Мой прадедушка ушел добровольцем на фронт, ему было 53 года. Погиб в 1942 году в сражении под Балаклеей.

Вечная и светлая память Победителям!
С Днем Победы!

Зуммер

Я бессмертен, пока я не умер,
И для тех, кто еще не рожден,
Разрываю пространство, как зуммер
Телефона грядущих времен.

Так последний связист под обстрелом,
От большого пути в стороне,
Прикрывает расстрелянным телом
Ящик свой на солдатском ремне.

На снегу в затвердевшей шинели,
Кулаки к подбородку прижав,
Он лежит, как дитя в колыбели,
Правотой несравненною прав.

Где когда-то с боями прошли мы
От большого пути в стороне,
Разбегается неповторимый
Терпкий звук на широкой волне.

Это старая честь боевая
Говорит:
— Я земля. Я земля,—
Под землей провода расправляя
И корнями овсов шевеля.
Арсений Тарковский

Поздравляю всех с величайшим праздником - днем Великой Победы! Мы в вечном долгу у тех, кто за нее сражался на фронте и в тылу. Не было бы Победы - не было бы страны и нас.

Мой прадед, участник Гражданской войны, сорокалетний отец пятерых детей и муж беременной жены с первых дней войны и всё лето каждый день ездил в военкомат, добивался, чтобы сняли бронь.
В сентябре 41-го был призван, воевал на Ленинградском фронте. Вспоминал редко и со слезами, особенно узбекских мальчиков, которые называли его "ака" и плакали от холода и голода, а он их учил, какие корешки можно есть.
Его мать каждый день уходила на дорогу, по которой он должен был вернуться, и часами стояла - ждала.
И дождалась. Комиссован в 43-м с тяжелым ранением и контузией. Прожил недолго, едва за пятьдесят.

Соловьи

О мертвых мы поговорим потом.
Смерть на войне обычна и сурова.

И все-таки мы воздух ловим ртом
При гибели товарищей. Ни слова
Не говорим. Не поднимая глаз,
В сырой земле выкапываем яму.
Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
Остался только пепел, да упрямо
Обветренные скулы сведены.

Трехсотпятидесятый день войны.

Еще рассвет по листьям не дрожал,
И для острастки били пулеметы...
Вот это место. Здесь он умирал —
Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,
Не дотянул бы он и до рассвета.
Он не нуждался в помощи ничьей.
Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас, и молча ждал конца,
И как-то улыбался неумело.
Загар сначала отошел с лица,
Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.
Запри все чувства сразу на защелку.
Вот тут и появился соловей,
Несмело и томительно защелкал.

Потом сильней, входя в горячий пыл,
Как будто настежь вырвавшись из плена,
Как будто сразу обо всем забыл,
Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.
Как будто бы еще едва означась.
Здесь рядом с нами возникал другой
В каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тек песок.
К воде тянулись корни у обрыва.
И ландыш, приподнявшись на носок,
Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута. Задымит сирень
Клубами фиолетового дыма.
Она пришла обескуражить день.
Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье. Перекосит рот
От сердце раздирающего крика...
Но успокойся, посмотри: цветет,
Цветет на минном поле земляника.

Лесная яблонь осыпает цвет.
Пропитан воздух ландышем и мятой...
А соловей свистит. Ему в ответ
Еще второй, еще — четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.
И где-то возле, где-то рядом, рядом
Раскидан настороженный уют
Тяжелым громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст окрест,
Как будто смерти не бывало места,
Шумит неумолкающий оркестр,
И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,
Ни капли не сочувствуя беде,
С невероятной, яростною жаждой
Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,
Ее крутой, бурлящий водоем.
Мы, кажется, забыли на мгновенье
О друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассвета
Едва коснулся острого лица.
Он умирал. И, понимая это,
Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
Когда он, руки разбросав свои,
Сказал: «Ребята, напишите Поле:
У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишины
Трехсотпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,
Не доучился, книг не дочитал.
Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
Как он о Поле, о тебе мечтал.

И может быть, в песке, в размытой глине,
Захлебываясь в собственной крови,
Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:
У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих мест
Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так. Потом просохнут слезы,
И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем
У той поджигородовской березы
Ты всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся дети
Для подвигов, для песен, для любви.
Пусть их разбудят рано на рассвете
Томительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
И облака потянутся гуртом.
Я славлю смерть во имя нашей жизни.
О мертвых мы поговорим потом.
Михаил Дудин
Июнь 1942
Ленинградский фронт

С Великой Победой! К этому дню написала песню на стихи моей землячки поэта Г. Анкриновой. Верстаю диск своих песен на ее замечательные стихи.

Помню, папа вернется с работы
Скажет мне " Патефон заводи!"
И , забыв про печали-заботы,
Про осколок, что носит в груди....

Станет слушать как стонут пластинки
Слушать, петь, про войну вспоминать.
Набежавшие с грустью слезинки
Незаметно рукой утирать.

"Эх, дороги", "Землянка", "Катюша"
И "закурим давай по одной"-
Эти песни спасали им душу
На дорогах, изрытых войной.

Песни, песни военного детства,
Вас забыть никогда не смогу.
Дорогое отцово наследство
Для своих сыновей берегу.

Дамы и господа!
Всех поздравляю с днем Победы!
А тем, кто воевал и не дожил - земля пухом!
Ветеранов, пока еще живых, осталось в России 68000, это 0,6% от действующей армии 1945,
в которой было больше одиннадцати миллионов человек!
Отец рассказывал мне, как 23 октября 1941 он упросил командира полка и полетел в Харьков к сёстрам.
Он провёл у них ночь и утром когда взлетал с аэродрома, то город горел весь, с одной стороны наступали
гитлеровцы, с другой - наши взрывали заводы. А сапёры готовили к подрыву посадочную полосу.
А мать говорила, как они шли по сожжённому Дрездену и рыдали при виде того, что осталось
от зданий, памятников и людей.
Вот что писал об Испании Эренбург, но то же самое, только намного хуже было и у нас.

Горят померанцы, и горы горят.
Под ярким закатом забытый солдат.
Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки.
1938 или 1939

***
Бомбы осколок. Расщеплены двери.
Все перепуталось - боги и звери.
Груди рассечены, крылья отбиты.
Праздно зияют глазные орбиты.
Ломкий, истерзанный, раненый камень
Невыносим и назойлив, как память.
(Что в нас от смутного детства осталось,
Если не эта бесцельная жалость!)
В полуразрушенном брошенном зале
Беженцы с севера заночевали.
Средь молчаливых торжественных статуй
Стонут старухи и плачут ребята.
Нимф и кентавров забытая драма -
Только холодный поверженный мрамор.
Но не отвяжется и не покинет
Белая рана убитой богини.
Грудь обнажив в простоте совершенства,
Женщина бережно кормит младенца.
Что ей ваятели! Созданы ею
Хрупкие руки и нежная шея.
Чмокают губы, и звук этот детский
Нов и невнятен в высокой мертвецкой.
1939

***
Где играли тихие дельфины,
Далеко от зелени земли,
Нарываясь по ночам на мины,
Молча умирают корабли.
Суматошливый, большой и хрупкий,
Человек не предает мечты,—
Погибая, он спускает шлюпки,
Сбрасывает сонные плоты.
Синевой охваченный, он верит,
Что земля любимая близка,
Что ударится о светлый берег
Легкая, как жалоба, доска.
Видя моря яростную смуту,
Средь ночи, измученный волной,
Он еще в последнюю минуту
Бредит берегом и тишиной.
1940

***
Города горят. У тех обид
Тонны бомб, чтоб истолочь гранит.
По дорогам, по мостам, в крови,
Проползают ночью муравьи,
И летит, летит, летит щепа —
Липы, ружья, руки, черепа.
От полей исходит трупный дух.
Псы не лают, и молчит петух,
Только говорит про мертвый кров
Рев больных, недоеных коров.
Умирает голубая ель
И олива розовых земель,
И родства не помнящий лишай
Научился говорить «прощай»,
И на ста языках человек,
Умирая, проклинает век.

Возле Фонтенбло

Обрывки проводов. Не позвонит никто.
Как человек, подмигивает мне пальто.
Хозяева ушли. Еще стоит еда.
Еще в саду раздавленная резеда.
Мы едем час, другой. Ни жизни, ни жилья.
Убитый будто спит. Смеется клок белья.
Размолот камень, и расщеплен грустный бук.
Леса без птиц, и нимфа дикая без рук.
А в мастерской, средь красок, кружев и колец,
Гранатой замахнулся на луну мертвец,
И синевой припудрено его лицо.
Как трудно вырастить простое деревцо!
Опять развалины — до одури, до сна.
Невыносимая чужая тишина.
Скажи, неужто был обыкновенный день,
Когда над детворой еще цвела сирень!
1940

Полная версия

С Праздником!

Вы нашей земли не считаете раем,
А краем пшеничным, чужим караваем.
Штыком вы отрезали лучшую треть.
Мы намертво знаем, за что умираем:
Мы землю родную у вас отбираем,
А вам — за ворованный хлеб — умереть.

Мама рассказала сегодня как они, дети войны, всегда хотели есть. Это постоянное чувство сосущего тебя изнутри  голода. И наперебой, когда по надобностям нужно было  идти в чулан, предлагали помощь родителям. Эту маленькую хитрость родители знали и всегда предупреждали, чтобы не трогали еду. Мама вспоминает, как с радостью неслась в чулан, толкала заедавшую скрипучую дверь, прикрытую на тряпочку, и вдыхала настоявшийся запах продуктов. В этот раз она, 6-летний ребёнок, не удержалась и взяла щепотку муки в рот и долго смачно рассасывала и ощущалось ей, что это праздничные пироги, которые когда-то пекла мама на праздник. А потом боялась, что не смогла сдержаться. Ведь все хотели тоже есть...
А месяц назад гуляла с 4-летней внучкой по парку. Она, увидев Вечный огонь вдали среди деревьев, первый раз за свою маленькую жизнь остановила взгляд на нем, тревожно воскликнув: "Смотри, пожар!".  Спонтанно рассказала о врагах страны, как они напали на нашу страну, как её защищали и погибли, о смысле Вечного огня, как Памяти о них. У внучки было такое искреннее удивление, что я даже растерялась: "Враги-и-и-и? Кто они такие? Почему они напали? Почему я не знаю?"... Теперь собираю все рассказы о пережитых военных годах отца, мамы, дядей воедино. А ещё рассказы и воспоминания ветеранов, настоящих героев ВОВ с наградами, которые мы, школьники, записывали, приходя к ним домой. В СССР была хорошо выстроенная система преемственности поколений. Для меня не прошли эти годы формальностью и "галочками". Эти ощущения и рассказы я передала дочери. Она глубоко понимает войну через фразу бабушки (моей мамы), на всю жизнь въевшуюся в её сознание: " Ешьте досыта, гости дорогие. Досыта". Сейчас созданы хорошие семейные  условия для воспитания внучки в этом направлении.