Виктор » 7 май 2010, 11:59
Материя та ещё… Лучше пошью
из музыки сыну пиджак,
чтоб не было сносу, а я подпою,
хоть с музыкой на ножах.
Его он согреет в январскую тьму,
на стылом крещенском ветру,
и будет не так одиноко ему,
когда я от жизни умру.
А с виду пиджак как пиджак… Ничего
в нём нет — нафталином пропах,
но только достанет из шкафа его, —
мы встретимся на небесах.
Присядем, припомним, а после споём,
и нам улыбнётся звезда,
и будет нам петься по кайфу вдвоём,
как не было никогда.
* * *
Как будто бессмертие торопя,
в сознание не приходя,
ты умер. Вчера хоронили тебя
под аплодисменты дождя.
Действительно — жидкие. То ли слепой
а то ли какой-то ещё.
Ушёл навсегда муравьиной тропой,
под небо подставив плечо.
Феликс Чечик
* * *
Среди чужих смертей
ты ждешь свою
спокойно, без затей.
А я пою.
Все жизни — наравне.
Всё в них — обман.
Но был же голос мне
зачем-то дан…
Елена Карева
Элегия
Покидая город, в котором
ты не был счастлив, включаешь
в машине радио. Саксофон
провожает тебя в последний
путь по еще привычным
улицам, мимо знакомых башен —
и ввинчивается в клокастое
небо над крышами, в не-
здешнее небо над россыпью
светофоров. Прощай же,
прелестный город, в котором
я счастлив не был. Прощайте,
булыжные улицы с желобом
посредине, и ты, дремучий,
двуглавый собор со всеми
твоими химерами, ты, река,
стеклянный рев плотины, и те
аллеи, в которых моих шагов
остается шелест. Я все-таки
жил здесь, ходил здесь, в этом
покидаемом здесь, я здесь
был моложе, я знал
дружбу здесь — и узнал измену
друзей, я вблизи и ближе
видел, с тазиком и шприцом
в недрожащей руке, у края
больничной койки, с чужой
и милосердной улыбкой, смерть.
Покидая город, в котором
ты счастлив не был, включаешь
радио. Все случайно
в жизни, в общем, как эта
музыка — мог быть Моцарт.
Лишь саксофон продолжает, то
почти затихая, то вновь взрываясь,
в нездешнее, над домами,
над железной дорогой, над белыми
ангарами магазинов — ему
не внемлющее, кто знает —
небо ввинчиваться. Большие
лица реклам тебе смотрят
вслед, и прогорклым маслом
пахнет, у самого выезда
на автостраду, “Макдональдс”.
Алексей Макушинский
* * *
Снег идет неслышно, по-кошачьи,
хлопьями, как лапами, шурша,
там, где зачарованный, дрожащий
синий ельник стынет, не дыша,
там, где между небом и землею
нет границ и обнажилось дно,
снегом, словно белою золою,
прошлое уже погребено.
Я ушел и больше не нарушу
ваш покой бесценный, ваш ночлег.
Словно небо вывернув наружу,
снег идет, обыкновенный снег,
тайный, словно тайные любови
или тени на исходе дня —
где-то рядом, за пределом боли,
где-то там, где больше нет меня,
снег идет, крадется и занозит
душу, словно нищенка с сумой.
Бог ты мой, ну как же он заносит!
Как же он уносит, Бог ты мой!
И уже не различить причала,
и уже не различить лица.
Если можешь, начинай сначала
эту жизнь.
А я начну — с конца.
* * *
Я знал, что будут ночи гулкими,
промерзшими, как Рождество,
любовь скользнет меж переулками,
похожая на воровство,
что над изломанною жестами
беседой в доме книголюба
взметнется птичье имя женщины,
впотьмах сорвавшееся с клюва,
что в этом городе,
на дне
подъезда,
где шаманят стены,
безликой фреской на стене
соединятся наши тени.
* * *
И черным клювом дирижера
выклевывая зерна нот,
оркестр подобьем приговора
швырнул в рождественскую ночь
все то, что снилось,
то, что было,
все то, чему уже не быть,
ту женщину, что так разбила
бокал,
как разбивают быт,
как разбивают время суток,
как льды взрывают в январе.
Судьба — беременная сука,
замерзшая в чужом дворе,
где с тонким стоном ель качается,
как одинокий голос в хоре.
И суть не в том, что жизнь кончается,
а в том, что вечность на исходе.
Ефим Бершин
Как головой на плаху,
ложусь в объятья сна.
Меня ночные страхи
изводят допоздна.
То за окошком скрипы,
то шорох за стеной —
стенания и всхлипы,
и боль уже со мной.
И мысли скачут, точат
и мстят, как Робин Гуд,
пугают и пророчат
и к пропасти влекут.
Рука — на грудь, левее,
где стало горячей...
И вечностью повеет
от всех календарей.
Такой-то день и месяц —
печальное число.
Но в этом самом месте
усну я тяжело.
И хмуро утро встретив,
соображу с трудом:
а на каком я свете,
на этом или том?
Следы ночного страха,
как тусклый негатив.
Я жив еще, однако.
Я, слава Богу, жив.
* * *
Эти снежные хлопья весной,
с поднебесья летящие споро.
Этот ветер тоскливый, сквозной,
зябкий иней на шпилях соборов.
В белых гроздьях старинный фасад,
сад продрогший, к цветенью готовый.
Словно время рвануло назад,
город с толку сбивая портовый.
Мы и сами запутаны здесь,
и глаза отрешённо таращим
в эту странную мутную взвесь —
смесь минувшего с настоящим.
Ясных дней и тепла заждались,
пошатнулась непрочная вера.
Пробудился в душе фаталист,
крутанул барабан револьвера.
Правит случай. Пока пронесло.
Усмехнулись. Глаза разлепили.
Что там нынче, какое число?
Блики солнца вернулись на шпили.
* * *
Грудью всей вдыхаю воздух влажный,
осень пью и не напьюсь пока.
Никогда внушительным и важным
не смогу я стать наверняка.
Осень бродит в городских кварталах,
бросит ветром, полоснёт дождём.
Жизнь меня ещё не укатала,
поживём немного, поживём.
Нет, судьбу я не переиначу,
до конца сожгу одну свечу.
Над печальным от души поплачу,
над смешным навзрыд похохочу.
Понимаю: нынче плакать — стыдно,
хохотать — сочтут за дурака.
Но уже ни взрослым, ни солидным
не смогу я стать наверняка.
Подморозит. Осень краски спрячет,
на прощанье хлопнет по плечу.
Ничего я не переиначу.
Ничего менять я не хочу.
Леонид Блюмкин
“Истопник”
На площадях говорят о тебе —
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева — в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой.
Курнуть, да и лечь,
вновь померещится — прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…
…Странная сказка в безмолвии льда
с ясным отсутствием всякой надежды.
Здесь у печи — не уют,
но тепло,
там, за стеною — не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь —
заявляет про лето.
Надо бы выйти сегодня во двор —
хлеб на исходе, на небо бы глянуть…
Только за дверью — пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит —
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души —
жертву своих бесконечных иллюзий.
…Как говорил гражданин Ланцелот,
череп дракону ломая прикладом:
— Каждому хочется жить, только вот —
есть тут такие, которым не надо.
Пыльная лампа и ворох газет,
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели —
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать.
И сорок.
И двести.
Слышно, как насквозь промёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом —
тем, на котором распяли Андрея…
Спит позабытый, заброшенный, дом —
нет никого.
Но теплы батареи.
Олег Блажко
Я не скажу тебе “моя”
И я не “твой”, наверно, тоже.
Мы не любовники, мы не семья,
Но почему же, Боже, Боже,
В каких-то дальних уголках
Непостижимой нашей жизни
Встречались мы в иных мирах
И друг у друга пили горькую на тризне.
Парили вместе в облаках,
Блуждали по горам в тумане.
Отбросив стыд, отринув страх
Переплелись своими снами.
То сновиденье-андрогин
Живет вне нас, витая,
В тиши метафизических равнин
Ворота рая прозревая.
Невыразима эта связь.
Такое избегает звука.
Миров иерархическая связь
И жизни тварной трепетная мука…
Борис Ванталов
* * *
Последние цветы в пустых полях
И незаметны и незаменимы.
Последний свет по венам хрусталя
Течет быстрей, чем день проходит мимо.
Но это в нем легки пылинки слов
И длинноусы бабочки предметов —
Следы великолепных пустяков
На воске остывающего лета.
Владимир Верлока
Пастораль
Небесный свод стремится вниз,
как будто перезревший плод,
проистекая тучи из —
а ты стоишь, намокший, под.
Ты, состоящий счастья из,
иль, может, горя на краю.
По коже луж проходит бриз,
ероша рыбью чешую
воды. В траве снуют скворцы,
каких незнамо ищут блох.
А сад цветущий под уздцы
Выводит крепкорогий бог.
Ты даже слышишь стук подков,
звенящий в паузах строки.
И сад со взмыленных боков
Роняет пены лепестки.
Драже
Я живу — неизвестно кому,
с головой, обращенной во тьму,
с головой, обращенной вовне,
к деревам на другой стороне.
Я не знаю, какие слова
прорастают во мне в дерева,
в плеск воды, убегающий ниц,
с промелькнувшими бликами лиц.
Я смотрю от зари дотемна,
как жируют в реке времена,
точно бродят пескарь и налим
в полнолуния белый налив.
Я не знаю, какого рожна
никому ничего не должна,
но как будто стою на посту:
стерегу — красоту? пустоту?
Я живу в опоздавшей стране,
с головой, обращенной к войне,
с головой, обращенной к труду:
подудеть в мировую дуду,
и блистающих звуков драже
растворить в мировом мираже…
Труба, II
Проснешься от мысли, что дело — труба,
И мокрую прядку откинешь со лба.
На столбике ртутном застывший январь,
Что жизнь промелькнула — поспоришь едва ль.
А все ожидаешь внезапных чудес,
Глядишь в пустоту полинялых небес,
Где меткой прозрачною месяц с утра,
Где дремлют, обнявшись хвостами, ветра.
Горячую прядку откинешь со лба,
Сквозь пальцы и поры струится судьба,
Так с неба летит ледяная пыльца.
И кто-то глядит, но не видно лица,
(Поскольку морозный узор на стекле,
Поскольку ленивые мысли в тепле.)
Там, кажется, ангел расселся в тоске
С огромною дыркой на левом носке.
Письмо из Лукоморья
Тут у нас то ненастье, то ведро,
Скороходы шагают нетвердо,
Лилипуты, одетые в кеды
Сочиняют славянские веды,
Прорицают коты на латыни,
Их при жизни считают святыми,
Что находит поддержку в народе,
Не в пример новостям и погоде.
Тут у нас то понос, то непруха.
Вьется Жаля, лесная старуха,
Великаны, одетые в гетры,
Разоряют богатые недра,
Чародеи червонною чаркой
Лечат чрево ни шатко, ни валко.
А зарю непонятного цвета
Луч пронзает то гамма, то бета.
Но у нас хорошо, как ни странно.
Год смеется уже Несмеяна,
Может, съела какую поганку,
Все танцует и крутит шарманку.
Дождь в четверг, по субботам торговля,
Скоморох с костяною ногою
Плотоядно смеется со всеми,
Пожиная ненужное время…
Алена Бабанская
Чайная роза
Перепишешь письмо,
Переправишь совсем не туда,
Где в пустых коридорах
Из скважин сочится вода,
Где сады занесло
Островками растерянных пней,
И седьмое число
Наступает гораздо больней.
Заплати снегирям,
Пусть раскрошат тугие углы
На невинную шалость
И выход сухим из игры.
За стальным черпаком
Одиночеством сыты враги:
По словам босиком
Возвратятся, продав сапоги.
От намоченной спички
Не выгорит бедной душе.
Напиши мое имя
С надрезом в шестом падеже,
И почтовые осы,
Сужая ответный полет,
Принесут тебе розу,
В которой чаинка живет.
Елена Гончарова
***
Сырым графитом пахнут доги,
Поет Лучано Паваротти...
А где-то — степь и холм пологий,
И кто-то ноет на болоте.
Игрой на той ли, этой ноте
Судьбы не скрыть и не умаслить.
Вон там — на дальнем повороте
Мотоциклист разбился насмерть.
И здесь покоя не обрящем.
Так далека Святая Пристань!
Нам мира в мире нет — летящим,
Лютующим мотоциклистам...
Мы робость возведем в обычай,
Друг друга чуть касаясь взглядом.
Но и в молчанье непривычном
Мы будем рядом, рядом, рядом!
А смертный час когда настанет
И ядом обернется пища,
Во мгле, клубящейся и странной,
Уйдем в стволы и корневища.
Уйдем в запущенные травы,
Росой закрытые от пыли.
За всё, в чем оказались правы,
Уйдем во всё, что мы любили.
Там, исходя осенним счастьем,
Укроют нас цветы и листья.
И мимо, мимо будут мчаться
Безумные мотоциклисты!
* * *
Утоли мои печали
Подорожником случайным,
Воробьем завечерелым
В парке сером, черно-белом.
Утоли мои печали,
Сделай чистыми желанья,
— То ли встречею случайной,
То ли тайной ожиданья.
Утоли мои печали
Чем-то светлым, легковейным,
Веток медленным качаньем,
Мельтешеньем муравейным.
Пробуди мой дух, тропинка
Уводящая в надежду,
Там, где впадинка, горбинка
— Между трав, деревьев между...
Игорь Павлов
* * *
Послушай, завтра будет нам пора
Туда, где дремлет черная дыра,
Где, озарен неслышным ходом лет,
Скелету улыбается скелет,
Где солнцем не сменяется закат,
Где звезды невзошедшие стоят,
И где душа горенью своему
Предпочитает ледяную тьму.
Но знай — на перекрестке дня и мглы
Уже погасли адские котлы,
И грешных рук распался хоровод,
И лилия раскрыла свежий рот.
И снова мы вернемся в мир земной,
Вернемся двое, но к любви одной,
Чтоб вновь читали Гибель и Весна
Полуистлевшей книги письмена.
Испанскому языку
Повидать бы мне страну апельсинов,
Где дымятся дороги от жаркого ветра,
Где просыпаны наполеоны в лосинах,
И ворота скрипят, как слово “пуэрта”,
Поцелуй не стряхивает росинок,
Но зато слеза роняет поэта.
Одному я навстречу никак не выйду,
Хоть безумца судить — только беса тешить.
Не люблю я поганую их корриду,
Где коня обгоняет рычанье пеших.
В той стране, где быка не дадут в обиду,
И людей не станут напрасно вешать.
Как цветы, взрываются междометья
В торопливом потоке гортанной речи.
Так, наверно, звенит темнокрылой медью
Тот ручей, что прыгнул горе на плечи
И, противясь лунному онеменью,
Перешел с родного на человечий.
Одному не спою я приветной песни —
Древней тени грубого суеверья.
Догадайся кто попросить: “Воскресни!”,
Чем чеканить Смерть на церковной двери, —
И уснет необузданный темный идол,
И покроется розами мостовая
Той страны, что я никогда не видел,
Где, проснувшись, больше не побываю...
* * *
Уральский город, тонущий в снегу.
На нём — аршинно: “Рад, но не могу”.
Пониже — мелко: “Мог, но не хочу”.
И тонкий писк петита: “Я молчу”…
И голос, навевающий сугроб,
И горлышко бутылки в кулаке…
Господь на строчку щурится, суров,
Но все петиты жмутся вдалеке.
Они обступят это по весне,
Когда не так назойлив красный флаг.
И кто-нибудь, глядишь, поручит мне
Всю опись остающихся бумаг.
Леонид Саксон