Стихи [каталог в первом сообщении]

[marvak]

Предыдущее от Юры Шевчука

[marvak]

Кардиограммы ночных фонарей,
Всхлипы сердчно-сосудистых грез,
Рыбьи скелеты осенних берез
В парандже развращенных восточных дождей.

Серое пламя асфальтовых рек,
Канализационный взгляд
Люков, впаянных в этот век,
Сквозь них - только вниз, но не назад!

Ни шагу назад, только вперед,
Это с собою нас ночь зовет.
Куда полетим? Вверх или вниз?
Это ответит на наш карниз.

Небо пришито к нам сталью антенн.
Ему никуда уже не убежать.
Ветер загнан в метро. Автомат-импотент.
Мы не за контроль, но так обидно терять.

Мы любим пластмассу, уран и бетон,
Едим фармацевтов, а пьем керосин.
Вместо сирени - одеколон,
Из любого дерьма выжмем чистый бензин.

Ни шагу назад, только вперед,
Это с собою нас ночь зовет.
Куда полетим? Вверх или вниз?
Это ответит на наш карниз.

Осень настала, желтеют дома,
Облетают печально сухими людьми.
Повернулась к нам задом старушка-Луна,
На морде её след от чьей-то ноги.

Что светит нам завтра, что греет сейчас?
Насколько удобней литованный крест?
За эти вопросы нам Пушкин воздаст,
Родня нас не выдаст, а Рейган не съест!

Ни шагу назад, только вперед,
Это с собою нас ночь зовет.
Куда полетим? Вверх или вниз?
Это ответит на наш карниз.

Юрий Шевчук

[Konyakoff]

На склоне жизни облекая в слово
Дум и занятий многолетних мед,
Из понятого и пережитого
Старик свой труд итоговый плетет.

С мечтой о славе свой затеяв труд,
Намаявшись в архивах и читальнях,
Юнец-студент спешит вложить в дебют
Всю глубину прозрений гениальных.

Пуская из тростинки пузыри
И видя, как взлетающая пена
Вдруг расцветает пламенем зари,
Малыш на них глядит самозабвенно.

Старик, студент, малыш - любой творит

Из пены майи дивные виденья,
По существу лишенные значенья,
Но через них нам вечный свет открыт,
А он, открывшись, радостней горит.

Сочинения, оставшиеся от Иозефа Кнехта

[Винни-Пух и все-все-все]

В каждой капле Жизни
Смерть растворена,
Тайны глубина -
Разве не она?..
В каждом из Мгновений
Есть её волна,
Та волна - времён полна,
Шелестит она...
В каждой мысли беглой
Что-то есть о ней -
То ли прелесть кратких дней,
То ли дрожь огней...
И в любом цветке
Есть её цветок.
Её розам безразлично -
Куст или платок.
Юнна Мориц

Окна моего дома выходят на шумную улицу

Мы живем у ревущей машинной реки,
но квартиру свою нам менять не с руки –
проживем, как живем, от звонка до звонка,
а потом нас подхватит другая река
и обнимет, и в дальнюю даль унесет,
где небесный пастух свое стадо пасет
и забытая песня беззвучно слышна...
Имя этой реки – Тишина.
А пока мы живем у ревущей реки,
нам о той – о другой – вспоминать не с руки.
От звонка до звонка этот мир не понять,
и когда-то придется квартиру менять.

***
В тот мир, где нет ни молодых, ни старых,
душа войдет не поздно и не рано,
свеча догаснет, допоет огарок,
допляшет пламя...
О, сколько теней вьется в этой пляске,
ночей, приговоренных вечно длиться...
а время, как факир, сжигает маски
и лепит лица...
И наступают сумерки прозрений,
и молния пронзает цель, не целясь,
а за окном безумие сирени
и моря шелест...
А море шелестит, что жизнь сложилась,
как речь, из откровений и ошибок,
и даже ложь, которая свершилась,
непогрешима.
А пламя плачет, пламя рвет и мечет,
душа летит как пуля заказная,
а море дышит, море не перечит,
а море знает...

Сыну

Не играй, мой мальчик, в понимание.
Черная дыра – пускай насквозь.
Из колен моих, из расставания
изошла твоя земная ось.
Вышел срок щадить и успокаивать,
и пора, сдирая чешую,
жизнь твою учиться не присваивать
и не отвергать, как жизнь свою.
Сколько раз заблудишься, обманешься?..
Все твое, мой вещий Дон Кихот.
Я уйду, а ты...
А ты останешься,
чтобы я не видел твой уход.

***
Кто уверил тебя, что память –
собственность головного мозга?
Вот картина – достать, обрамить.
Кинопленка – пока не поздно,
уничтожить, забыть...
Ошибка.
Память – это учреждение,
создающее жизнь.
Все зыбко,
только память тверда. Рождение
производится памятью. Снами
вечность пишет свой многотомник.
Смерти нет. Только жизнь и память,
только память и жизнь,
запомни.
Наслаждаясь земною пищей,
на портрет в орденах и румянах
не надейся. Тебя отыщут,
в одеялах твоих безымянных
обнаружат остатки спермы,
оживят засохшие гены.
Ты проснешься. Сосуды, нервы,
словно школьники с перемены,
побегут на урок...

Ворон и королек

Посвящается Булату Окуджаве

Почему-то легче, если узнаешь
в горе чужом горе свое.
Мачеху-злодейку-судьбу не проклинаешь,
можно даже греться возле неё.
Да, такое вот у всех одинаковое горе.
Да, вот такая неизбывная беда.
Ворон по латыни кричит: Мементо Мори!
Королек не верит: Неужели Никогда?!.
Телом и вправду все в коробочку ложимся,
а душа-то любит побродить, погулять.
Ну куда ж мы денемся, куда разбежимся?
В новое оденемся и встретимся опять.

Пешком, только пешком

Это ж сколько народу воскреснет
в конце света, а, братцы?
На планетке на этой тесной
и живым-то не разобраться.
А со мною будет проще,
вас уверить смею:
на повторную жилплощадь
видов не имею.
Когда меня не станет,
когда мирок мой канет
туда, куда канают все миры –
в тартарары –
я в варианте новом
очнусь живым-здоровым
любителем кармической игры.
Я любить вас буду так жарко,
что вспотеют райские кущи.
А молекул моих не жалко,
я пожертвую их неимущим.
Знаю, люди дорогие:
вы меня любили.
Но зовут края другие –
без автомобилей.
Когда меня не станет,
я буду очень занят –
я в следующий мир пойду пешком.
Когда меня не станет,
к вам солнышко заглянет
и тихо
пощекочет
за ушком
Владимир Леви[/i]

[Talifa]

Все года и века и эпохи подряд -
Все стремится к теплу от морозов и вьюг.
Почему ж эти птицы на север летят,
Если птицам положено только на юг?

Слава им не нужна и величие.
Вот под крыльями кончился лед,
И найдут они счастие птичие,
Как награду за дерзкий полет.

Что же нам не жилось, что же нам не спалось?
Что нас выгнало в путь по высокой волне?
Нам сиянье пока наблюдать не пришлось,
Это редко бывает, сиянья - в цене.

Тишина. Только чайки - как молнии.
Пустотой мы их кормим из рук.
Но наградою нам за безмолвие
Обязательно будет звук.

Как давно снятся нам только белые сны,
Все иные оттенки снега замели.
Мы ослепли давно от такой белизны.
Но прозреем от черной полоски земли.

Наше горло отпустит молчание.
Наша слабость растает, как тень.
И наградой за ночи отчаянья
Будет вечный полярный день.

Север. Воля. Надежда. Страна без границ.
Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья.
Воронье нам не выклюет глаз из глазниц,
Потому что не водится здесь воронья.

Кто не верил в дурные пророчества,
В снег не лег ни на миг отдохнуть,
Тем в награду за одиночество
Должен встретиться кто-нибудь.
Владимир Высоцкий

[Блондинка]

Молодые девушки
Похожи лицом
На небо,
На ветер,
На облака.
Потом из них получаются
Верные жены,
Лица которых похожи
На дома,
Мебель,
Хозяйственные сумки.
Но их дочери
Вновь похожи лицом
На небо, ветер
И весенние ручейки.
Арво Метс

[Likos]

У лавки табачной и винной
В прозрачном осеннем саду
Ребенок стоит неповинный,
Улыбку держа на виду.
Скажи мне, товарищ ребенок,
Игрушка природных страстей,
Зачем среди тонких рябинок
Стоишь ты с улыбкой своей?
Умен ты, видать, не по росту,
Но все ж, ничего не тая,
Ответь, симпатичный подросток,
Что значит улыбка твоя?

И тихо дитя отвечает:
С признаньем своим не спеши.
Улыбка моя означает
Неразвитость детской души.
Я вырасту жертвой бессонниц,
С прозрачной ледышкой внутри.
Ступай же домой, незнакомец,
И слезы свои оботри.

***
Не судите меня, торопливые мальчики детства!
Наши судьбы несхожи, но у Господа в кепке равны.
По кольцу Магеллана бегу, не успев оглядеться,
Чтобы в собственный дом упереться с другой стороны.

Я сорвался в карьер, и трибуны в презрительном вое,
Но с привычного круга не принудишь сойти рысака.
Не судите меня, мы подсудны единственной воле,
Полномочные звезды за нами следят свысока.

Ах, ледовое поле, что ж ты треснуло всей серединой?
Неужели вовеки не свидимся в Божьем аду,
Диоскуры мои, соучастники жизни единой,
Или смерти на всех, от которой и я не уйду?

И кому воссоздать нашей дружбы расколотый слепок,
Как тевтонский витраж из кусков неживого стекла?
Не судите меня, напоите меня напоследок
Эликсиром забвенья, что не сходит у вас со стола.

Но пока не погасли расходящихся льдин очертанья
И обрывки речей различимы в ночной полутьме,
Поклянемся запомнить безжалостный год вычитанья,
Чтобы срок умноженья справедливо назначить в уме.

***
На четверых нетронутое мыло,
Семейный день в разорванном кругу.
Нас не было. А если что и было -
Четыре грустных тени на снегу.
Там нож упал - и в землю не вонзится.
Там зеркало, в котором отразиться
Всем напряженьем кожи не смогу.

Прильну зрачком к трубе тридцатикратной -
У зрения отторгнуты права.
Где близкие мои? Где дом, где брат мой
И город мой? Где ветер и трава?
Стропила дней подрублены отъездом.
Безумный плотник в воздухе отвесном
Огромные расправил рукава.

Кто в смертный путь мне выгладил сорочку
И проводил медлительным двором?
Нас не было. Мы жили в одиночку.
Не до любви нам было вчетвером.
Ах, зеркало под суриком свекольным,
Безумный плотник с ножиком стекольным,
С рулеткой, с ватерпасом, с топором.

***
зачем живешь когда не страшно
как будто вещь или плотва
и до утра в твоем стакане
вода печальная мертва
душа воды не выбирает
в просвете стиксовых осин
но до отметки выгорает
ее кровавый керосин

живущий в страхе неустанном
не может вспомнить об одном
а смерть железным кабестаном
всю жизнь скрипела под окном
и надо бережно бояться
как девочка или лоза
когда над озером двоятся
беды любимые глаза

твой прежний ум обезоружен
в сетях великого ловца
но дар судьбы как скромный ужин
еще не съеден до конца
и ты живешь в спокойном страхе
не умирая никогда
пока в осиновой рубахе
стоит высокая вода
Алексей Цветков

[Talifa]

О, моя дорогая, моя несравненная леди,
Ледокол мой печален, и штурман мой смотрит на юг,
И, представьте себе, что звезда из созвездия лебедь
Непосредственно в медную форточку смотрит мою.
Непосредственно в эту же форточку ветер влетает,
Называвшийся в разных местах то муссон, то пассат,
Он влетает и с явной усмешкой письма листает,
Не отправленные, потому что пропал адресат.

Где же, детка моя, я тебя проморгал и не понял?
Где, подружка моя, разошелся с тобой на пути?
Где, гитарой бренча, прошагал мимо тихих симфоний,
Полагая, что эти концерты еще впереди?
И беспечно я лил на баранину соус "ткемали",
И картинки смотрел по утрам на обоях чужих,
И меня принимали, которые не понимали,
И считали, что счастье является качеством лжи.

Одиночество шлялось за мной, и в волнистых витринах
Отражалось печальной фигурой в потертом плаще.
За фигурой по мокрым асфальтам катились машины -
Абсолютно пустые, без всяких шоферов вообще.
И в пустынных вагонах метро я летел через годы,
И в безлюдных портах провожал и встречал сам себя.
И водили со мной хороводы одни непогоды,
И все было на этой земле без тебя, без тебя.

Кто-то рядом ходил и чего-то бубнил - я не слышал.
Телевизор мне тыкал красавиц в лицо - я ослеп.
И, надеюсь на старого друга и горные лыжи,
Я пока пребываю на этой пустынной земле.
О моя дорогая, моя несравненная леди!
Ледокол мой буксует во льдах, выбиваясь из сил!
Золотая подружка моя из созвездия Лебедь -
Не забудь. Упади. Обнадежь. Догадайся. Спаси.
Юрий Взбор

[Vediki]

Давным, давно слышал эту песню в исполнении Татьяны Дорониной. Недавно наткнулся в интернете и спешу поделиться.

http://www.youtube.com/watch?v=qx4mBIu5 ... re=related

Девушка из харчевни

Новелла Матвеева

Любви моей ты боялся зря -
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И если ты уходил к другой,
Иль просто был неизвестно где,
Мне было довольно того, что твой
Плащ висел на гвозде.

Когда же, наш мимолетный гость,
Ты умчался, новой судьбы ища,
Мне было довольно того, что гвоздь
Остался после плаща.

Теченье дней, шелестенье лет,
Туман, ветер и дождь.
А в доме события - страшнее нет:
Из стенки вынули гвоздь.

Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.

Когда же и след от гвоздя исчез
Под кистью старого маляра,
Мне было довольно того, что след
Гвоздя был виден вчера.

Любви моей ты боялся зря.
Не так я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
Встречать улыбку твою.

И в теплом ветре ловить опять
То скрипок плач, то литавров медь...
А что я с этого буду иметь,
Того тебе не понять.

[Vediki]

Еще немного из Новеллы Матвеевой

http://www.liveinternet.ru/users/_notka_/post112112694/

Набегают волны синие.
Зелёные? Нет, синие.
Как хамелеонов миллионы,
Цвет меняя на ветру.
Ласково цветёт глициния -
Она нежнее инея...
А где-то есть земля Дельфиния
И город Кенгуру.

Это далеко! Ну что же? -
Я туда уеду тоже.
Ах ты, Боже, ты, мой Боже,
Что там будет без меня?
Пальмы без меня засохнут,
Розы без меня заглохнут,
Птицы без меня замолкнут -
Вот что будет без меня.

Да, но без меня в который раз
Отплыло судно "Дикобраз".
Как же я подобную беду
Из памяти сотру?
А вчера пришло, пришло, пришло
Ко мне письмо, письмо, письмо
Со штемпелем моей Дельфинии,
Со штампом Кенгуру.

Белые конверты с почты
Рвутся, как магнолий почки,
Пахнут, как жасмин, но вот что
Пишет мне моя родня:
Пальмы без меня не сохнут,
Розы без меня не глохнут,
Птицы без меня не молкнут...
Как же это без меня?

Набегают волны синие.
Зелёные? Нет, синие.
Набегают слезы горькие...
Смахну, стряхну, сотру.
Ласково цветёт глициния -
Она нежнее инея...
А где-то есть земля Дельфиния
И город Кенгуру.
---
Я мечтала о морях и кораллах.
Я поесть хотела суп черепаший.
Я шагнула на корабль,
A кораблик оказался из газеты вчерашней.

То одна зима идет, то другая.
За окошком все метель завывает.
Только в клетках говорят попугаи,
а в лесу они язык забывают.

А весною я в разлуки не верю,
И капели не боюсь моросящей.
А весной линяют разные звери.
Не линяет только солнечный зайчик.

У подножья стали горы - громады.
Я к подножию щекой припадаю.
Но не выросла еще та ромашка,
на которой я себе погадаю.
---

ВОДЯНЫЕ ТРАВЫ
Эти водоросли - ламинарии,
Безотчетна целина,
Бесконечные комментарии
К вековечной загадке дна!
Их наплывы зелено-карие,
В черных гривах - голубизна.

То в лионском гуляют бархате,
То распустятся в слизь, в кисель,
То растянутся свитком хартии,
Непрочитанной нами досель,-
От Лапландии до Ломбардии
Раскрутившаяся карусель...

В их мохнатой ковровой ветхости
Бездна свежести все равно!
Подымающеес к поверхности,
Погружающееся на дно,
Их несметное множество
Редкости
И единственности равно.

Никогда не бывает с кланами,
Не случается так с людьми;
Их бесчисленности ведь не клановы,
А единственности сродни.
И опять они замелькали мне,
Словно плаванье вслед за бакланами
И под низкими хижин дверьми...

Ах, плавуча роскошь хвастливая,-
Это лисьих хвостов хвастовство!
Но не вижу, смотря без отрыва, я
Безобиднее, все ж, ничего,
Чем речная трава молчаливая,
Чем течение неприхотливое
Чем смиренные тени его...
---

Баклажаны бока отлежали,
Им наскучили долгие сны.
Возле красной кирпичной стены
Огуречные плети повяли.

Мак потух на ветру, как фонарь;
Лепестки, словно отблески света,
Разлетелись - и замерли где-то...
Солнце в небе - как в море янтарь -

В мокрой дымке, похожей на ил...
Но еще лопухи лопушатся,
Но еще петухи петушатся;
Чу!- строптивое хлопанье крыл...

Лишь один только старенький кочет,
Приближенье зимы ощутив,
Кукарекнуть для бодрости хочет,
Да никак не припомнит мотив

И слова...И в зобу застревает
Стертый хрип, неосмыслен и ржав,
И на месте петух застывает,
Бледно-желтую ногу поджав.

Всплыли в нем ломота и томленье
Белым пальцем грозящей зимы,
Мрачен трепет его оперенья,
Как пожар за решеткой тюрьмы.

Бузиной гребешок багровеет,
Льется блеск ревматичного мха
Вдоль по перьям, и холодом веет
Чуть заметная тень петуха.

[Виктор М.]

Молчание

Кто видел раз, как с горной вышины
Срываются хрустальные обвалы,
Как в серебре заоблачной луны
Сверкает снег и спят гиганты-скалы;

Кто понял раз молитву тишины
И бурь тысячегласные хоралы,-
Тому отверзты вечности провалы,
Того пьянят божественные сны.

Зажжется тот бессмертною тоской,
И мглы долин с тревожностью людской
Повеют сном томительно напрасным.

Задумчивый, непонятый, один,-
Он будет жить молчанием вершин,
Молчанием великим и согласным.
Дмитрий Цензор

[Vediki]

У меня дед на войне был артиллеристом, служил в отдельном истребительном противотанковом полку. В 44-ом под Варшавой был тяжело ранен и года четыре после войны не вставал.

Снаряды

Лейтенант Александр Чурин,
Командир артиллерийского взвода,
В пятнадцать тридцать семь
Девятнадцатого июля
Тысяча девятсот сорок второго года
Вспомнил о боге.
И попросил у него ящик снарядов
К единственной оставшейся у него
Сорокапятимиллиметровке
Бог вступил в дискуссию с лейтенантом,
Припомнил ему выступления на политзанятиях,
Насмешки над бабушкой Фросей,
Отказал в чуде,
Назвал аспидом краснопузым и бросил.
Тогда комсомолец Александр Чурин,
Ровно в пятнадцать сорок две,
Обратился к дьяволу с предложением
Обменять душу на ящик снарядов.
Дьявол в этот момент развлекался стрелком
В одном из трех танков,
Ползущих к чуринской пушке,
И, по понятным причинам,
Апеллируя к фэйр плэй и законам войны,
Отказал.
Впрочем, обещал в недалеком будущем
Похлопотать о Чурине у себя на работе.
Отступать было смешно и некуда.
Лейтенант приказал приготовить гранаты,
Но в этот момент в расположении взвода
Материализовался архангел.
С ящиком снарядов под мышкой.
Да еще починил вместе с рыжим Гришкой
Вторую пушку.
Помогал наводить.
Били, как перепелов над стерней.
Лейтенант утерся черной пятерней.
Спасибо, Боже - молился Чурин,
Что услышал меня,
Что простил идиота…
Подошло подкрепленье – стрелковая рота.
Архангел зашивал старшине живот,
Едва сдерживая рвоту.
Таращила глаза пыльная пехота.
Кто-то крестился,
Кто-то плевался, глазам не веря,
А седой ефрейтор смеялся,
И повторял –
Ну, дают! Ну, бля, артиллерия!

Нашел здесь
http://begle.livejournal.com/42826.html

[Винни-Пух и все-все-все]

На улице
Мотив заигранный, запетый,
Кто не дружил с тобой и как!
Шарманок дряхлые фальцеты
Под разъяренный лай собак,

И музыкальные шкатулки,
И канарейки - кто сильней?
И скрипки в каждом переулке,
И юность бабушки моей...

Кто скажет, что в убогом зале,
Среди гирлянд и толчеи,
Под эту дудку не плясали
Ремесленники и швеи?

Что в кабачках среди сирени,
От воскресенья охмелев,
Гуляки разных поколений
Твой не горланили припев?

Его на хнычущем фаготе
Тянул слепец и вдоль и вширь,
Подхватывал на верхней ноте
Четвероногий поводырь,

И худосочные певички,
В кисейных платьицах дрожа,
Его чирикали, как птички,
Меж столиков кафе кружа...

Но вот случилось Паганини
Своим божественным смычком
Коснуться темы, что доныне
Слыла истертым пятачком -

Чтоб вновь пустить на круговую,
Варьяциями расцветив,
Затасканный напропалую
Неумирающий мотив...

Часы

Два раза открывал часы я
И оба раза замечал,
Что там же стрелки золотые,
А час, однако пробежал.

Часы, висящие в гостиной,
Смеяся надо мной шипят,
Их голос серебристо-длинный
Звучал два раза как набат.

И солнечный кадран, немного
Дразня, отметил мне перстом
Уже заметную дорогу,
Что совершила тень на нём.

Часы на дальней колокольне
Сказали время; каланча
Глумится надо мной привольней,
Последний отзвук их шепча.

Ах, значит умер мой зверёчек,
А я мечтами занят был,
В его рубиновый замочек
Вчера ключа я не вложил.

И я не вижу, наблюдая,
Пружину, быструю всегда,
Как будто бабочка стальная,
Снующую туда, сюда.

Да, я таков! Когда я смело
Мечтою уношусь во мрак,
То без души неловко тело,
Оно живёт Бог знает как!

А вечность круг свой совершает
Над этой стрелкой неживой,
И время ухо наклоняет
Послушать сердца стук глухой.

То сердце, о котором верит
Ребёнок, что оно живёт, —
В груди полёт его измерит
Иного сердца лёгкий лёт.

Оно мертво и живо будет,
А брат его весь путь прошёл, —
Ведь Тот, который не забудет,
Когда я спал, его завёл.

Слепой

Как днём сова, такой же чуткий,
На берегу ручья слепой
Играет медленно на дудке
И ошибается дырой.

Играет водевиль, в котором,
Увы, фальшивит он всегда,
И этот призрак с мёртвым взором
Собака водит в города.

Проходят дни его без блеска, —
И тёмный мир его жесток,
Ему незримой жизни плески
Как позади стены поток!

О, что за чёрные кошмары
В мозг забираются ночной!
Что за ночные гримуары
Написаны в пещере той!

В Венеции, на дне колодца
Так умник сумасшедший ждёт,
Гвоздём рисуя, как придется…
А день вовеки не придёт.

Но в час, когда при плаче громком
Легко задует факел смерть,
Душа, привыкшая к потёмкам,
Увидит озарённой твердь.

Ключ

Близ озера источник плещет,
Меж двух камней ему легко;
Вода смеющаяся блещет,
Как бы собравшись далеко.

Она лепечет: Я довольна,
Так жутко было под землёй,
Теперь мой берег — луг привольный,
Играет солнце надо мной.

Мне незабудки голубые
Стыдливо шепчут: не забудь!
Стрекозьи крылья золотые
Меня царапают чуть-чуть.

Из кубка моего пьёт птица…
Кто знает? — может быть, потом
И я могу рекой разлиться,
Что моет холм, утёс и дом.

О, как оденут пеной воды
Мосты гранитные в туман,
Неся большие пароходы
Во всё берущий океан.

Так созидает сотни планов
На будущее юный ключ,
Как кипяток горячих чанов,
Бежит поток его, кипуч.

Но колыбель близка к могиле,
Гигант наш умирает мал,
Он падает, едва лишь в силе,
В лежащий около провал.
Теофиль Готье

/и просто так пара шуточных стихотворений/

Необяза

Эй, мохнатые гориллы!
Эй, лихие шимпанзе!
Развлекайтесь что есть силы
и катайтесь на козе!

Исполнять чево приказано,
обезьяна не обязана,
так ли, эдак, то ли, сё -
не обязана, и всё!

Эй, вперёд, орангутанги!
По утрам мы грабим банки,
днём жуём, а по ночам
шастаем к зубным врачам.

Понимать, за что наказана,
обезьяна не обязана,
так ли, эдак, то ли, сё, -
не обязана, и всё!

Эй, мартышки и макаки!
Затевай почаще драки!
Дурачьё разинет рты:
будет думать - ай да ты!

Разбирать чево кем сказано,
обезьяна не обязана,
так ли, эдак, то ли, сё -
не обязана, и всё!

Павиан сегодня пьян,
это, братцы, не изъян.
Без изъяна, без изъяна
вовсе ты не обезьяна.

Развивать зачаток разума
обезьяна не обязана,
так ли, эдак, то ли, сё -
не обязана, и всё!

Эй, почтеннейшие предки,
полезайте-ка на ветки,
и ко всем чертям пошёл
кто от нас произошёл!

Понимать чево с чем связано,
обезьяна не обязана,
так ли, эдак, то ли, сё -
не обязана, и всё!
Владимир Леви

Малоизвестная и поучительная история о том, как профессор Джон Фул разговаривал с профессором
Клайдом Булем, когда тот время от времени неожиданно показывался на поверхности речки Уз


Джон Фул — профессор трёх наук —
спешил в Карлайл из Гулля
и в речке Уз увидел вдруг
коллегу — Клайда Буля.

- Сэр, видеть вас — большая честь!
— профессор Фул воскликнул.
–Но
что вы делаете
здесь
в четвёртый день каникул?
Глотая мелкую волну,
Буль отвечал:
— Сэр Джон,
я думаю, что я
тону.
Я в этом убеждён.
Тогда Джон Фул сказал:
-Да ну?
Клайд Буль обдумал это,
помедлил
и
пошёл
ко дну.
(Наверно, за ответом).
- Простите, Буль,
сейчас июль,
а тёплая ль вода?
- Буль-буль, —
сказал профессор Буль.
Что означало:
“Да!”
Вадим Левин

[Anatolich]

Я падала больно, ревела, вставала,
колени и локти я в кровь разбивала,
а мама, лаская дрожащий комочек,
шептала: "Ходить ты научишься, дочка!"
Колени в порядке - шагаю, не трушу,
но вот спотыкаюсь и - вдребезги душу!..
Осколки в газетку смету осторожно,
свое пентамино сложить мне несложно:
вот место любви и надежды, вот - веры,
вот это - привычки, а это - манеры,
тут место забот и печалей, тут - жалость,
ну вот, посмотри, еще много осталось!
Достоинство, гордость, к мещанству презренье,
а эти осколки - мои озаренья...
Вот тут потускнело, а там - потерялось,
я слезы не лью - еще много осталось!
Жестокость и трусость - крупинки металла
(с асфальта ведь я все подряд наметала!) -
и зависть, и подлость, и жадности крохи
ползут по душе, ищут места, как блохи.
Я им не позволю забраться поглубже,
я лучше опять раскрошу свою душу -
столкну с подоконника жестко и грубо,
а после возьму семикратную лупу,
промою осколки, чтоб каждую малость
сложить и сказать: "Еще много осталось!"

***
Слишком много фотографий,
и всегда размыто сбоку,
это время утекает -
не ухватишь, не старайся.
Мегапиксел с терабайтом
выдают, как на ладони,
все бессилие прогресса,
пустоту мировоззрений.

Шутка, шутка. Что за дело
затевать сведенье счета -
всякий поиск, как известно,
безнадежен в основаньи.
Поиск истины - тем паче.
Виноватых - непременно.
Жаль, смириться не умею -
то-то было б веселее.

А пока - все очень грустно,
и молчанье - лучший способ
удержаться в середине,
не касаясь острых граней.
чем еще задобрить вечность,
как правдивей притвориться,
чтоб не выдать вопля, страха?

Стало плохо с панацеей -
вот и линии размыты.
Так тоскливо без реалий!
Но за них не уцепиться.
Снова в сговоре химеры -
чьи-то лица из альбома -
взгляд скользит, скользит по глянцу
прямо к пропасти, к обрыву.

И срывается. В пустое.
Центробежность беспощадна.
Я кричу в далекий космос -
там такие же, их много.
Единиц. И между ними -
лишь пространства лунной пыли.
И молчанье - дань привычке.
Стыдной, стыдной. Неизбежной.

***
Разбитое оконное стекло
заклеено каким-то прочным клеем.
Вновь все беззвучно - суета людей,
машины, крики, гонки взапуски.
И что смешно - не так уж много трещин
случилось в результате. Их узор
необъясним, как контурная карта.

Миг неподвижности. Прижать висок
к прохладному, тугому, слюдяному.
Отметить, что движенье за окном
все убыстряется - назло погоде.
Глядеть на очень хрупкий силуэт.
Угадывать лицо, не помня взгляда.
Все ждать, что обернется. Не дождаться.
Уйти вглубь комнаты, почти забыть.

И вдруг - метнуться к пыльному столу,
схватить предмет, швырнуть в прямоугольник,
прозрачный, как чистейшая слюда,
бессмысленный, как маска на лице,
и ринуться - зажмурившись, вслепую -
навстречу звукам, не умевшим лгать
когда-то в прошлом, где от силуэта,
столь хрупкого, давно истерся след,
но тень его все так же беззащитна
и жжет сетчатку. И саднит, саднит.

***
"На крутящемся шаре отдаться прибою,
загадать на прощанье желанье любое,
непохожей судьбы зачерпнуть из колодца,
удивиться в саду на собачку-уродца,
переставить часы и вскочить спозаранку,
в тарахтящей машине засесть за баранку,
с развеселым купцом поменяться местами..." -
это было не так, да и будет не с нами,
не зовите меня в эти лучшие дали,
напевая слова неиспытанной роли,
это было не так, да и будет едва ли -
в тарахтящей машине, в прибое, на воле.
Кувыркается год с независимым видом,
мы шагаем за ручку с неопытным гидом,
мы, прилежные дети, придавлены годом,
мы едва успеваем смотреть мимоходом,
как веселые птички садятся на ветки,
как в железную щель опускают монетки,
получая стакан с пузырящимся газом,
как ворона косит настороженным глазом,
и лучи незлобиво пылятся над полом.
Мы умелые тети, неглупые в целом,
и у школьной доски исполняющий соло
наш неопытный гид перемажется мелом
и лукаво запишет задание на дом,
обведя непосед привередливым взглядом -
"на крутящемся шаре отдаться прибою,
напоследок себя примиривши с собою".
Ольга Аникина

[Виктор]

1970-е

«Кто кого?» Но об этом потом.
Не сейчас. Не сегодня. Не время.
Я шепчу окровавленным ртом
и на звёзды смотрю сквозь деревья.
Я лежу. Я созрел. Я готов.
Я по-своему счастлив, поверьте:
время есть до приезда ментов
поразмыслить о жизни и смерти.
А вокруг – никого, ничего.
«Тёмной ночью. Желательно летом.
Я ещё повстречаю его.
Он ещё пожалеет об этом».

* * *
Бег времени по кругу;
и на восьмом кругу
протянутую руку
я пожимал врагу.
А друг стоял поодаль,
имея всех в виду,
под тёмным небосводом
в потерянном аду.

* * *
В глаза смотри
и глаз не отводи;
держу пари –
бессмертье впереди.
А за спиной –
развалины и тлен.
Побудь со мной
бессмертию взамен.

***
Тишина в темноте, как в квадрате, –
шорох слышится за версту.
Я лежу, улыбаясь, в кровати
и сквозь сон ощущаю – расту.
Где-то скрипнула половица
и откликнулись снегири.
Мне дорога железная снится.
Я большой. Мне исполнится три.
В сердце сладкая ноет заноза,
и божественней музыки сфер
долгожданный гудок паровоза
из коробки «Made in DDR».
Феликс Чечик

Magnum

I
Мало радости ждать трамвая в одиночестве на кольце.
Всё, что медленно забываешь — отпечаталось на лице.
Связь пропала — смени тарифы, абонентам иным под стать.
Наплевать на стихи и рифмы. И на прочее наплевать.
Дни туманны, и воздух горек. Нет бы всё по-другому, но —
перед взором всё тот же город, с той же улицей, где темно.
И когда б соблюдать обычай, то, чем жил, в дневнике храня,
вряд ли много б нашлось отличий одного от другого дня.
И уже не понять, где правда невзначай переходит в ложь,
и от жизни в режиме “авто” до смертельного устаёшь.

II
Мало радости быть заплатой на отрепье дурных времён.
Не труби о беде, глашатай, — будешь проклят и заклеймён.
Век суров: мы живём и дышим, а другие, презрев табу,
променадом по скользким крышам искушают свою судьбу.
Но покуда со дна колодца видно небо, что над тобой —
сердце бьётся, как прежде, бьётся, а, верней, продолжает бой.
Это значит, что я не сгину, как бы ни был резон высок —
оттого ли, что выстрел в спину предпочтительней, чем в висок;
оттого ли, что жизнь прекрасной предстаёт ещё вопреки
прозорливцам, которым ясно, что случится в конце строки.

Просто жить...

…просто жить, просто жить, покуда
мир с собою не стал войной,
в заведении “Барракуда”
пить эспрессо, причём двойной,
не судить ни живых, ни мёртвых,
ибо сам-то не свят пока,
и отсчитывать дни, и мёд их
собирать как нектар с цветка.
и надеясь, что “время лечит”,
на каком-нибудь рубеже,
ожидая, что станет легче,
вдруг понять, что легко — уже.
и однажды, со всеми квит, ты
пробудишься, и вот она —
вожделенная dolce vita,
заслужил, получай сполна.
и пока что здоров и в силе,
и всё та же осталась прыть,
да и все, кто тебя любили,
продолжают тебя любить.
Рахман Кусимов

***
пока мы одни одни покажи мне все покажи
как твой алфавит был почти согласен согласен
почти на все даже может быть жить не по лжи
по шаткому ветру по скрипу подгнивших балясин

картавою грушей тяжелым крепленым вином
на дно опускаясь попробуй не выдохнуть слово
особенно август пока мы одни об одном
прошу не оставь меня здесь не забудь меня снова

когда соберешься сказать что сентябрь пора
улетная в целом хотя и напрасная с виду
что в сорок четыре иметь ни кола ни двора
уже не забота скорее немного обида

немного расплата не то чтоб не нужно уже
но в общем не важно пока мы одни покажи мне
всю доблесть и славу в предложном тобой падеже
пока мы одни пока лето темно пока живы

***
ей только чуть-чуть до судьбы не хватает
а завтра сорвется и похолодает
и кто его знает и кто его знает
где в облаках ее сын пролетает

и где до утра ее дочь пропадает
все дальше чем старше тем позже светает
а завтра сорвется и похолодает
и кто его знает

за что нам досталась недолгая память
как температура сорваться и падать
по плану по замыслу по сентябрю
по умыслу умыслу я говорю

по промыслу было бы сказано раньше
но сказано было все страньше и страньше
как девочкой зябкою вдоль сквозняка
еще оглянешься в пустой переулок
увидеть как долог прозрачен и гулок
и скажешь пока

и кто его знает чем кончится фраза
пока еще рано пока лучше сразу
чтоб наверняка

***
надо же что-то делать надо же что-то
делать ходит по комнате это я о себе курит
одну за одной надо же что-то делать
смотрит в зеркало гасит свет надевает куртку

а что я могу снимает куртку свет не включает
смотрит в дождь ну нельзя же так надо же что-то делать
допивает залпом минувший чай наливает чаю
закрывает глаза смотрит в дождь остается девять

дней сентября уронить лицо в ладони
то есть вот так вот взять и взять себя в руки
подбросить и больше не знать в этом долгом доме
в этом запертом бьется об стену с разбегу круге
Александр Месропян

Баллада

Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Идет безрукий в синема.

Мне лиру ангел подает,
Мне мир прозрачен, как стекло,
А он сейчас разинет рот
Пред идиотствами Шарло.

За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошенным рукавом?

Мне хочется сойти с ума,
Когда с беременной женой
Безрукий прочь из синема
Идет по улице домой.

Ремянный бич я достаю
С протяжным окриком тогда
И ангелов наотмашь бью,
И ангелы сквозь провода

Взлетают в городскую высь.
Так с венетийских площадей
Пугливо голуби неслись
От ног возлюбленной моей.

Тогда, прилично шляпу сняв,
К безрукому я подхожу,
Тихонько трогаю рукав
И речь такую завожу:

"Pardon, monsieur *, когда в аду
За жизнь надменную мою
Я казнь достойную найду,
А вы с супругою в раю

Спокойно будете витать,
Юдоль земную созерцать,
Напевы дивные внимать,
Крылами белыми сиять,-

Тогда с прохладнейших высот
Мне сбросьте перышко одно:
Пускай снежинкой упадет
На грудь спаленную оно".

Стоит безрукий предо мной,
И улыбается слегка,
И удаляется с женой,
Не приподнявши котелка.
_________________________
* Простите, сударь (фр.)

Берлинское

Что ж? От озноба и простуды -
Горячий грог или коньяк.
Здесь музыка, и звон посуды,
И лиловатый полумрак.

А там, за толстым и огромным
Отполированным стеклом,
Как бы в аквариуме темном,
В аквариуме голубом -

Многоочитые трамваи
Плывут между подводных лип,
Как электрические стаи
Светящихся ленивых рыб.

И там, скользя в ночную гнилость,
На толще чуждого стекла
В вагонных окнах отразилась
Поверхность моего стола, -

И проникая в жизнь чужую,
Вдруг с отвращеньем узнаю
Отрубленную, неживую,
Ночную голову мою.
1923

* * *
Сладко после дождя теплая пахнет ночь.
Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.
Где-то в сырой траве часто кричит дергач.

Вот к лукавым губам губы впервые льнут.
Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат...
Минуло с той поры только шестнадцать лет.
1918
Владислав Ходасевич

* * *
в пуще практически ни тропинки
в тесном лесу поступаем сами
словно стальные в строю опилки
между магнитными полюсами

в прежней ужом очутиться коже
горстью компоста в смердящей груде
можно лисой или сойкой тоже
но почему-то все время люди

голову ночью снесет над книгой
стиснут внутри на манер гармошки
контур отчизны такой же мнимой
что и снаружи любой обложки

это страну стерегущий ангел
счастье качает предсмертным сердцем
это стучит журавлиный анкер
между константами юг и север

если рождаешься жить положим
можно пока неподвижна стража
так и остаться простым прохожим
до перекрестка любви и страха

сойка направо откуда песня
слева лиса где незримо бездна
смерть неминуема как ни бейся
счастье практически неизбежно

* * *
в черте где ночь обманами полна
за черными как в оспинах песками
мы вышли в неоглядные поля
которые по компасу искали

у вахты после обыска слегка
присела ждать живая половина
а спутница со мной была слепа
все притчи без контекста говорила

безлюдье краеведческих картин
холм в кипарисах в лилиях болото
он там сидел под деревом один
в парадной форме как на этом фото

и часть меня что с ним была мертва
кричала внутрь до спазма мозгового
тому кто в призраке узнал меня
но нам не обещали разговора

ни мне к нему трясиной напрямик
ни самому навстречу встать с полянки
он был одет как в праздники привык
под водку и прощание славянки

немых навеки некому обнять
зимовка порознь за чертой печали
вот погоди когда приду опять
но возвращенья мне не обещали

рентгеновская у ворот луна
в костях нумеровала каждый атом
а спутница вообще сошла с ума
и прорицала кроя правду матом

* * *
однажды в жизнь семью найдя себе
мы были дети нас кормили кашей
как маленькие гости на земле
мы жили и она была не нашей

из прежних мест невидимая нить
у взрослых не тянула на поблажку
когда они склоняли нас любить
свой двор и родину и чебурашку

приобретя в потемках тех квартир
пускай не весь диагноз но симптомы
мы здесь утратили ориентир
мы многие вообще забыли кто мы

как вы найденышем в чужом краю
я вырос и пошел служить в контору
но свой скафандр по-прежнему храню
размер давно не тот но память впору

настанет день мы бросим есть говно
припомним все что тщетно вам прощали
и с бластерами выйдем наголо
за звездную отчизну без пощады
Алексей Цветков

* * *
вышел голым под дождь
алкоголик Петров
ты бессмертия ждешь
а я еду в метро

улыбнулся Сергей
он пока холостой
ты не помнила дней
а я мордой об стол

Коля крикнул: “Держись!”
погружаясь на дно
ты придумала жизнь
а я умер давно
Андрей Черкасов

* * *
Человек несёт больную
птицу к ветврачу.
он бы продал мать родную,
чтоб помочь грачу.
только кто ж старушку купит,
мёртвую, причём.
человек, как воду в ступе,
боль свою толчёт.
боль-не крошится-водица —
прибывает всё.
умирающую птицу
человек несёт.
и нашёптывает в клетку
человек-чудак:
без тебя никак мне, детка,
без тебя — никак.
пережить такое горе
мне не по плечу.
Так и умер в коридоре.
не донёс к врачу.
Янис Грантс

[Виктор]

Материя та ещё… Лучше пошью
из музыки сыну пиджак,
чтоб не было сносу, а я подпою,
хоть с музыкой на ножах.

Его он согреет в январскую тьму,
на стылом крещенском ветру,
и будет не так одиноко ему,
когда я от жизни умру.

А с виду пиджак как пиджак… Ничего
в нём нет — нафталином пропах,
но только достанет из шкафа его, —
мы встретимся на небесах.

Присядем, припомним, а после споём,
и нам улыбнётся звезда,
и будет нам петься по кайфу вдвоём,
как не было никогда.

* * *
Как будто бессмертие торопя,
в сознание не приходя,
ты умер. Вчера хоронили тебя
под аплодисменты дождя.

Действительно — жидкие. То ли слепой
а то ли какой-то ещё.
Ушёл навсегда муравьиной тропой,
под небо подставив плечо.
Феликс Чечик

* * *
Среди чужих смертей
ты ждешь свою
спокойно, без затей.
А я пою.
Все жизни — наравне.
Всё в них — обман.
Но был же голос мне
зачем-то дан…
Елена Карева

Элегия

Покидая город, в котором
ты не был счастлив, включаешь
в машине радио. Саксофон
провожает тебя в последний

путь по еще привычным
улицам, мимо знакомых башен —
и ввинчивается в клокастое
небо над крышами, в не-

здешнее небо над россыпью
светофоров. Прощай же,
прелестный город, в котором
я счастлив не был. Прощайте,

булыжные улицы с желобом
посредине, и ты, дремучий,
двуглавый собор со всеми
твоими химерами, ты, река,

стеклянный рев плотины, и те
аллеи, в которых моих шагов
остается шелест. Я все-таки
жил здесь, ходил здесь, в этом

покидаемом здесь, я здесь
был моложе, я знал
дружбу здесь — и узнал измену
друзей, я вблизи и ближе

видел, с тазиком и шприцом
в недрожащей руке, у края
больничной койки, с чужой
и милосердной улыбкой, смерть.

Покидая город, в котором
ты счастлив не был, включаешь
радио. Все случайно
в жизни, в общем, как эта

музыка — мог быть Моцарт.
Лишь саксофон продолжает, то
почти затихая, то вновь взрываясь,
в нездешнее, над домами,

над железной дорогой, над белыми
ангарами магазинов — ему
не внемлющее, кто знает —
небо ввинчиваться. Большие

лица реклам тебе смотрят
вслед, и прогорклым маслом
пахнет, у самого выезда
на автостраду, “Макдональдс”.
Алексей Макушинский

* * *
Снег идет неслышно, по-кошачьи,
хлопьями, как лапами, шурша,
там, где зачарованный, дрожащий
синий ельник стынет, не дыша,

там, где между небом и землею
нет границ и обнажилось дно,
снегом, словно белою золою,
прошлое уже погребено.

Я ушел и больше не нарушу
ваш покой бесценный, ваш ночлег.
Словно небо вывернув наружу,
снег идет, обыкновенный снег,

тайный, словно тайные любови
или тени на исходе дня —
где-то рядом, за пределом боли,
где-то там, где больше нет меня,

снег идет, крадется и занозит
душу, словно нищенка с сумой.
Бог ты мой, ну как же он заносит!
Как же он уносит, Бог ты мой!

И уже не различить причала,
и уже не различить лица.
Если можешь, начинай сначала
эту жизнь.
А я начну — с конца.

* * *
Я знал, что будут ночи гулкими,
промерзшими, как Рождество,
любовь скользнет меж переулками,
похожая на воровство,

что над изломанною жестами
беседой в доме книголюба
взметнется птичье имя женщины,
впотьмах сорвавшееся с клюва,

что в этом городе,
на дне
подъезда,
где шаманят стены,
безликой фреской на стене
соединятся наши тени.

* * *
И черным клювом дирижера
выклевывая зерна нот,
оркестр подобьем приговора
швырнул в рождественскую ночь

все то, что снилось,
то, что было,
все то, чему уже не быть,
ту женщину, что так разбила
бокал,
как разбивают быт,

как разбивают время суток,
как льды взрывают в январе.
Судьба — беременная сука,
замерзшая в чужом дворе,

где с тонким стоном ель качается,
как одинокий голос в хоре.
И суть не в том, что жизнь кончается,
а в том, что вечность на исходе.
Ефим Бершин

Как головой на плаху,
ложусь в объятья сна.
Меня ночные страхи
изводят допоздна.

То за окошком скрипы,
то шорох за стеной —
стенания и всхлипы,
и боль уже со мной.

И мысли скачут, точат
и мстят, как Робин Гуд,
пугают и пророчат
и к пропасти влекут.

Рука — на грудь, левее,
где стало горячей...
И вечностью повеет
от всех календарей.

Такой-то день и месяц —
печальное число.
Но в этом самом месте
усну я тяжело.

И хмуро утро встретив,
соображу с трудом:
а на каком я свете,
на этом или том?

Следы ночного страха,
как тусклый негатив.
Я жив еще, однако.
Я, слава Богу, жив.

* * *
Эти снежные хлопья весной,
с поднебесья летящие споро.
Этот ветер тоскливый, сквозной,
зябкий иней на шпилях соборов.

В белых гроздьях старинный фасад,
сад продрогший, к цветенью готовый.
Словно время рвануло назад,
город с толку сбивая портовый.

Мы и сами запутаны здесь,
и глаза отрешённо таращим
в эту странную мутную взвесь —
смесь минувшего с настоящим.

Ясных дней и тепла заждались,
пошатнулась непрочная вера.
Пробудился в душе фаталист,
крутанул барабан револьвера.

Правит случай. Пока пронесло.
Усмехнулись. Глаза разлепили.
Что там нынче, какое число?
Блики солнца вернулись на шпили.

* * *
Грудью всей вдыхаю воздух влажный,
осень пью и не напьюсь пока.
Никогда внушительным и важным
не смогу я стать наверняка.

Осень бродит в городских кварталах,
бросит ветром, полоснёт дождём.
Жизнь меня ещё не укатала,
поживём немного, поживём.

Нет, судьбу я не переиначу,
до конца сожгу одну свечу.
Над печальным от души поплачу,
над смешным навзрыд похохочу.

Понимаю: нынче плакать — стыдно,
хохотать — сочтут за дурака.
Но уже ни взрослым, ни солидным
не смогу я стать наверняка.

Подморозит. Осень краски спрячет,
на прощанье хлопнет по плечу.
Ничего я не переиначу.
Ничего менять я не хочу.
Леонид Блюмкин

“Истопник”

На площадях говорят о тебе —
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева — в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой.
Курнуть, да и лечь,
вновь померещится — прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…

…Странная сказка в безмолвии льда
с ясным отсутствием всякой надежды.

Здесь у печи — не уют,
но тепло,
там, за стеною — не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь —
заявляет про лето.
Надо бы выйти сегодня во двор —
хлеб на исходе, на небо бы глянуть…
Только за дверью — пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит —
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души —
жертву своих бесконечных иллюзий.

…Как говорил гражданин Ланцелот,
череп дракону ломая прикладом:

— Каждому хочется жить, только вот —
есть тут такие, которым не надо.

Пыльная лампа и ворох газет,
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели —
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать.
И сорок.
И двести.
Слышно, как насквозь промёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом —
тем, на котором распяли Андрея…

Спит позабытый, заброшенный, дом —
нет никого.
Но теплы батареи.
Олег Блажко

Я не скажу тебе “моя”
И я не “твой”, наверно, тоже.
Мы не любовники, мы не семья,
Но почему же, Боже, Боже,
В каких-то дальних уголках
Непостижимой нашей жизни
Встречались мы в иных мирах
И друг у друга пили горькую на тризне.
Парили вместе в облаках,
Блуждали по горам в тумане.
Отбросив стыд, отринув страх
Переплелись своими снами.
То сновиденье-андрогин
Живет вне нас, витая,
В тиши метафизических равнин
Ворота рая прозревая.
Невыразима эта связь.
Такое избегает звука.
Миров иерархическая связь
И жизни тварной трепетная мука…
Борис Ванталов

* * *
Последние цветы в пустых полях
И незаметны и незаменимы.
Последний свет по венам хрусталя
Течет быстрей, чем день проходит мимо.
Но это в нем легки пылинки слов
И длинноусы бабочки предметов —
Следы великолепных пустяков
На воске остывающего лета.
Владимир Верлока

Пастораль

Небесный свод стремится вниз,
как будто перезревший плод,
проистекая тучи из —
а ты стоишь, намокший, под.

Ты, состоящий счастья из,
иль, может, горя на краю.
По коже луж проходит бриз,
ероша рыбью чешую

воды. В траве снуют скворцы,
каких незнамо ищут блох.
А сад цветущий под уздцы
Выводит крепкорогий бог.

Ты даже слышишь стук подков,
звенящий в паузах строки.
И сад со взмыленных боков
Роняет пены лепестки.

Драже

Я живу — неизвестно кому,
с головой, обращенной во тьму,
с головой, обращенной вовне,
к деревам на другой стороне.

Я не знаю, какие слова
прорастают во мне в дерева,
в плеск воды, убегающий ниц,
с промелькнувшими бликами лиц.

Я смотрю от зари дотемна,
как жируют в реке времена,
точно бродят пескарь и налим
в полнолуния белый налив.

Я не знаю, какого рожна
никому ничего не должна,
но как будто стою на посту:
стерегу — красоту? пустоту?

Я живу в опоздавшей стране,
с головой, обращенной к войне,
с головой, обращенной к труду:
подудеть в мировую дуду,

и блистающих звуков драже
растворить в мировом мираже…

Труба, II

Проснешься от мысли, что дело — труба,
И мокрую прядку откинешь со лба.
На столбике ртутном застывший январь,
Что жизнь промелькнула — поспоришь едва ль.
А все ожидаешь внезапных чудес,
Глядишь в пустоту полинялых небес,
Где меткой прозрачною месяц с утра,
Где дремлют, обнявшись хвостами, ветра.

Горячую прядку откинешь со лба,
Сквозь пальцы и поры струится судьба,
Так с неба летит ледяная пыльца.
И кто-то глядит, но не видно лица,
(Поскольку морозный узор на стекле,
Поскольку ленивые мысли в тепле.)
Там, кажется, ангел расселся в тоске
С огромною дыркой на левом носке.

Письмо из Лукоморья

Тут у нас то ненастье, то ведро,
Скороходы шагают нетвердо,
Лилипуты, одетые в кеды
Сочиняют славянские веды,
Прорицают коты на латыни,
Их при жизни считают святыми,

Что находит поддержку в народе,
Не в пример новостям и погоде.
Тут у нас то понос, то непруха.
Вьется Жаля, лесная старуха,
Великаны, одетые в гетры,
Разоряют богатые недра,
Чародеи червонною чаркой
Лечат чрево ни шатко, ни валко.
А зарю непонятного цвета
Луч пронзает то гамма, то бета.
Но у нас хорошо, как ни странно.
Год смеется уже Несмеяна,
Может, съела какую поганку,
Все танцует и крутит шарманку.
Дождь в четверг, по субботам торговля,
Скоморох с костяною ногою
Плотоядно смеется со всеми,
Пожиная ненужное время…
Алена Бабанская

Чайная роза

Перепишешь письмо,
Переправишь совсем не туда,
Где в пустых коридорах
Из скважин сочится вода,
Где сады занесло
Островками растерянных пней,
И седьмое число
Наступает гораздо больней.
Заплати снегирям,
Пусть раскрошат тугие углы
На невинную шалость
И выход сухим из игры.
За стальным черпаком
Одиночеством сыты враги:
По словам босиком
Возвратятся, продав сапоги.

От намоченной спички
Не выгорит бедной душе.
Напиши мое имя
С надрезом в шестом падеже,
И почтовые осы,
Сужая ответный полет,
Принесут тебе розу,
В которой чаинка живет.
Елена Гончарова

***
Сырым графитом пахнут доги,
Поет Лучано Паваротти...
А где-то — степь и холм пологий,
И кто-то ноет на болоте.

Игрой на той ли, этой ноте
Судьбы не скрыть и не умаслить.
Вон там — на дальнем повороте
Мотоциклист разбился насмерть.

И здесь покоя не обрящем.
Так далека Святая Пристань!
Нам мира в мире нет — летящим,
Лютующим мотоциклистам...

Мы робость возведем в обычай,
Друг друга чуть касаясь взглядом.
Но и в молчанье непривычном
Мы будем рядом, рядом, рядом!

А смертный час когда настанет
И ядом обернется пища,
Во мгле, клубящейся и странной,
Уйдем в стволы и корневища.

Уйдем в запущенные травы,
Росой закрытые от пыли.
За всё, в чем оказались правы,
Уйдем во всё, что мы любили.

Там, исходя осенним счастьем,
Укроют нас цветы и листья.
И мимо, мимо будут мчаться
Безумные мотоциклисты!

* * *
Утоли мои печали
Подорожником случайным,
Воробьем завечерелым
В парке сером, черно-белом.

Утоли мои печали,
Сделай чистыми желанья,
— То ли встречею случайной,
То ли тайной ожиданья.

Утоли мои печали
Чем-то светлым, легковейным,
Веток медленным качаньем,
Мельтешеньем муравейным.

Пробуди мой дух, тропинка
Уводящая в надежду,
Там, где впадинка, горбинка
— Между трав, деревьев между...
Игорь Павлов

* * *
Послушай, завтра будет нам пора
Туда, где дремлет черная дыра,
Где, озарен неслышным ходом лет,
Скелету улыбается скелет,
Где солнцем не сменяется закат,
Где звезды невзошедшие стоят,
И где душа горенью своему
Предпочитает ледяную тьму.
Но знай — на перекрестке дня и мглы
Уже погасли адские котлы,
И грешных рук распался хоровод,
И лилия раскрыла свежий рот.
И снова мы вернемся в мир земной,
Вернемся двое, но к любви одной,
Чтоб вновь читали Гибель и Весна
Полуистлевшей книги письмена.

Испанскому языку

Повидать бы мне страну апельсинов,
Где дымятся дороги от жаркого ветра,
Где просыпаны наполеоны в лосинах,
И ворота скрипят, как слово “пуэрта”,
Поцелуй не стряхивает росинок,
Но зато слеза роняет поэта.

Одному я навстречу никак не выйду,
Хоть безумца судить — только беса тешить.
Не люблю я поганую их корриду,
Где коня обгоняет рычанье пеших.
В той стране, где быка не дадут в обиду,
И людей не станут напрасно вешать.

Как цветы, взрываются междометья
В торопливом потоке гортанной речи.
Так, наверно, звенит темнокрылой медью
Тот ручей, что прыгнул горе на плечи
И, противясь лунному онеменью,
Перешел с родного на человечий.

Одному не спою я приветной песни —
Древней тени грубого суеверья.
Догадайся кто попросить: “Воскресни!”,
Чем чеканить Смерть на церковной двери, —
И уснет необузданный темный идол,
И покроется розами мостовая
Той страны, что я никогда не видел,
Где, проснувшись, больше не побываю...

* * *
Уральский город, тонущий в снегу.
На нём — аршинно: “Рад, но не могу”.
Пониже — мелко: “Мог, но не хочу”.
И тонкий писк петита: “Я молчу”…
И голос, навевающий сугроб,
И горлышко бутылки в кулаке…
Господь на строчку щурится, суров,
Но все петиты жмутся вдалеке.
Они обступят это по весне,
Когда не так назойлив красный флаг.
И кто-нибудь, глядишь, поручит мне
Всю опись остающихся бумаг.
Леонид Саксон

[Виктор]

В райке райцентра, занесенного
как снегом — пухом тополиным,
в тиши мирка блаженно-сонного,
где каждый тополь — исполином

стоит на фоне двухэтажного
краснокирпичного квартала
(такого детского, бумажного,
ненастоящего), устало

бредет с работы мимо булочной
провинциал, неделей раньше
над этой пылью переулочной
шестой десяток разменявший.

Одышка, пух, прилипший к брючинам,
кирпичный дом, пивная, ясли...
Маршрутом, с юности заученным,
он будет шаркать восвояси

и вдруг — посмотрит с беспричинною,
для здешних мест такой шикарной,
чужой, нездешнею кручиною
аптечно-улично-фонарной

на переулок, обескровленный
в тмутараканской этой спячке,
на тополиный дым над кровлями,
на грузовик у водокачки...
Александр Вергелис

Сердце — мина
Замедленного действия.
Слышите, как тикает в груди
Часовой механизм?
Александр Суворов

Стихи участников фестиваля русской поэзии
в Грузии, в том числе, написанные во время войны 2008 года.

Мужичок с ноготок, а собою орел —
у партнера по танцу подругу увел.
Из ансамбля бы выгнать поганца,
да нельзя нам сегодня без танца.

К нам приехали русские говоруны,
говорят, что поэты, конечно, вруны;
с ними вместе чиновные лица,
чтоб водой родниковой напиться.

И для этих чиновных гостей дорогих
(а когда мы, скажи, принимали других?)
мы танцуем, поем и играем:
пусть аджарским любуются краем.

Ну какое нам дело, о чем они врут?
Они всем нам сегодня работу дают,
подпевая разрозненным хором
поварам, и певцам, и танцорам.

А работа приносит достаток в семью.
Потому мы к столу придвигаем скамью,
веселимся, поем и играем.
И Аджария кажется раем.

* * *
И когда именинник с помятым лицом
(он в вагоне всю ночь баловался винцом)
из батумского поезда выйдет
на тбилисский вокзал
и раскроет глаза,
он покатые горы увидит,

и щербатый перрон, и встречающий люд,
и старушек, что медленно мимо идут
не по западной моде одеты.
Он подумает — время добавит седин,
но те годы, к которым прибавил один,
не бессмысленно канули в Лету.

Потому что он видел Батум и Тифлис,
и как камень с вершины срывается вниз,
а лоза поднимается выше.
Потому что вокзал,
потому что друзья,
потому что в Тбилиси он вышел.

* * *
Мне в Грузии писать георгики о том,
как горец по утрам копается на склоне:
как триста лет назад — вручную, на крутом
боку родной горы.
И овцы спят в загоне.

А в Georgia [Джоржиа] вчера война была в ходу.
И жадно пишет спец под камеры жужжанье
о том, что жители друг с другом не в ладу,
не могут оправдать чужие ожиданья.

А в საკაღცელო [Сакартвело] дождь описывает сад,
и ослика с арбой, и запах урожая,
и теплое вино.
Взрывается гранат,
рассыпав зернышки, к застолью приглашая.

Тбилиси

1
В этом городе холмистом,
где нагорный пантеон,
в этом городе слоистом
словно торт “наполеон”:

слой удачи, слой разрухи,
слой свободы, слой войны —
ходят черные старухи,
древней мудрости полны.

Ходят матери поэтов,
их застенчивых подруг,
похоронным черным цветом
охраняя жизнь вокруг.

2
В запутанных улочках узких
подолгу беседы текли.
С утра говорили по-русски.
К обеду грузинский пекли.

Цепляясь кривыми корнями
за выступы горных пород
евреи, грузины, армяне
один составляли народ.

Тбилисцы он звался когда-то
и был всем народам родня.
Здесь черным отмечена дата
этнически чистого дня.

А ласточки в воздухе реют,
а город, как прежде стоит.
Не все укатили евреи,
и русский не всеми забыт.

3
Во дворике сушится стираный хлам.
За домом впритык возвышается храм.
Еще один храм, и еще один храм
на каждом углу и подъеме.
Старинная крепость стоит на горе.
И жизнь копошится на каждом дворе
и в каждом оконном проеме.

И в бедности этой, открытой для всех,
какой-то бесовский таится успех —
успех выживанья, где слезы и смех
в одном прермешаны супе.
Здесь сходится двор для высоких бесед.
И трапезу делит с соседом сосед.
И все они счастливы вкупе.

4
Там, где лесенки крутые,
там, где улочки кривые,
все в колдобинах и ямах,
неприглядные на вид,
вечный город в древних храмах
словно в бусинах стоит.

5
А нас поселили в район Авлабар,
где мудрый армянский сидит антиквар,
бездельникам свой предлагая товар.
От каменных плит поднимается пар.

От этой липучей июльской жары
все жители спрятались внутрь до поры.
Мне видно с балкона кусочек Куры
и город торговый в подножье горы.

Смотрю из-за штор, словно из-за кулис,
как улочки скопом спускаются вниз,
а ласточка снизу скользит на карниз.
Таким мне запомнится старый Тифлис.
Римма Маркова

городок процентов на двадцать состоит из руин
население из убитых процентов на десять подсчет
занимает годы вечером граждане как один
выбираются в парк посмотреть как вечность течет
славное зрелище лучше страшнее чем вид с колеса
обозрения в высшей точке чувствуешь как сосет
под ложечкой видишь как отверстые каменные небеса
пересекают по диагонали несколько сот
ангелов воинов сияют крылья обнажены мечи
вечность после разлива возвращается в берега
оставляя такое что господи не учи
как пережить потери сосчитаешь и вся недолга
Борис Херсонский

Смажь получше, чтоб дверь не скрипела
и заранее свет потуши,
и сбеги тёмной ночью из тела
по веленью бродячей души.

И завертит тебя и закружит
долгожданное Небытиё.
Только сутки спустя обнаружат
опустевшее тело твоё.

И как принято — в землю зароют,
и вдова поцелует в уста,
но ужасного факта не скроют,
что твоя оболочка пуста.

Не простившись, ушёл по-английски,
сделав ручкой себе, и теперь
ты ошибочно значишься в списке,
в длинном списке потерь.

Июль

А москвич вздыхает тяжко
и психует потому,
что промокшая рубашка
ближе к телу своему.

И до осени томится
и питается тоской
окольцованная птица
с Малой Бронной и с Тверской.

* * *
Как дикий вьюн,
ползущий по стене,
я храбр и юн,
и всё по силам мне.

Неведом страх, —
всех посылаю на…
Увы! и ах!
Кончается стена.

* * *
блажен кто улыбку с лица
как если бы грим не смывает
блажен кто идёт до конца
и быстро как свечка сгорает

дорогу другим осветив
иди и не дёргайся кореш
мурлыча забытый мотив
а может быть ноту всего лишь
Феликс Чечик

Июльская жара

Висит жара, и плавятся мозги.
Торчит трава белёсою щетиной.
Цветов уныло никнут лепестки.
День тянется неумолимо длинный.
Под краном кот устроился и ждёт,
Когда на шубку капля упадёт.
Инга Пидевич

[Pavel_2005]

Хороший форум, хорошая тема, почему бы не написать ?

Сегодня у нас на работе один мужчина стих прочитал, очень хорошо, что называется с чувством...

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В то, что они - кто старше, кто моложе -
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь,-
Речь не о том, но все же, все же, все же...
Александр Твардовский

[vovka]

ПОСЛУШАЙТЕ!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - кто-то хочет, чтобы они были?
Значит - кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит -
чтоб обязательно была звезда! -
клянется -
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
"Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!"
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают -
значит - это кому-нибудь нужно?
Значит - это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

(Маяковский, 1914)

[Винни-Пух и все-все-все]

Выходы, входы, досужие мнения,
Светлые стороны тёмного прошлого…
То просветленье, то снова затмение.
Много полезного, мало хорошего.
Горькие ягоды многого знания,
Вяжут оскоминой вечные истины.
Фото, фамилии, должности, звания…
Мысли туманны, а чувства неистовы.
Где же ты, звёздочки свет непогашеный?
Где ты, рука, обещавшая милости?
Стены святынь письменами изгажены
И серебро потемнело от сырости.
То, что согнулось, уже не сломается.
Серость прикрыта цветным одеянием…
Только любовь за воротами мается
И, словно нищенка, ждёт подаяния…

***
Ни прошлого, ни будущего нет.
Есть только вечно длящееся нечто,
Которое мы приняли беспечно
За краткий миг, что оставляет след.

Ни прошлого, ни будущего нет,
Когда душа, уставшая от плоти,
Взмывает ввысь в стремительном полёте
В пространства, источающие свет.

Ни прошлого, ни будущего нет,
Когда ты отступить уже не волен,
Встал в полный рост, последний в поле воин,
И выполняешь принятый обет.

В покое и кружении планет,
В грехе любви и таинстве молитвы,
В хмельном пиру или разгаре битвы,
Ни прошлого, ни будущего нет…
Шигин Андрей

Дьявол

Когда в добро погаснет вера, и справедливость согрешит,
Тогда рука, трясясь от гнева, свой суд неистовый свершит.
Взывая к силе, чуждой Богу, скрипя зубами и крича,
Мы мщеньем дышим на дорогу и корни рубим сгоряча.

Когда во гневе правду ищем и в ожиданиях не спим,
Мы неустанно злобу свищем, и… молча следуем за Ним.
Пока в душе терзаем Бога, его во зле не слыша глас,
Он доберётся до порога, и встанет молча среди нас.

Лишь только Он, в глухом молчаньи, коснётся нас своей рукой,
Мы начинаем в понуканьи поносить свет, забыв покой,
И проклинать, бичуя Бога, весь мир, что им рождён давно,
Взывая к силе осьминога, мелькая кадрами кино.

Свои услуги в наважденьи Он нам предложит, но потом
За все души больной стремленья отхлещет огненным хвостом.

Он тенью лёгкой, незаметной, окружит нас в слепом пути
И с правдой немощной поддержит, клянясь в стремлении найти
Тот миг услады благородной, в которой выспренне найдём
Себе покой душе угодной, не размышляя, что потом,
Та сила, что чернее ночи, что радость желчи нам дала,
Придёт за нами в полуночьи, и душу выпалит дотла.

Он снова явится пред нами, и серным воздухом дыша,
Не станет слушать о пощаде о том, что мы, собой греша,
Его предались искушенью и настроению души,
Что думы полны сожаленья о том, что было… но спеши,
И собирайся в путь немилый, который пнёт тебя тебя в могилу.

Он, наслаждаясь злобной силой, вам жизнь сольёт до капли дна.
И усмехаясь над могилой, не будет плакать Сатана.

Он здесь, в согласии безмолвном, когда всё можно подлецу,
Когда в молчании покорном нас больно хлещут по лицу,
Когда во зле, тая ужимки, мы в спину нож вонзим другим…
Мы все во власти Невидимки, мы все склонились перед ним.

Он – тёмный вектор мирозданья
И душ заблудших почтальон.
Вам безразличны их страданья?
Тогда знакомьтесь: вот и Он!
Абрицов Олег

Не ругайте пианиста,
Он играет ваш заказ.
Не судите пейзажиста,
Что он видит после вас.

То, что вы ему оставили
От природного пейзажа:
Лес коттеджами заставили,
А на небе только сажа.

И поэта не судите,
За строптивость его строк.
Вы ведь сами говорите,
Что у каждого свой рок.

Он - глаза своей эпохи.
Его право - что сказать.
И дела не так уж плохи,
Если есть кому читать.
Шнурков Юрий

Лодка моя
в озере пьяном,
Корпус из пня –
дом окаянный.
Время водой –
днище пробито,
Рыбий конвой –
всплеск аппетита.

Весла мои –
пара ладоней:
Черпаю дни
в лунном затоне,
Черпаю ночь
в солнце песчаном.
Только бы смочь
банкой жестяной

Вычерпать боль
раньше заката,
Выскоблить соль –
в чем виновата.
Что там на дне –
бабье столетье?
Кто там во мне
финиш разметил?

Штрих на воде –
время линейкой,
След по волне –
пенной аллейкой.
Лодка скользит
к бурной воронке,
Счетчик стучит
где-то в сторонке.

***
Ползущий и просящий,
Чего хочешь?
Надежды возложивший,
О чем просишь?

Перед смертью жизни
Захотелось?
Награды за песни
И за дерзость?

Идущий за правдой,
Не там ищешь.
Совесть отравой
Ты крестишь.

Мир тебя не понял.
Обиделся?
Рамки себе создал
И заперся.

Это одиночеством
Назовешь ты.
А правда под носом,
Но вырыл рвы.

Из темницы спеши –
Нет сомнений!
С себя долг взыщи –
Сонм решений.

Понявший и простивший,
Тебе слава!
Жить силы нашедший
Моё «браво»!

Фотоальбом

Вот жизнь моя: щелчок остановил
Движение молекул по орбите,
Мой миг летел… и вдруг на миг застыл!
Растерянный, промолвил: «Извините..»

Из фотографий смотрит на меня
Знакомый образ: плоскости и краски.
Вот это я?! Автограф бытия,
Как альпинисты, мы в единой связке!

Боюсь альбомов – оттисков семьи,
Когда-нибудь и я в них пожелтею…
Вот это мы?! Автографы зимы
На правнуков с листа взглянуть посмеем.

Я улыбаюсь в жизни объектив,
Чтоб правнуки моих спросили дочек:
«А это кто так счастлив и красив?
Над чем она так весело хохочет?»

«Она вас любит, - скажет детям дочь,-
Смотрите, здесь махнула вам рукою!»
А как еще смогу я им помочь,
Как продолженье обниму родное?
Летунова Виктория

Смешно

Смешно, поддавшись удрученью,
Смотреть как день, что был не мил,
Случайной пролетает тенью
В словарь истоптанных могил.

Смешно стоять над бездной смысла
Иль пить вино из уст любви.
Рыгающим болотом мысли
Пытаться жажду утолить.

Смешно в тени короны дуба
Оставить жизнь в его корню.
Смешно, когда смеются губы,
Когда глаза слезами льют.

Сметься можно в ус и в сердце,
Смеяться можно вдаль.
Смешно, что всё - в подарок смерти,
И ничего не жаль.
Симбиров Игорь