Стихи [каталог в первом сообщении]
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
Темнота беззвездная. Местность захолустная.
Осень, осень поздняя. Песня, песня грустная…
Вдруг невстрой залаяла собачонка шалая,
и, нарушив правила, стих начну с начала я.
Тучи кособокие. Грязь непроходимая.
Домики убогие. Грусть-тоска озимая.
Солнышко не ведает о своем присутствии.
За рассветом следует скорбное бесчувствие.
Нам, исчадьям города, нет благословения,
и тем паче дорого каждое мгновение.
Дом – где человечьего больше чем звериного.
Утром, днем и вечером в сапогах резиновых
я к народу русскому приобщаюсь истово:
чаю – со старушками, водку с трактористами.
Просят: “Доктор, выручи, опохмел не выдашь ли?
Всех от смерти вылечил, а от жизни – фигушки…»
От рассвета скверного удавиться хочется.
Этот стих, наверное, никогда не кончится.
За окошком музыка: ветра завывание.
Прихвативши Тузика, еду за дровами я.
Тучи кособокие. Грусть-тоска озимая.
Домики убогие. Женщина любимая.
Довод есть серьезнейший,
чтобы зря не мучиться:
от тоски сегодняшней
завтра не улучшится.
Не ропщу нисколько я:
жизнь такая краткая,
что и участь горькая
кажется нам сладкою
Владимир Леви
Осень, осень поздняя. Песня, песня грустная…
Вдруг невстрой залаяла собачонка шалая,
и, нарушив правила, стих начну с начала я.
Тучи кособокие. Грязь непроходимая.
Домики убогие. Грусть-тоска озимая.
Солнышко не ведает о своем присутствии.
За рассветом следует скорбное бесчувствие.
Нам, исчадьям города, нет благословения,
и тем паче дорого каждое мгновение.
Дом – где человечьего больше чем звериного.
Утром, днем и вечером в сапогах резиновых
я к народу русскому приобщаюсь истово:
чаю – со старушками, водку с трактористами.
Просят: “Доктор, выручи, опохмел не выдашь ли?
Всех от смерти вылечил, а от жизни – фигушки…»
От рассвета скверного удавиться хочется.
Этот стих, наверное, никогда не кончится.
За окошком музыка: ветра завывание.
Прихвативши Тузика, еду за дровами я.
Тучи кособокие. Грусть-тоска озимая.
Домики убогие. Женщина любимая.
Довод есть серьезнейший,
чтобы зря не мучиться:
от тоски сегодняшней
завтра не улучшится.
Не ропщу нисколько я:
жизнь такая краткая,
что и участь горькая
кажется нам сладкою
Владимир Леви
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Призывник
Меж апрелем и маем,
Не сейчас, а давно,
На одной из окраин -
Например, в Строгино,
До которой добраться
На подземке нельзя,
Проводить новобранца
Подгребают друзья.
В этих спальных районах,
В их пайковых пирах,
В этих липах и кленах,
"Жигулях" во дворах,
В простынях полосатых
На балконах, весной, -
Веял в семидесятых
Свежий дух городской.
И поныне мне сладок -
Или горек скорей? -
Воздух детских площадок,
Гаражей, пустырей,
Имена остановок -
"Школа", "Ясли", "Детсад" -
И аккордов дворовых
Полуночный надсад.
...Вот и родичи в сборе,
И с запасом вина,
Пошумев в коридоре,
Подтянулась шпана;
И дедок-краснофлотец -
Две беззубых десны -
Шепчет малому: "Хлопец,
Две зимы, две весны"...
И приятель с гитарой
Затянул, загрустив,
На какой-нибудь старый,
Неизменный мотив,
Вон и тетка запела,
Хоть почти не пила, -
То ли "Дон" а капелла,
То ли "Колокола"...
Но под пение друга
Призывник удивлен,
Что от этого круга
Он уже отделен
Что в привычном застолье,
Меж дворовых парней,
Он как место пустое
Или призрак, верней.
И под тост краснофлотца
Он внезапно поймет:
Даже если вернется -
Он вернется не тот.
Все прощанья - навеки.
Как же это, постой?
Но внесут чебуреки,
Разольют по шестой...
Он смеется, оттаяв
Под развинченный гвалт
Молодых негодяев
И накрашенных халд,
Тут и музыку врубят -
Стон на всем этаже;
Только что они любят,
Я не помню уже.
Вот отпили, отпели,
И под взглядом семьи -
Завтра, в самом-то деле,
Подниматься к семи, -
Почитая за благо
Стариков не сердить,
Молодая ватага
Поднялась уходить.
Но покуда объедки
Убирает родня,
С ним на лестничной клетке
Остается одна,
И отец, примечая
(Благо глаз - ватерпас):
- Для такого случАя
Пусть ночует у нас.
...Вот она одеяло
Подтянула к груди.
Он кивает ей вяло -
"Покурю, погоди" -
И стоит на балконе
Пять последних минут.
Перед ним на ладони -
Жизнь, прошедшая тут.
Чуть вдали - кольцевая,
Что и ночью, до двух,
Голосит, надрывая
Непривычному слух.
Небосвод беспределен,
Неохватен, жесток.
Запад светел и зелен,
Слеп и темен восток.
Что он знал, новобранец,
Заскуливший в ночи,
Может, завтра афганец,
Послезавтра - молчи...
Хорошо, коль обрубок
С черной прорезью рта
В паутине из трубок
И в коросте бинта.
Что он знал, новобранец?
Пять окрестных дворов,
Долгий медленный танец
Под катушечный рев,
Обжимоны в парадных
Да запретный подвал,
Где от чувств непонятных
Он ей юбку порвал.
Город в зыбкой дремоте,
Разбрелись кореша.
В башне каменной плоти
Проступает душа.
Пробегает по коже
Неуемная дрожь.
На создание Божье
Он впервые похож.
Грудь ему распирая,
Прибывает поток
Знаков детского рая:
То чердак, то каток,
Запах смоченной пыли,
Терпкий ток по стволам...
Но его не учили
Даже этим словам.
Кто поет - тот счастливей.
Мы же обречены
Лишь мычать на разрыве
Счастья, страха, вины...
Он мычит в новостройке,
На восьмом этаже.
Плачет девочка в койке:
Знать, допился уже.
Но на собственной тризне,
Где его помянут,
Что он вспомнит о жизни,
Кроме этих минут?
Только жадных прощаний
Предрассветную дрожь
И любых обещаний
Беззаветную ложь.
...Я стою на балконе,
Меж бетонных стропил.
На сиреневом фоне
Круг луны проступил,
Словно краб с бескозырки
Или туз козырной.
Вот он, голос призывный,
Возраст мой призывной.
Потекла позолота
По окалине крыш.
То ли кончено что-то,
То ли начато лишь.
На неявном, незримом,
На своем рубеже
"Примы" лакомлюсь дымом
На восьмом этаже.
Я любил тебя, помни,
Двор, от тени рябой,
Да и в сущности, что мне
Было делать с тобой?
Клумбы, мелкая живность,
Треск косилки, трава...
Жизнь потом приложилась,
Это было - сперва.
Блекнет конус фонарный,
И шумит за версту
Только поезд товарный
На железном мосту -
Проползает, нахрапист,
И скрывается там
Под двустопный анапест:
Тататам, тататам...
Пастернак, pater noster,
Этим метром певал,
И Васильевский остров
Им прославлен бывал
В утешение девам,
И убитый в бою
Подо Ржевом, на левом...
Вот и я подпою.
Но и тысячу песен
Заучивши из книг,
Так же я бессловесен,
Как любой призывник.
Все невнятные строки -
Как безвыходный вой
Пацана в новостройке
На краю кольцевой.
Мы допили, допели
И отныне вольны
Лишь мычать на пределе
Счастья, страха, вины -
Так блаженно-тоскливо,
Как поют поезда -
Накануне призыва
Неизвестно куда.
* * *
Мне не жалко двадцатого века.
Пусть кончается, будь он неладен,
Пусть хмелеет, вокзальный калека,
От свинцовых своих виноградин.
То ли лагерная дискотека,
То ли просто бетономешалка -
Уж какого бы прочего века,
Но двадцатого точно не жалко.
Жалко прошлого. Он, невзирая
На обилие выходок пошлых,
Нам казался синонимом рая -
И уходит в разряд позапрошлых.
Я, сосед и почти современник,
Словно съехал от старого предка,
Что не шлет мне по бедности денег,
Да и пишет стеснительно-редко -
А ведь прежде была переписка,
Всех роднила одна подоплека...
Все мы жили сравнительно близко,
А теперь разлетелись далёко.
Вот и губы кусаю, как отпрыск,
Уходя из-под ветхого крова.
Вслед мне парой буравчиков острых -
Глазки серые графа Толстого:
Сдвинув брови, осунувшись даже,
С той тоскою, которой не стою,
Он стоит в среднерусском пейзаже
И под ручку с графиней Толстою,
И кричит нам в погибельной муке
Всею силой прощального взгляда:
Ничему вас не выучил, суки,
И учил не тому, чему надо!
Как студент, что, в Москву переехав,
Покидает родные надгробья,
Так и вижу - Тургенев и Чехов,
Фет и Гоголь глядят исподлобья,
С Щедриным, с Достоевским в обнимку,
Все раздоры забыв, разногласья,
Отступившие в серую дымку
И сокрытые там в одночасье,
Словно буквы на старой могиле
Или знаки на древнем кинжале:
Мы любили вас, все же любили,
Хоть от худшего не удержали -
Да и в силах ли были? Такие
Бури, смерчи и медные трубы
После нас погуляли в России...
Хоть, по крайности, чистите зубы,
Мойте руки! И медленно пятясь,
Все машу, - но никак не отпустит
Этот кроткий учительный пафос
Бесполезных последних напутствий -
Словно родственник провинциальный
В сотый, в тысячный раз повторяет
Свой завет, а потомок нахальный
Все равно кошелек потеряет.
А за ними, теряясь, сливаясь
С кое-как прорисованным фоном
И навеки уже оставаясь
В безнадежном ряду неучтенном, -
Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,
Персонажи контекста и свиты,
Обреченные данники речи,
Что и в нашем-то веке забыты,
И найдется ли в новом столетье,
Где варить из развесистой клюквы
Будут суп, и второе, и третье -
Кто-то, истово верящий в буквы?
Льдина тает, финал уже явен,
Край неровный волною обгрызен.
Только слышно, как стонет Державин
Да кряхтит паралитик Фонвизин,
Будто стиснуты новой плитою
И скончались второю кончиной, -
Отделенный оградой литою,
Их не слышит потомок кичливый.
А другой, не кичливый потомок,
Словно житель Казани, Сморгони
Или Кинешмы, с парой котомок
Едет, едет в плацкартном вагоне,
Вспоминает прощальные взгляды,
И стыдится отцовой одежды,
И домашние ест маринады,
И при этом питает надежды
На какую-то новую, что ли,
Жизнь столичную, в шуме и блеске,
Но в припадке мучительной боли
Вдруг в окно, отводя занавески,
Уставляется: тот же пейзажик,
Градом битый, ветрами продутый,
Но уже не сулящий поблажек
И чужеющий с каждой минутой, -
И рыдает на полочке узкой,
Над кульками с домашней закуской,
Средь чужих безнадежный чужак,
Прикусивший зубами пиджак.
Сумерки Империи
Мы застали сумерки империи,
Дряхлость, осыпанье стиля вамп.
Вот откуда наше недоверие
К мертвенности слишком ярких ламп,
К честности, способной душу вытрясти,
К ясности открытого лица,
Незашторенности, неприкрытости,
Договоренности до конца.
Ненавидя подниматься затемно,
В душный класс по холоду скользя,
То любил я, что необязательно,
А не то, что можно и нельзя:
Легкий хмель, курение под лестницей,
Фонарей качание в окне,
Кинозалы, где с моей ровесницей
Я сидел почти наедине.
Я любил тогда театры-студии
С их пристрастьем к шпагам и плащам,
С ощущеньем подступа, прелюдии
К будущим неслыханным вещам;
Все тогда гляделось предварением,
Сдваивалось, пряталось, вилось,
Предосенним умиротворением
Старческим пронизано насквозь.
Я люблю район метро "Спортивная",
Те дома конца сороковых,
Где Москва, еще малоквартирная,
Расселяла маршалов живых.
Тех строений вид богооставленный,
Тех страстей артиллерийский лом,
Милосердным временем расплавленный
До умильной грусти о былом.
Я вообще люблю, когда кончается
Что-нибудь. И можно не спеша
Разойтись, покуда размягчается
Временно свободная душа.
Мы не знали бурного отчаянья --
Родина казалась нам тогда
Темной школой после окончания
Всех уроков. Даже и труда.
Помню - еду в Крым, сижу ли в школе я,
Сны ли вижу, с другом ли треплюсь --
Все на свете было чем-то более
Видимого: как бы вещью плюс.
Все застыло в призрачной готовности
Стать болотом, пустошью, рекой,
Кое-как еще блюдя условности,
Но уже махнув на все рукой.
Я не свой ни белому, ни черному,
И напора, бьющего ключом,
Не терплю. Не верю изреченному
И не признаюсь себе ни в чем.
С той поры меня подспудно радуют
Переходы, паузы в судьбе.
А и Б с трубы камнями падают.
Только И бессменно на трубе.
Это время с нынешним, расколотым,
С этим мертвым светом без теней,
Так же не сравнится, как pre-coitum
И post-coitum; или верней,
Как отплытье в Индию -- с прибытием,
Или, если правду предпочесть,
Как соборование -- со вскрытием:
Грубо, но зато уж так и есть.
Близость смерти, как она ни тягостна,
Больше смерти. Смерть всегда черства.
Я и сам однажды видел таинство
Умирания как торжества.
Я лежал тогда в больнице в Кунцево,
Ждал повестки, справки собирал.
Под покровом одеяла куцего
В коридоре старец умирал.
Было даже некое величие
В том, как важно он лежал в углу.
Капельницу сняли ("Это лишнее")
И из вены вынули иглу.
Помню, я смотрел в благоговении,
Как он там хрипел, еще живой.
Ангелы невидимые веяли
Над его плешивой головой.
Но как жалок был он утром следующим,
В час, когда, как кучу барахла,
Побранившись с яростным заведующим,
В морг его сестра отволокла!
Родственников вызвали заранее.
С неба лился серый полусвет.
Таинство -- не смерть, а умирание.
Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.
Вот она лежит, располосованная,
Безнадежно мертвая страна --
Жалкой похабенью изрисованная
Железобетонная стена,
Ствол, источенный до основания,
Груда лома, съеденная ржой,
Сушь во рту и стыд неузнавания
Серым утром в комнате чужой.
Это бездна, внятная, измеренная
В глубину, длину и ширину.
Мелкий снег и тишина растерянная.
Как я знаю эту тишину!
Лужа замерзает, арка скалится,
Клонятся фонарные столбы,
Тень от птицы по снегу пластается,
Словно И, упавшее с трубы.
Инструкция
Сейчас, когда я бросаю взгляд на весь этот Голливуд, - вон то кричит "Меня не едят!", а та - "Со мной не живут!". Скажи, где были мои глаза, чего я ждал, идиот, когда хотел уцепиться за, а мог оттолкнуться от, не оспаривая отпора, не пытаясь прижать к груди?! Зачем мне знать, из какого сора? Ходи себе и гляди! Но мне хотелось всего - и скоро, в руки, в семью, в кровать. И я узнал, из какого сора, а мог бы не узнавать.
"Здесь все не для обладания" - по небу бежит строка, и все мое оправдание - в незнании языка. На всем "Руками не трогать!" написано просто, в лоб. Не то чтоб лишняя строгость, а просто забота об. О, если бы знать заранее, в лучшие времена, что все - не для обладания, а для смотренья на! И даже главные женщины, как Морелла у По, даны для стихосложенщины и для томленья по. Тянешься, как младенец, - на, получи в торец. Здесь уже есть владелец, лучше сказать - творец.
Я часто пенял, Создатель, бодрствуя, словно тать, что я один тут необладатель, а прочим можно хватать, - но ты доказал с избытком, что держишь ухо востро по отношенью к любым попыткам лапать твое добро. Потуги нечто присвоить кончались известно чем, как потуги построить ирландцев или чечен. Когда б я знал об Отчизне, истерзанный полужид, что мне она не для жизни, а жизнь - не затем, чтоб жить! Когда бы я знал заранее, нестреляный воробей, что чем я бывал тиранее, тем выходил рабей!
У меня была фаза отказа от вымыслов и прикрас, и даже была удалая фраза, придуманная как раз под августовской, млечной, серебряною рекой, - мол, если не можешь вечной, не надо мне никакой! Теперь мне вечной не надо. Счастье - удел крота. Единственная отрада - святая неполнота. Здесь все не для обладания - правда, страна, закат. Только слова и их сочетания, да и те напрокат.
Дмитрий Быков
Меж апрелем и маем,
Не сейчас, а давно,
На одной из окраин -
Например, в Строгино,
До которой добраться
На подземке нельзя,
Проводить новобранца
Подгребают друзья.
В этих спальных районах,
В их пайковых пирах,
В этих липах и кленах,
"Жигулях" во дворах,
В простынях полосатых
На балконах, весной, -
Веял в семидесятых
Свежий дух городской.
И поныне мне сладок -
Или горек скорей? -
Воздух детских площадок,
Гаражей, пустырей,
Имена остановок -
"Школа", "Ясли", "Детсад" -
И аккордов дворовых
Полуночный надсад.
...Вот и родичи в сборе,
И с запасом вина,
Пошумев в коридоре,
Подтянулась шпана;
И дедок-краснофлотец -
Две беззубых десны -
Шепчет малому: "Хлопец,
Две зимы, две весны"...
И приятель с гитарой
Затянул, загрустив,
На какой-нибудь старый,
Неизменный мотив,
Вон и тетка запела,
Хоть почти не пила, -
То ли "Дон" а капелла,
То ли "Колокола"...
Но под пение друга
Призывник удивлен,
Что от этого круга
Он уже отделен
Что в привычном застолье,
Меж дворовых парней,
Он как место пустое
Или призрак, верней.
И под тост краснофлотца
Он внезапно поймет:
Даже если вернется -
Он вернется не тот.
Все прощанья - навеки.
Как же это, постой?
Но внесут чебуреки,
Разольют по шестой...
Он смеется, оттаяв
Под развинченный гвалт
Молодых негодяев
И накрашенных халд,
Тут и музыку врубят -
Стон на всем этаже;
Только что они любят,
Я не помню уже.
Вот отпили, отпели,
И под взглядом семьи -
Завтра, в самом-то деле,
Подниматься к семи, -
Почитая за благо
Стариков не сердить,
Молодая ватага
Поднялась уходить.
Но покуда объедки
Убирает родня,
С ним на лестничной клетке
Остается одна,
И отец, примечая
(Благо глаз - ватерпас):
- Для такого случАя
Пусть ночует у нас.
...Вот она одеяло
Подтянула к груди.
Он кивает ей вяло -
"Покурю, погоди" -
И стоит на балконе
Пять последних минут.
Перед ним на ладони -
Жизнь, прошедшая тут.
Чуть вдали - кольцевая,
Что и ночью, до двух,
Голосит, надрывая
Непривычному слух.
Небосвод беспределен,
Неохватен, жесток.
Запад светел и зелен,
Слеп и темен восток.
Что он знал, новобранец,
Заскуливший в ночи,
Может, завтра афганец,
Послезавтра - молчи...
Хорошо, коль обрубок
С черной прорезью рта
В паутине из трубок
И в коросте бинта.
Что он знал, новобранец?
Пять окрестных дворов,
Долгий медленный танец
Под катушечный рев,
Обжимоны в парадных
Да запретный подвал,
Где от чувств непонятных
Он ей юбку порвал.
Город в зыбкой дремоте,
Разбрелись кореша.
В башне каменной плоти
Проступает душа.
Пробегает по коже
Неуемная дрожь.
На создание Божье
Он впервые похож.
Грудь ему распирая,
Прибывает поток
Знаков детского рая:
То чердак, то каток,
Запах смоченной пыли,
Терпкий ток по стволам...
Но его не учили
Даже этим словам.
Кто поет - тот счастливей.
Мы же обречены
Лишь мычать на разрыве
Счастья, страха, вины...
Он мычит в новостройке,
На восьмом этаже.
Плачет девочка в койке:
Знать, допился уже.
Но на собственной тризне,
Где его помянут,
Что он вспомнит о жизни,
Кроме этих минут?
Только жадных прощаний
Предрассветную дрожь
И любых обещаний
Беззаветную ложь.
...Я стою на балконе,
Меж бетонных стропил.
На сиреневом фоне
Круг луны проступил,
Словно краб с бескозырки
Или туз козырной.
Вот он, голос призывный,
Возраст мой призывной.
Потекла позолота
По окалине крыш.
То ли кончено что-то,
То ли начато лишь.
На неявном, незримом,
На своем рубеже
"Примы" лакомлюсь дымом
На восьмом этаже.
Я любил тебя, помни,
Двор, от тени рябой,
Да и в сущности, что мне
Было делать с тобой?
Клумбы, мелкая живность,
Треск косилки, трава...
Жизнь потом приложилась,
Это было - сперва.
Блекнет конус фонарный,
И шумит за версту
Только поезд товарный
На железном мосту -
Проползает, нахрапист,
И скрывается там
Под двустопный анапест:
Тататам, тататам...
Пастернак, pater noster,
Этим метром певал,
И Васильевский остров
Им прославлен бывал
В утешение девам,
И убитый в бою
Подо Ржевом, на левом...
Вот и я подпою.
Но и тысячу песен
Заучивши из книг,
Так же я бессловесен,
Как любой призывник.
Все невнятные строки -
Как безвыходный вой
Пацана в новостройке
На краю кольцевой.
Мы допили, допели
И отныне вольны
Лишь мычать на пределе
Счастья, страха, вины -
Так блаженно-тоскливо,
Как поют поезда -
Накануне призыва
Неизвестно куда.
* * *
Мне не жалко двадцатого века.
Пусть кончается, будь он неладен,
Пусть хмелеет, вокзальный калека,
От свинцовых своих виноградин.
То ли лагерная дискотека,
То ли просто бетономешалка -
Уж какого бы прочего века,
Но двадцатого точно не жалко.
Жалко прошлого. Он, невзирая
На обилие выходок пошлых,
Нам казался синонимом рая -
И уходит в разряд позапрошлых.
Я, сосед и почти современник,
Словно съехал от старого предка,
Что не шлет мне по бедности денег,
Да и пишет стеснительно-редко -
А ведь прежде была переписка,
Всех роднила одна подоплека...
Все мы жили сравнительно близко,
А теперь разлетелись далёко.
Вот и губы кусаю, как отпрыск,
Уходя из-под ветхого крова.
Вслед мне парой буравчиков острых -
Глазки серые графа Толстого:
Сдвинув брови, осунувшись даже,
С той тоскою, которой не стою,
Он стоит в среднерусском пейзаже
И под ручку с графиней Толстою,
И кричит нам в погибельной муке
Всею силой прощального взгляда:
Ничему вас не выучил, суки,
И учил не тому, чему надо!
Как студент, что, в Москву переехав,
Покидает родные надгробья,
Так и вижу - Тургенев и Чехов,
Фет и Гоголь глядят исподлобья,
С Щедриным, с Достоевским в обнимку,
Все раздоры забыв, разногласья,
Отступившие в серую дымку
И сокрытые там в одночасье,
Словно буквы на старой могиле
Или знаки на древнем кинжале:
Мы любили вас, все же любили,
Хоть от худшего не удержали -
Да и в силах ли были? Такие
Бури, смерчи и медные трубы
После нас погуляли в России...
Хоть, по крайности, чистите зубы,
Мойте руки! И медленно пятясь,
Все машу, - но никак не отпустит
Этот кроткий учительный пафос
Бесполезных последних напутствий -
Словно родственник провинциальный
В сотый, в тысячный раз повторяет
Свой завет, а потомок нахальный
Все равно кошелек потеряет.
А за ними, теряясь, сливаясь
С кое-как прорисованным фоном
И навеки уже оставаясь
В безнадежном ряду неучтенном, -
Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,
Персонажи контекста и свиты,
Обреченные данники речи,
Что и в нашем-то веке забыты,
И найдется ли в новом столетье,
Где варить из развесистой клюквы
Будут суп, и второе, и третье -
Кто-то, истово верящий в буквы?
Льдина тает, финал уже явен,
Край неровный волною обгрызен.
Только слышно, как стонет Державин
Да кряхтит паралитик Фонвизин,
Будто стиснуты новой плитою
И скончались второю кончиной, -
Отделенный оградой литою,
Их не слышит потомок кичливый.
А другой, не кичливый потомок,
Словно житель Казани, Сморгони
Или Кинешмы, с парой котомок
Едет, едет в плацкартном вагоне,
Вспоминает прощальные взгляды,
И стыдится отцовой одежды,
И домашние ест маринады,
И при этом питает надежды
На какую-то новую, что ли,
Жизнь столичную, в шуме и блеске,
Но в припадке мучительной боли
Вдруг в окно, отводя занавески,
Уставляется: тот же пейзажик,
Градом битый, ветрами продутый,
Но уже не сулящий поблажек
И чужеющий с каждой минутой, -
И рыдает на полочке узкой,
Над кульками с домашней закуской,
Средь чужих безнадежный чужак,
Прикусивший зубами пиджак.
Сумерки Империи
Мы застали сумерки империи,
Дряхлость, осыпанье стиля вамп.
Вот откуда наше недоверие
К мертвенности слишком ярких ламп,
К честности, способной душу вытрясти,
К ясности открытого лица,
Незашторенности, неприкрытости,
Договоренности до конца.
Ненавидя подниматься затемно,
В душный класс по холоду скользя,
То любил я, что необязательно,
А не то, что можно и нельзя:
Легкий хмель, курение под лестницей,
Фонарей качание в окне,
Кинозалы, где с моей ровесницей
Я сидел почти наедине.
Я любил тогда театры-студии
С их пристрастьем к шпагам и плащам,
С ощущеньем подступа, прелюдии
К будущим неслыханным вещам;
Все тогда гляделось предварением,
Сдваивалось, пряталось, вилось,
Предосенним умиротворением
Старческим пронизано насквозь.
Я люблю район метро "Спортивная",
Те дома конца сороковых,
Где Москва, еще малоквартирная,
Расселяла маршалов живых.
Тех строений вид богооставленный,
Тех страстей артиллерийский лом,
Милосердным временем расплавленный
До умильной грусти о былом.
Я вообще люблю, когда кончается
Что-нибудь. И можно не спеша
Разойтись, покуда размягчается
Временно свободная душа.
Мы не знали бурного отчаянья --
Родина казалась нам тогда
Темной школой после окончания
Всех уроков. Даже и труда.
Помню - еду в Крым, сижу ли в школе я,
Сны ли вижу, с другом ли треплюсь --
Все на свете было чем-то более
Видимого: как бы вещью плюс.
Все застыло в призрачной готовности
Стать болотом, пустошью, рекой,
Кое-как еще блюдя условности,
Но уже махнув на все рукой.
Я не свой ни белому, ни черному,
И напора, бьющего ключом,
Не терплю. Не верю изреченному
И не признаюсь себе ни в чем.
С той поры меня подспудно радуют
Переходы, паузы в судьбе.
А и Б с трубы камнями падают.
Только И бессменно на трубе.
Это время с нынешним, расколотым,
С этим мертвым светом без теней,
Так же не сравнится, как pre-coitum
И post-coitum; или верней,
Как отплытье в Индию -- с прибытием,
Или, если правду предпочесть,
Как соборование -- со вскрытием:
Грубо, но зато уж так и есть.
Близость смерти, как она ни тягостна,
Больше смерти. Смерть всегда черства.
Я и сам однажды видел таинство
Умирания как торжества.
Я лежал тогда в больнице в Кунцево,
Ждал повестки, справки собирал.
Под покровом одеяла куцего
В коридоре старец умирал.
Было даже некое величие
В том, как важно он лежал в углу.
Капельницу сняли ("Это лишнее")
И из вены вынули иглу.
Помню, я смотрел в благоговении,
Как он там хрипел, еще живой.
Ангелы невидимые веяли
Над его плешивой головой.
Но как жалок был он утром следующим,
В час, когда, как кучу барахла,
Побранившись с яростным заведующим,
В морг его сестра отволокла!
Родственников вызвали заранее.
С неба лился серый полусвет.
Таинство -- не смерть, а умирание.
Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.
Вот она лежит, располосованная,
Безнадежно мертвая страна --
Жалкой похабенью изрисованная
Железобетонная стена,
Ствол, источенный до основания,
Груда лома, съеденная ржой,
Сушь во рту и стыд неузнавания
Серым утром в комнате чужой.
Это бездна, внятная, измеренная
В глубину, длину и ширину.
Мелкий снег и тишина растерянная.
Как я знаю эту тишину!
Лужа замерзает, арка скалится,
Клонятся фонарные столбы,
Тень от птицы по снегу пластается,
Словно И, упавшее с трубы.
Инструкция
Сейчас, когда я бросаю взгляд на весь этот Голливуд, - вон то кричит "Меня не едят!", а та - "Со мной не живут!". Скажи, где были мои глаза, чего я ждал, идиот, когда хотел уцепиться за, а мог оттолкнуться от, не оспаривая отпора, не пытаясь прижать к груди?! Зачем мне знать, из какого сора? Ходи себе и гляди! Но мне хотелось всего - и скоро, в руки, в семью, в кровать. И я узнал, из какого сора, а мог бы не узнавать.
"Здесь все не для обладания" - по небу бежит строка, и все мое оправдание - в незнании языка. На всем "Руками не трогать!" написано просто, в лоб. Не то чтоб лишняя строгость, а просто забота об. О, если бы знать заранее, в лучшие времена, что все - не для обладания, а для смотренья на! И даже главные женщины, как Морелла у По, даны для стихосложенщины и для томленья по. Тянешься, как младенец, - на, получи в торец. Здесь уже есть владелец, лучше сказать - творец.
Я часто пенял, Создатель, бодрствуя, словно тать, что я один тут необладатель, а прочим можно хватать, - но ты доказал с избытком, что держишь ухо востро по отношенью к любым попыткам лапать твое добро. Потуги нечто присвоить кончались известно чем, как потуги построить ирландцев или чечен. Когда б я знал об Отчизне, истерзанный полужид, что мне она не для жизни, а жизнь - не затем, чтоб жить! Когда бы я знал заранее, нестреляный воробей, что чем я бывал тиранее, тем выходил рабей!
У меня была фаза отказа от вымыслов и прикрас, и даже была удалая фраза, придуманная как раз под августовской, млечной, серебряною рекой, - мол, если не можешь вечной, не надо мне никакой! Теперь мне вечной не надо. Счастье - удел крота. Единственная отрада - святая неполнота. Здесь все не для обладания - правда, страна, закат. Только слова и их сочетания, да и те напрокат.
Дмитрий Быков
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
В больнице
Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.
И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.
Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.
Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.
Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.
Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.
Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.
Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.
«О господи, как совершенны
Дела твои, думал больной,
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».
Борис Пастернак
Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.
И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.
Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.
Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.
Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.
Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.
Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.
Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.
«О господи, как совершенны
Дела твои, думал больной,
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О боже, волнения слезы
Мешают мне видеть тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».
Борис Пастернак
ИЮНЬСКАЯ БАЛЛАДА
День ещё не самый длинный,
длинный день в году,
как кувшин
_________из белой глины,
свет стоит в саду.
А в кувшин
_________из белой глины
вставлена сирень
в день ещё не самый длинный,
длинный
_______летний
____________день.
На реке
______поют сирены,
и весь день в саду
держит лиру
___________куст сирени,
как Орфей в аду.
Ад заслушался,
____________он замер,
ад присел па пень,
спит
____с открытыми глазами
Эвридики тень.
День кончается
_____________не скоро,
вьётся рой в саду
с комариной
__________Терпсихорой,
как балет на льду.
А в кувшин
_________из белой глины
сыплется сирень
в день ещё не самый длинный,
длинный
_______летний
____________день.
Семён Кирсанов
День ещё не самый длинный,
длинный день в году,
как кувшин
_________из белой глины,
свет стоит в саду.
А в кувшин
_________из белой глины
вставлена сирень
в день ещё не самый длинный,
длинный
_______летний
____________день.
На реке
______поют сирены,
и весь день в саду
держит лиру
___________куст сирени,
как Орфей в аду.
Ад заслушался,
____________он замер,
ад присел па пень,
спит
____с открытыми глазами
Эвридики тень.
День кончается
_____________не скоро,
вьётся рой в саду
с комариной
__________Терпсихорой,
как балет на льду.
А в кувшин
_________из белой глины
сыплется сирень
в день ещё не самый длинный,
длинный
_______летний
____________день.
Семён Кирсанов
На самом деле всё не так, как в действительности.
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
Олександр, в интернете о Константине Михайлове нашлось упоминание, что это тюменский поэт.
К счастью, ныне здравствующий, если Вы откроете эту страницу, оттуда ему можно отправить письмо и спросить его подробнее:
http://www.stihi.ru/avtor/slonyambus
К счастью, ныне здравствующий, если Вы откроете эту страницу, оттуда ему можно отправить письмо и спросить его подробнее:
http://www.stihi.ru/avtor/slonyambus
-
Calceteiro
- Опытный практик
- Сообщения: 1162
- Зарегистрирован: 12 май 2007, 01:51
- Благодарил (а): 141 раз
- Поблагодарили: 160 раз
- Контактная информация:
По улице моей который год
звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.
Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.
Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и - мудрая - я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.
И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.
И вот тогда - из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
Б.Ахмадулина
звучат шаги - мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
той темноте за окнами угоден.
Запущены моих друзей дела,
нет в их домах ни музыки, ни пенья,
и лишь, как прежде, девочки Дега
голубенькие оправляют перья.
Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх
вас, беззащитных, среди этой ночи.
К предательству таинственная страсть,
друзья мои, туманит ваши очи.
О одиночество, как твой характер крут!
Посверкивая циркулем железным,
как холодно ты замыкаешь круг,
не внемля увереньям бесполезным.
Так призови меня и награди!
Твой баловень, обласканный тобою,
утешусь, прислонясь к твоей груди,
умоюсь твоей стужей голубою.
Дай стать на цыпочки в твоем лесу,
на том конце замедленного жеста
найти листву, и поднести к лицу,
и ощутить сиротство, как блаженство.
Даруй мне тишь твоих библиотек,
твоих концертов строгие мотивы,
и - мудрая - я позабуду тех,
кто умерли или доселе живы.
И я познаю мудрость и печаль,
свой тайный смысл доверят мне предметы.
Природа, прислонясь к моим плечам,
объявит свои детские секреты.
И вот тогда - из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
Б.Ахмадулина
-
Calceteiro
- Опытный практик
- Сообщения: 1162
- Зарегистрирован: 12 май 2007, 01:51
- Благодарил (а): 141 раз
- Поблагодарили: 160 раз
- Контактная информация:
Со мною вот что происходит,
Ко мне мой старый друг не ходит,
А ходят в разной суе-те
Разнообразные не те
Со мною вот что происходит,
Совсем не та ко мне приходит,
Мне руки на плечи кладет
И у другой меня крадет.
А той скажите, бога ради,
Кому на плечи руки класть?
Та, у которой я украден
В отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
А будет жить с собой в борьбе
И неосознанно наметит
Кого-то, дальнего себе.
О сколько вредных и недужных связей,
Дружб ненужных.
Во мне уже осатаненность.
О, кто-нибудь, приди, нарушь
Чужих сердец соединенность
И разобщенность близких душ.
Со мною вот что происходит...
Е.Евтушенко
Ко мне мой старый друг не ходит,
А ходят в разной суе-те
Разнообразные не те
Со мною вот что происходит,
Совсем не та ко мне приходит,
Мне руки на плечи кладет
И у другой меня крадет.
А той скажите, бога ради,
Кому на плечи руки класть?
Та, у которой я украден
В отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
А будет жить с собой в борьбе
И неосознанно наметит
Кого-то, дальнего себе.
О сколько вредных и недужных связей,
Дружб ненужных.
Во мне уже осатаненность.
О, кто-нибудь, приди, нарушь
Чужих сердец соединенность
И разобщенность близких душ.
Со мною вот что происходит...
Е.Евтушенко
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Романс об испанской жандармерии
Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надежен свинцовый череп -
заплакать жандарм не может;
въезжают, стянув ремнями
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую мглу молчанья.
От них никуда не деться -
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.
И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!
Ночи, колдующей ночи
синие сумерки пали.
В маленьких кузнях цыгане
солнца и стрелы ковали.
Плакал у каждой двери
израненный конь буланый.
В Хересе-де-ла-Фронтера
петух запевал стеклянный.
А ветер, горячий и голый,
крался, таясь у обочин,
в сумрак, серебряный сумрак
ночи, колдующей ночи.
Иосиф с девой Марией
к цыганам спешат в печали -
она свои кастаньеты
на полпути потеряли.
Мария в бусах миндальных,
как дочь алькальда, нарядна;
плывет воскресное платье,
блестя фольгой шоколадной.
Иосиф машет рукою,
откинув плащ златотканый,
а следом - Педро Домек
и три восточных султана.
На кровле грезящий месяц
дремотным аистом замер.
Взлетели огни и флаги
над сонными флюгерами.
В глубинах зеркал старинных
рыдают плясуньи-тени.
В Хересе-де-ла-Фронтера -
полуночь, роса и пенье.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен...
Гаси зеленые окна -
все ближе черные стражи!
Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди...
Они въезжают попарно -
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.
Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.
А город, чуждый тревогам,
тасует двери предместий...
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.
Часы застыли на башне
под зорким оком жандармским.
Столетний коньяк в бутылках
прикинулся льдом январским.
Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.
А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями...
У Вифлеемских ворот
сгрудились люди и кони.
Над мертвой простер Иосиф
израненные ладони.
А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей пречистая дева
врачует звездной слюною.
И снова скачут жандармы,
кострами ночь засевая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.
У юной Росы Камборьо
клинком отрублены груди,
они на отчем пороге
стоят на бронзовом блюде.
Плясуньи, развеяв косы,
бегут, как от волчьей стаи,
и розы пороховые
взрываются, расцветая...
Когда же пластами пашни
легла черепица кровель,
заря, склонясь, осенила
холодный каменный профиль...
О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты - пожаром охвачен.
Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отсвет.
Игру луны и пустыни.
Сон кубинских негров
Если ночь будет лунной,
поеду в Сантьяго-де-Куба,
поеду в Сантьяго.
Запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Заколышется лунное пламя.
Поеду в Сантьяго.
Когда пальмы замрут журавлями,
поеду в Сантьяго.
Когда станет медузой коряга,
поеду в Сантьяго.
Поеду в Сантьяго
с Фонсекою рыжеволосым.
Поеду в Сантьяго.
К Ромео, Джульетте и розам
поеду в Сантьяго.
О Куба! О, ритмы сухого гороха!
Поеду в Сантьяго.
О, гибкое пламя, зеленая кроха!
Поеду в Сантьяго.
Кайманы. Табак. Тростниковые струны.
Поеду в Сантьяго.
Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго -
запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Шпоры бриза и рома.
Поеду в Сантьяго.
Кораллы и дрема.
Поеду в Сантьяго.
Песок и прилив бездыханный.
Поеду в Сантьяго.
Белый зной. Восковые бананы.
Поеду в Сантьяго.
Зеленый твой сахар,
о Куба! О, радуга вздоха и праха!
Поеду в Сантьяго.
Маленький венский вальс
Десять девушек едут Веной.
Плачет смерть на груди гуляки,
Есть там лес голубиных чучел
и заря в антикварном мраке.
Есть там залы, где сотни окон
и за ними деревьев купы...
О, возьми этот вальс,
этот вальс, закусивший губы.
Этот вальс, этот вальс,
полный смерти, мольбы и вина,
где шелками играет волна.
Я люблю, я люблю, я люблю,
я люблю тебя там, на луне,
и с увядшею книгой в окне,
и в укромном гнезде маргаритки,
и в том танце, что снится улитке...
Так порадуй теплом
этот вальс с перебитым крылом.
Есть три зеркала в венском зале,
где губам твоим вторят дали.
Смерть играет на клавесине
и танцующих красит синим
и на слезы наводит глянец.
А над городом - тени пьяниц...
О, возьми этот вальс,
на руках умирающий танец.
Я люблю, я люблю, мое чудо,
я люблю тебя вечно и всюду,
и на крыше, где детство мне снится,
и когда ты поднимешь ресницы,
а за ними, в серебряной стуже, -
старой Венгрии звезды пастушьи
и ягнята и лилии льда...
О, возьми этот вальс,
этот вальс "Я люблю навсегда".
Я с тобой танцевать буду в Вене
в карнавальном наряде реки,
в домино из воды и тени.
Как темны мои тростники!..
А потом прощальною данью
я оставлю эхо дыханья
в фотографиях и флюгерах,
поцелуи сложу перед дверью -
и волнам твоей поступи вверю
ленты вальса, скрипку и прах.
Заря
У зари над Нью-Йорком
четыре ослизлых опоры
и вороньи ветра,
бередящие затхлую воду.
У зари над Нью-Йорком
ступени безвыходных лестниц,
где в пыли она ищет
печальный рисунок фиалки.
Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит -
немыслимо завтра, и некуда деться надежде.
Голодные деньги порой прошумят
над бульваром,
спеша расклевать позабытого в парке ребенка,
И кто пробудился, тот чувствует
каждым суставом,
что рая не будет и крохи любви не насытят,
что снова смыкается тина законов и чисел,
трясина бесцветной игры и бесплодного пота.
Рассвет умирает, глухой от кандального лязга,
в содоме заносчивых знаний, отринувших землю.
И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди,
как будто прибитые к суше кровавым потопом.
Земля и луна
Я остаюсь с голубым человечком,
который ворует у ласточек яйца.
Я остаюсь с полуголым ребенком
под каблуками бруклинских пьяниц.
С теми, кто молча уходит под арки,
с веточкой вен, разгибающей пальцы.
Земля единственная. Земля.
Земля для скатерти окрыленной,
для затуманенный зрачков тумана,
для свежих ран и для влажных мыслей.
Земля для всего, что ее покидает.
Не разметенный по ветру пепел,
не губы мертвых в корнях деревьев.
Земля нагая в тоске по небу
и стаи китов за ее спиною.
Земля беспечальна, она плывет бестревожно,
я вижу ее в ребенке и в тех, кто уходит под арки.
Живи, земля моей крови!
Как папоротник, ты пляшешь
и чертишь, пуская по ветру, профили фараонов.
Я остаюсь с этой женщиной снежной,
в которой девственный мох догорает,
я остаюсь с этой бруклинской пьянью,
с голым ребенком под каблуками.
Я остаюсь с растерзанным следом
неторопливой трапезы волчьей.
Но катится с лестниц низринутая луна,
и города возводит из голубого талька,
заполоняет пустошь мраморными ногами
и оставляет пол стульями белые хлопья смеха.
О Диана, Диана, о пустая Диана!
Выпуклый отзвук, где обезумели пчелы.
За беглой любовью - долгая проба смерти,
и никогда - твое тело, неуязвимое в беге.
Это Земля. О, господи! Земля, ведь искал
я землю.
Лицо, закрытое далью, гул сердца и край могилы.
Боль, которая глохнет, любовь, которая гаснет,
и башня отверстой крови с обугленными руками.
А луна поднималась и снова падала с лестниц,
засыпая глазницы своей восковой чечевицей,
серебристыми метлами била детей на причале
и стирала мой Облик, уже на границе пространств.
Корова
Забили на рассвете.
Кровь из ноздрей текла по небосклону,
а по рогам ручьи вились и ветви.
На рот ее пчелиный
слюна свисала длинными усами.
И белый вой раскачивал долины.
В румянце дня и в пастбищном бальзаме
шли мертвые коровы и живые,
мыча с полузакрытыми глазами.
Мыча траве багровой
и парню, наточившему наваху,
что пробил час обгладывать корову.
Уже бледнели звезды
и жилы под ножами.
А в воздухе копыта все дрожали.
Чтобы луна узнала
и знали ночи желтые отроги:
ушла корова, сгинув по дороге.
Мыча о милосердье,
ушла на свалку смерзшегося неба,
где пьяницы закусывают смертью.
Прелюдия
И тополя уходят,
Но путь их озерный светел,
И тополя уходят -
Но нам оставляют ветер.
А он умирает ночью,
обряженный черным крепом.
Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.
А мир светляков нахлынет,
И прошлое в нем потонет.
И крохотное сердечко
раскроется на ладони.
Гарсиа Лорка Федерико
Их кони черным-черны,
и черен их шаг печатный.
На крыльях плащей чернильных
блестят восковые пятна.
Надежен свинцовый череп -
заплакать жандарм не может;
въезжают, стянув ремнями
сердца из лаковой кожи.
Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую мглу молчанья.
От них никуда не деться -
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.
И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!
Ночи, колдующей ночи
синие сумерки пали.
В маленьких кузнях цыгане
солнца и стрелы ковали.
Плакал у каждой двери
израненный конь буланый.
В Хересе-де-ла-Фронтера
петух запевал стеклянный.
А ветер, горячий и голый,
крался, таясь у обочин,
в сумрак, серебряный сумрак
ночи, колдующей ночи.
Иосиф с девой Марией
к цыганам спешат в печали -
она свои кастаньеты
на полпути потеряли.
Мария в бусах миндальных,
как дочь алькальда, нарядна;
плывет воскресное платье,
блестя фольгой шоколадной.
Иосиф машет рукою,
откинув плащ златотканый,
а следом - Педро Домек
и три восточных султана.
На кровле грезящий месяц
дремотным аистом замер.
Взлетели огни и флаги
над сонными флюгерами.
В глубинах зеркал старинных
рыдают плясуньи-тени.
В Хересе-де-ла-Фронтера -
полуночь, роса и пенье.
О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен...
Гаси зеленые окна -
все ближе черные стражи!
Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди...
Они въезжают попарно -
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.
Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.
А город, чуждый тревогам,
тасует двери предместий...
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.
Часы застыли на башне
под зорким оком жандармским.
Столетний коньяк в бутылках
прикинулся льдом январским.
Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.
А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями...
У Вифлеемских ворот
сгрудились люди и кони.
Над мертвой простер Иосиф
израненные ладони.
А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей пречистая дева
врачует звездной слюною.
И снова скачут жандармы,
кострами ночь засевая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.
У юной Росы Камборьо
клинком отрублены груди,
они на отчем пороге
стоят на бронзовом блюде.
Плясуньи, развеяв косы,
бегут, как от волчьей стаи,
и розы пороховые
взрываются, расцветая...
Когда же пластами пашни
легла черепица кровель,
заря, склонясь, осенила
холодный каменный профиль...
О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты - пожаром охвачен.
Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отсвет.
Игру луны и пустыни.
Сон кубинских негров
Если ночь будет лунной,
поеду в Сантьяго-де-Куба,
поеду в Сантьяго.
Запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Заколышется лунное пламя.
Поеду в Сантьяго.
Когда пальмы замрут журавлями,
поеду в Сантьяго.
Когда станет медузой коряга,
поеду в Сантьяго.
Поеду в Сантьяго
с Фонсекою рыжеволосым.
Поеду в Сантьяго.
К Ромео, Джульетте и розам
поеду в Сантьяго.
О Куба! О, ритмы сухого гороха!
Поеду в Сантьяго.
О, гибкое пламя, зеленая кроха!
Поеду в Сантьяго.
Кайманы. Табак. Тростниковые струны.
Поеду в Сантьяго.
Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго -
запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Шпоры бриза и рома.
Поеду в Сантьяго.
Кораллы и дрема.
Поеду в Сантьяго.
Песок и прилив бездыханный.
Поеду в Сантьяго.
Белый зной. Восковые бананы.
Поеду в Сантьяго.
Зеленый твой сахар,
о Куба! О, радуга вздоха и праха!
Поеду в Сантьяго.
Маленький венский вальс
Десять девушек едут Веной.
Плачет смерть на груди гуляки,
Есть там лес голубиных чучел
и заря в антикварном мраке.
Есть там залы, где сотни окон
и за ними деревьев купы...
О, возьми этот вальс,
этот вальс, закусивший губы.
Этот вальс, этот вальс,
полный смерти, мольбы и вина,
где шелками играет волна.
Я люблю, я люблю, я люблю,
я люблю тебя там, на луне,
и с увядшею книгой в окне,
и в укромном гнезде маргаритки,
и в том танце, что снится улитке...
Так порадуй теплом
этот вальс с перебитым крылом.
Есть три зеркала в венском зале,
где губам твоим вторят дали.
Смерть играет на клавесине
и танцующих красит синим
и на слезы наводит глянец.
А над городом - тени пьяниц...
О, возьми этот вальс,
на руках умирающий танец.
Я люблю, я люблю, мое чудо,
я люблю тебя вечно и всюду,
и на крыше, где детство мне снится,
и когда ты поднимешь ресницы,
а за ними, в серебряной стуже, -
старой Венгрии звезды пастушьи
и ягнята и лилии льда...
О, возьми этот вальс,
этот вальс "Я люблю навсегда".
Я с тобой танцевать буду в Вене
в карнавальном наряде реки,
в домино из воды и тени.
Как темны мои тростники!..
А потом прощальною данью
я оставлю эхо дыханья
в фотографиях и флюгерах,
поцелуи сложу перед дверью -
и волнам твоей поступи вверю
ленты вальса, скрипку и прах.
Заря
У зари над Нью-Йорком
четыре ослизлых опоры
и вороньи ветра,
бередящие затхлую воду.
У зари над Нью-Йорком
ступени безвыходных лестниц,
где в пыли она ищет
печальный рисунок фиалки.
Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит -
немыслимо завтра, и некуда деться надежде.
Голодные деньги порой прошумят
над бульваром,
спеша расклевать позабытого в парке ребенка,
И кто пробудился, тот чувствует
каждым суставом,
что рая не будет и крохи любви не насытят,
что снова смыкается тина законов и чисел,
трясина бесцветной игры и бесплодного пота.
Рассвет умирает, глухой от кандального лязга,
в содоме заносчивых знаний, отринувших землю.
И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди,
как будто прибитые к суше кровавым потопом.
Земля и луна
Я остаюсь с голубым человечком,
который ворует у ласточек яйца.
Я остаюсь с полуголым ребенком
под каблуками бруклинских пьяниц.
С теми, кто молча уходит под арки,
с веточкой вен, разгибающей пальцы.
Земля единственная. Земля.
Земля для скатерти окрыленной,
для затуманенный зрачков тумана,
для свежих ран и для влажных мыслей.
Земля для всего, что ее покидает.
Не разметенный по ветру пепел,
не губы мертвых в корнях деревьев.
Земля нагая в тоске по небу
и стаи китов за ее спиною.
Земля беспечальна, она плывет бестревожно,
я вижу ее в ребенке и в тех, кто уходит под арки.
Живи, земля моей крови!
Как папоротник, ты пляшешь
и чертишь, пуская по ветру, профили фараонов.
Я остаюсь с этой женщиной снежной,
в которой девственный мох догорает,
я остаюсь с этой бруклинской пьянью,
с голым ребенком под каблуками.
Я остаюсь с растерзанным следом
неторопливой трапезы волчьей.
Но катится с лестниц низринутая луна,
и города возводит из голубого талька,
заполоняет пустошь мраморными ногами
и оставляет пол стульями белые хлопья смеха.
О Диана, Диана, о пустая Диана!
Выпуклый отзвук, где обезумели пчелы.
За беглой любовью - долгая проба смерти,
и никогда - твое тело, неуязвимое в беге.
Это Земля. О, господи! Земля, ведь искал
я землю.
Лицо, закрытое далью, гул сердца и край могилы.
Боль, которая глохнет, любовь, которая гаснет,
и башня отверстой крови с обугленными руками.
А луна поднималась и снова падала с лестниц,
засыпая глазницы своей восковой чечевицей,
серебристыми метлами била детей на причале
и стирала мой Облик, уже на границе пространств.
Корова
Забили на рассвете.
Кровь из ноздрей текла по небосклону,
а по рогам ручьи вились и ветви.
На рот ее пчелиный
слюна свисала длинными усами.
И белый вой раскачивал долины.
В румянце дня и в пастбищном бальзаме
шли мертвые коровы и живые,
мыча с полузакрытыми глазами.
Мыча траве багровой
и парню, наточившему наваху,
что пробил час обгладывать корову.
Уже бледнели звезды
и жилы под ножами.
А в воздухе копыта все дрожали.
Чтобы луна узнала
и знали ночи желтые отроги:
ушла корова, сгинув по дороге.
Мыча о милосердье,
ушла на свалку смерзшегося неба,
где пьяницы закусывают смертью.
Прелюдия
И тополя уходят,
Но путь их озерный светел,
И тополя уходят -
Но нам оставляют ветер.
А он умирает ночью,
обряженный черным крепом.
Но ветер оставит эхо,
плывущее вниз по рекам.
А мир светляков нахлынет,
И прошлое в нем потонет.
И крохотное сердечко
раскроется на ладони.
Гарсиа Лорка Федерико
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник,
нельзя ничему научиться, кроме учебы,
не нужной ни для чего, кроме учебы,
а ты думаешь о плодах,
что ж, бери,
ты возьмешь только то, что возьмешь,
и оставишь то, что оставишь.
Ты живешь только так, как живешь,
и с собой не слукавишь.
В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник,
нет никакого смысла, кроме поиска смысла,
который нельзя найти,
это не кошелек с деньгами, они истратятся,
не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп,
не учебник с вырванными страницами.
Смысл нигде не находится,
смысл рождается, дышит,
цветет и уходит с тобою вместе — иди,
ты возьмешь только то, что поймешь,
а поймешь только то, что исправишь.
Ты оставишь все, что возьмешь,
и возьмешь, что оставишь.
***
Не плачь, не просыпайся… Я слежу
За полночью, я знаю расписание.
Ты спи, а я тихонько расскажу
Тебе про нас с тобой…
Луна личинкой по небу ползет.
Когда она устанет и окуклится,
Песчинками зажжется небосвод,
И душный город темнотой обуглится…
Не вспыхнет ни фонарик, ни свеча,
Лишь тишины беззвучное рыдание.
И древние старухи, бормоча,
Пойдут во сне на первое свидание.
И выйдет на дорогу исполин.
И вздрогнет город, темнотой оседланный…
Он отряхнет кору песков и глин
И двинется вперед походкою дремотною.
И будет шаг бесшумен и тяжел,
И равномерно почвы колыхание,
И будет город каждым этажом
И каждой грудью знать его дыхание…
Не знает свет, не понимает радуга,
Как можно обходиться без лица
И для чего ночному стражу надобно
Ощупывать уснувшие сердца…
Но я узнал, мне было откровение,
Тот исполин в дозоре неспроста:
Он гасит сны, он стережет забвение,
Чтоб ты не угадал, что ночь пуста.
Когда-нибудь ты босиком побегаешь
По облакам, как наш бумажный змей,
Но ты еще не знаешь, ты не ведаешь,
Какая сила в слабости твоей.
***
Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому,
Кого не знаю и люблю,
Кого люблю за то, что не познаю.
Ты слышишь?… Мы живем на сквозняке.
Рука во тьме спешит к другой руке,
И между ними нить горит сквозная.
Ты чувствуешь? Душа летит к душе.
Как близко ты, но мгла настороже
Закрытых окон нет, глаза закрыты.
Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому,
Кого не знаю и люблю, и верю, и ищу,
Как знак забытый…
***
Мы сами выбираем образ смерти.
Свою тропинку и обрыв следа —
проносим в запечатанном конверте,
а вскрытие покажет, как всегда.
Толкая нас на риск и самовольство
прохладный господин по кличке Рок
использует и веру, и геройство,
как искушенный карточный игрок.
Он ни при чем, он только исполнитель
твоих желаний и твоих побед,
твой ревностный помощник и ценитель,
твердящий наизусть твой детский бред.
И ты идешь за собственною тенью,
От самого себя бесследно скрыв,
что этот путь — и миг, и лик смертельный —
всего лишь выбор — выбор и обрыв…
***
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность — болью прощания,
а ненависть — силой того отвращения,
с которым ты помнишь свои обещания.
И тою же мерой, с припадками ревности,
тебя обгрызают, как рыбы-пирании,
друзья и заботы, источники нервности,
и все-то ты знаешь заранее…
Кошмар возрастает в пропорции к сумме
развеявшихся иллюзий.
Ты это предвидел. Ты благоразумен,
ты взгляд своевременно сузил.
Но время взрывается. Новый обычай
родится как частное мнение.
Права человека по сущности — птичьи,
а суть естества — отклонение,
свобода — вот ужас. Проклятье всевышнее
Адаму, а Еве напутствие…
Не с той ли поры, как нагрузка излишняя,
она измеряется мерой отсутствия?
И в липких объятиях сладкой беспечности
напомнит назойливый насморк,
что ценность мгновенья равна Бесконечности,
деленной на жизнь и помноженной на смерть.
Итак — подытожили. Жизнь — возвращение
забытого займа, сиречь — завещание.
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность — болью прощания…
***
Всеведенье, я знаю, ты во всех.
Ты переулок мой и дом соседний,
Ты первая слеза и первый смех,
И первая любовь, и взгляд последний.
Разбрызгано, как праздничный огонь,
По искорке на каждую ладонь,
Расколото сызмальства на куски.
По одному на единицу крика,
Ты плачешь и спешишь, как земляника
Засеивать пожарища тоски.
Всеведение. Да, твои осколки
Я нахожу впотьмах на книжной полке.
В кошмарах суеты, в ночном бреду
Своих больных, в заброшенном саду,
В оставленных кострищах, в женских стонах,
В зрачках звериных, в розах озаренных,
В видениях на мраморной стене…
Я отыщу тебя в последнем сне,
В ковчеге тьмы — там твой огонь хранится,
В страницах той книги…
***
Душа, не умирай. Душа, питайся болью.
Не погибай, насытиться спеша.
Надежда — злейший враг. Гони ее с любовью.
Безумием спасай себя, Душа.
Во взлете весь твой смысл, во взлете — и паренье
над суетой — ты крылья сотворишь
из кожи содраной,
и яд стихотворенья
заменит кровь,
и ты заговоришь.
***
В пространстве параллельном и соседнем
я, как и ты, из малости возник -
судьбы твоей собрат и собеседник,
близнец души, неведомый двойник.
Нам вместе хорошо и вместе больно.
Покамест наше дикое житье
кривляется диезно и бемольно,
я слушаю дыхание твое,
оно моим становится невольно...
Владимир Леви
нельзя ничему научиться, кроме учебы,
не нужной ни для чего, кроме учебы,
а ты думаешь о плодах,
что ж, бери,
ты возьмешь только то, что возьмешь,
и оставишь то, что оставишь.
Ты живешь только так, как живешь,
и с собой не слукавишь.
В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник,
нет никакого смысла, кроме поиска смысла,
который нельзя найти,
это не кошелек с деньгами, они истратятся,
не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп,
не учебник с вырванными страницами.
Смысл нигде не находится,
смысл рождается, дышит,
цветет и уходит с тобою вместе — иди,
ты возьмешь только то, что поймешь,
а поймешь только то, что исправишь.
Ты оставишь все, что возьмешь,
и возьмешь, что оставишь.
***
Не плачь, не просыпайся… Я слежу
За полночью, я знаю расписание.
Ты спи, а я тихонько расскажу
Тебе про нас с тобой…
Луна личинкой по небу ползет.
Когда она устанет и окуклится,
Песчинками зажжется небосвод,
И душный город темнотой обуглится…
Не вспыхнет ни фонарик, ни свеча,
Лишь тишины беззвучное рыдание.
И древние старухи, бормоча,
Пойдут во сне на первое свидание.
И выйдет на дорогу исполин.
И вздрогнет город, темнотой оседланный…
Он отряхнет кору песков и глин
И двинется вперед походкою дремотною.
И будет шаг бесшумен и тяжел,
И равномерно почвы колыхание,
И будет город каждым этажом
И каждой грудью знать его дыхание…
Не знает свет, не понимает радуга,
Как можно обходиться без лица
И для чего ночному стражу надобно
Ощупывать уснувшие сердца…
Но я узнал, мне было откровение,
Тот исполин в дозоре неспроста:
Он гасит сны, он стережет забвение,
Чтоб ты не угадал, что ночь пуста.
Когда-нибудь ты босиком побегаешь
По облакам, как наш бумажный змей,
Но ты еще не знаешь, ты не ведаешь,
Какая сила в слабости твоей.
***
Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому,
Кого не знаю и люблю,
Кого люблю за то, что не познаю.
Ты слышишь?… Мы живем на сквозняке.
Рука во тьме спешит к другой руке,
И между ними нить горит сквозная.
Ты чувствуешь? Душа летит к душе.
Как близко ты, но мгла настороже
Закрытых окон нет, глаза закрыты.
Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому,
Кого не знаю и люблю, и верю, и ищу,
Как знак забытый…
***
Мы сами выбираем образ смерти.
Свою тропинку и обрыв следа —
проносим в запечатанном конверте,
а вскрытие покажет, как всегда.
Толкая нас на риск и самовольство
прохладный господин по кличке Рок
использует и веру, и геройство,
как искушенный карточный игрок.
Он ни при чем, он только исполнитель
твоих желаний и твоих побед,
твой ревностный помощник и ценитель,
твердящий наизусть твой детский бред.
И ты идешь за собственною тенью,
От самого себя бесследно скрыв,
что этот путь — и миг, и лик смертельный —
всего лишь выбор — выбор и обрыв…
***
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность — болью прощания,
а ненависть — силой того отвращения,
с которым ты помнишь свои обещания.
И тою же мерой, с припадками ревности,
тебя обгрызают, как рыбы-пирании,
друзья и заботы, источники нервности,
и все-то ты знаешь заранее…
Кошмар возрастает в пропорции к сумме
развеявшихся иллюзий.
Ты это предвидел. Ты благоразумен,
ты взгляд своевременно сузил.
Но время взрывается. Новый обычай
родится как частное мнение.
Права человека по сущности — птичьи,
а суть естества — отклонение,
свобода — вот ужас. Проклятье всевышнее
Адаму, а Еве напутствие…
Не с той ли поры, как нагрузка излишняя,
она измеряется мерой отсутствия?
И в липких объятиях сладкой беспечности
напомнит назойливый насморк,
что ценность мгновенья равна Бесконечности,
деленной на жизнь и помноженной на смерть.
Итак — подытожили. Жизнь — возвращение
забытого займа, сиречь — завещание.
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность — болью прощания…
***
Всеведенье, я знаю, ты во всех.
Ты переулок мой и дом соседний,
Ты первая слеза и первый смех,
И первая любовь, и взгляд последний.
Разбрызгано, как праздничный огонь,
По искорке на каждую ладонь,
Расколото сызмальства на куски.
По одному на единицу крика,
Ты плачешь и спешишь, как земляника
Засеивать пожарища тоски.
Всеведение. Да, твои осколки
Я нахожу впотьмах на книжной полке.
В кошмарах суеты, в ночном бреду
Своих больных, в заброшенном саду,
В оставленных кострищах, в женских стонах,
В зрачках звериных, в розах озаренных,
В видениях на мраморной стене…
Я отыщу тебя в последнем сне,
В ковчеге тьмы — там твой огонь хранится,
В страницах той книги…
***
Душа, не умирай. Душа, питайся болью.
Не погибай, насытиться спеша.
Надежда — злейший враг. Гони ее с любовью.
Безумием спасай себя, Душа.
Во взлете весь твой смысл, во взлете — и паренье
над суетой — ты крылья сотворишь
из кожи содраной,
и яд стихотворенья
заменит кровь,
и ты заговоришь.
***
В пространстве параллельном и соседнем
я, как и ты, из малости возник -
судьбы твоей собрат и собеседник,
близнец души, неведомый двойник.
Нам вместе хорошо и вместе больно.
Покамест наше дикое житье
кривляется диезно и бемольно,
я слушаю дыхание твое,
оно моим становится невольно...
Владимир Леви
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Одно из любимых стихотворений
Юрия Анисимовича Гурьянова
Вселенная горит. Агония огня
рождает сонмы солнц и бешенство небес.
Я думал: ну и что ж. Решают без меня.
Я тихий вскрик во мгле. Я пепел, я исчез.
Сородичи рычат и гадят на цветы,
кругом утробный гул и обезьяний смех.
Кому какая блажь, что сгинем я и ты?
На чем испечь пирог соединенья всех,
когда и у святых нет власти над собой?
Непостижима жизнь, неумолима смерть,
а искру над костром, что мы зовем судьбой,
нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть...
Все так, ты говорил - и я ползу как тля,
не ведая куда, среди паучьих гнезд,
но чересчур глупа красавица Земля,
чтоб я поверить мог в незаселенность звезд.
Мы в мире не одни. Бессмыслено гадать,
чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом,
но если видит он - не может не страдать,
не может не любить, не мучиться стыдом...
Вселенная горит. В агонии огня
смеются сонмы солнц, и каждое кричит,
что не окончен мир, что мы ему родня,
и чей-то капилляр тобой кровоточит...
Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз
в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне
ты бельма удалял с моих потухших глаз
лишь бедствием своим и мыслью обо мне.
А я опять тупел и гас - и снова лгал
тебе - что я живу, себе - что смысла нет,
а ты, едва дыша,- ты звезды зажигал
над головой моей, ты возвращал мне свет
и умирал опять. Огарки двух свечей
сливали свой огонь и превращали в звук.
И кто-то Третий - там, за далями ночей,
настраивал струну, не отнимая рук...
Мы в мире не одни. Вселенная плывет
сквозь мрак и пустоту - и, как ни назови,
нас кто-то угадал. Вселенная живет,
Вселенная летит со скоростью любви.
Владимир Леви
Юрия Анисимовича Гурьянова
Вселенная горит. Агония огня
рождает сонмы солнц и бешенство небес.
Я думал: ну и что ж. Решают без меня.
Я тихий вскрик во мгле. Я пепел, я исчез.
Сородичи рычат и гадят на цветы,
кругом утробный гул и обезьяний смех.
Кому какая блажь, что сгинем я и ты?
На чем испечь пирог соединенья всех,
когда и у святых нет власти над собой?
Непостижима жизнь, неумолима смерть,
а искру над костром, что мы зовем судьбой,
нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть...
Все так, ты говорил - и я ползу как тля,
не ведая куда, среди паучьих гнезд,
но чересчур глупа красавица Земля,
чтоб я поверить мог в незаселенность звезд.
Мы в мире не одни. Бессмыслено гадать,
чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом,
но если видит он - не может не страдать,
не может не любить, не мучиться стыдом...
Вселенная горит. В агонии огня
смеются сонмы солнц, и каждое кричит,
что не окончен мир, что мы ему родня,
и чей-то капилляр тобой кровоточит...
Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз
в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне
ты бельма удалял с моих потухших глаз
лишь бедствием своим и мыслью обо мне.
А я опять тупел и гас - и снова лгал
тебе - что я живу, себе - что смысла нет,
а ты, едва дыша,- ты звезды зажигал
над головой моей, ты возвращал мне свет
и умирал опять. Огарки двух свечей
сливали свой огонь и превращали в звук.
И кто-то Третий - там, за далями ночей,
настраивал струну, не отнимая рук...
Мы в мире не одни. Вселенная плывет
сквозь мрак и пустоту - и, как ни назови,
нас кто-то угадал. Вселенная живет,
Вселенная летит со скоростью любви.
Владимир Леви
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Ушла жара. Обуглена листва.
Такой погром, что кажется Литва
с Ордою прошерстили эту чащу.
Оставь надежду, всяк сюда входящий.
И выхухоль кричит, как татарва.
Как в кости дух, вколочена звезда
в сырое небо. Копен череда -
вдали, где перелесок-оборванец.
И осень входит, точно Самозванец,
в покорные поля и города.
В колодцах отражения - кривы.
И эхо в них - как уханье совы -
наводит страх, но ничего не значит.
И если всадник здесь какой проскачет,
то не иначе, как без головы.
Как богатырь на печке, разлеглась
повсюду домостроенная грязь,
из недр которой мерина с хомутом,
как репку, как Отечество из смуты,
не вытянешь и танком. Отродясь
здесь так заведено. Здесь под горой
телятя все бодается с корой.
И даже если б силы Бог утроил,
то чтоб ты не копал здесь и не строил,
все будет долгострой и домострой.
Кругом - измена, слякоть и разор.
Осенний ветер свистом, словно вор,
сзывает кабыздохов и полканов.
Пернатые свалили под султана.
И шляхтичу сигналит мухомор.
Распад и смута входят в свой зенит.
Навзрыд остывшей медью лес звенит,
и мертвою листвой набиты дроги.
Кустарник у измученной дороги
от ветра и дождей не схоронит.
Да ты и сам уже почти незрим.
Почти что гой, почти что пилигрим
в краю, где сплошь - емелино хотенье,
где все дрожит, заслышав серых пенье,
где каждый Мухосранск - как Третий Рим,
где все опять летим в тартарары.
Ударь в набат! Иди во все дворы.
Всех поднимай - от старца до младенца -
измена! Но всего-то ополченцев -
ворона да кобель без конуры.
Темна вода в озерах, как чифирь.
Безлюдно. Только вечер-нетопырь
скользит давно непаханною пашней.
Да ветер над Маринкиною башней
читает до утра свою псалтирь.
У последней черты
Как солдат, с четырех окруженный сторон,
сотрясая вселенную дрожью оленьей,
досылает в обойму последний патрон,
но все шепчет молитву и ждет избавленья,
как на площади клятвопреступник и тать,
поминая все ту, что младенцем качала,
о пощаде молит и божится начать
все сначала ( но только с какого начала?),
как трепещет душа наподобье ольхи
у пределов таинственных мира иного,
как, исполнены страха, бредут пастухи
за звездой по пустыне из Ветхого в Новый,
так пытается взгляд зацепиться опять
перед тем, как исчезнуть в великом просторе,
за последнего камня последнюю пядь
у последней черты между сушей и морем.
Отзимовали
Март бредет, босяком одетый,
по развалу своих развалин.
Прибывает воды и света.
Вот и снова отзимовали -
без начальства и без охраны -
отоспались, поджавши губы.
Отсиделись ушанкой драной
в рукаве енисейской шубы,
от которой теперь - лишь клочья-
Лед, как молью, изъеден тленом.
И река себе этой ночью
глухо вскроет больные вены.
Одиноко скулит борзая,
чуя скорый блицкриг распада.
Зайцы кличут в лесах Мазая,
и без пастыря бродит стадо.
И созвездья в своей пустыне
слепо тычутся в туч завесу.
Оглашенный кустарник стынет
в непросохшем притворе леса.
Землеройка на сеновале
продирается к лучшей доле.
Вот и снова отзимовали.
Вот и снова - земля и воля.
Продырявит подзол коряга.
Взбеленятся озера-реки.
Что ж, по новой нам звать варяга
и емэйлить посольство в греки?
Иль, как прежде, лупить в кимвалы
про былинные про победы.
Здесь Благая не ночевала.
Да и Ветхий не проповедан.
И апостол сюда едва ли
по распутице доберется.
Отсиделись, отзимовали-
Перетопчется, перебьется-
Справим лодку, найдем Мазая
и поедем к ушастым в гости-
Не скули, не рыдай борзая
над своей непочатой костью.
Дружеские советы
Смотрит многоэтажка
сотнями окон в грязь.
Если не жизнь, то бражка,
кажется, удалась.
В правом углу - стаканы.
В хлебнице - пирожок.
С этого пира в Канны
не торопись, дружок.
Мне ли искать, тебе ли
новое меж людей?
Мудр беспримерно эллин.
Праведен иудей.
Мы же - наизготове
хлопнуть на раз-два-три-
В спринте на голос крови
не поскользнись смотри.
Муторно от повидл.
Кисло от щей зато.
Все бы тебе я выдал,
Знать бы, дружище, что.
К храму или чертогу -
это ж такой пустяк -
я б указал дорогу-
Только не знаю как.
Хмелем увиты крыши.
Ты не грусти, дружок.
Нам бы с тобой услышать,
как пропоет рожок.
Спи. Одеяла нету.
Хочешь, мое возьми.
Не расшибись без света -
как тебя? - mon ami.
Талифа куми
Встань и иди!
Через Красную площадь - на Курский.
В 8.16 уйдет с запасного пути
Тот же состав.
В небе - ангелы. Грязь и окурки -
В тех же заблеванных тамбурах.
Встань и иди!
Встань и иди!
По прохладной лазуревой глади
Вдоль галилейского берега.
Там впереди
Встретит пути твои город в небесном окладе,
Город из чистого золота.
Встань и иди!
Встань и иди!
По арене ревущих империй,
Свой чемоданчик чудес прижимая к груди.
Узкой дорогой, навстречу стоглавому зверю,
Медленно, робко, зажмурясь,
но встань и иди!
Встань и иди!
Паче снега грехи убелятся.
Всякую скорбь и слезинку отплачут дожди.
Ты и сейчас уже видишь, как плавно кружатся
Ангелы над Петушками.
Так встань и иди!
Сергей Комлев
Такой погром, что кажется Литва
с Ордою прошерстили эту чащу.
Оставь надежду, всяк сюда входящий.
И выхухоль кричит, как татарва.
Как в кости дух, вколочена звезда
в сырое небо. Копен череда -
вдали, где перелесок-оборванец.
И осень входит, точно Самозванец,
в покорные поля и города.
В колодцах отражения - кривы.
И эхо в них - как уханье совы -
наводит страх, но ничего не значит.
И если всадник здесь какой проскачет,
то не иначе, как без головы.
Как богатырь на печке, разлеглась
повсюду домостроенная грязь,
из недр которой мерина с хомутом,
как репку, как Отечество из смуты,
не вытянешь и танком. Отродясь
здесь так заведено. Здесь под горой
телятя все бодается с корой.
И даже если б силы Бог утроил,
то чтоб ты не копал здесь и не строил,
все будет долгострой и домострой.
Кругом - измена, слякоть и разор.
Осенний ветер свистом, словно вор,
сзывает кабыздохов и полканов.
Пернатые свалили под султана.
И шляхтичу сигналит мухомор.
Распад и смута входят в свой зенит.
Навзрыд остывшей медью лес звенит,
и мертвою листвой набиты дроги.
Кустарник у измученной дороги
от ветра и дождей не схоронит.
Да ты и сам уже почти незрим.
Почти что гой, почти что пилигрим
в краю, где сплошь - емелино хотенье,
где все дрожит, заслышав серых пенье,
где каждый Мухосранск - как Третий Рим,
где все опять летим в тартарары.
Ударь в набат! Иди во все дворы.
Всех поднимай - от старца до младенца -
измена! Но всего-то ополченцев -
ворона да кобель без конуры.
Темна вода в озерах, как чифирь.
Безлюдно. Только вечер-нетопырь
скользит давно непаханною пашней.
Да ветер над Маринкиною башней
читает до утра свою псалтирь.
У последней черты
Как солдат, с четырех окруженный сторон,
сотрясая вселенную дрожью оленьей,
досылает в обойму последний патрон,
но все шепчет молитву и ждет избавленья,
как на площади клятвопреступник и тать,
поминая все ту, что младенцем качала,
о пощаде молит и божится начать
все сначала ( но только с какого начала?),
как трепещет душа наподобье ольхи
у пределов таинственных мира иного,
как, исполнены страха, бредут пастухи
за звездой по пустыне из Ветхого в Новый,
так пытается взгляд зацепиться опять
перед тем, как исчезнуть в великом просторе,
за последнего камня последнюю пядь
у последней черты между сушей и морем.
Отзимовали
Март бредет, босяком одетый,
по развалу своих развалин.
Прибывает воды и света.
Вот и снова отзимовали -
без начальства и без охраны -
отоспались, поджавши губы.
Отсиделись ушанкой драной
в рукаве енисейской шубы,
от которой теперь - лишь клочья-
Лед, как молью, изъеден тленом.
И река себе этой ночью
глухо вскроет больные вены.
Одиноко скулит борзая,
чуя скорый блицкриг распада.
Зайцы кличут в лесах Мазая,
и без пастыря бродит стадо.
И созвездья в своей пустыне
слепо тычутся в туч завесу.
Оглашенный кустарник стынет
в непросохшем притворе леса.
Землеройка на сеновале
продирается к лучшей доле.
Вот и снова отзимовали.
Вот и снова - земля и воля.
Продырявит подзол коряга.
Взбеленятся озера-реки.
Что ж, по новой нам звать варяга
и емэйлить посольство в греки?
Иль, как прежде, лупить в кимвалы
про былинные про победы.
Здесь Благая не ночевала.
Да и Ветхий не проповедан.
И апостол сюда едва ли
по распутице доберется.
Отсиделись, отзимовали-
Перетопчется, перебьется-
Справим лодку, найдем Мазая
и поедем к ушастым в гости-
Не скули, не рыдай борзая
над своей непочатой костью.
Дружеские советы
Смотрит многоэтажка
сотнями окон в грязь.
Если не жизнь, то бражка,
кажется, удалась.
В правом углу - стаканы.
В хлебнице - пирожок.
С этого пира в Канны
не торопись, дружок.
Мне ли искать, тебе ли
новое меж людей?
Мудр беспримерно эллин.
Праведен иудей.
Мы же - наизготове
хлопнуть на раз-два-три-
В спринте на голос крови
не поскользнись смотри.
Муторно от повидл.
Кисло от щей зато.
Все бы тебе я выдал,
Знать бы, дружище, что.
К храму или чертогу -
это ж такой пустяк -
я б указал дорогу-
Только не знаю как.
Хмелем увиты крыши.
Ты не грусти, дружок.
Нам бы с тобой услышать,
как пропоет рожок.
Спи. Одеяла нету.
Хочешь, мое возьми.
Не расшибись без света -
как тебя? - mon ami.
Талифа куми
Встань и иди!
Через Красную площадь - на Курский.
В 8.16 уйдет с запасного пути
Тот же состав.
В небе - ангелы. Грязь и окурки -
В тех же заблеванных тамбурах.
Встань и иди!
Встань и иди!
По прохладной лазуревой глади
Вдоль галилейского берега.
Там впереди
Встретит пути твои город в небесном окладе,
Город из чистого золота.
Встань и иди!
Встань и иди!
По арене ревущих империй,
Свой чемоданчик чудес прижимая к груди.
Узкой дорогой, навстречу стоглавому зверю,
Медленно, робко, зажмурясь,
но встань и иди!
Встань и иди!
Паче снега грехи убелятся.
Всякую скорбь и слезинку отплачут дожди.
Ты и сейчас уже видишь, как плавно кружатся
Ангелы над Петушками.
Так встань и иди!
Сергей Комлев
Последний раз редактировалось Виктор 14 дек 2009, 11:14, всего редактировалось 2 раза.
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Я помер (Господи, прости!).
Лежу в гробу, весь в черно-белом.
Лети, душа моя, лети! -
Я был тебе не лучшим телом.
Я изводил тебя, как мог.
Взять даже внешность, например хоть:
Подслеповат и кривоног,
К тому же - кариес и перхоть.
Добавим волосы в ушах
И скарлатину в раннем детстве...
Едва ли ты, моя душа,
Мечтала о таком наследстве!..
А я все жил (каков подлец!),
И нате - помер благородно...
Душа, пойми ж ты, наконец -
Теперь свободна ты, свободна!
А то ведь я еще блудил
И тешил водкою утробу...
Так что ж ты плачешь на груди
И причитаешь подле гроба?
Лети, душа! Отверзта клеть.
Исчезли прежние оковы.
Ты плачешь - некуда лететь?..
А ты найди себе другого!
Зайди на сайт, слетай в кабак,
Сходи на бал "Кому за тридцать".
Ну, сделай этот первый шаг,
Не то - увязнешь во вдовицах.
Но не подумай повторять
Ошибок прошлого удела
И не влюбляйся вдругорядь
В свое потрепанное тело!..
* * *
Не спешите вывешивать стяг победный,
Будто нас не осталось на этом свете:
Мы еще не накрылись посудой медной,
Но уже подписали свое бессмертье.
Прокуроры вы наши и меценаты,
Повелители бизнеса и искусства -
Вы еще нас растащите на цитаты
И расставите по миру наши бюсты.
Да, вы слепы сейчас, но, прозрев когда-то,
На похмельном пиру ли, на постной тризне,
Превратите в момент в имена и даты
Наши ставшие вашим гешефтом жизни.
И не надо вам ныне глядеть игриво,
Дескать, что они могут, юнцы-амебы,
Вы еще нам поклонитесь в хвост и в гриву,
И еще нас прославите, хоть у гроба,
И еще нам споете свои стихири,
Приглушив на минутку все "хали-гали",
Похоронные хари склонив, как гири,
Харакири не сделав себе едва ли,
На скрижали навесив брюнетку-ленту,
Наши строки завоете дружным хором,
И, провидя весь ужас сего момента,
Мы живем втихаря и умрем не скоро...
* * *
...А все же, милые, не надо
Мою страну в угоду схемам
То называть исчадьем Ада,
То величать земным Эдемом.
Стенают, охают, а им бы
Постичь рассудком небогатым:
Мы слишком молоды для нимба,
Но слишком стары для стигматов;
И от Катуни до Хатыни
Вчера, сегодня, завтра с нами -
Демисезонные святыни,
Переходящие, как знамя.
В своем усердии убогом
Нам нет ни меры, ни покоя,
И тот, кого равняли с Богом,
Еще сравняется с землею;
И тот, кому вверяли души,
Еще сгорит на мелкой краже,
Сварив из сказочного куша
Червонец на перепродаже;
И тот, кому слагали оды,
За кем пошли бы без раздумий,
По милой прихоти природы
Продолжит ряд облезлых мумий.
Теперь уклад и мил, и мирен,
И жизнь сочится еле-еле,
Но крыши нынешних кумирен
Уже намечены в прицеле.
И снова - маяться у края,
Таская святость, словно гири,
Себя от скуки избавляя
Почти удачным харакири...
* * *
В Орле все так же, как в Орли -
И та же грязь, и карма та...
Шобле приятнее Шабли,
Но остается бормота,
Но остается марш-бросок
Из пункта "рай" до пункта "ад",
От них почти на волосок,
И ты - в строю, и ты - солдат,
Перстом негибким жмешь курок,
Спешишь вперед, покуда цел,
И ждешь, когда поймает рок
Тебя в оптический прицел.
И не уйти из западни,
И не сбежать из тех оков,
Где календарь считает дни
До отпущения грехов;
Где свет неона - хоть куда,
А свет божественный - померк,
Где каждый день - опять среда,
И только изредка - четверг;
Где очаровывает звук:
Аперитив, ареопаг...
А чуть осмотришься вокруг:
Куда ни кинь - везде ГУЛАГ;
И можно биться об заклад,
Что завтра будет, как вчера:
Сперва - рассвет, потом - закат,
Et Cetera, Et Cetera...
* * *
Поманите меня, поманите
В те края, где кромешен рассвет,
Золотые тончайшие нити
Протяните туда, где нас нет,
Где, понуры, покорны, печальны,
Под капель каучуковых слез
Не по-нашему шепчутся пальмы,
Ритуально роняя кокос.
Поманите, и чартерным в среду
Без сомнения и без стыда
Я уеду, уеду, уеду,
Полагая, что не навсегда;
Схороню в одиночестве мир мой
На некрополе сотен кровей,
Осчастливлю безликую фирму
Бестолковой работой своей;
Пожелаю тепла и уюта,
Словно барменом ставший лакей,
И женюсь на девице из Юты,
Говорящей свободно "O'Key...";
Стану розовым, крупным, рогатым,
Заучившим свое "ни гу-гу",
И, конечно же, стану богатым,
А счастливым, увы, не смогу;
Стану нервным, сопьюсь тихой сапой
Вдалеке от березовых вьюг...
Оттого я не еду на запад,
Оттого я не еду на юг...
Поманите меня, поманите,
И, услышав нелепый ответ,
Помяните меня, помяните,
Мол, рехнулся бедняга-поэт.
В этот мир мы явились за разным
И сполна получили свое...
Вы не бойтесь, оно не заразно -
Это тихое счастье мое!..
А жизнь, как бутылка, почата на треть…
Изменили мне
амулеты.
Обереги мои
бастуют.
Помечтаешь о чем -
да где там!
Погадаешь на что -
впустую.
Не достанешь рукой
до неба,
Не нырнешь нагишом
с причала,
Не пойдешь под дождем,
а мне бы
Стать таким, как тогда,
сначала:
На иконы глядеть
со страхом,
В кабинеты входить
без дрожи,
И не верить, что в тридцать
с гаком
Я взгляну на себя -
и что же?
Я живу не легко,
не криво,
Рассуждаю вполне
пространно,
И жена у меня
красива,
И ведь любит меня,
что странно.
Да и сам я высок,
спортивен,
Не безбожен, не бого-
молен,
И себе я почти
противен
Тем, что жизнью своей
доволен...
* * *
Мне хочется верить,
Мне хочется петь,
Не видя порока в вине,
А жизнь, как бутылка,
Почата на треть,
И черен осадок на дне,
И градус уходит,
И дрожжи кислят,
И уксус марает букет,
И вещи, что ранее
Тешили, - злят,
А злым - и сочтения нет.
И дух отвергает
Безвинную твердь,
И Все переходит в Ничто,
И вряд ли что можно
Вполне разуметь,
Но только я ведаю, что
Мне тысячу раз
Суждено умереть
И разом лишь меньше - спастись,
А жизнь, как бутылка,
Почата на треть,
И все же - да здравствует жизнь!
Да здравствует этот
Нелепый настой,
С годами теряющий цвет:
Вначале - медвяный,
Вначале - густой,
В итоге - сходящий на нет.
И тот, кто пригубит
Его от и до,
Пребудет едва ли не рад
Допить эту жизнь,
Как бутылку бордо,
Открытую сто лет назад,
Допить и мезгу,
И осадок на дне,
Не чувствуя тающий груз
Настоя, чья капля
Тем выше в цене,
Чем менее выражен вкус...
* * *
На что мне памятник? Не надо...
Когда уйду за окоем -
Мне пригодится лишь ограда,
А в ней - лишь узенький проем.
И ни скандала, ни раздрая -
Лишь дерева в лесу и ты,
Травою ставши, отдыхаешь
От пережитой суеты.
И нет ни дыма, ни мотора -
Лишь отсвет млечного пути
И та тропинка, по которой
Ко мне вы сможете прийти
Без приглашенья, на неделе,
Вне всяких дней календаря,
И я кивну вам еле-еле,
За ваш приход благодаря...
Обреченным на жизнь
Деля награды и чины,
О мимолетность опершись,
Мы все давно обречены,
Но кто - на смерть, а кто - на жизнь.
Теряя нервы и года
В бесплодных спорах о пути,
Мы все равно придем туда,
Куда нам следует прийти.
В обычный час, в некруглый год,
Без позументов и речей
Нас кто-то встретит у ворот,
Бряцая связкою ключей
И, как заправский конвоир
Определяя путь рукой,
Покажет нам наш новый мир,
Кому - какой...
* * *
...А небо ушло погостить на денек.
На темную сторону, что ли...
И снова и сер, и печален восток:
Ни вести, ни мысли, ни боли.
И снова за тучами тучи бегут,
И нету погоды остудней,
Но выглянет солнце на десять минут
В четыре часа пополудни.
И то, что тянулось вслепую, зазря,
Мелело, ветшало, но жило,
Вечерней порою согреет заря
Своим обещанием лживым.
И, знанием тайным нетайно гордясь,
Среди одержимости людной,
Я в небе увижу старинную вязь
В четыре часа пополудни.
И первый делец, и последний простак,
Гноитель и сеятель хлеба,
Увидят судьбою завещанный знак,
Едва только глянут на небо.
И будет излечен безудержный мот,
Когда, проводя на балу дни,
Он что-то услышит и что-то поймет
В четыре часа пополудни.
И пестрые числа нестройным каре,
Упрямы, нелепы, капризны,
В планиду планеты вплетут по поре
Мою арифметику жизни.
И примет покой неуемная плоть
Под звуки невидимой лютни,
Когда мою душу приветит Господь
В четыре часа пополудни...
***
Можно кануть в оставленной проруби.
Можно сгинуть в Бермудской дыре.
Можно мнить себя тигром иль голубем,
Или даже блохой в конуре.
Можно чай кипятить в рукомойнике
Или после симбирской глуши
В Мавзолее работать покойником...
Но любви не отнять у души.
Можно прыгать с шестом и без оного.
Можно трезвым ходить круглый год.
Можно золото делать из олова,
Чтобы вышло все наоборот.
Можно миру устроить побоище.
Можно тайно делить барыши.
Можно делать и то, и не то еще,
Но любви не отнять у души.
Можно выкрасть Венеру безногую.
Можно ноги приделать Дега.
Можно бегать, чужого не трогая,
Или, тронув, пуститься в бега.
Можно жить от креста к полумесяцу
И святым быть, греши-не-греши.
Можно все... Можно даже повеситься.
Но любви не отнять у души!..
* * *
...Светел день, и погода - весенняя.
Солнце моется в мартовских лужицах.
И пустым колесом обозрения
Голова моя шалая кружится.
И двоится в глазах от вращения,
И виновны в нахлынувшем бедствии
Вы - красивая до отвращения
И разумная до сумасшествия.
Мне бы взять у небес равнодушия,
Одолжить немоты у грядущего,
Но все рушу, и рушу, и рушу я
То, что Богом иль бесом отпущено.
Ах, наивные, где же вы видели,
Чтобы дерзкие небу потрафили? -
И летят, остывая, эпитеты,
На лету становясь эпитафией;
И душа погибает, блаженствуя,
Осчастливлена и опорочена,
И рождается новое, женское
В поединке земного и прочего...
Демократия
Я - заказанный город.
Я - живая могила.
Я был утром распорот
Полутонной тротила.
Я - старинный и спальный,
Я - панельный, кирпичный, -
Уничтожен морально
И взрывчаткой напичкан.
Прежде звонок и светел,
Прежде тверже корунда,
Я был поднят на ветер
И размазан по грунту.
В этой огненной каше
От подвала до крыши,
Стал я смерти не краше
И сарая не выше,
И, хватаясь за воздух,
Я упал в одночасье,
Недовитые гнезда
Разрывая на части.
Им везения чуть бы -
Век бы жили богато,
А сегодня их судьбы
Ворошит экскаватор,
И по братским могилам
Развезут самосвалы
То, что временем было,
Да историей стало.
Но не старится рана,
И мутится мой разум,
И смеется с экрана
Тот, кому я заказан...
* * *
Уменьшив небо до размера малой форточки,
Пустые семечки с утра до ночи лузгая,
Страна сидела по-тюремному на корточках
И заводила с похмела блатную музыку.
Страна металась между свастикой и мистикой,
Страна стенала, упиваясь горькой повестью.
И все казалось, что вот-вот уже амнистия,
И все казалось - на свободу с чистой совестью.
Страна баландой по-барачному обедала
И ненавидящих ее смиренно славила,
А сколько воли не видать, так это ведала
Одна кукушка, да и та, поди, лукавила...
* * *
Нити сотен дорог замыкаются в круг,
Купол неба дождями исколот...
Я устал от твоих ритуальных услуг,
Мой любимый и проклятый город.
Я устал от привычных твоих похорон
И прощаний без мысли о встрече,
От увядших вождей, от сожженных знамен
И покоя от сечи до сечи.
Я устал проклинать, словеса не любя,
Воздавая и нашим, и вашим,
И унылую жизнь пропускать сквозь себя,
Как больничную манную кашу.
Я устал в сотый раз путать песню и стон
И, шагая тропой поколенья,
Отмечать годовщину твоих похорон,
Словно дату второго рожденья...
* * *
В этом городе, прежде тесовом,
В этом городе, прежде каменном,
Век я маялся над вопросами,
Словно город был мне экзаменом.
В этом городе, прежде ласковом,
В этом городе, прежде искренном,
Был я отпрыском, стал я пасынком,
Был я радостным, стал я выспренным.
В этом городе, пиво-вобленном,
Где хотя бы раз пили-ели вы,
По углам стоят то ли гоблины,
То ли чудища церетелевы.
В этом городе, кровью клеенном,
В этом городе, сталью штопанном,
Нареченное населением
Забутикано да зашопано.
В этом городе глупо каяться,
Да и хвастаться - не глупее ли
Перед теми, кто развлекается
Панихидами с юбилеями?
В этом городе, снобом хаянном,
В этом городе, злобой вспоротом,
И живем-то мы неприкаянно
С этим городом, с этим городом...
* * *
На вокзале, уставшем от гула бесчисленных ног,
Я увидел того, кто до боли похож на меня.
Он смеялся и пел, я его не заметить не мог.
Он смеялся и пел, неуместной бравадой маня.
Он сказал мне: "Послушай, сегодня я - словно шальной.
Мне открылась небесная мудрость в объеме ста грамм.
Если хочешь - пойдем постигать эту мудрость со мной.
Я тебе, как учитель, остатки ее передам."
Я ответил: "Постой, кто б ты ни был - я все же не раб.
Если мерить вином - для меня ты избыточно мудр.
Но, коль скоро твердишь, что безудержно честен и храбр,
Может, лучше пойдем слушать музыку утренних сутр."
Он заметил с улыбкой: "Ты знаешь, я сам был таким,
Я не верил, что мир - это круг бесконечных дорог,
Я не мыслил, что стану хотя бы на йоту другим,
И, как видишь, остался в итоге совсем одинок."
На вокзале, оглохшем от топота стоп и копыт,
Я увидел того, кто уже никуда не спешил.
Я спросил его: "Что за дела? Ты же был знаменит!"
Он нагнулся ко мне и шепнул: "Значит, мало грешил..."
Денис Коротаев, погиб в 1993
Лежу в гробу, весь в черно-белом.
Лети, душа моя, лети! -
Я был тебе не лучшим телом.
Я изводил тебя, как мог.
Взять даже внешность, например хоть:
Подслеповат и кривоног,
К тому же - кариес и перхоть.
Добавим волосы в ушах
И скарлатину в раннем детстве...
Едва ли ты, моя душа,
Мечтала о таком наследстве!..
А я все жил (каков подлец!),
И нате - помер благородно...
Душа, пойми ж ты, наконец -
Теперь свободна ты, свободна!
А то ведь я еще блудил
И тешил водкою утробу...
Так что ж ты плачешь на груди
И причитаешь подле гроба?
Лети, душа! Отверзта клеть.
Исчезли прежние оковы.
Ты плачешь - некуда лететь?..
А ты найди себе другого!
Зайди на сайт, слетай в кабак,
Сходи на бал "Кому за тридцать".
Ну, сделай этот первый шаг,
Не то - увязнешь во вдовицах.
Но не подумай повторять
Ошибок прошлого удела
И не влюбляйся вдругорядь
В свое потрепанное тело!..
* * *
Не спешите вывешивать стяг победный,
Будто нас не осталось на этом свете:
Мы еще не накрылись посудой медной,
Но уже подписали свое бессмертье.
Прокуроры вы наши и меценаты,
Повелители бизнеса и искусства -
Вы еще нас растащите на цитаты
И расставите по миру наши бюсты.
Да, вы слепы сейчас, но, прозрев когда-то,
На похмельном пиру ли, на постной тризне,
Превратите в момент в имена и даты
Наши ставшие вашим гешефтом жизни.
И не надо вам ныне глядеть игриво,
Дескать, что они могут, юнцы-амебы,
Вы еще нам поклонитесь в хвост и в гриву,
И еще нас прославите, хоть у гроба,
И еще нам споете свои стихири,
Приглушив на минутку все "хали-гали",
Похоронные хари склонив, как гири,
Харакири не сделав себе едва ли,
На скрижали навесив брюнетку-ленту,
Наши строки завоете дружным хором,
И, провидя весь ужас сего момента,
Мы живем втихаря и умрем не скоро...
* * *
...А все же, милые, не надо
Мою страну в угоду схемам
То называть исчадьем Ада,
То величать земным Эдемом.
Стенают, охают, а им бы
Постичь рассудком небогатым:
Мы слишком молоды для нимба,
Но слишком стары для стигматов;
И от Катуни до Хатыни
Вчера, сегодня, завтра с нами -
Демисезонные святыни,
Переходящие, как знамя.
В своем усердии убогом
Нам нет ни меры, ни покоя,
И тот, кого равняли с Богом,
Еще сравняется с землею;
И тот, кому вверяли души,
Еще сгорит на мелкой краже,
Сварив из сказочного куша
Червонец на перепродаже;
И тот, кому слагали оды,
За кем пошли бы без раздумий,
По милой прихоти природы
Продолжит ряд облезлых мумий.
Теперь уклад и мил, и мирен,
И жизнь сочится еле-еле,
Но крыши нынешних кумирен
Уже намечены в прицеле.
И снова - маяться у края,
Таская святость, словно гири,
Себя от скуки избавляя
Почти удачным харакири...
* * *
В Орле все так же, как в Орли -
И та же грязь, и карма та...
Шобле приятнее Шабли,
Но остается бормота,
Но остается марш-бросок
Из пункта "рай" до пункта "ад",
От них почти на волосок,
И ты - в строю, и ты - солдат,
Перстом негибким жмешь курок,
Спешишь вперед, покуда цел,
И ждешь, когда поймает рок
Тебя в оптический прицел.
И не уйти из западни,
И не сбежать из тех оков,
Где календарь считает дни
До отпущения грехов;
Где свет неона - хоть куда,
А свет божественный - померк,
Где каждый день - опять среда,
И только изредка - четверг;
Где очаровывает звук:
Аперитив, ареопаг...
А чуть осмотришься вокруг:
Куда ни кинь - везде ГУЛАГ;
И можно биться об заклад,
Что завтра будет, как вчера:
Сперва - рассвет, потом - закат,
Et Cetera, Et Cetera...
* * *
Поманите меня, поманите
В те края, где кромешен рассвет,
Золотые тончайшие нити
Протяните туда, где нас нет,
Где, понуры, покорны, печальны,
Под капель каучуковых слез
Не по-нашему шепчутся пальмы,
Ритуально роняя кокос.
Поманите, и чартерным в среду
Без сомнения и без стыда
Я уеду, уеду, уеду,
Полагая, что не навсегда;
Схороню в одиночестве мир мой
На некрополе сотен кровей,
Осчастливлю безликую фирму
Бестолковой работой своей;
Пожелаю тепла и уюта,
Словно барменом ставший лакей,
И женюсь на девице из Юты,
Говорящей свободно "O'Key...";
Стану розовым, крупным, рогатым,
Заучившим свое "ни гу-гу",
И, конечно же, стану богатым,
А счастливым, увы, не смогу;
Стану нервным, сопьюсь тихой сапой
Вдалеке от березовых вьюг...
Оттого я не еду на запад,
Оттого я не еду на юг...
Поманите меня, поманите,
И, услышав нелепый ответ,
Помяните меня, помяните,
Мол, рехнулся бедняга-поэт.
В этот мир мы явились за разным
И сполна получили свое...
Вы не бойтесь, оно не заразно -
Это тихое счастье мое!..
А жизнь, как бутылка, почата на треть…
Изменили мне
амулеты.
Обереги мои
бастуют.
Помечтаешь о чем -
да где там!
Погадаешь на что -
впустую.
Не достанешь рукой
до неба,
Не нырнешь нагишом
с причала,
Не пойдешь под дождем,
а мне бы
Стать таким, как тогда,
сначала:
На иконы глядеть
со страхом,
В кабинеты входить
без дрожи,
И не верить, что в тридцать
с гаком
Я взгляну на себя -
и что же?
Я живу не легко,
не криво,
Рассуждаю вполне
пространно,
И жена у меня
красива,
И ведь любит меня,
что странно.
Да и сам я высок,
спортивен,
Не безбожен, не бого-
молен,
И себе я почти
противен
Тем, что жизнью своей
доволен...
* * *
Мне хочется верить,
Мне хочется петь,
Не видя порока в вине,
А жизнь, как бутылка,
Почата на треть,
И черен осадок на дне,
И градус уходит,
И дрожжи кислят,
И уксус марает букет,
И вещи, что ранее
Тешили, - злят,
А злым - и сочтения нет.
И дух отвергает
Безвинную твердь,
И Все переходит в Ничто,
И вряд ли что можно
Вполне разуметь,
Но только я ведаю, что
Мне тысячу раз
Суждено умереть
И разом лишь меньше - спастись,
А жизнь, как бутылка,
Почата на треть,
И все же - да здравствует жизнь!
Да здравствует этот
Нелепый настой,
С годами теряющий цвет:
Вначале - медвяный,
Вначале - густой,
В итоге - сходящий на нет.
И тот, кто пригубит
Его от и до,
Пребудет едва ли не рад
Допить эту жизнь,
Как бутылку бордо,
Открытую сто лет назад,
Допить и мезгу,
И осадок на дне,
Не чувствуя тающий груз
Настоя, чья капля
Тем выше в цене,
Чем менее выражен вкус...
* * *
На что мне памятник? Не надо...
Когда уйду за окоем -
Мне пригодится лишь ограда,
А в ней - лишь узенький проем.
И ни скандала, ни раздрая -
Лишь дерева в лесу и ты,
Травою ставши, отдыхаешь
От пережитой суеты.
И нет ни дыма, ни мотора -
Лишь отсвет млечного пути
И та тропинка, по которой
Ко мне вы сможете прийти
Без приглашенья, на неделе,
Вне всяких дней календаря,
И я кивну вам еле-еле,
За ваш приход благодаря...
Обреченным на жизнь
Деля награды и чины,
О мимолетность опершись,
Мы все давно обречены,
Но кто - на смерть, а кто - на жизнь.
Теряя нервы и года
В бесплодных спорах о пути,
Мы все равно придем туда,
Куда нам следует прийти.
В обычный час, в некруглый год,
Без позументов и речей
Нас кто-то встретит у ворот,
Бряцая связкою ключей
И, как заправский конвоир
Определяя путь рукой,
Покажет нам наш новый мир,
Кому - какой...
* * *
...А небо ушло погостить на денек.
На темную сторону, что ли...
И снова и сер, и печален восток:
Ни вести, ни мысли, ни боли.
И снова за тучами тучи бегут,
И нету погоды остудней,
Но выглянет солнце на десять минут
В четыре часа пополудни.
И то, что тянулось вслепую, зазря,
Мелело, ветшало, но жило,
Вечерней порою согреет заря
Своим обещанием лживым.
И, знанием тайным нетайно гордясь,
Среди одержимости людной,
Я в небе увижу старинную вязь
В четыре часа пополудни.
И первый делец, и последний простак,
Гноитель и сеятель хлеба,
Увидят судьбою завещанный знак,
Едва только глянут на небо.
И будет излечен безудержный мот,
Когда, проводя на балу дни,
Он что-то услышит и что-то поймет
В четыре часа пополудни.
И пестрые числа нестройным каре,
Упрямы, нелепы, капризны,
В планиду планеты вплетут по поре
Мою арифметику жизни.
И примет покой неуемная плоть
Под звуки невидимой лютни,
Когда мою душу приветит Господь
В четыре часа пополудни...
***
Можно кануть в оставленной проруби.
Можно сгинуть в Бермудской дыре.
Можно мнить себя тигром иль голубем,
Или даже блохой в конуре.
Можно чай кипятить в рукомойнике
Или после симбирской глуши
В Мавзолее работать покойником...
Но любви не отнять у души.
Можно прыгать с шестом и без оного.
Можно трезвым ходить круглый год.
Можно золото делать из олова,
Чтобы вышло все наоборот.
Можно миру устроить побоище.
Можно тайно делить барыши.
Можно делать и то, и не то еще,
Но любви не отнять у души.
Можно выкрасть Венеру безногую.
Можно ноги приделать Дега.
Можно бегать, чужого не трогая,
Или, тронув, пуститься в бега.
Можно жить от креста к полумесяцу
И святым быть, греши-не-греши.
Можно все... Можно даже повеситься.
Но любви не отнять у души!..
* * *
...Светел день, и погода - весенняя.
Солнце моется в мартовских лужицах.
И пустым колесом обозрения
Голова моя шалая кружится.
И двоится в глазах от вращения,
И виновны в нахлынувшем бедствии
Вы - красивая до отвращения
И разумная до сумасшествия.
Мне бы взять у небес равнодушия,
Одолжить немоты у грядущего,
Но все рушу, и рушу, и рушу я
То, что Богом иль бесом отпущено.
Ах, наивные, где же вы видели,
Чтобы дерзкие небу потрафили? -
И летят, остывая, эпитеты,
На лету становясь эпитафией;
И душа погибает, блаженствуя,
Осчастливлена и опорочена,
И рождается новое, женское
В поединке земного и прочего...
Демократия
Я - заказанный город.
Я - живая могила.
Я был утром распорот
Полутонной тротила.
Я - старинный и спальный,
Я - панельный, кирпичный, -
Уничтожен морально
И взрывчаткой напичкан.
Прежде звонок и светел,
Прежде тверже корунда,
Я был поднят на ветер
И размазан по грунту.
В этой огненной каше
От подвала до крыши,
Стал я смерти не краше
И сарая не выше,
И, хватаясь за воздух,
Я упал в одночасье,
Недовитые гнезда
Разрывая на части.
Им везения чуть бы -
Век бы жили богато,
А сегодня их судьбы
Ворошит экскаватор,
И по братским могилам
Развезут самосвалы
То, что временем было,
Да историей стало.
Но не старится рана,
И мутится мой разум,
И смеется с экрана
Тот, кому я заказан...
* * *
Уменьшив небо до размера малой форточки,
Пустые семечки с утра до ночи лузгая,
Страна сидела по-тюремному на корточках
И заводила с похмела блатную музыку.
Страна металась между свастикой и мистикой,
Страна стенала, упиваясь горькой повестью.
И все казалось, что вот-вот уже амнистия,
И все казалось - на свободу с чистой совестью.
Страна баландой по-барачному обедала
И ненавидящих ее смиренно славила,
А сколько воли не видать, так это ведала
Одна кукушка, да и та, поди, лукавила...
* * *
Нити сотен дорог замыкаются в круг,
Купол неба дождями исколот...
Я устал от твоих ритуальных услуг,
Мой любимый и проклятый город.
Я устал от привычных твоих похорон
И прощаний без мысли о встрече,
От увядших вождей, от сожженных знамен
И покоя от сечи до сечи.
Я устал проклинать, словеса не любя,
Воздавая и нашим, и вашим,
И унылую жизнь пропускать сквозь себя,
Как больничную манную кашу.
Я устал в сотый раз путать песню и стон
И, шагая тропой поколенья,
Отмечать годовщину твоих похорон,
Словно дату второго рожденья...
* * *
В этом городе, прежде тесовом,
В этом городе, прежде каменном,
Век я маялся над вопросами,
Словно город был мне экзаменом.
В этом городе, прежде ласковом,
В этом городе, прежде искренном,
Был я отпрыском, стал я пасынком,
Был я радостным, стал я выспренным.
В этом городе, пиво-вобленном,
Где хотя бы раз пили-ели вы,
По углам стоят то ли гоблины,
То ли чудища церетелевы.
В этом городе, кровью клеенном,
В этом городе, сталью штопанном,
Нареченное населением
Забутикано да зашопано.
В этом городе глупо каяться,
Да и хвастаться - не глупее ли
Перед теми, кто развлекается
Панихидами с юбилеями?
В этом городе, снобом хаянном,
В этом городе, злобой вспоротом,
И живем-то мы неприкаянно
С этим городом, с этим городом...
* * *
На вокзале, уставшем от гула бесчисленных ног,
Я увидел того, кто до боли похож на меня.
Он смеялся и пел, я его не заметить не мог.
Он смеялся и пел, неуместной бравадой маня.
Он сказал мне: "Послушай, сегодня я - словно шальной.
Мне открылась небесная мудрость в объеме ста грамм.
Если хочешь - пойдем постигать эту мудрость со мной.
Я тебе, как учитель, остатки ее передам."
Я ответил: "Постой, кто б ты ни был - я все же не раб.
Если мерить вином - для меня ты избыточно мудр.
Но, коль скоро твердишь, что безудержно честен и храбр,
Может, лучше пойдем слушать музыку утренних сутр."
Он заметил с улыбкой: "Ты знаешь, я сам был таким,
Я не верил, что мир - это круг бесконечных дорог,
Я не мыслил, что стану хотя бы на йоту другим,
И, как видишь, остался в итоге совсем одинок."
На вокзале, оглохшем от топота стоп и копыт,
Я увидел того, кто уже никуда не спешил.
Я спросил его: "Что за дела? Ты же был знаменит!"
Он нагнулся ко мне и шепнул: "Значит, мало грешил..."
Денис Коротаев, погиб в 1993
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Пытаюсь жизнь назвать по имени
и снова выдумать слова,
чтоб непременно стать моими
могли и воздух, и трава.
Сухое счастье обладания
мне саднит легкие, как яд.
Как робко каменные здания
в ладонях города горят!
Их робость - страх неизречения,
но в них доверчивость вселят
цветы на шторах и вечерняя
прохлада стен, и чей-то взгляд.
Пускай лишь звук - мое видение,
но закодированы в нем
и все на свете день рождения,
и смех друзей в дому моем.
***
Как пахнет стройкой осень
в городке,
нестойким снегом,
щебнем и известкой...
И показалась вычурной и плоской
печаль, с которой был накоротке.
Но придавать значенье этой
блажи -
такая же надуманная блажь.
Расплавленной смолой залили крышу
и кроют рубероидом...
Гараж.
Гудки. Машины частников.
Забором
забит пустырь с пожухлою травой.
Тепло. И только ветер полевой,
как бард, над элегическим
простором
гуляет с непокрытой головой.
***
Как? Когда? - Не заметил и сам -
клекот птиц, пересуды-суды...
Облетают афиши, как сад,
облетают сады.
Или вывел какой-то артист
пару нот - и, срываясь, вослед
облетают из музыки, из
чувства долга, из лета, из лет,
из вагонов, смертельно устав,
и - до встречи... имейте в виду...
И опять - за составом состав,
будто гусеницы в саду...
***
...И потеряю все. И после
пожалею,
что многое имел и ничего
не смог.
Озябнув, кисти рук о чашку чая
грею,
зайдя на огонек,
и всматриваюсь в мир.
И деревом познанья
под самый потолок растет
табачный чад.
...О чем-то о своем - на гостя
ноль вниманья -
геологи молчат.
Такая вкуснота в простой
свободе жеста!
А если выпить есть -
шикарно, как в Крыму!
Обетованный быт - вот это место,
где ни черта не должен
никому.
Немногословна жизнь, когда она -
деянье.
И, прислонив к стене
теодолит,
молчит молчальник мой,
наверное, заранее -
за все, что нам в грядущем
предстоит.
***
Сухая осень.
Сучьями стучат
деревья во дворе, ссыпая звуки
в твои
к закату поднятые руки...
Костры картофельной ботвы,
щемящий чад -
знакомый с детства.
Память на приколе,
как старая разбитая ладья.
В наплыве слез двоится слово "Я",
и сумраком исходят стекла
в школе.
Крошится мел и сыплется с доски,
как век назад.
Не будет по-иному.
И, как маньяк,
припадками тоски
живет твоя печаль
к теплу земному.
***
Не могу прочесть стихи чужие.
Лишь открою - всхлипы отвлекают,
с ледостава раннего, с межи ли
в поле темном - стонут,
окликают.
И неясным зовом, древним слишком,
чтоб не стать обыденностью липкой,
будет ночь играть моим умишком,
озарять пугающей улыбкой.
Встань, оденься -
никуда не деться! -
на мосту постой. Вода в Тоболе
так мутна, что если заглядеться,
очи затуманятся от боли.
Анатолий Коштенко, Казахстан, умер в 27 лет
и снова выдумать слова,
чтоб непременно стать моими
могли и воздух, и трава.
Сухое счастье обладания
мне саднит легкие, как яд.
Как робко каменные здания
в ладонях города горят!
Их робость - страх неизречения,
но в них доверчивость вселят
цветы на шторах и вечерняя
прохлада стен, и чей-то взгляд.
Пускай лишь звук - мое видение,
но закодированы в нем
и все на свете день рождения,
и смех друзей в дому моем.
***
Как пахнет стройкой осень
в городке,
нестойким снегом,
щебнем и известкой...
И показалась вычурной и плоской
печаль, с которой был накоротке.
Но придавать значенье этой
блажи -
такая же надуманная блажь.
Расплавленной смолой залили крышу
и кроют рубероидом...
Гараж.
Гудки. Машины частников.
Забором
забит пустырь с пожухлою травой.
Тепло. И только ветер полевой,
как бард, над элегическим
простором
гуляет с непокрытой головой.
***
Как? Когда? - Не заметил и сам -
клекот птиц, пересуды-суды...
Облетают афиши, как сад,
облетают сады.
Или вывел какой-то артист
пару нот - и, срываясь, вослед
облетают из музыки, из
чувства долга, из лета, из лет,
из вагонов, смертельно устав,
и - до встречи... имейте в виду...
И опять - за составом состав,
будто гусеницы в саду...
***
...И потеряю все. И после
пожалею,
что многое имел и ничего
не смог.
Озябнув, кисти рук о чашку чая
грею,
зайдя на огонек,
и всматриваюсь в мир.
И деревом познанья
под самый потолок растет
табачный чад.
...О чем-то о своем - на гостя
ноль вниманья -
геологи молчат.
Такая вкуснота в простой
свободе жеста!
А если выпить есть -
шикарно, как в Крыму!
Обетованный быт - вот это место,
где ни черта не должен
никому.
Немногословна жизнь, когда она -
деянье.
И, прислонив к стене
теодолит,
молчит молчальник мой,
наверное, заранее -
за все, что нам в грядущем
предстоит.
***
Сухая осень.
Сучьями стучат
деревья во дворе, ссыпая звуки
в твои
к закату поднятые руки...
Костры картофельной ботвы,
щемящий чад -
знакомый с детства.
Память на приколе,
как старая разбитая ладья.
В наплыве слез двоится слово "Я",
и сумраком исходят стекла
в школе.
Крошится мел и сыплется с доски,
как век назад.
Не будет по-иному.
И, как маньяк,
припадками тоски
живет твоя печаль
к теплу земному.
***
Не могу прочесть стихи чужие.
Лишь открою - всхлипы отвлекают,
с ледостава раннего, с межи ли
в поле темном - стонут,
окликают.
И неясным зовом, древним слишком,
чтоб не стать обыденностью липкой,
будет ночь играть моим умишком,
озарять пугающей улыбкой.
Встань, оденься -
никуда не деться! -
на мосту постой. Вода в Тоболе
так мутна, что если заглядеться,
очи затуманятся от боли.
Анатолий Коштенко, Казахстан, умер в 27 лет
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Послание Марии
А я живу, не как надо. Печалюсь, горю неярко.
Не уважаю стадо. Плюю свысока на бедность.
Я удаляюсь в вечность, словно в аллею парка,
бегущую в неизвестность.
На улице отдыхают. Взрывают назло шутихи.
Что три часа ночи, православных не беспокоит.
Будь здесь океан, я бы срубил Кон-Тики.
Но здесь 30 ниже нуля, и воет
вьюга. Заснуть уже не удастся.
Но сдохнуть можно в любое время.
Моя главная роль – подбирать за всеми.
В остальное время ругаться.
Я тоже мечтал о счастье.
Держал в объятьях девушку с русыми волосами.
Но этот мяч забил далеко Агасси.
Хотя я чего-то жду еще под часами.
И, вот я остался один, как решил Господь.
Жена убежала с ублюдком из Чебоксар.
Теперь она ему говорит: »Володь!
Мне страшно нравится, что ты еще не стар,
что ты любишь чай,
и что обожаешь суп,
и что – о, только не отвечай! –
невыносимо глуп».
Напрасно Бог создал женщину. Лучше бы пил с утра,
что подвернется под руку. Скажите мне: из ребра
что можно вылепить? Может быть, букву «п»?
Восемь часов думать о ней в купе?
Не получилось… Видно, не с той руки.
ляпал бы лишь «адамов»: дулись бы в поддавки.
Были всецело счастливы. Не замечали дня.
А жизнь обходилась бы без меня.
Ибо, я здесь так нужен, как мне никто.
Как сухопутный никчемный Иван Кусто,
предпочитавший компанью рыб,
на этой умной земле я влип.
Когда-нибудь боль оборвется, вдруг.
И в обществе четырех подруг,
подобен космическому челноку,
я пересеку реку.
И там, где, в конце – концов, окажусь,
надеюсь, не будет, ни слова «Русь»,
ни пакостных выродков, ни озверевших шлюх.
Ни лета. Ни комаров. Ни мух…
***
Проходят деревья, устало идут они.
И серое небо раскачивает весло.
Скажите на милость, куда подевались дни,
в которые мне везло?
Весна запоздала. Не слышен небесный кряк.
Никто не подкинет монетку на счастье. Весь,
перевоплотившийся в свой Варяг,
я все еще, гады, есть.
***
Все реже к тебе я пишу, дорогая Бьянка…
К чему продолжать на бумаге пустые споры?
Уж, лучше, поверь, бесконечный табак и пьянка,
чем вновь воздвигать до небес между нами горы.
Что мой телефон все чаще не отвечает –
так ты не позвонишь, а дуры всегда некстати.
Рамзес на придурков за дверью давно не лает –
охота слезать с кровати…
Смотри: увяданье, с одной стороны, и вечный
намек на финал, эпитафию, безнадежность.
Печальный автобус неслышно идет к конечной,
Тревожа, как дождь, непрошедшую в сердце нежность.
А я все на той же кухне, у той же стенки:
на танец снежинок волшебней смотреть без света.
Но в этот театр уже не купить билета
ни за какие деньги.
***
Приближается осень. Листва начала осыпаться.
Снова вечер потерян. А утром тоска просыпаться.
Вспомнишь, как ты ушла – проклинаешь Денницу и Бога.
Хорошо, еще, что грустных дней остается немного.
Но пора подниматься: заманивать в стойло пегасов,
и вести на прогулку собаку в Страну Пидорасов,
А, вернувшись, запихивать в скучную пасть бутерброды,
удивляясь, откуда повсюду такие уроды.
А потом одиночество грустную душу терзает,
будто кто-то театр, закрытый навек, подметает,
и бегом начинаешь молитвы шептать и креститься,
словно «Отче» прошепчешь, и счастье к тебе возвратится.
Лишь под вечер с тебя напряжение, будто, спадает,
и никто на тебя уже, вроде бы, не нападает:
всякий занят собой, своим логовом потным и сраным.
Только сон и мечты остаются с тобою, со странным.
Как ни дико, когда-нибудь ты примиришься с судьбою,
даже с тем, что она в этот час на земле не с тобою,
с тем, что ей хорошо, с тем, что ветер в окно задувает.
С тем, что лучше любви все равно ничего не бывает.
***
В кафе «Рамстор» на верхнем этаже,
откуда так удачно головой
в пролет куда, зачем, или уже,
у нас опять свидание с тобой.
Твой гамбургер еще мычит в полях.
Рой насекомых… Я смотрю на стул,
скучающий о сыгранных ролях -
не сплю, но вид такой, что я уснул.
Ты вновь со мной. И все у нас «o, кей».
И перед нами с номером жокей,
как будто приодетый домовой.
Там, где-то, за невидимой стеной
ты еще можешь быть моей женой –
непревзойденной девочкой моей.
Вспоминая Блока и Пушкина
Уходит время. В мареве осеннем
кружится лист, не нужный никому.
На небе мрак. Наполнена волненьем
душа, никто не знает – почему.
Ей, верно, жаль Потерянного рая,
а, может, видит лезвие черты.
Жаль уходить. Но жить, не умирая,
не скучно, только, если рядом ты.
Так повелось, что всё стремится к дому.
Таков закон. В нем магия тепла.
«Но час настал, и ты ушла к другому.
В сырую ночь ты из дому ушла».
Конечно, я тебе казался старым.
Куда приятней целовать клише…
Мне не тягаться с «молодым гусаром»,
и не стрелять в него из Лефоше.
Когда-нибудь поэт родится снова.
Но, лишь полюбит, и ему конец…
Пиши, дружок - найдется «Гончарова» -
«чистейшей прелести чистейший образец…»
***
Мой милый пес! Как грустно мы живем!
Как все у нас привязано к причине…
В последний раз мы собрались втроем,
и то, благодаря твоей кончине.
Течет со стен невыносимый час.
Тупые рыла в смрадном коридоре.
И та, что вечно связывала нас,
впервые в жизни не скрывает горе.
Тебя мы оставляем на чужих.
Спускаемся по лестнице, как тени.
Ты, все сносивший молча, больше жив,
чем я, не замечающий ступени.
Нет больше пса. И кости сожжены.
И на подушку ты ко мне не ляжешь.
И, ставший в мире тише тишины,
"Люблю тебя" во сне уже не скажешь.
Когда-нибудь ты станешь человек,
построишь тоже где-нибудь избушку.
А я, к тебе прибившийся навек,
тихонечко пристроюсь на подушку.
***
Прекрасна жизнь! Но слишком коротка.
И грустная - до помутненья взгляда.
Ты умер, друг. А я живу пока.
Хоть неохота, но, кому-то, надо.
Уже Февраль. Здесь все идет к весне.
Мы скоро бы поехали на дачу.
Ты лапой обнимал меня во сне.
Ты понимаешь, почему я плачу?
Теперь со мною спит лишь твой портрет.
Лишь дух твой грустно бродит по квартире.
Но для меня – меня на свете нет.
А ты, как воин, пребываешь в мире.
Воскресни, Пёс! Я за тебя умру.
Как раб, смирюсь с любой своей судьбою.
Ты был со мной так ласков поутру,
Что всё - ничто, в сравнении с тобою.
Всегда казалось мне, что мы – друзья.
Но понял я, среди печали многой,
Ты – был моим хозяином, а я
был лишь твоею копией двуногой.
***
Любимая! Как больно стало жить…
Как трудно засыпать и просыпаться,
Как тяжело ничем не дорожить,
и, как листве, гореть и осыпаться.
Ты помнишь, между мною и тобой
чудесный пёс валялся на диване,
и ты еще была моей женой,
а я был бесконечно счастлив с вами.
Я вас любил. Мой восхищенный взгляд
не встретит вас нигде уже. И, все же,
оглядываясь в прошлое, я рад,
что мы когда-то жили здесь, похоже.
Не хлопнет лифт. Не прозвучат шаги.
Не щелкнет ключ, и дверь не отворится.
Вы не войдете. Как себе ни лги -
а ничего уже не повторится.
***
Как всегда, на дворе ни весна, ни лето.
Не хватает тепла, освещенья, цвета,
обонянья, собаки, любимой, друга,
самочувствия, нежности, денег, юга.
И сидишь в своей келье, вкушая старость,
словно ты – Полифем, и тебе осталось
лишь ворчать на плиту, зеркала, на стены,
на богов, на тоску, тишину, на вены.
И волшебная палочка тоже где-то
за семьсот километров. В джинсы одета,
и прическа под мальчика. В камуфляже
таковом, что жена, не узнаешь даже.
И уже не играет особой роли,
что душа не желает кричать от боли,
с каждым днем равнодушнее к счастью, горю,
как речушка, тем глуше, чем ближе к морю.
Юрий Батяйкин
А я живу, не как надо. Печалюсь, горю неярко.
Не уважаю стадо. Плюю свысока на бедность.
Я удаляюсь в вечность, словно в аллею парка,
бегущую в неизвестность.
На улице отдыхают. Взрывают назло шутихи.
Что три часа ночи, православных не беспокоит.
Будь здесь океан, я бы срубил Кон-Тики.
Но здесь 30 ниже нуля, и воет
вьюга. Заснуть уже не удастся.
Но сдохнуть можно в любое время.
Моя главная роль – подбирать за всеми.
В остальное время ругаться.
Я тоже мечтал о счастье.
Держал в объятьях девушку с русыми волосами.
Но этот мяч забил далеко Агасси.
Хотя я чего-то жду еще под часами.
И, вот я остался один, как решил Господь.
Жена убежала с ублюдком из Чебоксар.
Теперь она ему говорит: »Володь!
Мне страшно нравится, что ты еще не стар,
что ты любишь чай,
и что обожаешь суп,
и что – о, только не отвечай! –
невыносимо глуп».
Напрасно Бог создал женщину. Лучше бы пил с утра,
что подвернется под руку. Скажите мне: из ребра
что можно вылепить? Может быть, букву «п»?
Восемь часов думать о ней в купе?
Не получилось… Видно, не с той руки.
ляпал бы лишь «адамов»: дулись бы в поддавки.
Были всецело счастливы. Не замечали дня.
А жизнь обходилась бы без меня.
Ибо, я здесь так нужен, как мне никто.
Как сухопутный никчемный Иван Кусто,
предпочитавший компанью рыб,
на этой умной земле я влип.
Когда-нибудь боль оборвется, вдруг.
И в обществе четырех подруг,
подобен космическому челноку,
я пересеку реку.
И там, где, в конце – концов, окажусь,
надеюсь, не будет, ни слова «Русь»,
ни пакостных выродков, ни озверевших шлюх.
Ни лета. Ни комаров. Ни мух…
***
Проходят деревья, устало идут они.
И серое небо раскачивает весло.
Скажите на милость, куда подевались дни,
в которые мне везло?
Весна запоздала. Не слышен небесный кряк.
Никто не подкинет монетку на счастье. Весь,
перевоплотившийся в свой Варяг,
я все еще, гады, есть.
***
Все реже к тебе я пишу, дорогая Бьянка…
К чему продолжать на бумаге пустые споры?
Уж, лучше, поверь, бесконечный табак и пьянка,
чем вновь воздвигать до небес между нами горы.
Что мой телефон все чаще не отвечает –
так ты не позвонишь, а дуры всегда некстати.
Рамзес на придурков за дверью давно не лает –
охота слезать с кровати…
Смотри: увяданье, с одной стороны, и вечный
намек на финал, эпитафию, безнадежность.
Печальный автобус неслышно идет к конечной,
Тревожа, как дождь, непрошедшую в сердце нежность.
А я все на той же кухне, у той же стенки:
на танец снежинок волшебней смотреть без света.
Но в этот театр уже не купить билета
ни за какие деньги.
***
Приближается осень. Листва начала осыпаться.
Снова вечер потерян. А утром тоска просыпаться.
Вспомнишь, как ты ушла – проклинаешь Денницу и Бога.
Хорошо, еще, что грустных дней остается немного.
Но пора подниматься: заманивать в стойло пегасов,
и вести на прогулку собаку в Страну Пидорасов,
А, вернувшись, запихивать в скучную пасть бутерброды,
удивляясь, откуда повсюду такие уроды.
А потом одиночество грустную душу терзает,
будто кто-то театр, закрытый навек, подметает,
и бегом начинаешь молитвы шептать и креститься,
словно «Отче» прошепчешь, и счастье к тебе возвратится.
Лишь под вечер с тебя напряжение, будто, спадает,
и никто на тебя уже, вроде бы, не нападает:
всякий занят собой, своим логовом потным и сраным.
Только сон и мечты остаются с тобою, со странным.
Как ни дико, когда-нибудь ты примиришься с судьбою,
даже с тем, что она в этот час на земле не с тобою,
с тем, что ей хорошо, с тем, что ветер в окно задувает.
С тем, что лучше любви все равно ничего не бывает.
***
В кафе «Рамстор» на верхнем этаже,
откуда так удачно головой
в пролет куда, зачем, или уже,
у нас опять свидание с тобой.
Твой гамбургер еще мычит в полях.
Рой насекомых… Я смотрю на стул,
скучающий о сыгранных ролях -
не сплю, но вид такой, что я уснул.
Ты вновь со мной. И все у нас «o, кей».
И перед нами с номером жокей,
как будто приодетый домовой.
Там, где-то, за невидимой стеной
ты еще можешь быть моей женой –
непревзойденной девочкой моей.
Вспоминая Блока и Пушкина
Уходит время. В мареве осеннем
кружится лист, не нужный никому.
На небе мрак. Наполнена волненьем
душа, никто не знает – почему.
Ей, верно, жаль Потерянного рая,
а, может, видит лезвие черты.
Жаль уходить. Но жить, не умирая,
не скучно, только, если рядом ты.
Так повелось, что всё стремится к дому.
Таков закон. В нем магия тепла.
«Но час настал, и ты ушла к другому.
В сырую ночь ты из дому ушла».
Конечно, я тебе казался старым.
Куда приятней целовать клише…
Мне не тягаться с «молодым гусаром»,
и не стрелять в него из Лефоше.
Когда-нибудь поэт родится снова.
Но, лишь полюбит, и ему конец…
Пиши, дружок - найдется «Гончарова» -
«чистейшей прелести чистейший образец…»
***
Мой милый пес! Как грустно мы живем!
Как все у нас привязано к причине…
В последний раз мы собрались втроем,
и то, благодаря твоей кончине.
Течет со стен невыносимый час.
Тупые рыла в смрадном коридоре.
И та, что вечно связывала нас,
впервые в жизни не скрывает горе.
Тебя мы оставляем на чужих.
Спускаемся по лестнице, как тени.
Ты, все сносивший молча, больше жив,
чем я, не замечающий ступени.
Нет больше пса. И кости сожжены.
И на подушку ты ко мне не ляжешь.
И, ставший в мире тише тишины,
"Люблю тебя" во сне уже не скажешь.
Когда-нибудь ты станешь человек,
построишь тоже где-нибудь избушку.
А я, к тебе прибившийся навек,
тихонечко пристроюсь на подушку.
***
Прекрасна жизнь! Но слишком коротка.
И грустная - до помутненья взгляда.
Ты умер, друг. А я живу пока.
Хоть неохота, но, кому-то, надо.
Уже Февраль. Здесь все идет к весне.
Мы скоро бы поехали на дачу.
Ты лапой обнимал меня во сне.
Ты понимаешь, почему я плачу?
Теперь со мною спит лишь твой портрет.
Лишь дух твой грустно бродит по квартире.
Но для меня – меня на свете нет.
А ты, как воин, пребываешь в мире.
Воскресни, Пёс! Я за тебя умру.
Как раб, смирюсь с любой своей судьбою.
Ты был со мной так ласков поутру,
Что всё - ничто, в сравнении с тобою.
Всегда казалось мне, что мы – друзья.
Но понял я, среди печали многой,
Ты – был моим хозяином, а я
был лишь твоею копией двуногой.
***
Любимая! Как больно стало жить…
Как трудно засыпать и просыпаться,
Как тяжело ничем не дорожить,
и, как листве, гореть и осыпаться.
Ты помнишь, между мною и тобой
чудесный пёс валялся на диване,
и ты еще была моей женой,
а я был бесконечно счастлив с вами.
Я вас любил. Мой восхищенный взгляд
не встретит вас нигде уже. И, все же,
оглядываясь в прошлое, я рад,
что мы когда-то жили здесь, похоже.
Не хлопнет лифт. Не прозвучат шаги.
Не щелкнет ключ, и дверь не отворится.
Вы не войдете. Как себе ни лги -
а ничего уже не повторится.
***
Как всегда, на дворе ни весна, ни лето.
Не хватает тепла, освещенья, цвета,
обонянья, собаки, любимой, друга,
самочувствия, нежности, денег, юга.
И сидишь в своей келье, вкушая старость,
словно ты – Полифем, и тебе осталось
лишь ворчать на плиту, зеркала, на стены,
на богов, на тоску, тишину, на вены.
И волшебная палочка тоже где-то
за семьсот километров. В джинсы одета,
и прическа под мальчика. В камуфляже
таковом, что жена, не узнаешь даже.
И уже не играет особой роли,
что душа не желает кричать от боли,
с каждым днем равнодушнее к счастью, горю,
как речушка, тем глуше, чем ближе к морю.
Юрий Батяйкин
-
Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 39 раз
- Поблагодарили: 186 раз
По какой-то там бумажной волоките
Люди шли, дожди, снега и тополя,
Были горы там записок «Помогите!»
И колёсико монетки – три любля.
Кто помог, тот был забыт почти мгновенно,
Потому что исторический злодей —
Вот чья сказочная личность незабвенна
Верой в силу и выносливость людей.
Всё зависит от игры теней и света,
Власть берут теней и света игроки.
…Три любля – такая редкая монета,
Глаз, моргающий в колёсике строки.
К нам едет
К нам едет… Не из тех мы простаков,
Чтоб нам не въехать в кто там едет и каков
Пророческой цитаты кругозор.
Из безразмерной глубины веков
К нам едет… Едет, едет ревизор,
Такой пацан всемирный Хлестаков.
Он едет к нам со всех материков,
Как представитель самых разных стран,
Как ревизор грехов и наших ран
Из безразмерной глубины веков.
Он едет к нам, как новость, на экран, –
Такой пацан всемирный Хлестаков,
Такой ездецкий сон и страшный суд,
Который хохоча перенесут
И в топи блат с цитатами озёр!..
Из безразмерной глубины веков
К нам едет… Едет безразмерный ревизор.
К нам едет… Едет безразмерный Хлестаков.
***
Одиссей возвращается ежеминутно,
Это – голод, которым страдает Гомер,
Воспевая природу, чьё дело распутно,
И вином запивая чудовищ размер.
Нет предела мечтам на пирушке чудовищ,
Есть великая жажда и голод тоски
По захвату разбросанных всюду сокровищ,
Пожирающих мачты, сердца и мозги.
По глазам, по губам, по таинственным знакам
Здесь подробно читается действо и путь.
Если в душу влезать лошадям и собакам,
Можно всё предсказать, но об этом забудь!..
Нет чудовищ, где нет ни легенды, ни мифа.
Нет чудовищ, где нет золотого руна.
Можно сделать прививку от оспы и тифа
Одиссею, но эта идея смешна!
У него и Гомера – такая прививка,
Что из этих двоих не скончался никто,
И с Читателем в гуще любого отрывка
Всё, что после случится, случается – до…
***
Я шла по улице ногами,
И ветер платье раздувал.
Всё остальное шло слогами,
Держа, как волны, интервал.
Слогами шло сиянье свыше,
И шёл слогами кислород,
Шли облака, листва и крыши,
Моих свобод воздушный флот.
Сто лет прошло, – ко мне слогами
Пришла бутылка с письмецом,
Слогами – волны с берегами
И свет, рождаемый Творцом,
Там живопись поёт слогами,
Не лживопись, не маски поз.
Там любят всеми облаками –
За что?.. Стонательный вопрос.
***
Проснуться от страха и боли,
От счастья, что всё ещё жив,
Смешон в изумительной роли
Счастливца, который не лжив.
Со стоном счастливых подвижек
Собрать позвонков домино,
Лопаток, ключиц и лодыжек, –
Любви попивая вино.
Спасибо скажи благодати,
Которая волей Творца
Даёт тебе спрыгнуть с кровати,
Чтоб не был ты маской лица.
Ты счастлив, покуда способен
Таких добиваться чудес,
Шагая по лужам колдобин,
За хлебом – по лужам небес!
***
Каталась песня в лодке на канале,
Где очень много плавает всего:
"Люблю я Маньку, эх, она - каналья,
Люблю ее - и больше никого!"
Была весна, листву деревья гнали -
Как спирт, - и пьяной набережной вдоль
Одни канальи шли, одни канальи,
Походкой сладкой, как морская соль.
Умом нельзя - за что он Маньку любит?
Нельзя аршином это обрести.
Ни на какой язык такие глуби,
Такую мистику нельзя перевести -
Умрут слова и станут местом общим,
Наш опыт жизни непереводим,
Но мы - канальи! - никогда не ропщем
И на других без зависти глядим.
Катайся, песня, весело скандаля,
Катайся в лодке парня моего:
"Люблю я Маньку, эх, она - каналья,
Люблю её - и больше никого!"
***
Я - умственный, конечно, инвалид,
Черты безумия во мне преобладают.
Как ни корми, душа моя болит,
Когда другие жизни голодают.
И, кружкой кофе начиная день
В мирах, где качка ритма - как в вагоне,
Я вижу мной ограбленную тень,
Чья кружка кофе греет мне ладони.
И утешает только перевод
С испанского, из дивного поэта,
Который сам - такой же идиот
И шлёт привет, с того взирая света,
И, олуху небесного царя,
Ему я кофе наливаю кружку,
И пузырём - в окне моём заря,
Опилки снега, ветер гонит стружку,
И строки начинаются на И,
Чья ткань соединительная дышит,
Как жабры архаической любви
На глубине, где нас никто не слышит.
***
Дышать любовью, пить её, как воздух,
Который с нашей кончится судьбой,
Дышать, как тайной дышит небо в звёздах,
Листва, трава… как я дышу тобой.
Как дышит шар, где ангелы и птицы
Летают над планетой голубой, -
Дышать любовью – и развоплотиться
В том воздухе… Как я дышу тобой.
Как дышат мгла и мглупости поэтства,
Поющего дыхательной трубой, -
Дышать любовью, фейской речью детства
В том воздухе… Как я дышу тобой.
Как дышит снег, в окно моё летящий
На белый лист, вослед карандашу, -
Дышать любовью - глубже, глубже, чаще,
До самых слёз… как я тобой дышу.
***
Очнуться!.. Владеть пораженьем,
Над бездной своей – не чужою.
Как хлебом владеть, как ножом.
Владеть, как волны напряженьем.
Владеть, не кривляясь душою.
Владеющий – преображён.
Corazon*
Странствий темный лес,
жизней прежних луч,
позабытый сон,
из-под корня плеск,
кровеносный ключ...
У меня болит слово "соrazon".
Скоро из коры
брызнет сумрак, сок,
искра светляка,
звезды - шары,
звезды - песок,
звезды - капли молока.
Здешние дворы
ветер шевелит:
оливы, агавы, пинии...
Слово, которое так болит,
на лентах ветра -
извивы линии.
*сердце, отвага, любовь, сострадание - многозначное слово (исп.).
Cреда обитания
Снег на меня садится,
В белое одевая.
Меня провожает птица
До остановки трамвая.
Когда я вернусь обратно,
Она меня встретит… Боже,
Это – невероятно,
И всё остальное – тоже.
Юнна Мориц
Люди шли, дожди, снега и тополя,
Были горы там записок «Помогите!»
И колёсико монетки – три любля.
Кто помог, тот был забыт почти мгновенно,
Потому что исторический злодей —
Вот чья сказочная личность незабвенна
Верой в силу и выносливость людей.
Всё зависит от игры теней и света,
Власть берут теней и света игроки.
…Три любля – такая редкая монета,
Глаз, моргающий в колёсике строки.
К нам едет
К нам едет… Не из тех мы простаков,
Чтоб нам не въехать в кто там едет и каков
Пророческой цитаты кругозор.
Из безразмерной глубины веков
К нам едет… Едет, едет ревизор,
Такой пацан всемирный Хлестаков.
Он едет к нам со всех материков,
Как представитель самых разных стран,
Как ревизор грехов и наших ран
Из безразмерной глубины веков.
Он едет к нам, как новость, на экран, –
Такой пацан всемирный Хлестаков,
Такой ездецкий сон и страшный суд,
Который хохоча перенесут
И в топи блат с цитатами озёр!..
Из безразмерной глубины веков
К нам едет… Едет безразмерный ревизор.
К нам едет… Едет безразмерный Хлестаков.
***
Одиссей возвращается ежеминутно,
Это – голод, которым страдает Гомер,
Воспевая природу, чьё дело распутно,
И вином запивая чудовищ размер.
Нет предела мечтам на пирушке чудовищ,
Есть великая жажда и голод тоски
По захвату разбросанных всюду сокровищ,
Пожирающих мачты, сердца и мозги.
По глазам, по губам, по таинственным знакам
Здесь подробно читается действо и путь.
Если в душу влезать лошадям и собакам,
Можно всё предсказать, но об этом забудь!..
Нет чудовищ, где нет ни легенды, ни мифа.
Нет чудовищ, где нет золотого руна.
Можно сделать прививку от оспы и тифа
Одиссею, но эта идея смешна!
У него и Гомера – такая прививка,
Что из этих двоих не скончался никто,
И с Читателем в гуще любого отрывка
Всё, что после случится, случается – до…
***
Я шла по улице ногами,
И ветер платье раздувал.
Всё остальное шло слогами,
Держа, как волны, интервал.
Слогами шло сиянье свыше,
И шёл слогами кислород,
Шли облака, листва и крыши,
Моих свобод воздушный флот.
Сто лет прошло, – ко мне слогами
Пришла бутылка с письмецом,
Слогами – волны с берегами
И свет, рождаемый Творцом,
Там живопись поёт слогами,
Не лживопись, не маски поз.
Там любят всеми облаками –
За что?.. Стонательный вопрос.
***
Проснуться от страха и боли,
От счастья, что всё ещё жив,
Смешон в изумительной роли
Счастливца, который не лжив.
Со стоном счастливых подвижек
Собрать позвонков домино,
Лопаток, ключиц и лодыжек, –
Любви попивая вино.
Спасибо скажи благодати,
Которая волей Творца
Даёт тебе спрыгнуть с кровати,
Чтоб не был ты маской лица.
Ты счастлив, покуда способен
Таких добиваться чудес,
Шагая по лужам колдобин,
За хлебом – по лужам небес!
***
Каталась песня в лодке на канале,
Где очень много плавает всего:
"Люблю я Маньку, эх, она - каналья,
Люблю ее - и больше никого!"
Была весна, листву деревья гнали -
Как спирт, - и пьяной набережной вдоль
Одни канальи шли, одни канальи,
Походкой сладкой, как морская соль.
Умом нельзя - за что он Маньку любит?
Нельзя аршином это обрести.
Ни на какой язык такие глуби,
Такую мистику нельзя перевести -
Умрут слова и станут местом общим,
Наш опыт жизни непереводим,
Но мы - канальи! - никогда не ропщем
И на других без зависти глядим.
Катайся, песня, весело скандаля,
Катайся в лодке парня моего:
"Люблю я Маньку, эх, она - каналья,
Люблю её - и больше никого!"
***
Я - умственный, конечно, инвалид,
Черты безумия во мне преобладают.
Как ни корми, душа моя болит,
Когда другие жизни голодают.
И, кружкой кофе начиная день
В мирах, где качка ритма - как в вагоне,
Я вижу мной ограбленную тень,
Чья кружка кофе греет мне ладони.
И утешает только перевод
С испанского, из дивного поэта,
Который сам - такой же идиот
И шлёт привет, с того взирая света,
И, олуху небесного царя,
Ему я кофе наливаю кружку,
И пузырём - в окне моём заря,
Опилки снега, ветер гонит стружку,
И строки начинаются на И,
Чья ткань соединительная дышит,
Как жабры архаической любви
На глубине, где нас никто не слышит.
***
Дышать любовью, пить её, как воздух,
Который с нашей кончится судьбой,
Дышать, как тайной дышит небо в звёздах,
Листва, трава… как я дышу тобой.
Как дышит шар, где ангелы и птицы
Летают над планетой голубой, -
Дышать любовью – и развоплотиться
В том воздухе… Как я дышу тобой.
Как дышат мгла и мглупости поэтства,
Поющего дыхательной трубой, -
Дышать любовью, фейской речью детства
В том воздухе… Как я дышу тобой.
Как дышит снег, в окно моё летящий
На белый лист, вослед карандашу, -
Дышать любовью - глубже, глубже, чаще,
До самых слёз… как я тобой дышу.
***
Очнуться!.. Владеть пораженьем,
Над бездной своей – не чужою.
Как хлебом владеть, как ножом.
Владеть, как волны напряженьем.
Владеть, не кривляясь душою.
Владеющий – преображён.
Corazon*
Странствий темный лес,
жизней прежних луч,
позабытый сон,
из-под корня плеск,
кровеносный ключ...
У меня болит слово "соrazon".
Скоро из коры
брызнет сумрак, сок,
искра светляка,
звезды - шары,
звезды - песок,
звезды - капли молока.
Здешние дворы
ветер шевелит:
оливы, агавы, пинии...
Слово, которое так болит,
на лентах ветра -
извивы линии.
*сердце, отвага, любовь, сострадание - многозначное слово (исп.).
Cреда обитания
Снег на меня садится,
В белое одевая.
Меня провожает птица
До остановки трамвая.
Когда я вернусь обратно,
Она меня встретит… Боже,
Это – невероятно,
И всё остальное – тоже.
Юнна Мориц
Коснись, о Мудрость, юности рукой
Еще не поздно - грудь огонь удержит
Пусть станет душным запах сладкой вербы
Как тихий голос душу упокой
Кому куда, кому на острова
Кому в глаза глядят иные дали
Исчезло всё, лишь солнца голова
Склонясь к рулю, нажала на педали
Дома-гробницы в ряд плечом к плечу
Бетон и зависть - до тоски не ново
Мир в аскетизм ушел и обречен
Глодать сухарь непонятого слова
Вниз головой повис под крышей дятел
Разбитый клюв в бетон тараном
Он как и я наверно спятил
В мечте склевать червей обмана
Почтовый поезд вьется как удав
В его вагонах люди-бандерольки
На них есть штамп откуда и куда
Есть имена Елены Саши Кольки
Что там внутри не видно никому
Хоть с виду все нарядные подарки
Я чую в ком затейливая муть
И чей предел цена почтовой марки
Прочесть, прочесть - чуть слышно голос просит
Но кто рискнет пакет почтовый сбросить...
===============================
"Исчезнет всё, лишь солнца голова,
склонясь к рулю, надавит на педали..."
Еще не поздно - грудь огонь удержит
Пусть станет душным запах сладкой вербы
Как тихий голос душу упокой
Кому куда, кому на острова
Кому в глаза глядят иные дали
Исчезло всё, лишь солнца голова
Склонясь к рулю, нажала на педали
Дома-гробницы в ряд плечом к плечу
Бетон и зависть - до тоски не ново
Мир в аскетизм ушел и обречен
Глодать сухарь непонятого слова
Вниз головой повис под крышей дятел
Разбитый клюв в бетон тараном
Он как и я наверно спятил
В мечте склевать червей обмана
Почтовый поезд вьется как удав
В его вагонах люди-бандерольки
На них есть штамп откуда и куда
Есть имена Елены Саши Кольки
Что там внутри не видно никому
Хоть с виду все нарядные подарки
Я чую в ком затейливая муть
И чей предел цена почтовой марки
Прочесть, прочесть - чуть слышно голос просит
Но кто рискнет пакет почтовый сбросить...
===============================
"Исчезнет всё, лишь солнца голова,
склонясь к рулю, надавит на педали..."
Последний раз редактировалось А.Смит 16 дек 2009, 11:20, всего редактировалось 1 раз.
La gente esta muy loca
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Передохнём?
Вскипает ночь тревогой. За бортом –
Сопревшие обугленные сваи…
Огни на переправе… уповаю
На голос, замурованный в бетон,
Знакомый, многократно перебитый
Помехами, царапающий слух
Спасительным: «Ещё меня любите
За то, что я…» «… послушайте, послу…»
Споткнувшийся на выдохе зурны
О ветром перехваченное: «Хватит».
Бессильны, словно птицы на закате,
Прожекторами вспаханные сны,
В которых ты… не гневайся, но – будь,
На память обо мне: «…невинной, тонкой»,
Целуй – как шлюху, барышню, ребёнка,
Взахлёб, взасос, в отверстие во лбу,
Надежно опечатанном зелёнкой,
В «цыплячью», недоразвитую грудь…
Агония огней на берегу,
Поросшем кисло пахнущим быльём.
Грааль бессонниц пуст наполовину.
Чужая, колченогая судьбина,
Топорщится дубовым костылём.
Не передохнем – так передохнём?
* * *
В льняном линялом платьице прильнуть,
Спасаясь детством? Бегством? – От внезапно
Нахлы… «Подай доспехи». – «На войну?..»
Из-под земли, усталые солдаты
Идут. На копьях – небо. С ними – ты.
Лицо – в тени, не найден… не опознан.
Промокшие заплаканные звёзды
В чужих колодцах ловят спёртый воздух,
Бессильно отворив немые рты.
Стряхнуть бы прошлогоднюю листву
С разбитых касок, выспаться, умыться…
Из лужицы во впадине глазницы
Лакает рысь приятную на вкус
Сырую воду. Тёмной вереницей,
Снарядами распаханные лица,
Текут… переливаются… плывут…
Обрывки шоу «Made in Hollywood».
Тяжёлая небритая щека…
Коснуться, хоть бы пологом кровати!
Поблескивают бронзовые латы.
Израненные злые облака
Текут дождём, за шиворот. Проснусь.
Заткну свинчаткой глотку, уши – ватой,
Вонзая ногти в лопнувшую грусть,
В сырую мякоть сочного заката,
В собачий вой не поднятых со дна,
В запретный плод с горчинкой-чертовщинкой…
А воздух не весной, а мертвечиной
Пропах. Тысячелетняя война
В плечо монастыря упёрлась рогом
Истаявшего месяца. Зурна,
Захлёбываясь небом, славит Бога.
И Троя дремлет, не покорена…
…и Троя дремлет, не покорена.
* * *
С Tower Bridge сорваться не в Темзу – в Лету,
Наспех приладив крылья – страницы People
И, повернувшись в пол-оборота к лету,
На ММS-ки резать видео клипы,
Путая слайды, чаще всего, от скуки,
От состраданья к той, что привычно – странно
Взглядом побитой, вечно голодной суки
Светит тебе с иконы телеэкрана,
Смутно белея ликом, наводит порчу.
Из-под надгробий век мироточит таллий.
О, посмотри, как я не на углях, Отче! –
На пьедестале корчусь, на пьедестале.
* * *
На доски покосившейся скамьи
Легла июля тёплая ладошка.
По – стариковски, тополь у окошка
На солнышке пригрелся... и дорожку
Прилежно протоптали муравьи:
По дереву... по венам... понарошку,
А не взаправду, в кронах тополей,
По нотам в Лету канувшего детства,
Играет ветер сбивчивое скерцо,
Созвучное с дыханием полей.
В проёме равнодушного окна
Белеют занавески – недотроги.
В моей авоське: полдень... тишина...
Терпенье... муравьиные дороги.
Тепло древесной высохшей коры,
Шершавой, словно бабушкины руки...
Взрослеют дети... подрастают внуки...
Разлуки?.. – Перебьёмся... до поры.
Уставшие, стихают голоса.
Послушно льнут к земле густые тени.
Всё круче ветхой лестницы ступени...
Но – ближе, с каждым шагом – небеса.
* * *
Выскочить бы из комнаты и – с разбега
Дунуть на одуванчики лунных пяток!
Бог пробивает звёздами ступни неба.
Небо не понимает – за что распято.
Вытертый плед... евангелие Джерома.
Сумрак течёт по венам миндальных веток
В стылое лоно заводи у парома.
Птицам – и тем не сладко вдали от дома.
Крылья... ветра... бессонницы... Где ты? –
Где-то...
Тихо-то как! И в лодке давно не трое.
Сколько тогда мне было... поди, пятнадцать?
Помнишь, до нашей эры мы жили в Трое?
Ты меня так любил, что решил... расстаться.
Задрапирую чисел пустые ниши
Саваном, занавесками или снами.
Мне бы тебя позвать на полтона тише,
Чтобы услышать тех, кто уже не с нами.
* * *
На ветхом снимке – новенький трамвай,
Остывший чай на тумбочке и но-шпа.
Я буду спать, когда ты не проснёшься.
Когда ты – не... я – буду. Засыпай.
Когда ты – не… я – буду, слышишь? – Буду
Лежать, прижав фарфорового Будду
К чахоточной груди. Когда ты – не…
Трамвай уходит. Бог с ним, не последний.
Хромой кондуктор, чокнутый посредник,
Он всё, каналья, знает обо мне.
До смерти залюбить бы, до неволи…
Утешно, подкупающе нежна
Надломленная грация балкона,
И пахнут одиночеством пионы,
Напыщенные, словно ордена.
… да нет, не притворяюсь. Просто лю…
Почти по Фрейду: жалко и жестоко
Нечаянно забрызганную соком,
Издалека похожую на клюв
Вороны тень. Исклёванная кисть
Плеяд скатилась вниз. На ребрах крыши
Неоновые призраки «Эль Вижн»
Танцуют, приподнявшись на носки,
Кошачий блюз. И ты сегодня ближе
На милю не протянутой руки.
Пою весь вечер, чем не Лорелея?
Про наш, порой не в меру шумный прайд
Под пейсами акаций во дворах.
Там мальчик из эпохи Водолея,
Апрель пускает слюни по утрам
И тополиный пух метёт аллеи…
Передохнём, усевшись на Луну,
Послушаем, о чем издалека мне
Скулит Муму, собака-оригами,
Сжимая талисман – Розетский камень
В зубах, цветами – лапками по дну
Перебирая, словно плавниками.
Когда-нибудь (эх, жаль – не дотяну…)
Расписывая танки облаками,
Останови, пожалуйста, войну.
* * *
Любишь – как бьёшь – без правил. Тяжёлый свет
Плазменного экрана воняет дробью.
Смуглый, привычно замкнутый, исподлобья
Ветхозаветный сумрак… дурная весть –
В родинке в форме птички над левой бровью,
В пахнущих черносливом ладонях. Крест-
Накрест пересекающие надгробья
Наших теней изографы – не прочесть,
Переписать бы заново… кто-то бродит
В приторно – душных зарослях табака,
Меряя одиночество мелким шагом:
Маленький принц, в траву уронивший шпагу?
Ветер, сбежавший с пыльного чердака?
Старый сверчок, сосущий речную влагу
С листьев кувшинок, каплями молока
Дерзко забрызгавших (чтоб им!..) клобук оврага?
Лунный пастух, ведущий в ночное август
Светлый, как Магеллановы облака…
* * *
Лена + Море… радостный полонез.
Не удержавшись, солнечный тёплый мяч
Шлепнулся, приземлившись на волнорез
Круглым румяным боком. Возьми меня
В осень, где утро моет у входа в дом
Ступни оттенка розового суфле.
Узкая, снегом пахнущая, ладонь…
Водоросли – не волосы ниже плеч,
Ландыши вдоль тропинки, скользнувшей вниз,
Мокрые шлёпки, музыка из окна…
Над окоёмом выгоревших ресниц –
Чайки. Они нас помнят – по именам.
Лена + Море…
* * *
Семь степеней бессонницы… безнадёга…
Уснёшь тут, пожалуй, когда ни тепла… ни денег.
Я выцветаю вместе с Луной на стогнах
Сумрачных городов, посвящённых в тени.
Россыпь открыток, в память о том вояже:
Берег, слегка побитый вчерашним штормом…
Тенью твоей бреду по сырому пляжу.
Серая накипь пены сродни попкорну.
Гор, неразлучных с морем, крутые груди,
В сахарной пудре снега казались чище.
Тени… они подобны пропавшим людям,
Списанным и забытым. Никто не ищет
Их на Земле, лишь тёплые крылья света
Мягко обнимут всех, испросивших мира.
Если б они могли уберечь от ветра
Тень, что скребётся в двери чужой квартиры…
Может, и я, нарушив обет кашрута,
Острый салат из мидий возьму к обеду,
Выскочу из холодной, пустой маршрутки…
И обниму тебя… и укрою пледом.
***
Не дай вам Бог,
Присыпав пеплом Млечного Пути
Лесных проталин мокнущие ранки,
За осенью с повадками цыганки
И ликом богородицы, войти
В придел, где на курантах – мезозой,
И век не дотянуться до Биг-Бена…
Амфетамин – усталым ломким венам.
Смеркается. Так в час перед грозой
Темно и за мгновение до смерти.
В прохладных гулких недрах ветхой верфи
Томятся катера. Воняет нефтью
Затопленный баркас невдалеке
От маяка, чей глаз к рассвету вытек.
«Я к Вам пишу» травинкой на песке,
Не в силах изменить исход событий.
В глубоких мокрых дуплах дряхлых груш
Кузнечики вполголоса, вполсилы
Трещат промеж собой. Хоть раз помилуй,
Не важно: мя… меня? Какая чушь…
Какая грусть на вышитых крестом
Померкших лицах, в пролежнях проталин!
Меня в такой же вечер расстреляли.
Я до сих пор не ведаю, за что.
Елена Бондаренко
Вскипает ночь тревогой. За бортом –
Сопревшие обугленные сваи…
Огни на переправе… уповаю
На голос, замурованный в бетон,
Знакомый, многократно перебитый
Помехами, царапающий слух
Спасительным: «Ещё меня любите
За то, что я…» «… послушайте, послу…»
Споткнувшийся на выдохе зурны
О ветром перехваченное: «Хватит».
Бессильны, словно птицы на закате,
Прожекторами вспаханные сны,
В которых ты… не гневайся, но – будь,
На память обо мне: «…невинной, тонкой»,
Целуй – как шлюху, барышню, ребёнка,
Взахлёб, взасос, в отверстие во лбу,
Надежно опечатанном зелёнкой,
В «цыплячью», недоразвитую грудь…
Агония огней на берегу,
Поросшем кисло пахнущим быльём.
Грааль бессонниц пуст наполовину.
Чужая, колченогая судьбина,
Топорщится дубовым костылём.
Не передохнем – так передохнём?
* * *
В льняном линялом платьице прильнуть,
Спасаясь детством? Бегством? – От внезапно
Нахлы… «Подай доспехи». – «На войну?..»
Из-под земли, усталые солдаты
Идут. На копьях – небо. С ними – ты.
Лицо – в тени, не найден… не опознан.
Промокшие заплаканные звёзды
В чужих колодцах ловят спёртый воздух,
Бессильно отворив немые рты.
Стряхнуть бы прошлогоднюю листву
С разбитых касок, выспаться, умыться…
Из лужицы во впадине глазницы
Лакает рысь приятную на вкус
Сырую воду. Тёмной вереницей,
Снарядами распаханные лица,
Текут… переливаются… плывут…
Обрывки шоу «Made in Hollywood».
Тяжёлая небритая щека…
Коснуться, хоть бы пологом кровати!
Поблескивают бронзовые латы.
Израненные злые облака
Текут дождём, за шиворот. Проснусь.
Заткну свинчаткой глотку, уши – ватой,
Вонзая ногти в лопнувшую грусть,
В сырую мякоть сочного заката,
В собачий вой не поднятых со дна,
В запретный плод с горчинкой-чертовщинкой…
А воздух не весной, а мертвечиной
Пропах. Тысячелетняя война
В плечо монастыря упёрлась рогом
Истаявшего месяца. Зурна,
Захлёбываясь небом, славит Бога.
И Троя дремлет, не покорена…
…и Троя дремлет, не покорена.
* * *
С Tower Bridge сорваться не в Темзу – в Лету,
Наспех приладив крылья – страницы People
И, повернувшись в пол-оборота к лету,
На ММS-ки резать видео клипы,
Путая слайды, чаще всего, от скуки,
От состраданья к той, что привычно – странно
Взглядом побитой, вечно голодной суки
Светит тебе с иконы телеэкрана,
Смутно белея ликом, наводит порчу.
Из-под надгробий век мироточит таллий.
О, посмотри, как я не на углях, Отче! –
На пьедестале корчусь, на пьедестале.
* * *
На доски покосившейся скамьи
Легла июля тёплая ладошка.
По – стариковски, тополь у окошка
На солнышке пригрелся... и дорожку
Прилежно протоптали муравьи:
По дереву... по венам... понарошку,
А не взаправду, в кронах тополей,
По нотам в Лету канувшего детства,
Играет ветер сбивчивое скерцо,
Созвучное с дыханием полей.
В проёме равнодушного окна
Белеют занавески – недотроги.
В моей авоське: полдень... тишина...
Терпенье... муравьиные дороги.
Тепло древесной высохшей коры,
Шершавой, словно бабушкины руки...
Взрослеют дети... подрастают внуки...
Разлуки?.. – Перебьёмся... до поры.
Уставшие, стихают голоса.
Послушно льнут к земле густые тени.
Всё круче ветхой лестницы ступени...
Но – ближе, с каждым шагом – небеса.
* * *
Выскочить бы из комнаты и – с разбега
Дунуть на одуванчики лунных пяток!
Бог пробивает звёздами ступни неба.
Небо не понимает – за что распято.
Вытертый плед... евангелие Джерома.
Сумрак течёт по венам миндальных веток
В стылое лоно заводи у парома.
Птицам – и тем не сладко вдали от дома.
Крылья... ветра... бессонницы... Где ты? –
Где-то...
Тихо-то как! И в лодке давно не трое.
Сколько тогда мне было... поди, пятнадцать?
Помнишь, до нашей эры мы жили в Трое?
Ты меня так любил, что решил... расстаться.
Задрапирую чисел пустые ниши
Саваном, занавесками или снами.
Мне бы тебя позвать на полтона тише,
Чтобы услышать тех, кто уже не с нами.
* * *
На ветхом снимке – новенький трамвай,
Остывший чай на тумбочке и но-шпа.
Я буду спать, когда ты не проснёшься.
Когда ты – не... я – буду. Засыпай.
Когда ты – не… я – буду, слышишь? – Буду
Лежать, прижав фарфорового Будду
К чахоточной груди. Когда ты – не…
Трамвай уходит. Бог с ним, не последний.
Хромой кондуктор, чокнутый посредник,
Он всё, каналья, знает обо мне.
До смерти залюбить бы, до неволи…
Утешно, подкупающе нежна
Надломленная грация балкона,
И пахнут одиночеством пионы,
Напыщенные, словно ордена.
… да нет, не притворяюсь. Просто лю…
Почти по Фрейду: жалко и жестоко
Нечаянно забрызганную соком,
Издалека похожую на клюв
Вороны тень. Исклёванная кисть
Плеяд скатилась вниз. На ребрах крыши
Неоновые призраки «Эль Вижн»
Танцуют, приподнявшись на носки,
Кошачий блюз. И ты сегодня ближе
На милю не протянутой руки.
Пою весь вечер, чем не Лорелея?
Про наш, порой не в меру шумный прайд
Под пейсами акаций во дворах.
Там мальчик из эпохи Водолея,
Апрель пускает слюни по утрам
И тополиный пух метёт аллеи…
Передохнём, усевшись на Луну,
Послушаем, о чем издалека мне
Скулит Муму, собака-оригами,
Сжимая талисман – Розетский камень
В зубах, цветами – лапками по дну
Перебирая, словно плавниками.
Когда-нибудь (эх, жаль – не дотяну…)
Расписывая танки облаками,
Останови, пожалуйста, войну.
* * *
Любишь – как бьёшь – без правил. Тяжёлый свет
Плазменного экрана воняет дробью.
Смуглый, привычно замкнутый, исподлобья
Ветхозаветный сумрак… дурная весть –
В родинке в форме птички над левой бровью,
В пахнущих черносливом ладонях. Крест-
Накрест пересекающие надгробья
Наших теней изографы – не прочесть,
Переписать бы заново… кто-то бродит
В приторно – душных зарослях табака,
Меряя одиночество мелким шагом:
Маленький принц, в траву уронивший шпагу?
Ветер, сбежавший с пыльного чердака?
Старый сверчок, сосущий речную влагу
С листьев кувшинок, каплями молока
Дерзко забрызгавших (чтоб им!..) клобук оврага?
Лунный пастух, ведущий в ночное август
Светлый, как Магеллановы облака…
* * *
Лена + Море… радостный полонез.
Не удержавшись, солнечный тёплый мяч
Шлепнулся, приземлившись на волнорез
Круглым румяным боком. Возьми меня
В осень, где утро моет у входа в дом
Ступни оттенка розового суфле.
Узкая, снегом пахнущая, ладонь…
Водоросли – не волосы ниже плеч,
Ландыши вдоль тропинки, скользнувшей вниз,
Мокрые шлёпки, музыка из окна…
Над окоёмом выгоревших ресниц –
Чайки. Они нас помнят – по именам.
Лена + Море…
* * *
Семь степеней бессонницы… безнадёга…
Уснёшь тут, пожалуй, когда ни тепла… ни денег.
Я выцветаю вместе с Луной на стогнах
Сумрачных городов, посвящённых в тени.
Россыпь открыток, в память о том вояже:
Берег, слегка побитый вчерашним штормом…
Тенью твоей бреду по сырому пляжу.
Серая накипь пены сродни попкорну.
Гор, неразлучных с морем, крутые груди,
В сахарной пудре снега казались чище.
Тени… они подобны пропавшим людям,
Списанным и забытым. Никто не ищет
Их на Земле, лишь тёплые крылья света
Мягко обнимут всех, испросивших мира.
Если б они могли уберечь от ветра
Тень, что скребётся в двери чужой квартиры…
Может, и я, нарушив обет кашрута,
Острый салат из мидий возьму к обеду,
Выскочу из холодной, пустой маршрутки…
И обниму тебя… и укрою пледом.
***
Не дай вам Бог,
Присыпав пеплом Млечного Пути
Лесных проталин мокнущие ранки,
За осенью с повадками цыганки
И ликом богородицы, войти
В придел, где на курантах – мезозой,
И век не дотянуться до Биг-Бена…
Амфетамин – усталым ломким венам.
Смеркается. Так в час перед грозой
Темно и за мгновение до смерти.
В прохладных гулких недрах ветхой верфи
Томятся катера. Воняет нефтью
Затопленный баркас невдалеке
От маяка, чей глаз к рассвету вытек.
«Я к Вам пишу» травинкой на песке,
Не в силах изменить исход событий.
В глубоких мокрых дуплах дряхлых груш
Кузнечики вполголоса, вполсилы
Трещат промеж собой. Хоть раз помилуй,
Не важно: мя… меня? Какая чушь…
Какая грусть на вышитых крестом
Померкших лицах, в пролежнях проталин!
Меня в такой же вечер расстреляли.
Я до сих пор не ведаю, за что.
Елена Бондаренко
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11336
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Сказка
Я расскажу тебе сказку о царстве далёком,
Где ритуалы забыты и кладбища тоже.
Может, не будешь сегодня бродить одиноко,
Горем глаза прожигая случайным прохожим.
Я расскажу тебе сказку. Тебя не хватает
На расстоянья, на боль расставаний навечно.
В сказочный мир, как на месяц назад, улетая,
Ты не сорвёшься. Проверено. Сверено. Вечер.
Я расскажу тебе сказку. Закройся! Не слушай!!!
Так не бывает! Не верь, мы с тобою не дети…
Выйди во двор. Посмотри – отражается в луже
Город без кладбищ. Один на огромной планете.
Я расскажу тебе сказку в преддверии ночи.
Смысл её, как ботинок, потёрт и потаскан.
Слушаешь?
Слышишь?
Скучаешь?
Ты справишься!
Хочешь,
Я расскажу тебе самую добрую сказку?
***
Слушай меня ушами, – ты стала небом.
Можешь смотреть на землю и плакать часто.
Всё как и раньше. Синий платок из крепа
Скроет тебя от самых земных напастей.
Вечер индустриальный окутай взглядом,
Свой опустевший дом обними руками.
Чтоб не сорваться в горе, поверить надо,
Люди порой становятся облаками.
Люди порой собой рассекают крыши.
Разные люди из однородных линий…
Слепой художник небом тебя напишет.
Он двадцать лет рисует одним лишь синим.
Глухой поэт напишет тебя стихами.
Он двадцать лет назад потерял чернила
(украл художник). Ныне в оконной раме —
Слова, пока стекло не совсем остыло…
Мир покорит художник своим портретом,
Если поэт чернила свои отыщет.
Ставшие небом кажутся им при этом
Будто живыми. Только немного выше.
Роза
Ты будешь розой. Засохшей розой
В хрустальной вазе с пробитым низом.
На миг застывши, посмотришь косо,
И будет воздух тобой пронизан.
Случайно где-нибудь на вокзале.
А ты с ребёнком? А я с гастритом.
Определим, что порой скучали,
Но как-то слабо и как-то скрыто.
А ты когда-то ещё боролась
За право мысли и силу звука…
Стихи порой обретают голос,
Но этот голос такая сука.
А, хочешь, буду писать верлибром?
А, хочешь, белым? А, может, прозу?
Пожалуй, глупо, покуда фибры
Парализованы. Помнишь, роза,
Как ты когда-то играла в музу,
А я в поэта. Нам было вздорно,
Нам было… Это не важно. Мусор.
Ты будешь розой. Я буду в чёрном.
Солнце в тарелке
Капот машины страшной змеей украшен.
Когда бы знать, что вправду на смерть увозят…
Ты помнишь, бабушка, детские годы наши?
Ты видишь, бабушка, детские наши слёзы?
«На завтрак чай да чаёк, на обед — чаище»
На ужин – сказка о том, как живут кометы.
А знаешь, данность тебя безуспешно ищет
Глазами внуков, напрочь лишённых лета.
А помнишь, как пугала нас мёртвым взглядом.
Порой до суток. Мы же, тебя нашедши,
Вязали банты, красили нос помадой.
Прости нас. Ты была тогда сумасшедшей.
Прости нас. Ты была бесконечно мудрой.
Прости нас. За слова и нехватку роста…
Да, кстати, приходи как-нибудь под утро,
С последней грустной сказкой, о том как просто
Хвостом кометьим к вечности прикрепиться,
В которой всем хватает любви и чаю…
Пусть будут Богом прокляты те больницы…
А знаешь, бабушка, я по тебе скучаю.
Тобой
Снегом покрытый город. Тобою белой
Небо ложится
Нотамипоасфальту
Память стреляет. Помнишь, когда-то пела
Грустные песни мягким своим контральто.
Свет фонаря тобой неизменно рыжей
Напоминает, кто в этой книге Мастер,
Кто просто так, с утра прогуляться вышел…
Люди не часто прокляты словом «счастье».
Ветер твоим дыханьем,ужехолодным,
С севера дует – жёсткий и злой – такой же.
Знаешь, сегодня стало ужасно модно
Думать тобою, жить и, пожалуй, больше.
Раннее утро.Дворники одиноки
Ибо суббота. Солнце идёт на вынос…
Ближе уже не будет. И пусть дороги
Тысячекратно множат тебя на минус.
***
Люди курят лишь для того, чтоб не сойти с ума.
Чтобы не видеть как пропадают те, кто им дороги.
Эгоисты. Мир дереализован. Вокруг туман
С запахом пороха.
Как же хочется вынести из дома весь сор и хлам.
Как страшно выносить из дома весь сор и хлам.
Как не хочется жить в доме, где лишь сор и хлам.
Ты навечно останешься там,
Если никто не решится тебя убить.
Ты никогда не бросишь курить.
Ты никогда не сойдешь с ума.
Полынь… Полынь… Тьфу ты! Туман… Туман…
Посмотри – у них в глазах ледяное крошево,
Ощути – их голосами разбавлен яд…
Ты когда-нибудь слушал, о чем говорят прохожие?
Ты прислушайся. Знаешь,
Они о тебе говорят…
А люди по улицам ходят…
В высказываниях последовательны
В поведении упорядочены
Обманов восприятия не выявляют
Жалоб активно не предъявляют
Чувствуют себя хорошо…
Видите у этой женщины слезы?
Еще бы – вас бы на таких то дозах.
А через пару недель, быть может,
Будет ржать, как лошадь…
И будто бы даже не убивали сына…
Любимого, маленького совсем еще сына.
Воспитывала одна, без пенсии и квартиры
Пока одному /из нас/ не показалось, что стал вампиром.
Лежит теперь тоже, этажом ниже….
Нейролептическим воздухом дышит…
Ест те же помои, из такой же тары.
Возмущается, когда кричат санитары,
Которых катастрофически мало.
Как было бы, если б на всех хватало…
А люди все ходят и ходят
До тошноты последовательны
До ненависти упорядочены
Вообще ничего не выявляют
Жалоб, сволочи, не предъявляют
Чувствуют себя хорошо…
Если месяц не пить лекарства
Попадешь в тридесятое царство
Станешь радужной несмеяной
Самой грязной и очень пьяной.
Чтоб на все хватало сил
Покупайте коаксил
Феварин, феварин
Вместо масла маргарин.
Добрый доктор Айболит
Полечи шизофренит
Мы по фене да по гале
Что-то очень заскучали.
Добрый доктор Айболит
Мы без сыпи и без гнид
Положи в свою больницу
Не забудь за нас молиться
В голове и за спиной
Над тобой и надо мной
Голосами
Голосами
Смейся, господи, над нами.
А люди по улицам ходят
В высказываниях последовательны
В поведении упорядочены
Обманов восприятия не выявляют
Жалоб активно не предъявляют
Чувствуют себя хорошо…
Главное, чтобы люди
Чувствовали себя хорошо…
***
Мальчик вырос.
Мальчику двадцать лет.
У него ни гроша за душою нет.
Прирастают песни к его ушам.
Посмотри – глаза поменяли цвет.
И мышино-серая в них душа.
Убоги и однобоки
Бьют по спине упреки.
Мальчик вырос.
Вот и двадцать один.
Уберите воздух – есть никотин.
Уберите землю – есть алкоголь.
Безымянный, новый, слепой кретин -
Человек-собака-логин-пароль.
Да ты подойди, не трусь.
Я тоже тебя боюсь.
Мальчик вырос.
Мальчику двадцать два
У него в карманах слова, слова…
В рюкзаке скучает печальный Гроф,
Постоянно курящая голова.
И мертвы герои его стихов.
Табурет. Потолок
Раз венок. Два венок.
Мальчик вырос.
Мальчику двадцать три.
Разобрался, что у людей внутри.
Есть на то бумага, на ней - печать.
Но пока не поздно - следи, смотри –
С этим странным типом пора кончать.
Этот текст - откровенный бред
Про меня здесь и строчки нет.
Мальчик вырос.
Двадцать какой-то год.
Отпустил и бороду и живот.
Открывает двери всегда ногой.
От того отеки, да обувь жмет.
И кому он нужен теперь такой?
Лужа
Опять повезло – окатило из лужи –
Все грязные.
Кроме меня.
Ну чем же я хуже? Я чем-то же хуже.
Я тоже хочу как свинья…
А мне неуютно, Хочу быть похожим –
Возьму и изгажу пальто.
Ну что вы уставились? Или на роже
Написано что-то не то?
Да сами вы пьяные. Я, между прочим…
Больной? Ни шиша не больной!
Я даже с похмелья здоровый. Короче,
Идите себе стороной.
Да мне же везет – и трусы по размеру,
И горести по фонарю…
Я с прошлого года варганю карьеру...
А с будущего - не курю...
Но где-то на околоземной орбите,
Одежду суша в небесах,
Предательски курит мой ангел-хранитель
Похмельный. В семейных трусах.
***
Всё, что уже случилось – не спеши
Забыть. Что не случилось, хороня,
Полюбишь каждой ниточкой души
Огромный мир. В котором нет меня.
Марат Багаутдинов
Я расскажу тебе сказку о царстве далёком,
Где ритуалы забыты и кладбища тоже.
Может, не будешь сегодня бродить одиноко,
Горем глаза прожигая случайным прохожим.
Я расскажу тебе сказку. Тебя не хватает
На расстоянья, на боль расставаний навечно.
В сказочный мир, как на месяц назад, улетая,
Ты не сорвёшься. Проверено. Сверено. Вечер.
Я расскажу тебе сказку. Закройся! Не слушай!!!
Так не бывает! Не верь, мы с тобою не дети…
Выйди во двор. Посмотри – отражается в луже
Город без кладбищ. Один на огромной планете.
Я расскажу тебе сказку в преддверии ночи.
Смысл её, как ботинок, потёрт и потаскан.
Слушаешь?
Слышишь?
Скучаешь?
Ты справишься!
Хочешь,
Я расскажу тебе самую добрую сказку?
***
Слушай меня ушами, – ты стала небом.
Можешь смотреть на землю и плакать часто.
Всё как и раньше. Синий платок из крепа
Скроет тебя от самых земных напастей.
Вечер индустриальный окутай взглядом,
Свой опустевший дом обними руками.
Чтоб не сорваться в горе, поверить надо,
Люди порой становятся облаками.
Люди порой собой рассекают крыши.
Разные люди из однородных линий…
Слепой художник небом тебя напишет.
Он двадцать лет рисует одним лишь синим.
Глухой поэт напишет тебя стихами.
Он двадцать лет назад потерял чернила
(украл художник). Ныне в оконной раме —
Слова, пока стекло не совсем остыло…
Мир покорит художник своим портретом,
Если поэт чернила свои отыщет.
Ставшие небом кажутся им при этом
Будто живыми. Только немного выше.
Роза
Ты будешь розой. Засохшей розой
В хрустальной вазе с пробитым низом.
На миг застывши, посмотришь косо,
И будет воздух тобой пронизан.
Случайно где-нибудь на вокзале.
А ты с ребёнком? А я с гастритом.
Определим, что порой скучали,
Но как-то слабо и как-то скрыто.
А ты когда-то ещё боролась
За право мысли и силу звука…
Стихи порой обретают голос,
Но этот голос такая сука.
А, хочешь, буду писать верлибром?
А, хочешь, белым? А, может, прозу?
Пожалуй, глупо, покуда фибры
Парализованы. Помнишь, роза,
Как ты когда-то играла в музу,
А я в поэта. Нам было вздорно,
Нам было… Это не важно. Мусор.
Ты будешь розой. Я буду в чёрном.
Солнце в тарелке
Капот машины страшной змеей украшен.
Когда бы знать, что вправду на смерть увозят…
Ты помнишь, бабушка, детские годы наши?
Ты видишь, бабушка, детские наши слёзы?
«На завтрак чай да чаёк, на обед — чаище»
На ужин – сказка о том, как живут кометы.
А знаешь, данность тебя безуспешно ищет
Глазами внуков, напрочь лишённых лета.
А помнишь, как пугала нас мёртвым взглядом.
Порой до суток. Мы же, тебя нашедши,
Вязали банты, красили нос помадой.
Прости нас. Ты была тогда сумасшедшей.
Прости нас. Ты была бесконечно мудрой.
Прости нас. За слова и нехватку роста…
Да, кстати, приходи как-нибудь под утро,
С последней грустной сказкой, о том как просто
Хвостом кометьим к вечности прикрепиться,
В которой всем хватает любви и чаю…
Пусть будут Богом прокляты те больницы…
А знаешь, бабушка, я по тебе скучаю.
Тобой
Снегом покрытый город. Тобою белой
Небо ложится
Нотамипоасфальту
Память стреляет. Помнишь, когда-то пела
Грустные песни мягким своим контральто.
Свет фонаря тобой неизменно рыжей
Напоминает, кто в этой книге Мастер,
Кто просто так, с утра прогуляться вышел…
Люди не часто прокляты словом «счастье».
Ветер твоим дыханьем,ужехолодным,
С севера дует – жёсткий и злой – такой же.
Знаешь, сегодня стало ужасно модно
Думать тобою, жить и, пожалуй, больше.
Раннее утро.Дворники одиноки
Ибо суббота. Солнце идёт на вынос…
Ближе уже не будет. И пусть дороги
Тысячекратно множат тебя на минус.
***
Люди курят лишь для того, чтоб не сойти с ума.
Чтобы не видеть как пропадают те, кто им дороги.
Эгоисты. Мир дереализован. Вокруг туман
С запахом пороха.
Как же хочется вынести из дома весь сор и хлам.
Как страшно выносить из дома весь сор и хлам.
Как не хочется жить в доме, где лишь сор и хлам.
Ты навечно останешься там,
Если никто не решится тебя убить.
Ты никогда не бросишь курить.
Ты никогда не сойдешь с ума.
Полынь… Полынь… Тьфу ты! Туман… Туман…
Посмотри – у них в глазах ледяное крошево,
Ощути – их голосами разбавлен яд…
Ты когда-нибудь слушал, о чем говорят прохожие?
Ты прислушайся. Знаешь,
Они о тебе говорят…
А люди по улицам ходят…
В высказываниях последовательны
В поведении упорядочены
Обманов восприятия не выявляют
Жалоб активно не предъявляют
Чувствуют себя хорошо…
Видите у этой женщины слезы?
Еще бы – вас бы на таких то дозах.
А через пару недель, быть может,
Будет ржать, как лошадь…
И будто бы даже не убивали сына…
Любимого, маленького совсем еще сына.
Воспитывала одна, без пенсии и квартиры
Пока одному /из нас/ не показалось, что стал вампиром.
Лежит теперь тоже, этажом ниже….
Нейролептическим воздухом дышит…
Ест те же помои, из такой же тары.
Возмущается, когда кричат санитары,
Которых катастрофически мало.
Как было бы, если б на всех хватало…
А люди все ходят и ходят
До тошноты последовательны
До ненависти упорядочены
Вообще ничего не выявляют
Жалоб, сволочи, не предъявляют
Чувствуют себя хорошо…
Если месяц не пить лекарства
Попадешь в тридесятое царство
Станешь радужной несмеяной
Самой грязной и очень пьяной.
Чтоб на все хватало сил
Покупайте коаксил
Феварин, феварин
Вместо масла маргарин.
Добрый доктор Айболит
Полечи шизофренит
Мы по фене да по гале
Что-то очень заскучали.
Добрый доктор Айболит
Мы без сыпи и без гнид
Положи в свою больницу
Не забудь за нас молиться
В голове и за спиной
Над тобой и надо мной
Голосами
Голосами
Смейся, господи, над нами.
А люди по улицам ходят
В высказываниях последовательны
В поведении упорядочены
Обманов восприятия не выявляют
Жалоб активно не предъявляют
Чувствуют себя хорошо…
Главное, чтобы люди
Чувствовали себя хорошо…
***
Мальчик вырос.
Мальчику двадцать лет.
У него ни гроша за душою нет.
Прирастают песни к его ушам.
Посмотри – глаза поменяли цвет.
И мышино-серая в них душа.
Убоги и однобоки
Бьют по спине упреки.
Мальчик вырос.
Вот и двадцать один.
Уберите воздух – есть никотин.
Уберите землю – есть алкоголь.
Безымянный, новый, слепой кретин -
Человек-собака-логин-пароль.
Да ты подойди, не трусь.
Я тоже тебя боюсь.
Мальчик вырос.
Мальчику двадцать два
У него в карманах слова, слова…
В рюкзаке скучает печальный Гроф,
Постоянно курящая голова.
И мертвы герои его стихов.
Табурет. Потолок
Раз венок. Два венок.
Мальчик вырос.
Мальчику двадцать три.
Разобрался, что у людей внутри.
Есть на то бумага, на ней - печать.
Но пока не поздно - следи, смотри –
С этим странным типом пора кончать.
Этот текст - откровенный бред
Про меня здесь и строчки нет.
Мальчик вырос.
Двадцать какой-то год.
Отпустил и бороду и живот.
Открывает двери всегда ногой.
От того отеки, да обувь жмет.
И кому он нужен теперь такой?
Лужа
Опять повезло – окатило из лужи –
Все грязные.
Кроме меня.
Ну чем же я хуже? Я чем-то же хуже.
Я тоже хочу как свинья…
А мне неуютно, Хочу быть похожим –
Возьму и изгажу пальто.
Ну что вы уставились? Или на роже
Написано что-то не то?
Да сами вы пьяные. Я, между прочим…
Больной? Ни шиша не больной!
Я даже с похмелья здоровый. Короче,
Идите себе стороной.
Да мне же везет – и трусы по размеру,
И горести по фонарю…
Я с прошлого года варганю карьеру...
А с будущего - не курю...
Но где-то на околоземной орбите,
Одежду суша в небесах,
Предательски курит мой ангел-хранитель
Похмельный. В семейных трусах.
***
Всё, что уже случилось – не спеши
Забыть. Что не случилось, хороня,
Полюбишь каждой ниточкой души
Огромный мир. В котором нет меня.
Марат Багаутдинов