Огонёк" да отрывок стиха,
Шесть соток на даче, на озере клёв.
И пенсия в сто тридцать восемь рублёв...
Мы пленники ночи, мы зябнем в клоаке,
Но пламя форсунок пылает, как факел,
В грязи и пылище, гори - не сгорай...
Мы рыщем, мы ищем Потерянный Рай...

Объяснение в любви
(посвящается России)

И верно - за что же тебя я любил
Всей сущностью твари дрожащей?
И верил, и ждал, как последний дебил,
Свободы твоей настоящей.
За что? Да хотя б за рассвет и закат,
За холод, бегущий за ворот,
За запах мазута, за тихий накат
Твоих сортировочных горок.
За жалкий уют обветшалых общаг,
Безумную брань коммуналок.
За зал ожиданья в бессонных ночах
На вечно неспящих вокзалах.
За дикую жуть бесконечных степей,
Вонищу вагонов плацкартных,
За то, что пришлось пережить и стерпеть
В клетушках хрущовок стандартных.
За то, что я не был в едином строю
И век обречен был скитаться...
За вечную очередь и толчею
На сотнях твоих автостанций.
За стаи твоих одичавших собак,
Бредущих во мраке, как тени...
И если я выжил - считай - не слабак,
Я хищников друг, не растений.
Я крыса в пустом лабиринте миров,
Философ подвалов котельных...
Спасибо, отчизна, за хлеб и за кров
На тысячах станций Раздельных.
За поздний закат и за ранний рассвет -
По небу сплошной полосою,
За аэропорт и за грязный буфет,
И за бутерброд с колбасою.
Не спрашивай, колокол звонит по ком,
Почем еще сыр в мышеловке?
Я вскормлен безумным ее молоком
И кашей синюшной перловки.
И я залезал на ее чердаки,
Бродил по развалкам дворовым,
И прочными были мои башмаки,
И вечно латались обновы.
Я пил "бормотуху" и одеколон,
Хлестал "синеглазку" под пиво,
Я жлёкал "стрелецкую" и самогон,
И водку любого разлива.
И карточек сотни, и тысячи книг,
Прочитанных в библиотеке.
И пыль каталогов. И песня. И стих.
Впечатаны в память навеки.
Я топал по жизни прямою тропой.
Но как-то в безжалостном мире,
Однажды очнулся, больной и слепой.
В дурной коммунальной квартире.
И понял - исчерпан терпенья запас,
И верить, и ждать бесполезно...
И текст уплывает куда-то из глаз,
У ног разверзается бездна.
И надо покинуть родную страну,
Что мачехой злобною стала.
Я воздух свободы последний хлебну!
Не плачь, человек из металла!
Ведь если утрачена цель бытия -
Нет веры ни черту, ни Богу,
То город не мой, и страна не моя -
Пора собираться в дорогу.
Прощай, нелюбимая! Матерь скорбей.
Иль мало по тюрьмам сгноила?
Ты вечно пускала в расход сыновей,
Чтоб после рыдать на могилах.
И если мне стоя дано умирать,
Как дереву старому в скрипах -
Ты подлая мачеха нам, но не мать,
Взрастившая комплекс Эдипов.
Уходим навеки. Ты нас не зови.
Мне даже язык ненавистен.
Я корчусь от этой слепой нелюбви,
Под грудой низвергнутых истин.
Низвергнуты статуи медных богов.
Империя рухнула сразу.
И я ухожу от родных берегов,
Обрывом окончивши фразу.
Забыть обо всем. Поворотом ключа
Отрезать дорогу обратно.
В подсвечнике пусть догорает свеча
В огромном окне предзакатном.
Пусть на Юго-Запад уйдет теплоход.
Пустот средоточье. Сует суета...
И это минует. И это пройдет...
"А ну, от винта! Все, все от винта!" *
* Из песни А.Башлачева
Макс Фарберович

[vovka]

Я сломал себе ногу

Я себе сломал ногу
Или, может, ногу.
В общем, есть могу и пить могу,
А ходить не могу.
Это ж надо, мужики,
Выкинуть такое!
Как говорится, от дурной башки
Нет ногам покоя.

В общем, дело было так:
У ребят в общаге.
Полно друзей, шампань, коньяк
И Розенбаум на маге.
Сидим-гудим, еду едим -
Паштеты да омлеты.
Про то, про это говорим,
Но больше все - про это.

Тут появляется Она
И спрашивает Витю.
А длиннонога и стройна -
Ну Нифинтифертити!
Ну я, понятно, ошалел,
Вскочил, кричу: "Входите!
Как звать вас?" - "Лена". - "Вери вел!
Мон шер, зачем вам Витя?

Я, например, Тимур и я польщен.
А это вот - друг мой Толик.
Но вас не заинтересует он:
Он, видите ли, алкоголик.
Зато мы с вами, - интелегентное лицо, -
Поговорим, богиня. -
И сразу: - Как вам Пикассо?
А что насчет Феллини?"

Она мне: "Да, я читала Пикассо,
Меня так поразил он.
Феллини - парень тоже молодцом,
Прекрасный композитор.
А мне сосед мой говорил,
Что Бельмондо разбился,
Ришара скушал крокодил,
А Челентано спился".

Ну я гляжу - промашку дал,
Не та у нас беседа:
Я ей про высший материал,
Она мне про соседа.
Решил быка брать за рога
И рухнул на колена,
Кричу: "Вот вам моя рука,
Я полюбил вас, Лена!"

А правда, все пьяны лежат,
Чего тянуть резину?
Девчонка страсть как хороша.
Пиджак я даже скинул.
Она мне говорит шутя:
"А вы мне докажите
И, если любите меня,
С балкона сиганете".

Я встал торжественный, как слон,
Кричу ей: "Королева!
Скорее, где у вас балкон?
Ну где тут, справа, слева?"
Никто и глазом не моргнул,
Подняться не успели,
Я за перила сиганул
В объятия метели.

Тут вдруг дошло, вспотел я аж:
Лечу, а в мыслях: "Стерва!
Забыл спросить, какой этаж,
По-моему, не первый..."
Очнулся - гипс, сломал ногу,
Но, не валяться чтобы,
Кричу: "Пустите, не могу,
Мне надо на учебу!"

Травматолог говорит:
"Интересный случай!
Ну ничего, - говорит - пускай пока лежит,
Стрекозел прыгучий!"
Я кричу: "Я доктор, мол,
Ваш коллега, значит".
А мне говорят: "Твой коллега - серый волк,
Под Тамбовом скачет".

Ну чтобы в следующий раз
На подвиги тянуло!
Нет, женщины, теперь для вас
Не прыгну и со стула.

***

"Инь" и "Янь"

Ты кричала, что я синь,
Ты кричала, что я пьянь.
У тебя начало "инь",
У меня начало "янь".

Раньше я с тебя торчал,
Песни я тебе мычал,
Изначально я не знал
О борьбе наших начал.

Соблазнив соседа, дрянь,
Грубо льстила ты ему,
Дескать, Вань, вот твой бы "янь"
Дураку бы моему!

Дядя Миша, пьяный Фуцин,
Доморощенный Конфуций,
Мне сказал: "О вечном думай!
Брат, в Китай тебе пора!

В темной комнате, Тимошка,
Не ищи ты черной кошки,
А, тем паче, вашу Мурку
Съел под пиво я вчера!"

Нет такой, как ты, козы,
Утопающей в грехе,
Ни в верховиях Янзцы,
Ни в низовьях Хуанхэ.

Я с восьми и до шести
Собираю гаолян,
Ты же, Господи, прости,
Только долбишь мое "янь".

Как накрасишь свою "инь",
Да как глянешь упырем,
Чур меня! Изыди! Сгинь!
Лучше подожгу я дом!

Лучше, хочешь, дорогая,
Увезу тебя в Китай я,
И вот там, в стене Китайской,
Замурую навсегда.

Через тыщу лет, как в песне,
Ты воскреснешь, водки треснешь,
Вот тогда поймут китайцы
Прелесть Страшного Суда!

Сам я в монастырь уйду,
Там не держат всяких "инь".
Стану я Шаов-Цзе-Дун
Из конторы Шаов-Линь...

***

О кризисе
древнегреческой
государственности

На сияющем Олимпе боги правят Ойкуменой,
Пьют "Метаксу", интригуют,
паству мирную пасут,
Правосудие справляют,
да гребут металл презренный,
Ибо боги тоже люди - всяку выгоду блюдут.

Если Зевс кого прищучит,
иль с работы снимет, строгий,
Знают - это понарошку,
полно молнии метать!
Без работы не оставит, мы ж свои,
мы ж, братцы, боги,
Мы по статусу бессмертны,
не горшки ж нам обжигать!

Бог войны оружье продал,
меч - данайцам, щит - троянцам,
А себе купил Акрополь,
колесницу класса "люкс",
Зевс, конечно, рассердился,
погрозил сурово пальцем,
И фельдмаршалу присвоил
звание "фельдмаршал-плюс".

Будет, будет гармоничным
мир честной, квасной, античный,
Главный бог у нас отличный,
так помолимся ему!
Нас ведет его харизма
в светлый мир феодализма,
По Элладе бродит призрак,
нам сей призрак ни к чему!

Люди смертные страдают
от святого разгильдяйства,
Там - нектар не поделили,
здесь - гражданская война...
У нас ведь, если глуп бог плодородья -
кризис сельского хозяйства!
Некому оливу заломати,
люли-люли, нет зерна!

В Эмпиреях маты, склоки -
у богов свои причуды,
У людей - покой и воля,
счастье сдали про запас!
Боги вниз смотрели б чаще:
как там эти твари - люди...
...Отвлекают от раздумий -
как нам обустроить нас!

Все хотят стать Громовержцем,
Громовержец - Бог в Законе!
Зевс дряхлеет, номинально он пока
еще Отец,
Людям выдают за Зевса
изваянье в Парфеноне,
Но протопопствует сурово
аввакумствующий жрец!

Вы скажите, Зевса ради,
Кто в Элладе не в накладе? -
Лишь купцы, жрецы, да дяди,
Да нами выбранная знать!

Да мздоимцы возле трона
Все похерили законы!
Правды нет, клянусь хитоном,
Век Эллады не видать!

Вон слепой Гомер лабает,
Что не видит, прославляет,
Кровь течет, собака лает,
Караван идет без слов!

Артемиды и хароны,
Геры, геи, посейдоны -
Все ведь к нарциссизму склонны,
В общем, сумерки богов!

Кто потворствует покорно,
Кто юродствует позорно,
Эрос псевдоним взял - "Порно",
Щас он с козами живет!

За пристрастье к онанизму
Был подвергнут остракизму,
По Элладе бродит призрак,
Бахус пьет, Гефест кует...

Скуй нам, милый, серп да вилы,
Да подковки для кобылы,
Да оградку для могилы -
Будем счастливы вполне!
Бедным людям много ль надо -
Чтоб хорошая ограда!
Эх, Эллада ты, Эллада,
Трое сбоку - ваших нет!

Эх, дубинушка, ухнем, да сама пойдет!
Эх, кудрявая, ухнем, да сама пойдет!

Все будет очень хорошо,
процесс давным давно пошел,
Над нами солнышко встает,
процесс сам по себе идет,

Кого-то убивают где-то,
и это скверная примета,
Мужчины голубого цвета,
и это скверная примета,

Жаль, что денег нет,
денег нет,
денег нет,
Денег нет, не стойте над душой,

Пройдет десять лет,
двадцать лет,
тридцать лет,
Сорок лет, все будет хорошо!

Все будет просто хорошо!
Все будет дико хорошо!
Хорошо!
Хорошо!
Хорошо!
(Тимур Шаов)

[Oleg L]

намедни был грешок --
Чуть не выдумал стишок,
Доктора перепужались,
Говорят: любовный шок!..

(Про Федота...)

[Агеенко Андрей]

Вот иногда прохватывает и стоишь в прострации.
А поэт одаренный взял да и вербализировал.


Не наш, высокий, запредельный
Простор, казалось, говорил:
«А я живу без вас, отдельно,
Тысячелетьями, как жил».

И диким этим безучастьем
Была душа поражена.
И как зенит земного счастья
В душе возникла тишина.

Такая тишина, такое
Сошло спокойствие ее,
Что думал — ничего не стоит
Перешагнуть в небытие.

Что было вечно? Что мгновенно?
Не знаю, и не все ль равно,
Когда с красою неизменной
Ты вдруг становишься одно.

Когда такая тишина,
Когда собой душа полна,
Когда она бессмертно верит
В один единственный ответ-
Что время бытию не мера,
что смерти не было и нет.

(Ольга Берггольц)

[Виктор]

Жара

Асфальт размяк, листва в испарине,
и город глух, как после выстрела.
Он весь лежит на дне аквариума,
вода давно откуда вытекла.
Архангел круг над ним вычерчивает,
над сетью улиц варикозной,
уже крылом одним зачерпывая
придвинувшийся сумрак грозный.
Уже он различает вывески,
влечет его поток воздушный
вдоль по реке, навеки высохшей,
где скушен ныне сад Нескучный.
Летун тяжеловесный Барлаха,
он раздувает ноздри жадно.
Он над Ордынкой и над Балчугом -
горячий, грузный, медножабрый.
Там, что ни ива, то плакучая,
там из воды подобьем краба
торчит, глаза свои выпучивая
творенье юркого Зураба.
Что протрубит и что расслышим мы?
Быть может, только этот шорох,
с каким уходит время вышнее
в семипалатинские норы.
Оно сыпучее, текучее,
оно чужое и родное.
Хожу по городу и мучаюсь,
как безъязыкий гуманоид.

***
У тебя ничего нет,
или плохо будет тебе иначе,
ты бескорыстен как табурет
или как солнечный свет незрячий.
Ты скользишь под ним, как по реке плот,
без руля и без мысли задней,
ибо есть еще жизни свет, тот
будет солнечного побеспощадней.
Он сочится через кривой порез,
мирозданья косую щель,
но при нем ты можешь говорить без
посредников, говорить вообще.
О том же табурете, или о
противоречиях бытия,
о том, усядется ли миллион
ангелов на кончике острия,
так что сперва погляди в окно,
как там расположился свет,
и еще: запомни одно -
у тебя ничего нет.

Ночная гроза

С тоскою кочевья,
с натугой корчевья,
томясь электрической силой сухой,
касалась губами верхушек деревьев,
на крыши вставала босою стопой.
Куда-то всходила, держась за перила,
уступы и арки в себе громоздя,
изломанной молнией вдруг осветила
блестящие мышцы дождя.

***
В притихшем парке вдалеке
оркестр играет под сурдинку,
моторка на Москве-реке
стучит, как швейная машинка.
Мне жаль осеннюю швею,
она весь день кроит, кромсает.
Твою судьбу, судьбу мою
швом сострочить не совладает.
Струят последнее тепло
сухие плиты парапета.
Спрошу - и не дождусь ответа,
и лето в Лету отошло.
Над попрозрачневшей водой
под тонким небом серебристым
мелькают велосипедисты
по эстакаде ветровой.
Они промчатся в даль и в тень,
и в колесе сольются спицы.
Запомнить музыку и день -
он никогда не повторится.

***
Куда я забрел? Все закрыто на переучет,
на переоценку, задвинуты плотно засовы...
В каком-то дворе, где и время почти не течет
и воздух спрессован.
деревья, качели, окошки и солнце меж ними вразброс,
как больно глядеть на его золотую полуду,
кого-то ругают, а он отвечает всерьез:
"Я больше не буду..."
Действительно, больше не буду.

Июль

Запад багряный. Вишневый восток.
Ветер причудливый, медленный
в небе вращает косматый клубок.
Плод завязался. Согнулся росток.
В памяти устья хранится исток.
В трубках растений запенился сок -
радость пчелы привередливой.
Остья пшеницы. Синий овес.
Дроздов суматошливых стая.
Темный и теплый омут и плес
под напряжением спеющих гроз.
На мочажине в початках рогоз.
Глаза в слюдяных превратились стрекоз
и над лугами летают.
Стебель коленчатый цапельный ржи.
И подорожник овальный.
Норы в обрывах, откуда стрижи
чертят зигзаги свои, виражи.
Переплетение веток и жил.
Озеро в травах ленивых лежит,
как инструмент в готовальне.
Утренний дым. Вечерний туман,
дальней грозою чреватый.
Воздух в листве открывает изъян.
Полой травы невесомый орган.
И ежевичный колючий капкан.
Конского щавеля ржавый султан.
Картошки цветок лиловатый.
Медленный ветер над лесом и лугом.
Длинной волны смех или плач.
Куст водяной принимается хлюпать.
Вспаханы воды невидимым плугом.
Выгнется речка подковой и луком.
На берегу с восклицательным клювом
грубо оструганный грач.
Выше же - сосен кора золотистая,
кроны слоисто-зеленой пятно
сливается с тучей над старою пристанью,
речною рябою излучиной чистою,
где тонкая молния, длинно-ветвистая,
что глянет мгновенно и пристально,
корягою ляжет на дно.

***
Словно сложенный зонтик термоядерный щит.
Я живу в укрепленном форпосте.
На погосте здесь ветер венки шевелит,
дует в полые, тонкие кости.
До чего же колюче здесь жизни жнивье,
а изнанка, как спинка у жабы.
Здесь на воздух морозный выходишь живьем
и топорщишь усталые жабры.
Пахнет потом, казармой, из скважин сквозит.
Здесь всю жизнь, как в глубокой разведке.
Даже грач на задворках секретно молчит,
жрет по рыночным ценам объедки.
Уплетает за обе за щеки, кадык
взад-вперед, как по рельсам вагоны.
Что ветвится вдали там - леса иль сады?
Не узнаешь - запретная зона.
Здесь в секрете сидят А и Б на трубе
и кого-то уже повязали...
Здесь коза каждый день верещит ка-гэ-бэ
и безумными смотрит глазами.
То ли танк, то ли бык, то ли нож, то ли клык,
то ль чернобыльский запах распада,
то ли ветер доносит крепчающий рык
от прилавков Охотного ряда.
А в итоге держава на все времена:
и хомут, и шлея, и подпруга,
это дружба народов, вот их имена,
это так они кличут друг друга:
Здесь армяшка и чурка, черножопый и жид,
здесь хохол подружился с кацапом.
Всех накрыл и укрыл замечательный щит,
пятернею кровавой заляпан.
Этих башен, бойниц, бастионов бетон,
мертвокожие дряблые своды,
это наш - не узнали? - прижизненный дом,
обиталище нашей свободы.
На суглинке следы, ствол травы-лебеды,
что не лучше других и не хуже.
Море мертвой воды - океаны, пруды,
стаканы и шершавые лужи.
Вдоль контрфорсов прогулка. Линкор вдалеке.
Зонтик щелкнет с акцентом затвора.
Эту жизнь проживи, не ходи налегке,
проживи ее здесь до упора.

Мыс Меганом

Глядим весь день на Меганом,
лежащий на воде дремотной,
на нем небесный агроном
не утруждал себя работой,
не засевал и не полол,
не сдабривал поливкой рьяной,
чтоб он глаза мои колол
сухим хребтом среди тумана.
О Меганом, каким огнем
опалены крутые плечи,
сухих пространств, пустых времен
ты памятник или предтеча?
О чем молчит, зачем дано
тебе могучее бесплодье,
зачем не брошено зерно
тебе в небесном огороде?
А к ночи птица полетит
на бурые, сухие склоны
и ничего не прокричит,
покинув тихий куст зеленый.
Она летит как острие
стрелы, невидимой в движенье,
еще бесшумней, чем ее
в воде соленой отраженье.
Луна восходит, вечер тих,
о камни волны бьются глуше,
глаза чудовищ водяных
глядят на выжженную сушу.

***
Твержу: забудется, запомнится,
клублюсь чужими голосами,
в слепое зеркало бессонницы
гляжу закрытыми глазами.
В чужом дому - чужие отзвуки,
течет луна по скатам крыши,
и души всех - живых и отживших
поют, а вот о чем - не слышу.
Ночлег в пути... Я это листывал,
и даже читывал немного -
равнина и река петлистая,
да плюс железная дорога,
и этот хор - живых и умерших,
и тяжкий перестук железа -
состав вконец ополоумевший
вдоль эту полночь перерезал.
Но ясно даже мне - не местному
и не пришедшемуся впору,
что не помеха он чудесному
и впрямь божественному хору...
Георгий Калашников

[А.Смит]

Долгая память хуже, чем сифилис,
Особенно в узком кругу.
Идет вакханалия воспоминаний
Не пожелать и врагу.
И стареющий юноша в поисках кайфа
Лелеет в зрачках своих вечный вопрос,
И поливает вином, и откуда-то сбоку
С прицельным вниманьем глядит электрический пес.

И мы несем свою вахту в прокуренной кухне,
В шляпах из перьев и трусах из свинца,
И если кто-то издох от удушья,
То отряд не заметил потери бойца.
И сплоченность рядов есть свидетельство дружбы -
Или страха сделать свой собственный шаг.
И над кухней-замком возвышенно реет
Похожий на плавки и пахнущий плесенью флаг.

И у каждого здесь есть излюбленный метод
Приводить в движенье сияющий прах.
Гитаристы лелеют свои фотоснимки,
А поэты торчат на чужих номерах.
Но сами давно звонят лишь друг другу,
Обсуждая, насколько прекрасен наш круг.
А этот пес вгрызается в стены
В вечном поиске новых и ласковых рук.

Но женщины - те, что могли быть, как сестры, -
Красят ядом рабочую плоскость ногтей,
И во всем, что движется, видят соперниц,
Хотя уверяют, что видят блядей.
И от таких проявлений любви к своим ближним
Мне становится страшно за рассудок и нрав.
Но этот пес не чужд парадоксов:
Он влюблен в этих женщин,
И с его точки зренья он прав.

Потому что другие здесь не вдохновляют
Ни на жизнь, ни на смерть, ни на несколько
строк;
И один с изумлением смотрит на Запад,
А другой с восторгом глядит на Восток.
И каждый уже десять лет учит роли,
О которых лет десять как стоит забыть.
А этот пес смеется над нами:
Он не занят вопросом, каким и зачем ему быть.

У этой песни нет конца и начала,
Но есть эпиграф - несколько фраз:
Мы выросли в поле такого напряга,
Где любое устройство сгорает на раз.
И, логически мысля, сей пес невозможен -
Но он жив, как не снилось и нам, мудрецам.
И друзья меня спросят: •О ком эта песня?"
И я отвечу загадочно: •Ах, если б я знал это сам..."

[А.Смит]

Иосиф Уткин

ЛЮБОВНАЯ ГОВОРНАЯ

Глупым недугом разлуки
Добрым людям сводит руки.

Наплодили Люды... Лиды...
Людоеды — инвалидов!

Очень больно, очень грустно,
Что любовь, как говорят,
Только лишняя нагрузка
Для трудящихся ребят.

Бродит Ваня по аллее:
«Что с тобою?» — «Я болею...»
А расспросишь инвалида,
Выясняется, что... Лида!

...Полюбить меня готовясь,
Ты люби меня на совесть.
Ты люби на самом деле,
Чтоб глаза мои блестели!

То ли дело... то ли ласка!
То ли служба... то ли дом!
Надоела неувязка
Между лаской и трудом!

Ты люби меня не вздорно.
Ты люби сто лет подряд!
Ты люби, чтоб крепла норма
У меня и у ребят!!

Люди встретят, люди спросят:
«Как работаем, Иосиф?
Как живется? Ничего?..»

Поведет Иосиф усом:
«Как живется? На пять с плюсом.
Я влюблен. Работа — во!»

[Саныч]

Историческое
Хоть связи времен не понять остолопу, но умному проще эпохи связать.
На днях — исторической правде в угоду — на «Курской» явилась златая скрижаль:
«Нас вырастил Сталин на верность народу». И ладно, пускай себе пишут, не жаль.
Естественно, правые взвыли: «Доколе?!» Их очень обидели эти слова.
А что же, не Сталин вас вырастил, что ли? Да вы на себя поглядите сперва!
Зачем ты теперь, оппозиция, гнобишь проклятые нравы тридцатых годов?
Едва появилась статья Литвинович, ты сразу по-сталински: «Вон из рядов!»
В сравненье с эпохой колымского ада сегодня, конечно, почти благодать, —
но гражданам большего счастья не надо, как снова кому-то руки не подать.
Как мудро сказал незашоренный некто в начале разнузданных ельцинских лет:
«У нас из всего получается секта, а церкви при этом по-прежнему нет».
Каспаровцы — секта, но «Наши» — подавно. Свободных в России сыскать тяжело.
При Сталине все это сделалось явно, но, кстати, при Ленине тоже цвело.
И так как наш социум столь неизменен, о чем Чаадаев еще говорил, —
в цитате на «Курской» прибавился Ленин, который и Сталину путь озарил.
И сызнова правые взвыли от боли, и сызнова начали ваньку валять…
А что же, не Ленин нас вырастил, что ли? Во всем интернете орут: «’асст’елять!»
Как будто не ждем с упоением все мы (с заклятым врагом эти чувства деля)
коллапса, разрухи и краха системы, чтоб ту же систему отстроить с нуля?
Сценарий изучен и обыкновенен, с рождения знает о нем большинство,
и пусть уж на «Курской» засветится Ленин — но это же все началось не с него!
Мне ясно к две тыщи девятому году, что Ленин не выдумал этот прием:
нас вырастил Петр на верность народу, и Меншиков был олигархом при нем.
Мы знаем конфликт государевой воли и косного, злого родного нутра.
А что же, не Петр нас вырастил, что ли? Да все, что сегодня, пошло от Петра!
Хоть связи времен не понять остолопу, но умному проще эпохи связать:
мы вечно окно прорубаем в Европу — затем лишь, чтоб ж… в него показать.
И если уж памятник делать на «Курской» — то я предпочел бы проснуться с утра
и вязью российской, торжественно-тусклой, увидеть над Лениным имя Петра.
А в сущности, если по белому своду писать осчастлививших эту юдоль:
«Нас вырастил Грозный на верность народу!» А что же, не Грозный нас вырастил, что ли?
Мы все, от мерзейших до самых приличных, от ненцев до русских, живущих в Крыму,
всё делим страну на своих и опричных, а в целом она не нужна никому.
Нам слишком милы, что всего безобразней, скачки и прорывы в манере Москвы —
ценой разоренья и массовых казней (с ценою порядок, с рывками — увы).
При Грозном сбежал опозоренный Курбский, при нем прокатилась аннексий волна…
Мне как-то без Грозного скучно на «Курской». Признаться, она без него неполна.
Но граждане! Это заложено сроду. Поэтому я бы вписал наверху:
«Нас вырастил Рюрик на верность народу», хотя этот Рюрик неведомо who.
Славяне ленились свой ум будоражить, им нравились пахота, пьянка, разбой —
и Рюрика с братцем позвали покняжить и все, что захочется, делать с собой.
Теперь это дело проходится в школе, но с властью в Отечестве та же байда.
А что же, не Рюрик вас вырастил, что ли? Хоть пару отличий найдите тогда!
В российской истории много диковин, Отечество помнит своих протеже,
и ежели выписать всех, кто виновен, — там поезду места не будет уже.
Спасителям Родины нет переводу, и мой вариант удивительно смел:
«Нас вырастил кто-то на верность народу», чтоб каждый подставил, кого захотел.
И купол роскошный останется белым, и меньше заботы для мэра Москвы!
Какая нам разница, кто это сделал? Истории важно, что мы таковы:
не помним уроков. Не любим свободу. Привыкли выигрывать спор кирпичом.
«НАС ВЫРАСТИЛ КТО-ТО НА ВЕРНОСТЬ НАРОДУ!»
С него и спросите. А мы ни при чем.

Дмитрий Быков
http://novayagazeta.ru/data/2009/119/36.html

[op_light]

***

Можно,
я просто побуду рядом?
Молча, без ярких красивых слов.
Нам ведь и взглядов уже не надо,
знать, всё, о чём говорит тепло.

С выдохом лёгким присяду в ноги,
ближе к Тебе, прислонюсь спиной...
Миг этот, знаешь, из тех немногих,
что будут целую жизнь со мной.

Тихо с улыбкой глаза закрою,
грусть убаюкает ласка рук...
Пульс нереально почти, спокоен,
будто бы замер весь мир вокруг...

Рядом...
Я просто побуду рядом...
Миг... три минуты... неделю... жизнь...
Даже мгновенье с Тобою в радость.
Даже мгновенье.
С Тобой.
В тиши...

(Марина Авс)

[Виктор]

Спасибо, Саныч! Быков душевно излагает...
Всем спасибо, кто ставит сюда то, что царапает душу. Чтобы броней пофигизма не заросла.

[Eskil]

Вставлю и свои пять у.е. :). "Песня шарманщика" (Вильгельм Мюллер) и перевод Иннокентия Анненского:

Der Leiermann

Drüben hinterm Dorfe
steht ein Leiermann,
und mit starren Fingern
dreht er, was er kann.

Barfuß auf dem Eise
wankt er hin und her,
und sein kleiner Teller
bleibt ihm immer leer.

Keiner mag ihn hören,
keiner sieht ihn an,
und die Hunde knurren
um den alten Mann.

Und er läßt es gehen
alles, wie es will,
dreht, und seine Leier
steht ihm nimmer still.

Wunderlicher Alter,
soll ich mit dir gehn?
Willst zu meinen Liedern
deine Leier drehn?

---------------------------------------

Шарманщик

В дальнем закоулке
Дед стоит седой
И шарманку вертит
Дряхлою рукой.

По снегу да босый
Еле бродит дед, —
На его тарелке
Ни копейки нет.

Мимо идут люди,
Слушать не хотят —
Только псы лихие
Деда теребят.

Уж давно о счастье
Дед не ворожит,
Старую шарманку
Знай себе крутит…

Эй, старик! Не легче ль
Вместе нам терпеть…
Ты верти шарманку,
А я буду петь…

----------------------------------

На эти слова существует замечательная песня, но это уже совсем другая тема

[Talifa]

а ты не знал, как наступает старость -
когда все стопки пахнут корвалолом,
когда совсем нельзя смеяться, чтобы
не спровоцировать тяжелый приступ кашля,
когда очки для близи и для дали,
одни затем, чтобы найти другие

а ты не думал, что вставная челюсть
еду лишает половины вкуса,
что пальцы опухают так, что кольца
в них кажутся вживлёнными навечно,
что засыпаешь посреди страницы,
боевика и даже разговора,
не помнишь слов "ремень" или "косынка",
когда берёшься объяснить, что ищешь

мы молодые гордые придурки.
счастливые лентяи и бретёры.
до первого серьёзного похмелья
нам остается года по четыре,
до первого инсульта двадцать восемь,
до первой смерти пятьдесят три года;

поэтому когда мы видим некий
"сердечный сбор" у матери на полке
мы да, преисполняемся презренья
(ещё скажи - трястись из-за сберкнижки,
скупать сканворды
и молитвословы)

когда мы тоже не подохнем в тридцать -
на ста восьмидесяти вместе с мотоциклом
влетая в фуру, что уходит юзом, -
напомни мне тогда о корвалоле,
об овестине и ноотропиле,
очки для дали - в бардачке машины.
для близи - у тебя на голове.
_______________

так они росли, зажимали баре мизинцем, выпускали ноздрями дым
полночь заходила к ним в кухню растерянным понятым
так они посмеивались над всем, что вменяют им
так переставали казаться самим себе
чем-то сверхъестественным и святым

так они меняли клёпаную кожу на шерсть и твид
обретали платёжеспособный вид
начинали писать то, о чем неуютно думать,
а не то, что всех удивит

так они росли, делались ни плохи, ни хороши
часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам хижины в ланкийской глуши,
чтобы море и ни души
спорам тишину
ноутбукам простые карандаши

так они росли, и на общих снимках вместо умершего
образовывался провал
чей-то голос теплел, чей-то юмор устаревал
но уж если они смеялись, то в терцию или квинту -
в какой-то правильный интервал

так из панковатых зверят - в большой настоящий ад
пили все подряд, работали всем подряд
понимали, что правда всегда лишь в том,
чего люди не говорят

так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел
так они достигали собственных тел, а потом намного перерастали границы тел
всякий рвался сшибать систему с петель, всякий жаждал великих дел
каждый получил по куску эпохи себе в надел
по мешку иллюзий себе в удел
прав был тот, кто большего не хотел

так они взрослели, скучали по временам, когда были непримиримее во сто крат,
когда все слова что-то значили, даже эти - "республиканец" и "демократ"
так они втихаря обучали внуков играть блюзовый квадрат
младший в старости выглядел как апостол
старший, разумеется, как пират
а последним остался я
я надсадно хрипящий список своих утрат
но когда мои парни придут за мной в тёртой коже, я буду рад
молодые, глаза темнее, чем виноград
скажут что-нибудь вроде
"дрянной городишко, брат"
и ещё
"собирайся, брат"

Вера Полозкова

[А.Смит]

Все как все — пусть живут во вчера,
Им — и в Каине воля Господня.
Неразменянный в век серебра,
Я на завтра потрачу сегодня.

Мне никто и ничто не указ:
Ни молва, ни любовь, ни удача…
Послезавтра, в положенный час,
Я уйду, не крестясь и не плача.

Может, Клио, полаяв на след,
Сунет морду в мое подземелье…
Но для смерти — меня еще нет
Там, где солнце, покой и веселье,

Там, где льется густой небосвод
Сквозь безумный зрачок урагана,
Где мой остров куда-то плывет
По волнам моего океана.

[Likos]

Падаль

Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной.

И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла.

И в небо щерились уже куски скелета,
Большим подобные цветам.
От смрада на лугу, в душистом зное лета,
Едва не стало дурно вам.

Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи
Над мерзкой грудою вились,
И черви ползали и копошились в брюхе,
Как черная густая слизь.

Все это двигалось, вздымалось и блестело,
Как будто, вдруг оживлено,
Росло и множилось чудовищное тело,
Дыханья смутного полно.

И этот мир струил таинственные звуки,
Как ветер, как бегущий вал,
Как будто сеятель, подъемля плавно руки,
Над нивой зерна развевал.

То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,
Как первый очерк, как пятно,
Где взор художника провидит стан богини,
Готовый лечь на полотно.

Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,
Косила сука злой зрачок,
И выжидала миг, чтоб отхватить от кости
И лакомый сожрать кусок.

Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.

И вас, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых гостей.

Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты - навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй.

Ш.Бодлер

[А.Смит]

ПЕСНЯ ПРО АТМАНА )))

Как на грозный Терек выгнали казаки,
Выгнали казаки сорок тысяч лошадей.
И покрылось поле, и покрылся берег
Сотнями порубаных, постреляных людей.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!

Атаман наш знает, кого выбирает-
Эскадрон по коням, да забыли про меня.
Им досталась воля да казачья доля,
Мне ж досталась пыльная, горючая земля.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!

А первая пуля, а первая пуля,
А первая пуля в ногу ранила коня.
А вторая пуля, а вторая пуля,
А вторая пуля в сердце ранила меня.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!

Жинка погорюет, выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня.
Жалко только волю во широком поле,
Жалко мать-старушку да буланого коня.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!

Будет дождь холодный, будет дождь холодный,
Будет дождь холодный мои кости обмывать.
Будет ворон чёрный, будет ворон чёрный,
Будет ворон чёрный мои волосы клевать.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!

Как на вольный Терек, как на грозный Терек
Выгнали казаки сорок тысяч лошадей.
И покрылось поле, и покрылся берег
Сотнями порубаных, постреляных людей.

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом любо голову сложить!

[Виктор]

С фиговым атаманом и жизнь фиговая - это аксиома