Стихи [каталог в первом сообщении]

[Nikeyn]

не встречайтесь с первою любовью,
пусть она останется такой,
острым счастьем, или острой болью,
или песней, смолкшей за рекой,
не тянитесь к прошлому, не стоит,
все иным покажется сейчас.
пусть хотя бы самое святое
неизменным остается в нас.

А. Ахматова

[Винни-Пух и все-все-все]

Люби себя круглые сутки,
Как тех, кто тобою любим.
Люби свои глупые шутки
И мудрость, подобную им.
Люби себя ежеминутно,
Как тех, кто возлюблен тобой,
Люби себя нежно, распутно,
Невинно, как лодку - прибой.
Люби себя - как на прощанье,
Прощай себе мелочь обид,
Чьё, надо сказать, верещанье
Неслабые судьбы дробит.
Люби, как творение Божье,
Себя, моя радость, себя.
Ничтожен, кто Бога тревожит,
Себя самого не любя.
***
Со своей чахоткой недолеченной
Модильяни ходит, голодая…
"Если умный, он и обеспеченный!" –
Говорит красотка молодая.
Пусть подохнет гений, искалеченный,
Отродясь умом не обладая!..
" Если умный, он и обеспеченный!" –
Это нынче истина святая.
Так спасётся каждый, ею встреченный,-
Модильяни не слабей Китая!..
" Если умный, он и обеспеченный!" –
Вот какая истина святая.
Этим просветлением отмеченный,
К нам идёт, от радости рыдая,
Модильяни, умный, обеспеченный,
С песнями, борясь и побеждая.
И Шаламов, умный, обеспеченный,
С умным, обеспеченным Ван-Гогом,
С Мандельштамом, умным, обеспеченным,
Счастливы, беседуя о многом
С умным Богом, с Богом обеспеченным,
С хорошо устроившимся Богом…
***
Осень на излёте, краски отшумели,
И теперь курлычут в небе высоко
Маленькие, чёрненькие платья от Шанели,
А в стаканах окон – тумана молоко.
Осень на излёте…Туч мероприятья,
Маленькие, чёрненькие от Шанели платья –
Клином журавлиным в жемчуге дождя,
Патефон с пружиной ветра заводя.
Бодрая ворона пляшет на панели
В маленьком, чёрненьком платье от Шанели,
В беленьком, тяжёленьком жемчуге дождя.
У неё харизма индейского вождя.
А на Марсе, Господи, нету ни гвоздя,
Нечем приколачивать собственные дребезги,
Собственные дребезги в целости найдя,
Как находят пчёлы пьяный мёд на вереске.
***
Где

Запах Днепра, в звёздах окно,
Киевом пахнет сирень.
Эта пора где-то давно,
Гдетства бегущая тень.
Где-то давно гдерево, где
Киевом пахнет каштан.
Гдевочки след в этой среде
Бегством от ужаса пьян,
Бегством от ужаса где-то давно,
Гдействие требует сил.
Где-то давно это кино,
Выдача в пользу могил,
Гденьги за выдачу, верба в воде,
Полный доносов баян,
Гдевочки след в этой среде
Бегством от ужаса пьян.
Памяти свет, огненный куст
Вырубить не топорам.
Гдерево звёзд, Андреевский спуск,
В небе Андреевский храм.

Вооруженные силы слов

Страна, проигравшая исторически,
Народ, вымирающий катастрофически,
Весь изуродован генетически,
Болен физически, болен психически,
Не окультурен демократически,
Всем угрожает автоматически,
В гроб не ложится эгоистически,
Сопротивляется фантастически,
Ещё огрызается периодически,
Ни на что не способен практически,
Грохнул гитлеров он гитлерически,
Не тактически, не стратегически,
Механически грохнул, трагически,
На победу не смотрит критически,
Не покаялся истерически,
Уважения требует демагогически,
Унижений не терпит категорически,
Ещё огрызается периодически,
Матом ругается патриотически,
Порнографически и политически,
Мыслит ракетно и баллистически,
В гроб не ложится эгоистически,
Сопротивляется фантастически,
Нагло ведёт себя, идиотически,
С плохими парнями он спелся фактически,
Хороших парней костерит сатирически,
Ещё огрызается периодически,
Но скоро исчезнет теоретически,
Чего нам и следует ждать героически.
Так на мозги наезжают всячески,
Так на мозги наезжают зомбически,
Так наезжают террористически,
Так страхуячески – ически – ячески
Вооружённые Силы Слов.

Память пыли

Сотрётся пыль, но не сотрётся память,
Которой обладает эта пыль.
Способны распахнуться и воспрянуть,
Из пыли грянуть – образ жизни, стиль,
Природы освещенье, помещенье,
Где время всех времён не истекло,
Живое продолжается общенье,
И лица льёт зеркальное стекло.
Там речь слышна, беззвучная как воздух,
Там узнают друг друга по слогам,
Там живы те, кто распылён на звёздах…
Но даже пыль, приставшая к ногам,
Имеет память не слабее диска,
Скачал который всё – до мелочей,
Распахнутых так трепетно, так близко,
Что память пыли – живопись лучей.

Два слова

Удрала корова с живодёрни.
Ужасом душа её полна.
Вся корова изменилась в корне.
Водку пьёт с хозяином она.
Их последней тайны паутина
Знанием последним сметена.
Вся корова больше не скотина,
Больше не говядина она.
А хозяин знает слов не много,
Мало, но достаточно вполне,–
Он с коровой жертвенного Бога
О душе мычит наедине.
И, когда священная корова
С пастбища ведёт его домой,
Слышно, как мычат они два слова –
Бо-о-оже мо-о-ой!.. Два слова – Боже мой!
***
Горстка росы,
в которой – цифры и стрелки,
это – часы,
где прозрачное время катается.
Ван-Гога подсолнухи
в медные бьют тарелки.
Только люблёвый счёт, –
Остальное всё не считается.
Самым наглядным образом
Время течёт с ветвей,
можно промыть глаза
каплями, струями,-
можно тогда увидеть,
что всех первей –
тайны слеза,
покрывшая нас поцелуями.
Горстка росы,
в которой – цифры и стрелки,
это – часы,
где прозрачное время катается.
Не улучшайте свой образ
путём подделки
под чей-то вкус,–
он вами потом питается!..

Простой прием

Когда число погубленных во имя
Объятий в зоне европейских благ
Перерастёт размерами своими
Вторую Мировую и Гулаг,
Тогда ничтожными покажутся потери
Для поколений страшной новизны.
Они возьмутся, как за ручку двери,
За жертвенную практику страны.
Их память генетически готова
Наращивать погубленных число,-
И нет приёма, более простого
И лёгкого, чем это ремесло.
***
Не бывает напрасным прекрасное.
Не растут даже в чёрном году
Клён напрасный, и верба напрасная,
И напрасный цветок на пруду.
Невзирая на нечто ужасное,
Не текут даже в чёрной тени –
Волны, пенье, сиянье напрасное
И напрасные слёзы и дни.
Выпадало нам самое разное,
Но ни разу и в чёрных веках –
Рожь напрасная, вечность напрасная
И напрасное млеко в сосках.
Дело ясное, ясное, ясное –
Здесь и больше нигде, никогда
Не бывает напрасным прекрасное!
Не с того ли так тянет сюда
Сила тайная, магия властная,
Звёздный зов с берегов, облаков, -
Не бывает напрасным прекрасное! –
Ныне, присно, во веки веков…
Юнна Мориц

[Виктор]

К тополям бы прислушаться, только
одурел этот город шальной,
где луны апельсинная долька
закатилась в рукав жестяной
фонаря. Это кажется просто –
бросить всё и уехать к чертям.
Например, на Васильевский остров,
или что там положено нам.
Вьюжит пух тополиный. Сквозь город
продолжают двенадцать идти.
И бульвар белым венчиком вспорот,
и шагает босяк впереди.

Не спеши в петроградские ночи:
может быть, и тебя захлестнёт
шевеление хрупких цепочек,
чёрных лестниц крутой поворот.
Проворонишь себя среди пуха,
вслед за венчиком бросишься в след –
на Васильевском – пусто и глухо:
белый снег, белый пух, белый свет…

* * *
Тревожно северное лето:
уже зарделась бузина.
Стальной иголкою рассвета
моя душа уязвлена.
Гуляет выводок цыплячий
до ястребиного крыла
И смотрят яблони незряче
на то, как мята отцвела.
Распахнута река иначе,
чем десять дней тому назад.
И август астры наудачу
бросает осторожно в сад.
И солнце тянется к берёзам,
чтоб жёлтым поиграть листом,
И над водой частят стрекозы
в последнем танце золотом.
Георгий Чернобровкин

Дельфинья элегия

"Зачем я дался людям глупым
и почему, хоть в скалах выбей,
мы то всего сильнее любим,
что нам приносит боль и гибель?
С тремя страдальцами другими,
утратив братьев и подругу,
плыву и прыгаю за ними
по кругу, Господи, по кругу!
Спасибо, брат старшой, спасибо,
дитя корысти и коррупций,
твоя мороженная рыба
не лезет в горло вольнолюбцу.
И вот в пяти шагах от моря,
от неба синего, от рая
я с неразумия и с горя
никак не сдохну, умирая!
Борис Чичибабин

Наяда

Это несправедливо – лакать с залива
гнилостного. Гнильём порастает зона
пансионата. Небо плывёт игриво,
слабо подчёркнутое линией горизонта.

Это Евгения, девочка из притона,
это наяда, вылупившаяся из ила.
Тонкой ладонью слепо и обречённо
солнечные часы остановила.

Гонщик, оставь свой парус, остынь и сдайся,
влейся в её объятья на старом пляже.
Где-то внутри огромный плывучий айсберг
грубо размажет утренние пейзажи.
Чубриков Никита

[Виктор]

Другие девочки

Им смешны лады, которые мы берём,
и усердие, с которым мы ноты тянем.
Они пахнут мандарином и имбирём,
эти девочки с ухоженными ногтями.

Эти девочки лягаются и орут,
эти девочки наращивают свой панцирь,
и со временем сквозь липовую кору –
не пробиться к ним и не проколупаться.

Зло и мастерски они причиняют боль,
нападая на таких же борзых, кусачих –
эти девочки с изломанною судьбой,
эти воины за право носить Версаче.

Их трофеи прибегают, как псы, лакать,
как лекарство, как панацею от лютой скверны –
наши души, полные мёда и молока,
бескорыстные, присягающие на верность.

Эти девочки в один из похожих дней –
Оглянутся вдруг и поймут, что – гнезда не свили.
Эти девочки всё красивее и бедней.
Право, пусть бы лучше уродливей, но счастливей.

Грустная песнь о неразвитой инфраструктуре

Закончится осень и снова начнётся осень.
Хлеба обратятся снопами ржаных колосьев.
Пылинки, паучьи лапки, собачьи блохи.

Бежать бы к чертям, но, покуда дороги плохи, –
Сиди-ка, девица, в светёлке, своей деревне,
Играй с деревенским быдлом в любовь и ревность.

Рекой тебе будет канава, столицей – Тула,
И страсть неземная – соседский мужик сутулый.
Что бездна – в бочонке, что космос – в стакане чая.
...И жить бесконечно, друг в друге души не чая.
Елизавета Яровая

[Винни-Пух и все-все-все]

Махорка
Меняю хлеб на горькую затяжку,
родимый дым приснился и запах.
И жить легко, и пропадать нетяжко
с курящейся цигаркою в зубах.
Я знал давно, задумчивый и зоркий,
что неспроста, простужен и сердит,
и в корешках, и в листиках махорки
мохнатый дьявол жмется и сидит.
А здесь, среди чахоточного быта,
где холод лют, а хижины мокры,
все искушенья жизни позабытой
для нас остались в пригоршне махры.
Горсть табаку, газетная полоска -
какое счастье проще и полней?
И вдруг во рту погаснет папироска,
и заскучает воля обо мне.
Один из тех, что "ну давай покурим",
сболтнет, печаль надеждой осквернив,
что у ворот задумавшихся тюрем
нам остаются рады и верны.
А мне и так не жалко и не горько.
Я не хочу нечаянных порук.
Дымись дотла, душа моя махорка,
мой дорогой и ядовитый друг.
1946

До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах -
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.

И все-таки я был поэтом.

Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса валил, подсолнух лускал,
каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунски
солдатом части минометной.
И в мире не было простушки
в меня влюбиться мимолетно.

И все-таки я был поэтом.

Мне жизнь дарила жар и кашель,
а чаще сам я был нешелков,
когда давился пшенной кашей
или махал пустой кошелкой.
Поэты прославляли вольность,
а я с неволей не расстанусь,
а у меня вылазит волос
и пять зубов во рту осталось.

И все-таки я был поэтом,
и все-таки я есмь поэт.

Влюбленный в черные деревья
да в свет восторгов незаконных,
я не внушал к себе доверья
издателей и незнакомок.
Я был простой конторской крысой,
знакомой всем грехам и бедам,
водяру дул, с вождями грызся,
тишком за девочками бегал.

И все-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
И подыхаю как поэт.
1960

Верблюд
Из всех скотов мне по сердцу верблюд
Передохнет - и снова в путь, навьючась.
В его горбах угрюмая живучесть,
века неволи в них ее вольют.
Он тащит груз, а сам грустит по сини
он от любовной ярости вопит,
Его терпенье пестуют пустыни.
Я весь в него - от песен до копыт.
Не надо дурно думать о верблюде.
Его черты брезгливы, но добры.
Ты погляди, ведь он древней домбры
и знает то, чего не знают люди.
Шагает, шею шепота вытягивая,
проносит ношу, царственен и худ,-
песчаный лебедин, печальный работяга,
хорошее чудовище верблюд.
Его удел - ужасен и высок,
и я б хотел меж розовых барханов,
из-под поклаж с презреньем нежным глянув,
с ним заодно пописать на песок.
Мне, как ему, мой Бог не потакал.
Я тот же корм перетираю мудро,
и весь я есть моргающая морда,
да жаркий горб, да ноги ходока.
1964

Меня одолевает острое
и давящее чувство осени.
Живу на даче, как на острове.
и все друзья меня забросили.
Ни с кем не пью, не философствую,
забыл и знать, как сердце влюбчиво.
Долбаю землю пересохшую
да перечитываю Тютчева.
В слепую глубь ломлюсь напористо
и не тужу о вдохновении,
а по утрам трясусь на поезде
служить в трамвайном управлении.
В обед слоняюсь по базарам,
где жмот зовет меня папашей,
и весь мой мир засыпан жаром
и золотом листвы опавшей...
Не вижу снов, не слышу зова,
и будням я не вождь, а данник.
Как на себя, гляжу на дальних,
а на себя - как на чужого.
С меня, как с гаврика на следствии,
слетает позы позолота.
Никто - ни завтра, ни впоследствии
не постучит в мои ворота.
Я - просто я. А был, наверное,
как все, придуман ненароком.
Все тише, все обыкновеннее
я разговариваю с Богом.
1965

И вижу зло, и слышу плач,
и убегаю, жалкий, прочь,
раз каждый каждому палач
и никому нельзя помочь.
Я жил когда-то и дышал,
но до рассвета не дошел.
Темно в душе от божьих жал,
хоть горсть легка, да крест тяжел.
Во сне вину мою несу
и - сам отступник и злодей -
безлистым деревом в лесу
жалею и боюсь людей.
Меня сечет господня плеть,
и под ярмом горбится плоть,-
и ноши не преодолеть,
и ночи не перебороть.
И были дивные слова,
да мне сказать их не дано
и помертвела голова,
и сердце умерло давно.
Я причинял беду и боль
и от меня отпрянул Бог
и раздавил меня, как моль
чтоб я взывать к нему не мог.
1968

Признание
Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,
надежно хороня земную черноту,
и по тому снежку идет Шолом-Алейхем
с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.
В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо,
в последний раз идет по родине своей,-
а мне на той земле до мук необъяснимо,
откуда я пришел, зачем живу на ней.
Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,
у холода и тьмы о солнышке молю,
и все мне снится сон, что я еврейский мальчик,
и в этом русском сне я прожил жизнь мою.
Мосты мои висят, беспомощны и шатки -
уйти бы от греха, забыться бы на миг!..
Отрушиваю снег с невыносимой шапки
и попадаю в круг друзей глухонемых.
В душе моей поют сиротские соборы,
и белый снег метет меж сосен и берез,
но те кого люблю, на приговоры скоры
и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.
О, нам хотя б на грош смиренья и печали,
безгневной тишины, безревностной любви!
Мы смыслом изошли, мы духом обнищали,
и жизнь у нас на лжи, а храмы - на крови
Мы рушим на века - и лишь на годы строим,
мы давимся в гробах, а Божий мир широк.
Игра не стоит свеч, и грустно быть героем,
ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.
А я один из тех, кто ведает и мямлит
и напрягает слух пред мировым концом.
Пока я вижу сны, еще я добрый Гамлет,
но шпагу обнажу - и стану мертвецом.
Я на ветру продрог, я в оттепели вымок,
заплутавшись в лесу, почуявши дымок,
в кругу моих друзей, меж близких и любимых,
о как я одинок! О как я одинок!
За прожитую жизнь у всех прошу прощенья
и улыбаюсь всем, и плачу обо всех -
но как боится стих небратского прочтенья,
как страшен для него ошибочный успех...
Уйдет вода из рек, и птиц не станет певчих,
и окаянной тьмой затмится белый свет.
Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик
о нищете мирской, о суете сует.
Уйдет вода из рек, и льды вернутся снова,
и станет плотью тень, и оборвется нить.
О как нас Бог зовет! А мы не слышим зова.
И в мире ничего нельзя переменить.
Когда за мной придут, мы снова будем квиты.
Ведь на земле никто ни в чем не виноват.
А все ж мы все на ней одной виной повиты,
и всем нам суждена одна дорога в ад.
1980

В лесу соловьином, где сон травяной,
где доброе утро нам кто-то пропинькал,
счастливые нашей небесной виной,
мы бродим сегодня вчерашней тропинкой.
Доверившись чуду и слов лишены
и вслушавшись сердцам в древесные думы,
две темные нити в шитье тишины,
светлеем и тихнем, свиваясь в одну, мы.
Без крова, без комнат венчальный наш дом,
и нет нас печальней, и нет нас блаженней.
Мы были когда-то и будем потом,
пока не искупим земных прегрешений...
Присутствием близких в любви стеснена,
но пальцев ласкающих не разжимая,
ты помнишь, какая была тишина,
молитвосклоненная и кружевная?
Нас высь одарила сорочьим пером,
а мир был и зелен, и синь, и оранжев.
Давай же,- я думал,- скорее умрем,
чтоб встретиться снова как можно пораньше.
Умрем поскорей, чтоб родиться опять
и с первой зарей ухватиться за руки
и в кружеве утра друг друга обнять
в той жизни, где нет ни вины, ни разлуки.
1989

Мы с тобой проснулись дома.
Где-то лес качает кроной.
Без движенья, без желанья
мы лежим, обнажены.
То ли ласковая дрема,
то ли зов молитвоклонный,
то ли нежное касанье
невесомой тишины.
Уплывают сновиденья,
брезжут светы, брызжут звуки,
добрый мир гудит как улей,
наполняясь бытием,
и, как до грехопаденья,
нет ни смерти, ни разлуки -
мы проснулись, как уснули,
на диванчике вдвоем.
Льются капельки на землю,
пьют воробышки из лужи,
вяжет свежесть в бездне синей
золотые кружева.
Я, не вслушиваясь, внемлю:
на рассвете наши души
вырастают безусильно,
как деревья и трава.
То ли небо, то ли море
нас качают, обнимая,
Обвенчав благословеньем
высоты и глубины.
Мы звучим в безмолвном хоре,
как мелодия немая,
заворожены мгновеньем,
Друг во друга влюблены.
В нескончаемое утро
мы плывем на лодке утлой,
и хранит нас голубое,
оттого что ты со мной,
и, ложась зарей на лица,
возникает и творится
созидаемый любовью
мир небесный и земной.
1989

Когда я был счастливый
там, где с тобой я жил,
росли большие ивы,
и топали ежи.
Всходили в мире зори
из сердца моего,
и были мы и море -
и больше никого.
С тех пор, где берег плоский
и синий тамариск,
в душе осели блестки
солоноватых брызг.
Дано ль душе из тела
уйти на полчаса
в ту сторону, где Бело-
сарайская коса?
От греческого солнца
в полуденном бреду
над прозою японца
там дух переведу.
Там ласточки - все гейши -
обжили - добрый знак -
при Александр Сергейче
построенный маяк.
Там я смотрю на чаек,
потом иду домой,
и никакой начальник
не властен надо мной.
И жизнь моя - как праздник
у доброго огня...
Теперь в журналах разных
печатают меня.
Все мнят во мне поэта
и видят в этом суть,
а я для роли этой
не подхожу ничуть.
Лета в меня по капле
выдавливают яд.
А там в лиманах цапли
на цыпочках стоят.
О, ветер Приазовья!
О, стихотворный зов!
Откликнулся б на зов я,
да нету парусов,..
За то, что в порах кожи
песчинки золоты,
избави меня. Боже,
от лжи и суеты.
Меняю призрак славы
всех премий и корон
на том Акутагавы
и море с трех сторон!
1988


Все деревья, все звезды мне с детства тебя
обещали.
Я их сам не узнал. Я не думал, что это
про то.
Полуночница, умница, черная пчелка
печали,
не сердись на меня. Посмотри на меня
с добротой.
Как чудесно и жутко стать сразу такими
родными.
Если только захочешь, всю душу тебе
отворю.
Я твержу как пароль каждым звуком
хмелящее имя,
я тревожной порой опираюсь на нежность
твою.
Не цветными коврами твой путь устилала
усталость,
окаянную голову северный ветер сечет.
Я не встречусь с тобой. Я с тобой никогда
не расстанусь.
Отдохни в моем сердце, покуда стучится
еще.
Задержись хоть на миг — ты приходишь
с таким опозданьем.
Пусть до смертного часа осветит слова
и труды
каждый жест твоих рук, обожженных моим
обожаньем.
Чудо жизни моей, я в долгу у твоей
доброты.

Борис Чичибабин
(про него мы впервые услышали, когда соседнюю улицу им. 8-го съезда Советов переименовали в улицу Бориса Чичибабина)

[churikov8]

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Николай Николаевич Туроверов

[Винни-Пух и все-все-все]

Ломка
… Мы уходим – а здесь остаются Желания,
Да, Желания наши без нас остаются,
Как актеры голодные – жаждут вживания,
как в театры, в тела незнакомые бьются.
А тела уже заняты. Пьесы поставлены:
в каждом драма кипит или трагикомедия,
и глаза оглушительно хлопают ставнями,
и тоска тяжелеет, как энциклопедия…
Мир бездомных Желаний, сгущаясь, взрывается –
Город, небо ночное, кровавое крошево…
Ангел смерти, как кот, по утрам умывается
И родителю-Богу желает хорошего…

Объясни, объясни, Гермес, для чего обречен я помнить
эту бездну цветов, этот зной, этот лес
диких запахов, пляски бесстыдных телес,
океанские оргии звуков бездомных…
О, какая безумная пьяная смесь,
как мой мозг погибает подробно!..
Это что же, Гермес, это жизнь или месть
за успех мой внутриутробный?

Вот он, кайф, превратившийся в груду руин:
наркомана привозят в палату.
Бог ли дал наслаждение чадам своим
за такую безумную плату
или дьявол в мозгу собирает цветы?..
Нет, не вижу в тебе я подонка,
брат мой, я ведь такой же как ты,
на роду мне написана ломка.

Я глотаю действительность как желудочный зонд.
В осажденном пространстве моих напряжений
главный врач – отвратительность. Мой горизонт
ограничен количеством рвотных движений.
За кусочек волшебного сладкого сна
дам и руку, и душу отрезать.
Не придумает, брат мой, и сам сатана
злейшей мерзости в мире, чем трезвость.

Бог, скорее на помощь! В конце-то концов,
разве это не ты нам подлянку устроил?
В наших генах грехи неизвестных отцов,
мы с рожденья болеем смертельным здоровьем.

Хватит нас обвинять, посмотри нам в глаза:
разве каждый из нас не забитый ребенок,
у которого ты забираешь назад
все подарки свои, начиная с пеленок?..

Посмотри, как горит и гниет наша плоть,
сколько ада в глазах одиночек,
обреченных блевотину в сердце колоть,
лишь бы пыткою пытку отсрочить.

А потом – пустоты удушающий плющ
сердцевину души разверзает…
Нет прощенья тебе, если ты всемогущ!
Проклят будь, если совесть тебя не терзает!

Я плевком загасил бы свечу бытия,
но догадка мерцает под кожей…
Если Ты не судья, если болен как я,
если мерзость моя – это ломка Твоя,
то прости, то прости меня, Боже!..

Попытка тоста

Я в одиночестве не пью,
но жанр запоя признаю.
Вчера в нетопленой избе
позволил выпить я себе.
Я опьянялся как умел,
но не пьянел, а лишь немел.

По жилам тек не алкоголь,
а чья-то кровь и чья-то боль,
и кто-то требовал: «Налей!»
(Спроси любого алкаша:
чем беспробудней пьешь, тем злей
трезвеет сонная душа).

Я пил за верность Тишине,
моей единственной жене,
за сотворение травы,
за то, что есть на свете львы
и вечно жив Хозяин Звезд,
за воздух и за этот тост, за шум цветов и злобу дня,
за смех и праздник без меня…

Я снова жив, и я спасен.
И остается лишь одно:
забыть себя как страшный сон
и всплыть, ударившись о дно…

Конспект легенды, кажется, китайской

В предсумеречный час, у гималайской
гряды, вдоль каменистого обвала,
где не одна лавина побывала,
тропой, ведущей к вечным ледникам,
где обитает снежный великан,
не пойманный людьми до сей поры,
шли двое. У подножия горы
остановились.

Если бы некий зритель
увидел их, то понял бы: Учитель –
вон тот, седой как выцветший тростник.
А задает вопросы Ученик:

- Скажи, как долго надобно мудреть,
как жить, какие думы думать,
чтобы от радости и счастья умереть?

Учитель: - Без ущерба для утробы?..
Прости, я не расслышал твой вопрос.
Плохая речь понять тебя мешает.
Язык твой шерстью путаной оброс,
а сердце дух нечистый искушает.
Я вижу это по твоим глазам.

- Ты прав… Я от рождения порочен,
корыстен, склонен к смеху и слезам,
развратен в мыслях и в словах не точен.
Поэтому, склоняясь пред тобой,
молю, Учитель, разреши загадку:
как умереть от счастья? Текст любой
впиши в мой мозг как в чистую тетрадку.
Я выучу его и донесу
до всех. Теперь ты слышишь?

- Нет, не слышу.
Ты оглушил меня. Мы не в лесу.
Зачем вопить?.. Скала – вон, видишь? Нишу
я в ней пробил. Она уж не видна,
все заросло… Я там уединялся
В молчании, без пищи и без сна
жег свечи, над страницами склонялся.
Питьем была обильная роса.
В лучах восхода капли так дрожали,
что я рыдал… Я слышал голоса
Вселенских Магов, звоны их скрижалей,
я наблюдал зачатья новых звезд
и черных дыр слепое колыханье,
блудилищ смерти, сатанинских гнезд…
Там, там прозрел я, там обрел дыханье.
Меня коснулся истины исток,
дал крылья, поднял ввысь, как ветер птицу,
и сбросил вниз как вялый лепесток.

- Не понимаю.
- Мне пришлось спуститься. Сюда. К тебе.
- Сюда… Ко мне… Нельзя?..
- Все можно. Выбирается стезя
сложеньем воли собственной и высшей.
А вычитаньем прячешься под крышей,
Сидишь под ней, покуда не облез,
и вдруг тебя зовут… Жестокий бес
погнал меня учительствовать всуе
и тем лишил доверия небес.
Теперь себя наверх не донесу я.
- Туда? Но разве это высоко?
- Не высоко, да круто. Нет дороги.
А сердце как квасное молоко.
- Но у меня и руки есть, и ноги.
Позволишь ли помочь? Я доведу,
ответь мне только…

- Я уже ответил. Не слышал ты.
Закат сегодня светел.
Прости, мой сын. Останься. Я пойду.

…Потом случилось главное: Учитель
из тела вышел. Тихо полетел
наверх, в свою вселенскую обитель –
сперва на ту скалу, куда хотел –
и дальше, ввысь…

Оставленное тело,
пока он отлетал, окаменело.
От ужаса к нему прижавшись, вмиг
окаменел навеки Ученик.
Душа его поспешно вниз спустилась
и в бабочку-ночницу превратилась.

А камни там остались навсегда,
где дышит гималайская гряда
и воздымает снежные седины…
Два изваянья, слитых воедино.

***
Я с вами – там, в вечернем освещенье,
и жизнь моя пылает и поет.
Я говорю,- но с прежним нет сравненья,-
привычных слов утрачено значенье,
так пусть мое молчание цветет.
Ведь песня – это многих душ молчанье,
что из души единственной звучит.
Вот с нами скрипка говорит –
мелодия расходится лучами,
но глубже всех скрипач молчит.

Я с вами, робко внемлющие, с вами…
Я одинок, но наша связь крепка.
меня не украшайте именами –
я с вами и без слов, издалека…
…Я с вами, жаждущие песнопенья,-
звук бесконечен, но случайны мы;
без страха жду последнего мгновенья…
Ты, музыка, творишь. В твоем творенье
единственность сквозь множество дана…
Я с вами. У зверей и у растений
я сходное спокойствие встречал –
лишенное боязни утешенье,
подобье сна…
Владимир Леви

[Винни-Пух и все-все-все]

Искусство умирания

Щёки, щепки, напёрстки, прищепки.
Запылённость в левом глазу.
Шмель из зеркала происхожденья терпкого
мимоходом лижет глазурь.

В беспорядке, как скрепки, мои отщепленья.
Молебен растерянности служу.
Мешком на паперти, в свисте тленья,
от лени кожей преподобен ужу.

Меня сводит с ума Вавилон -
в зареве тысяч горящих колонн
это мой последний чердак.
Там, опечаленнокрылого, меня держит лак,
держит панцирь жука, зрачок, казнённый луной,
сквозь пыль мерцающий горлом гобой.
Там и в сумерки зной.
Там и в сумерки зной...

Я не знаю, я тих, я в беременную влюблён.
Колокола безъязыкие сыплет стоглавый клён.
Над расчленённым Таммузом косу расплетает Иштар -
иероглифом, дымен и стар, воскресает из тьмы Синеар.

Так останки мои чьи-то слёзы сольют воедино.
Махаоны слетаются к опахалу царя...
Мы с тобой будем вместе, унесённые, в светлой гостиной -
прикосновением печаль Вавилона творя.

"Где лопатка его, - снова плачет Исет, -
благородная его голова? Где ступня?"
Но молчит, разбухая от ила, Евфрат,
превращая в лодки слова.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот и кресты нецелованные - косо, в ряд.
В церкви робкие лики - похоронный обряд.
Сухих телес предназначенность для оков...
Я обманываю, я дышу в оползне жёлтых шелков.

Шмель наполовину в холсте, в зеркале наполовину.
Чьё платье падает в сад так осенне-невинно,
расплёскивая траву и на щёки похожие листья,
словно одну из подпалённых истин,
словно до слепоты, до сладкой боли
умеют жалить, в свеченьи алом, цветки фасоли?

***
Ундины нас оставили ни с чем,
но мы тянули время для веселья,
не изымая ландышей с колен,
крутя хвосты сиреневой метелью.
И ряска встала как бы частокол...
Они ушли, балуя плавниками,
хоть так умели, выйдя на балкон,
нам руки выпачкать зелеными губами.
Бывало, что и лютни не могли
поправить зацелованные пальцы.
Журавушки, они родили клин,
а мы теперь - греми дудою в ранцах.
Мы горемыки с водкою в зобах
и небесами в стиснутых подмышках,
садимся на пенек с неправдою в ногах -
любовь читать по пионерским книжкам.

Эдгар Бартенев

Там где кравчий вино наливает,
Где зурнач задушевно играет,

Захожу как всегда не спеша -
Моё имя никто здесь не знает.

До краёв наполняется чаша,
Значит снова душа зарыдает,

Но о том что забыл в Бухаре,
Вряд ли кто-то сегодня узнает.

Упаду я на дно серых глаз,
Как журавль, что на юг улетает.

И за песню-газель сам эмир,
Чёрный камень алмаз променяет!

На руке у тебя огоньки,
Как живые в ночи замерцают...

А традиция песни стара -
И у тайны завесу снимают...

Александр! Где Вера твоя?!
Там, где кравчий вино наливает!

[вино - символ знания]
Александр Зинченко

[Lobster]

Борис Пастернак

Во всем мне хочется дойти
До самой сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.

До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины.

Все время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить,
Свершать открытья.

О, если бы я только мог
Хотя отчасти,
Я написал бы восемь строк
О свойствах страсти.

О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.

Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд,
Гуськом, в затылок.

В стихи б я внес дыханье роз,
Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.

Так некогда шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.

Достигнутого торжества
Игра и мука
Натянутая тетива
Тугого лука.

[vovka]

Я решил доиграть. До последнего хода. До мата.
Без постыдной надежды на чей-то случайный зевок.
Отнестись бы к игре, как меня научили когда-то,
Чтоб с холодной улыбкой принять поражение мог.

Я фигур не смахну. Не потребую хода обратно.
Остановкой часов я себя самого не предам.
Это только игра. А еще мне подумать приятно,
Что мой опыт игры пригодится потом дочерям.

***
Я в дверь мою отчаянно стучал,
К замочной скважине прикладывался ухом.
Никто не отвечал. Мне не хватало духу
Ее сорвать усилием плеча.

Меня притягивала крутизна
Пустых и гулких лестничных пролетов,
И все казалось, что за дверью кто-то
Скрывается, кого я раньше знал.

Отгородясь от всех возможных драм,
Он что-то пишет или дремлет в кресле.
И он мне не откроет, даже если
Я буду здесь стучаться до утра.

Бумаги шелест или скрип пера
Он слышит лучше крика за стеною.
Он даже не знаком еще со мною,
А я забыл его еще вчера.

Принципы

Подражание Ж. Преверу
Мы живем, точно редкие птицы,
В позолоченной клетке,
красивой и прочной,
Построенной нами нарочно,
чтоб ею гордиться.

И нам в ней уютно, пока
Неловкая чья-то рука
не высыпет мимо
любимые
спелые зерна.

Тогда мы нередко
ломаем клетку
И строим другую,
такую,
В которой просторно,
Чтоб зерна в нее попадали,
как в самом начале.

***
Закон равновесия мною нарушен.
За полное счастье возмездия жду.
Но долго душа не имела отдушин.
Теперь на нее не накинешь узду.

Так жаждущий тащит ведро из колодца.
Он видит как крупные брызги летят,
Боится до слез, что вода разольется,
И все же рывком подымает канат.

Михаилу Булгакову

Нет, ничто не позабыто,
Все проходят ту же школу.
Все равно для Маргариты -
Мефистофель или Воланд.

Слишком был серьезен Гете,
Фауст над вечностью не властен.
Но приходит - пот от пота,
Плоть от плоти - новый мастер.

Всяк своей дождется платы,
Даже те, о ком не знаем:
От Иуды и Пилата
До погибших под трамваем.

Только Вы, когда творите,
Ощутить могли бы право,
Чтобы Вам и Маргарите
Послужил на славу дьявол.

***
Обиды как китайские шары.
Они искусно вставлены друг в друга.
Теснятся, сталкиваются упруго,
Но не видны снаружи до поры.

А если, оболочку расколов,
Посыпались обиды как из рога,-
Ты сам не ожидал, что так их много,
И спрятать их в смятении готов.

***
Предчувствие кольнет и не обманет.
Я все пойму, надежду заглушив.
Ты затерялась в утреннем тумане,
Где в двух шагах не видно ни души.

Мне в нем теперь бродить неутомимо
И, руки простерев, искать везде,
И проходить, почти коснувшись, мимо,
Ни волоска, ни сердца не задев.

***
Счастливого конца у сказки нет.
Ее конец - обычный, повседневный.
На камне остается скользкий след
Лягушки, притворившейся царевной.

И не гудят нигде колокола-
Всего лишь кровь шумит в набухшей жиле.
А синей птицей эта ночь была,
И мы ее под утро упустили.
Вадим Ротенберг[/b]

[churikov8]

Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя, что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Иосиф Бродский

[Nik-On/Off]

Молитва начинающего эзотерика

Переведи меня через витал.
В мои дела он подсыпает жару,
Но все порывы сводит в муладхару.
Переведи меня через витал.

Переведи меня через астрал.
Живут здесь духи, не найдя покоя,
И рыщут сенсы, духов беспокоя.
Переведи меня через астрал.

Переведи меня через ментал.
Он мыслями мне аджну напрягает,
И сахасрару раскрывать мешает.
Переведи меня через ментал.

Переведи меня сквозь все тела.
Там где-то сидхи раздают свободно.
И я бы взял себе одну охотно.
Переведи меня сквозь все тела.

Переведи меня сквозь что-нибудь.
Сквозь что, куда и как, я сам не знаю.
Но все равно тебя я заклинаю,
Переведи меня сквозь что-нибудь.

Переведи ... и духа океан,
Затронутый наивными мольбами
Сначала долго вел его в тумане,
А после взял и превел ... через майдан
А. Введенский, С. Бондареко

[доцент Авас]

"Синоптики белых и длинных ночей,
Сумевшие выжить на лютом морозе.
Вы стали смелее, добрей и светлей,
Вы стали подвижней в оттаявших позах..." ВБ, NOW.

[Calceteiro]

Иосиф Бродский читает свои стихи

[churikov8]

Песнь о собаке

Утром в ржаном закуте,
Где златятся рогожи в ряд,
Семерых ощенила сука,
Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,
Причесывая языком,
И струился снежок подталый
Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры
Обсиживают шесток,
Вышел хозяин хмурый,
Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать...
И так долго, долго дрожала
Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,
Слизывая пот с боков,
Показался ей месяц над хатой
Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко
Глядела она, скуля,
А месяц скользил тонкий
И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,
Когда бросят ей камень в смех,
Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег.
Сергей Есенин

[Виктор]

Домбайский вальс

Трави, музыкантик, лабай!
Мы платим, забудь о долгах.
Мой друг уезжает в Домбай
Кататься на горных снегах.
Он будет по склону лететь
И чувствовать с птицей родство.
И снайпер не сможет успеть
Прицелиться точно в него.
Вернётся он в город степной.
Навстречу недоброй молве.
А тень у него за спиной
С округлой дырой в голове.

* * *
Одолевает разум мой
Печаль неловкая, мальчишья.
Невыносимое затишье
Перед трагической зимой.
Впадает нация в наркоз.
В ушанке с вытертой мездрою,
В пальто советского покрою
Бредет российский Дед-мороз.
Пенсионер. Рабочий класс,
Когда-то бывший гегемоном.
В руках ружье с одним патроном.
Он шепчет: Твари, ща я вас…
Он знобко трогает курок.
Поглаживает сталь затвора.
Он не читает приговора.
Он не отмеривает срок.
Он слепо целится во тьму.
Он медлит, не меняя позы.
Апоплексические слезы
Мешают выстрелить ему.

* * *
Ложь параллельна речи. Но, когда
Они ломают рамки постоянства,
Узлами заплетаются пространства,
На картах исчезают города.
И вновь туманом дышит окоем.
А на разъезде в холоде и злобе
Старуха в железнодорожной робе
Как заводная машет фонарем.
Забор, пакгауз, бывший сельсовет,
Две колеи, голодная полова.
Отчизна…Где в буквальном смысле слова
Ни времени ни расстояний нет.
А поезда летят издалека.
И слышно в разговоре постороннем:
Опаздываем. Может быть догоним?
Пойду, узнаю у проводника.

* * *
Пыльная, зеленая, живая
Улица под белою церквой.
Узкая, как рана ножевая.
Злобная, как пес сторожевой.
Бедный брат мой Авель,
Брат мой Каин,
Все мы одинаковы с лица.
Город, состоящий из окраин,
Медленно подтачивается
Атомами водного потока,
Острой кромкой вспоротого льда.
Канут в бездне камни и опока
Навсегда, родимый, навсегда.
Хлопнем напоследок грамм по двести,
Пожелаем здравия врагу,
Молча подымим, пока мы вместе
Здесь, сейчас, на зыбком берегу.
Отдадим себя на волю Божью.
Пусть плывут к черте береговой
Городок центрального Поволжья,
Улица под белою церквой.

* * *
Когда зима идет по следу
рывками волчьей головы,
провинциальная победа —
живым вернуться из Москвы.

Протопать весь "Охотный ряд"
Потом бросок до "Павелецкой".
Перед шинелькой постсоветской
две штуки выкурить подряд

"Парламента". Зайти в вагон
и кое-как пристроить тело.
И вот заныло, заскрипело
и двинуло куда-то вон

из города, где все не так.
Ни рек свободных, ни обрыва.
Где след простылый волчье рыло
ноздрит и не найдет никак.
Игорь Алексеев

* * *
Колодец исподлобья как труба
подзорная, где сорвана резьба,
где видишь, как, сомкнувшись,
отмерцали
два острия Господней вертикали,
и близится, как воздух из метро,
безумных взглядов полное ведро.

А дома по жестянкам без стыда
каракулем заломлена вода
и гнутся на червонной сковородке
подлещиков убитые подмётки
и первая свеча, войдя в жильё,
не узнаёт зажегшего её.

А за окном стеклянная щепа
на проводах, скворешен черепа,
осенний сад, отдавшийся погрому,
пустое прилагательное к дому,
как будто повелительный глагол
из речи в непогоду перешёл.

А в поле замерзает имярек,
не ангел, а мужчина —
древний грек —
из Крыма в Крым ямбические дали
пересекает по диагонали —
так поспешает скифский астроном
за правдой, за любовью, за вином.

А за рекой — до запада — Сибирь,
где насвистал четвёртого снегирь —
последнего, — дудящего в аорту
поэта, обморозившего морду
от лысины до пегой бороды,
набитой крошкой мраморной воды.

А за душой, как водится, душа,
реки плита могильная, гроша
на коренных поцокиванье, льдина —
или под ней венозная стремнина —
ещё кропит последний кислород
моржу моржовому
в озябший Карский рот.

А из Сибири смотрится на юг
так хорошо, как будто он — вокруг,
где дом и сад, и свадьба азиатов,
где воскресеньем
и собраньем взглядов
колодец вырыт в небо, в землю врыт
и кое-как лицом твоим накрыт.

* * *
Прозрачна тьма, хрустальна жердь,
луной вмороженная в воды,
как остов света или твердь
меж позвонками непогоды.
Отдельны воздух и мороз
и тень глубокая на плитах
равнины, выпуклой от слёз,
где пахнет спиртом волчий выдох,
где звёзды гуще, чем слова,
набитые в стихотворенье,
где монотонная лихва
снежинок, слышимых едва —
как вечный ужас повторенья.

* * *
На пороге тьмы просторной
шаровая дрожь,
ты побелки коридорной
на плечо возьмёшь.
И почуешь за спиною
зеркало, бельё
или крылья, ледяное
рубище своё.
Словно сон во сне — мороку
выпитой луны —
ты себя увидишь сбоку,
с левой стороны:
как вдоль пыли-паутины
под лопатку всажены
золотые хворостины
из замочной скважины.

* * *
Простенок зимы, полустанок
толпящихся к югу погод,
и лодка идёт как рубанок
по древу твердеющих вод.
И жёлтое лунное поле
с доской обрезнoго пруда
ложится столешницей воли
под тёмные локти труда.
И вдоль берегов приумытых —
застигнуты глазом врасплох —
деревья застыли, как выдох,
уже перешедший во вдох.
Юрий Казарин

19 октября 1997 года

Кто жил, как я, в круговороте,
Того влечет круговорот
Осенней пустоты в природе,
Когда светлеет небосвод.

Жизнь в перевернутом пространстве
Несет зеркальные черты.
Листай же, ветер, книгу странствий
Из нежелтеющей листвы!

Закон для смежных двух сосудов,
Учи, учи меня уму!
Перетекай, пустой рассудок
За край сознания, во тьму!

А чтобы уровень в двух сферах,
В двух полушариях ума,
Налитых веществом лишь серым,
Сравнялся в мире навсегда, -

Сливайся с пустотой снаружи
И постепенно слейся так,
Как на сыром асфальте лужи,
Чьи зеркала в октябрьской стуже
Ночами отражают мрак.

* * *
Как нож над чешуею крыш,
сверкает этот луч.
Листва с листвой играют в бридж
крапленой картой луж.

В гнезде грачей переполох.
Соленый ветер с губ
любовников срывает вздох
и дым с кирпичных труб.

А все же этот мир хорош,
а все же этот свет,
стекающий с тво их галош,
в судьбе оставит след.

В тот час, когда окурки звезд
всплывают на реке
и падают птенцы из гнезд,
я вышла налегке.

Под небом в тучах набекрень
я в сердце уношу
залитую росой сирень
и на воде межу.

***
Зряшной погремушкой капели
нельзя околпачить тоску,
особенно утром с похмелья,
когда, словно муха в мозгу,
звенит бессловесная память,
когда, из себя выходя,
наматываешь на палец
суконную нитку дождя.

Каких обстоятельств стеченье
свело здесь один на один
слепого дождя откровенье
и солнца малиновый клин?
В их противоборстве нет толка,
я не судия их войне,
но поле для битвы — и только.
И счастлива этим вполне.
Катя Капович

* * *
Я не кричу истошно
Птицей во тьме кромешной
Жизнь без тебя возможна
Хоть и не мед, конечно

Жизнь - это, знаешь, принцип -
Вектор известной позы
Поиска лисом принца
Поиска принцем розы

Хочется быть поближе
даже играя в прятки?
Смазывай воском лыжи
Смазывай салом пятки

Но поломались спицы -
Кончен разбег по полю.
Я еще помню лица
Но имена не помню

Ты маяком не светишь
Скрытая в море мрака
Слово всего лишь фетиш
Имя всего лишь марка

Не оттого ль послушно
К ночи сгоняя стадо
Плачет душа-пастушка
"No nesessito nada"

Пусто в округе, голо
Тускло чадит лампада
Слово нейдет из горла
No nessesito nada

* * *
На локтях износились платья
Истрепались мои еноты
Ничего не успел я , братья,
Из того что писал в блокноте
А из нас теперь каждый пятый
С поредевшими волосами
Собирайтесь во двор, ребята
Поиграем в "одно касанье"

Хэппи,так его матерь, берсдей
Тут, начальник, не до работы
Посижу посмотрю на звезды
Что играют в одни ворота
Мудрецами, кто рубит фишку
От полена до Буратино
Как и теми кто в клетке мышки
Или с песней на ветке - пташки

Подменили в коляске эльфы
С той поры мы в тоске осенней
Програмируем ли на Delphi
Проповедуем ли спасенье
В кабаках как учил Распятый
Повторяя его "осанну"

Собирайтесь во двор, ребята
Поиграем в "одно касанье"
Денис Качигин

***
Погодите - я еще приеду!
Возмужал я в бурях и окреп.
Я сорву со своего портрета
Ненавистный похоронный креп.
Обниму я крепко мать седую,
Я отца ударю по плечу,
Я невесту жарко поцелую -
Я за верность верностью плачу.
Я своим соратникам застольным,
Над бокалом голову клоня,
Расскажу, как поглотили волны
Очень многих - только не меня!
Погодите, я еще приеду.

***
Ползет рассвет на смену мраку,
И, скрыв животную тоску,
Мы поднимаемся в атаку
По офицерскому свистку
Ты не узнаешь, мама, сына,
И мужа, милая жена,
Питекантропья образина
Огнем убийства зажжена
Вот я бегу - космат и страшен,
Забыты принципы добра,
И кровью плоский штык окрашен,
И грозно хриплое «ура»!

***
Я ехал в автобусе смрадном,
был всюду советский народ,
и утром, таким безотрадным,
весь город был взят в оборот.
А люди спешили, спешили,
их фон оттенял снеговой,
и зданий чудовищных шпили
вздымались над темной Москвой.
Дымились дома и сугробы,
и веяли грустные сны,
но профиль тирана суровый
был сколот в метро со стены.

***
Я разложил костер на пустыре
Из дневников и юношеских писем.
Взметнулись искры в огненной игре,
И дым взвился к осенним черным высям.
Страницы перелистывал огонь.
Горели дифирамбы и проклятья.
И запах роз, и алкоголя вонь -
Все пожирало пламя без изъятья.
Схватившись грудь на грудь в ночном бою,
Охрипшие коты орали где-то,
А я курил. И молодость свою
Подбрасывал в огонь носком штиблета.

***
Я устал марать бумагу,
Есть шашлык и тесто булок,
И пошел я в гости к магу
В Старохамский переулок.
Небо сыпало на крыши
Серебристым звездным маком.
Мне открыл, пароль услышав,
Старикан столетний с гаком.
Брови у него нависли,
Я сказал ему недлинно:
Ты меня не превратишь ли
В златовласого пингвина?
Снится мне пустынно-синий
Океан, и в нем торосы.
Исключает быт пингвиний
Все сомненья и вопросы.
Бороды седые пряди
Растеклись по брюкам старым.
Он ответил: дружбы ради
Превращу тебя задаром.

Баллада о двух солдатах

Тосковал солдат на своем посту,
Догорела заката ржа,
И другой солдат скользнул в темноту,
Автомат на весу держа.
И сгустилась ночь, и в ночи возник
В той траншее кровавый ад.
Раскалялся ствол, и вонзался штык,
И о каску гремел приклад.
И один из них пять свинцовых жал
Без прицела во тьму изверг,
А другой гранату ментнул - и ал
Был огня нестерпимый сверк.
И поникла плоть, и из рваных дыр
Кроь и мозг потекли в пыли,
И рванулись души в астральный мир,
И земную грань перешли.
И открыл глаза, и сказал солдат,
Видя тень врага на пути:
- Ты прости меня, незнакомый брат.
И услышал в ответ: - Прости!
И свободы хмель, слаще всяких вин,
Их обьял вместо боли ран.
И на Сириус улетел один,
И другой - на Альдебаран.

Бездна

Вот она, бездна. Дантовой глуше.
Суньтесь туда - задохнетесь от смрада.
Зачем же лезть человеку в душу?
Не будьте психологами. Не надо.

Драка

На темной окраине города
В бою разгулялась душа
И брюхо противника вспорото
Умелым ударом ножа
Но кто-то рычащему весело
По черепу ржавой трубой
Заехал. И слякоти месиво
Алеет. И новые в бой
Вбегают фигуры с кастетами
Уж больно темно для стрельбы
И розами в сумрак одетыми
Цветут рассеченные лбы.
Владимир Ковенацкий

[churikov8]

Сестре Шуре

Ах, как много на свете кошек,
Нам с тобой их не счесть никогда.
Сердцу снится душистый горошек,
И звенит голубая звезда.

Наяву ли, в бреду иль спросонок,
Только помню с далекого дня -
На лежанке мурлыкал котенок,
Безразлично смотря на меня.

Я еще тогда был ребенок,
Но под бабкину песню вскок
Он бросался, как юный тигренок,
На оброненный ею клубок.

Все прошло. Потерял я бабку,
А еще через несколько лет
Из кота того сделали шапку,
А ее износил наш дед.
Сергей Есенин

[Винни-Пух и все-все-все]

Жизнь - без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами - сумрак неминучий,
Иль ясность Божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд - да будет тверд и ясен,
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет,- поймешь, где тьма.
Пускай же все пройдет неспешно,
Что в мире свято, что в нем грешно,
Сквозь жар души, сквозь хлад ума...

***
Знойный день догорает бесследно,
Сумрак ночи ползёт сквозь кусты;
И осёл удивляется, бедный:
«Что́, хозяин, раздумался ты?»

Или разум от зноя мутится,
Замечтался ли в сумраке я?
Только всё неотступнее снится
Жизнь другая — моя, не моя…

И чего в этой хижине тесной
Я, бедняк обездоленный, жду,
Повторяя напев неизвестный,
В соловьином звенящий саду?

Не доносятся жизни проклятья
В этот сад, обнесённый стеной,
В синем сумраке белое платье
За решёткой мелькает резной.

Каждый вечер в закатном тумане
Прохожу мимо этих ворот,
И она меня, легкая, манит
И круженьем, и пеньем зовёт.

И в призывном круженьи и пеньи
Я забытое что-то ловлю,
И любить начинаю томленье,
Недоступность ограды люблю.

***
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, — который раз?

Что счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?

Что счастие? Короткий миг и тесный,
Забвенье, сон и отдых от забот...
Очнешься — вновь безумный, неизвестный
И за сердце хватающий полет...

Вздохнул, глядишь — опасность миновала...
Но в этот самый миг — опять толчок!
Запущенный куда-то, как попало,
Летит, жужжит, торопится волчок!

И уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, —
Не сходим ли с ума мы в смене пестрой
Придуманных причин, пространств, времен...

Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно всё! Как дико! — Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять.

***
В огне и холоде тревог —
Так жизнь пройдёт. Запомним оба,
Что встретиться судил нам Бог
В час искупительный — у гроба.

Я верю: новый век взойдёт
Средь всех несчастных поколений.
Недаром славит каждый род
Смертельно оскорбленный гений.

И все, как он, оскорблены
В своих сердцах, в своих певучих.
И всем — священный меч войны
Сверкает в неизбежных тучах.

Пусть день далёк — у нас всё те ж
Заветы юношам и девам:
Презренье созревает гневом,
А зрелость гнева — есть мятеж.

Разыгрывайте жизнь, как фант.
Сердца поэтов чутко внемлют,
В их беспокойстве — воли дремлют,
Так точно — чёрный бриллиант

Спит сном неведомым и странным,
В очарованья бездыханном,
Среди глубоких недр, — пока
В горах не запоёт кирка.

***
И вновь - порывы юных лет,
И взрывы сил, и крайность мнений...
Но счастья не было - и нет.
Хоть в этом больше нет сомнений!

Пройди опасные года.

Тебя подстерегают всюду.
Но если выйдешь цел - тогда
Ты, наконец, поверишь чуду,

И, наконец, увидишь ты,
Что счастья и не надо было,
Что сей несбыточной мечты
И на полжизни не хватило,

Что через край перелилась
Восторга творческого чаша,
И всё уж не мое, а наше,
И с миром утвердилась связь, -

И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте, о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!

***
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Все, что тебя пленяло, спит;
Когда по городской пустыне,
Отчаявшийся и больной,
Ты возвращаешься домой,
И тяжелит ресницы иней,-
Тогда - остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушенным садом,
И небо - книгу между книг;
Найдешь в душе опустошенной
Вновь образ матери склоненный,
И в этот несравненный миг -
Узоры на стекле фонарном,
Мороз, оледенивший кровь,
Твоя холодная любовь -
Все вспыхнет в сердце благодарном,
Ты все благословишь тогда,
Поняв, что жизнь - безмерно боле,
Чем quantum satis* Бранда воли,
А мир - прекрасен, как всегда.
_________________
*В полную меру (лат.)

Александр Блок

[Likos]

АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ
Жизнь затмевается,
становится тюрьмой;
Всё в этой жизни станет мелкой кутерьмой.
Всё кончилось.
И больше нет для нас пути.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Сначала круглолицый мальчик был.
Но он ушёл однажды,
он уплыл.
На пароходе по реке уплыл.
И больше нет его совсем,
а был.
Потом он молодой красивый был.
Красивый был, светловолосый был -
мы приговариваем со слезами.
Он был красивый, пестроглазый был,
с такими серыми и пёстрыми глазами.
Такой красивый был,
такой любимый был!
Андрей Иванович не возвращается домой.
Все трудные задачки по геометрии Андрей Иванович решал,
Андрей Иванович "Трёх мушкетеров" прочитал.
И вот некому задачки решать,
некому книжки читать.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Повестка Андрею Ивановичу пришла,
повестка мальчику уже пришла.
Его забрали в армию,
отчислили его из института.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Так долго Андрей Иванович в армии служил,
так долго в самой разной армии служил.
Так долго, далеко, всегда пешком ходил.
Пешком ходил и разное оружие носил.
Он в самой разной армии служил,
оружие носил.
И вот теперь Андрей Иванович не возвращается домой.
Уже прошла столетняя война,
и семилетняя прошла война,
и пятилетняя закончилась война;
уже прошла трёхлетняя война.
И началась ещё одна война.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Уже вся артиллерия прошла,
уже бомбардировка вся прошла,
вся дикая дивизия прошла.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Уже монгольские войска прошли
и чёрные знамена пронесли.
Уже все русские войска прошли.
Прошли полки
и пронесли штыки.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Военные проплыли корабли,
по рекам все проплыли корабли.
Шли впереди
норманнские ладьи.
И танки по дорогам шли
в пыли.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Уже строительный открыли институт,
и железнодорожный институт;
ещё какой-нибудь открыли институт.
Хотят его зачислить снова в институт;
всё объясняют,
извиняются,
стипендию дают.
Но нет,
Андрей Иванович не возвращается домой.
Мы ждём его,
уже проходит целый год.
Уже давно закончился поход.
Все возвращаются,
приходят понемногу.
Где мой родной,
мой золотой,
любимый мой?
Мы так стоим и смотрим на дорогу.
Андрей Иванович не возвращается домой.
И целый день мы ждём,
и целый месяц ждём.
Два года ждём,
и много лет мы ждём.
И без платков -
под снегом и дождём,
и без пальто -
под снегом и дождём,
и без плащей -
под снегом и дождём.
Всё время ждём,
его всё время ждём,
И каждый день выходим на дорогу.
Где мой родной,
мой золотой,
любимый мой?
Все возвращаются,
приходят понемногу.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Мы ждём,
всё время ждём.
Мы думаем:
когда же он придёт?
Мы думаем:
когда же он придёт?
И мы не знаем, почему он не идёт.
И мы не знаем, почему он не приходит.
Мы ждём,
всё время ждём.
Мы думаем:
вот-вот произойдёт,
вот что-нибудь вот-вот произойдёт.
Но нет и нет,
оно не происходит.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Мы ждём и ждём,
его всё время ждём.
Надежды никакой не остаётся.
Но всё равно мы ждём
под снегом и дождём.
И наконец-то страшный голос раздаётся
и говорит:
"Не надо больше ждать,
любимый не вернётся.
Всё кончилось.
Не надо больше ждать.
Любимый не вернётся,
не вернётся."
Андрей Иванович не возвращается домой.
А этот голос дальше говорит:
"Он все свои походы отходил.
Он обессилел, у него не стало больше сил,
всех сил не стало,
ни в душе, ни в теле.
Но разве вы не этого хотели?
Ведь он ругался грубо,
пьяным тоже он бывал.
Он всех захватывал и убивал.
Но как-то незаметно слабым стал,
и сам теперь нуждается в защите.
Идите, если хочется,
ищите.
А лучше не ищите
и не ждите зря.
Всё кончилось.
Любимый не вернётся.
Надежды никакой не остаётся.
Летите,
улетайте за моря."
Андрей Иванович не возвращается домой.
Но мы,
мы говорим, кричим в ответ:
"Неправда!
Всё неправда.
Он хороший,
добрый,
очень умный был.
Совсем не пил,
Марину Марковну не бил.
Он замкнутый, застенчивый, самолюбивый был.
Талантливый,
такой способный был.
Он всё умел,
ведь он механик был.
Он книжку написал.
Косилку изобрёл,
чтобы траву косить.
И на коленке целый фотоаппарат собрал.
И всё чинил.
А сам такой,
не очень был высок,
и был худой.
И скулы выдавались,
брови нависали, чуть кустились над глазами.
И о голосе моём сказал,
я это помню,
"голосок".
И вот ещё сказал:
"...вам будет душу греть..."
И вот ещё сказал:
"...я сделаю с любовью..."
Не так уж много доброго мне говорят,
и потому его слова я помню.
Это будет всё в моей душе гореть, гореть.
От самой страшной боли не погаснет,
не прольётся с кровью.
Зачем, зачем Андрей Иванович не возвращается домой?
Зачем не возвращается?
Как солнышко он был,
всё освещал.
Он ясный был,
всё озарял;
и всех, кого любил, он защищал.
И вот он весь в моей душе неопалимый.
Был добрый, ласковый,
"родная" говорил.
Любимый был!
Он и сейчас любимый.
Обидит, скажет плохо -
всё равно любимый.
Зачем, зачем Андрей Иванович не возвращается домой?"
Тогда опять нам этот голос говорит:
"Но всё равно он больше не придёт.
Он больше не придёт,
теперь он на крутой горе растёт.
Теперь он на большой горе растёт,
он больше не придёт.
Теперь он стал высокий,
он стоит прямой всё лето, осень, зиму и весну.
Теперь он превратился в дерево, в сосну,
в большие ветки превратились руки.
Андрей Иванович больше не придёт.
И это называется в природе и в науке:
круговорот."
А мы тогда подумали смиренно:
"Что нам делать,
пусть хотя бы так.
Наверное, там под корой древесною стучит сердечко.
Там птицы разные поют на ветках.
Там к нему летят на легких крылышках полезные хорошие
древесные жучки.
Там, высоко, где зелень вся густая,
мы увидим, различим его лучистые глаза,
его зрачки.
Вокруг зрачка - такое золотистое колечко."
Все мысли прервались.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Пойдём искать его,
пойдём, моя подруга.
Ты теперь моя подруга.
В тоскливом сердце замкнутого круга -
ты моя подруга.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Тогда надели мы железные чулки,
железные надели башмаки.
Так собрались.
И взяли мы из всех вещей ненужных, бесполезных
один мешок с трагической судьбой,
одну тоску для нас двоих.
И каждая из нас взяла с собой
шесть пар ботинок запасных железных.
И мы с Мариной Марковной вдвоём пошли.
На гору на высокую пошли.
Мы перестали обижаться друг на дружку
и пошли.
Оставили обиды и пошли.
Ведь всё равно Андрей Иванович не возвращается домой.
Нет,
вы не знаете, как всё бывает,
нет!
Семь пар железных туфель мы сносили.
Пошли на солнечный, на лунный свет.
Прошли сто лет,
и много сотен лет,
и тысячу прошли, наверно, лет.
Всех спрашивали с плачем,
всех просили.
Андрей Иванович не возвращается домой.
И нам сказали, не вернётся никогда.
И нам сказали, не вернётся никогда.
И нам сказали, не вернётся никогда.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Сказали,
нет нигде такой горы,
а есть беда.
И дерева такого нет нигде,
а есть нужда.
И существует смерть!
И никогда
любимый не вернётся,
не вернётся.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Сказали,
есть беда,
и есть нужда.
И существует смерть.
И больно - ноги.
Сказали,
не вернётся никогда.
Идти, идти -
и умереть в дороге.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Не возвращается.
Но разве мало было нам заботы неизбывной,
чтобы хлеб
и чтобы этот самый кров над головой?
За что,
зачем ещё душе терпеть такие муки?
Идти, идти -
и больше никогда не встретиться с тобой?
Идти, идти -
и умереть в разлуке?
Андрей Иванович не возвращается домой.
Не возвращается.
Нет,
пусть никто о нём не говорит!
Нет, пусть никто о нём не говорит.
Когда о нём хоть кто-то говорит,
чужой
случайно
что-то говорит -
на кровь, на сухожилия -
горсть соли.
Так больно, страшно,
сердце так болит.
Так больно, больно,
так душа болит.
Идти, идти -
и умереть от боли.
Андрей Иванович не возвращается домой.
И мы с Мариной Марковной вдвоём пошли.
Куда - не знали -
наугад пошли.
На гору на высокую пошли.
Но где искать её -
совсем не знали.
Мы просто по дороге шли и шли;
чтоб не было так больно,
шли и шли.
Куда -
не знали сами -
шли и шли.
Ведь всё равно Андрей Иванович не возвращается домой.
И мы на гору на высокую пришли.
К подножию горы высокой мы пришли.
И мы пришли
и встали у подножия горы.
А на горе Андрей Иванович стоит.
Он там растёт,
всей кроною шумит.
Он, превращённый в дерево,
стоит.
Стоит он с незапамятных времён.
Забыл,
не помнит всех своих имён.
Порубленный мечом,
пробитый пулей.
Душа его мертва -
не ожила.
Вокруг него летит одна пчела.
И на плече его -
дуплянка-улей.
Одна пчела летит вокруг него,
а он не видит и не слышит ничего.
И никогда не возвратится он домой.
И мы с Мариной Марковной идём,
мы поднимаемся,
мы вверх идём.
Мы задыхаемся,
идём быстрей.
Верхушка дерева дрожит,
колышется,
как будто дышит.
Мы задыхаемся,
кричим:
- Андрей!
Но нет, напрасно мы кричим ему:
- Андрей!
Зовём:
- Андрей! -
он всё равно не слышит.
И никогда не возвратится он домой.
Навеки в землю тёмную зарыт.
Сказали нам,
убит,
убит,
убит!
Гроб для него поставлен,
дом без окон.
Он в том гробу лежит,
в земле закопан.
И дерево огромное растёт,
стоит.
А нам хотят внушить, что это он и есть.
И думают, что вот она для нас,
благая весть,
чтобы тоску отчаянную нашу навсегда умерить.
Но мы ведь женщины!
И мы не верим в это,
мы не можем в это верить.
Одно большое дерево стоит.
А мальчик под землёю крепко спит.
А мальчик под землёю смертно спит.
Он под землёю непробудно спит.
Андрей Иванович не возвращается домой.
Но, Господи, ведь это же не он!
Не говорите нам, что это он.
Не говорите нам, что есть такой закон,
один для превращений всех закон.
Круговорот -
жизнь движется кругами.
Зачем придумали такой закон?
Зачем придумали плохой закон?
Не говорите нам, что это он.
Ведь это дерево,
ведь это же не он.
Он был живой,
с ногами и руками.
О Господи, ведь это же не он!
И мы напрасно шли.
Андрей Иванович травинкой не взойдёт.
Андрей Иванович цветком не прорастёт.
И птицей он в лесу не запоёт.
Всё это ложь и глупости.
А правда вот:
Андрей Иванович больше не придёт,
моя душа его не узнаёт,
и, значит, он не возвращается домой!
Пусть говорят, что он пройдёт по временам,
пройдёт по самым разным именам.
Пусть говорят "круговорот",
а нам
такого утешения не надо!
И неужели это всё,
конец?
На той горе, которая
Венец.
И неужели это всё,
конец?
Андрей Иванович не возвращается домой.
Но можно ведь сначала всё начать!
Мы начинаем плакать и кричать.
Зачем, зачем ты умер?
Будь опять!
Зачем тебя убили?
Будь опять!
Так начинаем плакать и кричать.
Напрасно разве мы прошли весь этот страшный путь?
Опять красивым будь,
опять любимым будь.
Ведь не напрасно мы прошли весь этот страшный путь.
Но нет,
Андрей Иванович не видит и не слышит ничего.
И, значит, мы напрасно долго шли издалека.
Мы плачем горько,
наших слёз течёт река.
Мы плачем горестно.
Мы время не вернём и не догоним.
Мы плачем горько,
наших слёз течет река.
Мы понапрасну долго шли издалека.
Всё кончилось.
И мы в реке утонем.
Андрей Иванович не возвращается домой.
А слёзы, как река, текут.
И вдруг течёт вода,
плывёт весна,
и под водой скрывается сосна.
Вода течёт,
течёт,
и прибывает.
Всё потому, что начинается весна.
И под водой скрывается сосна.
И из воды ребёнок выплывает.
Мой маленький, родной,
любимый мой,
пойдём домой,
пойдём со мной домой!
И плачем неизбывными счастливыми слезами.
Он круглолицый, маленький такой;
глядит,
нахмурился;
а вырастет большой,
с такими серыми и пёстрыми глазами.
Он маленький, а вырастет большой;
с ногами и руками,
и с душой.
Он маленький, а вырастет большой.
А мы с Мариной Марковной вдвоём идём.
По очереди на руках его несём.
Тропинки солнечные выбираем.
Закутываем и на солнышке несём,
и чистым полотенцем вытираем.
И вот уже мы все с горы идём.
И он идёт,
и мы его ведём.
Иди, мой золотой,
любимый мой.
Всё кувырком,
и мы остались босиком.
Но это ничего.
Андрей Иванович возвращается домой.
Ф.Гринберг

[vovka]

Неустойчивый мартовский лед
Пешеходами изувечен.
Неожиданно вечер придет,
До усталости милый вечер.
Мы останемся наедине -
Я и зеркало. Понемногу
В нарастающей тишине
Я начну различать тревогу.
Поболтаем. Закрыта дверь.
И дороги неповторимы.
О дорогах: они теперь
Не всегда устремляются к Риму,
И о Риме, который, поверь,
Много проще и повторимее.
Но дороги ведут теперь
Либо к Риму, а либо от Рима.
Март 1936

Ну, как же мне это сказать?

Ну, как же это мне сказать,
Когда звенит трамвай,
И первая звенит гроза,
И первая трава,
И на бульварах ребятня,
И синий ветер сел
На лавочку,
И у меня
На сердце карусель,
И мне до черта хорошо,
Свободно и легко,
И если б можно, я б ушел
Ужасно далеко,
Ну, как же это мне сказать,
Когда не хватит слов,
Когда звенят твои глаза
Как запах детских снов,
Когда я знаю все равно -
Все то, что я скажу,
Тебе известно так давно,
И я не разбужу
Того, что крепко, крепко спит.
Но не моя ж вина,
Что за окном моим кипит
Зеленая весна.
Но все равно такой порой,
Когда горит закат,
Когда проходят надо мной
Большие облака,
Я все равно скажу тебе
Про дым, про облака,
Про смену радостей и бед,
Про солнце, про закат,
Про то, что, эти дни любя,
Дожди не очень льют,
Что я хорошую тебя
До одури люблю.
24 апреля 1935
Павел Коган