Стихи [каталог в первом сообщении]

[Виктор]

Сны

Когда он приснится тебе, дружок, то это симптом любви. Иди к докторам, порошки глотай, под капельницей лежи. Но если по-прежнему сердце жжёт, то чёрт с ним, как есть, живи, поскольку всё лучше, чем пустота, чем жизнь в кромешной лжи. Пускай он приходит к тебе во сне, раз незачем наяву, пускай он целует тебя в висок и глушит с тобой вино, пускай улыбается по весне и курит тайком траву, прости ему всё, раз уж это сон, смотри его, как кино. На самом-то деле он где-то там, в далёкой чужой земле. Он пьёт своё виски и спит с другой, он счастлив, а как ещё? Его голова по ночам пуста, и так уже десять лет, а может, и больше, но под рукой всего лишь примерный счёт. Скорее всего, полагаю я, их двое, а не один. Которого видишь в полночных снах — такого теперь люби. Тот, первый, без снов, в неродных краях, с огромной дырой в груди — не нужен, останься с собой честна, он стёрся, исчез, убит.

Нам снятся пожарища городов, руины кирпичных стен, иссохшие русла равнинных рек, осколки могучих скал, торосы суровых полярных льдов в их гибельной красоте, метели в хроническом декабре и северная тоска. Затем мы мельчаем, и снится нам, как мы покупаем хлеб, как пьём в подворотнях чужой портвейн, разлитый из-под полы, и матом исписанная стена, и крабовое филе, и мерзкий узор проступивших вен, и вопли бухой урлы. Затем опускаемся мы на дно, в холодный пустой подвал, где нет ничего, да и жизни тут — две крысы да таракан, и больше, дружок, мы не видим снов, поскольку душа мертва, а тело, упавшее в немоту, продаст себя за стакан. Предсмертная стадия, высший сорт, шагающий прочь фантом, монета в любом из ослепших глаз и запах сухой травы, ритмичный пронзительный скрип рессор, но если уже никто во сне никогда не увидит нас, то, видимо, мы мертвы.

И если чужое лицо во тьме вдруг станет твоим лицом, и ночь превратится внезапно в день, и свет обовьёт кровать, то помни о нём, и мечтай о сне, и локон крути кольцом, пускай он живёт неизвестно где — не смей его забывать. Он будет любить не тебя, прости, он будет совсем другим. Он будет снимать в подворотнях шлюх и пить с ними терпкий ром, в груди его будет дыра расти, дыра от твоей руки, от глупого слова, мол, не люблю, с обеих его сторон.

А там, за окном, самый первый снег, чуть видный, едва живой, ложись, засыпай до своей весны, когда уйдут холода.
Покуда ты видишь его во сне, он твой, ну, конечно, твой. А значит, поскольку ты любишь сны, он будет твоим всегда.

Тим Скоренко

[Шевченко]

Все отлично!

Отличные парни отличной страны
Недавно вернулись с отличной войны,
В отличье от целого ряда парней,
Которые так и остались на ней.

Отлично их встретил отличный народ,
Который в стране той отлично живет,
Отличных больниц понастроил для них,
Где коек больничных — одна на двоих.

Отличным врачам поручил их лечить,
Что руки не могут от ног отличить.
Отлично остаться живым на войне,
Но выжить в больнице — отлично вдвойне.

Отличных наград для героев отлил,
Отличных оград для приличных могил,
А кто не успел долететь до небес —
Отличные пенсии выдал собес.

Отлично, когда на глазах пелена,
Привычно наличье публичного сна.
Неужто не взвоем от личной вины,
Отличные люди отличной страны?

1989

***
Просыпаюсь с бодуна,
Денег нету ни хрена.
Отвалилась печень,
Пересохло в горле,
Похмелиться нечем,
Документы сперли,
Глаз заплыл,
Пиджак в пыли,
Под кроватью брюки.
До чего ж нас довели
Коммунисты-суки!
Игорь Иртеньев

[Виктор]

Tabula Rasa

Женщина в белом рисует море, что ещё, чёрт возьми, рисовать? Платья в шкафу дожирает моль и пыль покрывает её кровать. Белые чайки, большие горы, змей с цветомузыкой на хвосте, ласковый солнечный светлый город вдруг появляется на холсте. Пыль покрывает полы и стены, стёкла разбиты, зарос камин. Кожа бледна, под глазами — тени, хоть ты насильно её корми. В солнечном городе чистый воздух, пара на пристани смотрит вдаль, на горизонте легко и грозно яркая утренняя звезда. Дверь покосилась, гниют ступени, парк сорняками зарос давно, море у пристани волны пенит, в воздухе звуки волшебных нот. Женщина в белом рисует море, белые-белые корабли, белая линия за кормою, синяя лёгкость небесных плит. Вены ворочаются под кожей, в красных прожилках её глаза; ну на кого ты теперь похожа? Мусор в редеющих волосах. Женщина в белом. Чуть позже — в сером. Сохнет на воздухе акварель. Падают выцветшие портьеры. Так начинается твой апрель.

Женщина в сером рисует горы, белые, выспренние снега, где-то остался приморский город, парусность лёгких лихих регат. Горы кромсают небесный купол, горы прекрасны — куда ни глянь, горное озеро — точно кубок, выпей за здравие, Гаолян. Серая койка, такой же столик (ножки привинчены, не поднять), женщина в белом, богиня боли, чистое воинство, божья рать. Шприц и таблетка — а после кушать, кушать и в койку, и снова шприц. Горы, как люди, имеют души ирбисов снежных, льняных тигриц. Тропка, по тропке идёт цепочка, средний — мужчина её мечты, тот же, что в городе (между строчек) с дамой гуляющий у воды. Сразу заметна его фигура, зелень густа за его спиной, как его звали — Володя, Юра? Юра, наверное. Всё равно. Серая койка всю ночь пустует, трудно без света, но так быстрей, женщина в белом опять рисует горы в ближайшем из сентябрей. Кожа да кости, глаза навыкат, кисть номер десять, три цикла лун. К запертой двери уже привыкла. Так начинается твой июнь.

Женщина в чёрном. А может, в белом. Всё-таки в белом: во всех цветах, цвета пушистой бурлящей пены, цвета побеленного холста, цвета белья на витых верёвках, цвета тяжёлых степных церквей, цвета мечей раскалённых, ковких и стариковских седых бровей, цвета больницы, ночей гренландских, цвета горящих на солнце льдов, цвета простой материнской ласки, цвета-смешения всех цветов.

Всё завершится. Покой настанет. Белый, холодный пустой покой. Бог говорил твоими устами, кисти держал он твоей рукой. Женщина в комнате раз за разом бьётся о стенку, сползает вниз.

Кто ты такая? Tabula rasa. Холст обесцвеченный. Чистый лист.

Тим Скоренко

[Шевченко]

День открытых дверей

Первым к нам пришел Василий,
Хоть его и не просили.
А потом пришел Олег —
Неприятный человек.
А потом пришел Аким,
Непонятно за каким.
А потом и Валентин,
Просто редкостный кретин.
А потом еще Вадим
(Девятнадцать раз судим).
А потом еще Андрей,
Хоть бы сдох он поскорей!
Навестил нас также Фима,
Хоть бы раз прошел он мимо.
А за ним ввалился Павел,
Три часа мозги всем парил.
Очень кстати и Ванек
Заглянул на огонек.
Тут же следом и Витек,
Этот сразу хоть утек.
Только дух перевели,
Как приперлась Натали,
Приведя подругу Шуру,
Феерическую дуру.
А потом нагрянул Стас,
Это был ваще атас!
А потом невесть откуда,
Неизвестно почему,
Вдруг возникла эта Люда,
(Люда — полное му-му).
А потом явился Марк
И по морде Люду — шварк!
А когда пришел Илья,
То не выдержал и я.
Все!

1998

[Виктор]

Выкуришь сигарету – вот и прошла минута.
Нету счастливей казни, чем говорить кому-то,
спрятанному в портьерах воздуху, канарейке:
- Вот и прошла минута. Кончились батарейки.

С женщиной не простишься, скомкаешь все конверты,
выкуришь сигарету и заживешь по-смерти,
и по тебе надрывно будут гудеть под утро
дачные электрички: “Вот и прошла минута…”

Церковкой и люцерной, Моцартом и цикутой,
вечностью надышаться, словно одной минутой!
… Птичка уснула в клетке. Воздух горчит вечерне.
И ожидает сердце – новое назначенье.

***
Еще темно и так сонливо,
что говорить невмоготу.
И берег спит и ждет прилива,
поджав колени к животу.
Желтее корки мандарина,
на самом краешке трамплина
встает на цыпочки звезда…
И, словно вплавь, раздвинув шторы,
еще по локоть кистеперый,
ты возвращаешься туда,
где в раскаленном абажуре,
ночная бабочка дежурит –
и свет, и жизнь, и боль впритык!
Ты возвращаешься в язык,
чтоб слушать –
жалобно и жадно –
рассвет, подвешенный за жабры,
морской паром, по леера
запруженный грузовиками,
грушевый сад, еще вчера
набитый по уши сверчками!
Простор надраен и вельботен,
и умещается в горсти.
И ты свободен. Так свободен,
что некому сказать: “Прости…”

***
Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевернутой арбе,
И если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев…
Так нежно пахнут звездные глубины
подмышками твоими голубыми;
Уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов –
сползает сад – шершав и абрикосов!
В консервной банке – плавает звезда…
О, женщина – сожженное огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда – так мало, как всегда.

***
На дверях сельсовета оранжевая табличка:
«Все ушли на заработки в Нирвану»,
людям нужен быстрый Wi-Fi, «наличка»,
однополый секс, и я возражать не стану.

Многорукая вишня меня обнимет: чую -
инфракрасные колокольчики зазвенели,
харе Кришна, что я до сих пор кочую,
харе Рама, в гоголевской шинели.

Поворотись-ка, сынку, побудь завмагом:
сколько волшебных мыслей в твоем товаре,
солнце курит длинную булочку с маком,
острые тени двоятся на харе-харе.

Чуден Ганг, но что-то зреет в его пучине,
редкая птица, не отыскав насеста,
вдруг превращается в точку посередине,
обозначая касту этого текста.

Александр Кабанов

[I]

к речной воде, на корточках, с откосов –
сползает сад – шершав и абрикосов!

Как прочитал это год назад, так в стихи Кабанова и влюбился



Красный, синий, голубой -
Выбирай себе любой.

Это наш закон людской,
А не детская считалка:
Если выбран голубой,
Синего не взять, а жалко.
Впрочем, этот удержи.
У иных такая малость -
Был, да только улетел,
Ниточка в руках осталась.

Что ты, что ты, моя мама?
Ничего, дружок сердечный.
Осень конопатит раны,
И давно пусты скворечни,
Чисто выметен наш двор -
Ни травинки, ни соринки.
Где-то радио поет,
Как торгуется на рынке.

В путь нас скоро пригласят
Вдоль по улице безлюдной.
Все поймем про рай и ад:
Жизнь была чудной и чудной.
Остается лишь одно:
Про себя тихонько петь...
Чаще - в небо голубое,
Реже - под ноги смотреть.

Что ты, что ты, моя мама?
Переменим разговор.
И весна надежды стоит,
Зарастет травою двор.
И тогда, ах, моя мама,
Будет все, как год назад:
Зарастет весь двор травою,
И скворцы заголосят.

Виктор Луферов

[Шевченко]

Задержимся на частном эпизоде,
Что повернул истории сюжет.
Представим на минуту, что Володе
Окончить дали б университет.

Студент Ульянов стал бы адвокатом
На радость многочисленным родным,
Поскольку быть здоровым и богатым
Приятнее, чем бедным и больным.

Забивши клин на пролетариате
С его вульгарной классовой борьбой,
Он по утрам пил кофий бы в халате
Из чашечки с каемкой голубой.

С Надюшей летом ездил бы на воды,
Играл бы в буриме в кругу коллег
И вечно жил бы в памяти народа,
Как глубоко приличный человек.

[Lobster]

И. Иртеньев

Диалектическое

Вот говорят, что мир прекрасен.
Я с этим в принципе согласен.
И в самом деле он неплох,
Не зря над ним трудился Бог.

Вот говорят, что мир ужасен,
И с этим я почти согласен.
И вправду он не так хорош,
Но вряд ли лучше где найдешь.

Я им не то чтоб недоволен,
Но изменить его не волен.
И чтоб доволен - не скажу,
Я просто по миру хожу

Сперва туда, потом обратно,
При этом равновероятно
То минус в нем найду, то плюс,
Но с выводом не тороплюсь.

Ну, ладно я, а, скажем, вы вот
Неужто сделали свой вывод
И вынесли такой вердикт,
Который вывод подтвердит?

Во всем на свете сомневаясь,
Я – что умом, что дурью – маюсь,
Внутри меня свой вечный торг
Ведут унынье и восторг.

Мир, хоть и прост, но сложен очень,
Как и во мне, там днем и ночью
Вступают чистота и грязь
В диалектическую связь.

И я, вспоенный диаматом,
Порой, разглядывая атом,
В нем вижу, пусть невзрачен он,
И позитрон, и электрон.

[Шевченко]

Вредно стихи читать много, вот утром во время практики полезло:

Капля падает, стремится
с лужей соединиться.
Люди в поиске друг друга,
Им покой ведь только снится.

[Talifa]

(воспоминания о лете 2007 года)

Я был ласков и груб,
Мы вино незнакомое пили,
Говоря всё подряд,
Тему страстных объятий развив.
Лепестки её губ,
Орхидейным извивом манили,
И, впуская мой взгляд,
Открывали всю бездну любви.
Откровенней её
Я не знал, да и быть невозможно
Так прекрасно открытой,
Все главные тайны храня,
И сознанье моё
Засыпало в тот час осторожно
На прохладной ланите,
Пропустив увядание дня.
Губы жаром цвели,
Раскрывая моим поцелуям
Пряный мускусный зной,
Ароматы страннее духов,
И, как будто вели
Моё сердце и тело, волнуя,
В глубину, за собой
В мир пока не приснившихся снов.
Я ещё не привык,
И надеюсь, что я не привыкну,
Чтоб всегда в первый раз
Видеть это соцветье в цвету
Чтобы робкий язык
Находил только новую рифму,
Чтоб туманился глаз,
Отражая твою красоту.
Билась жилка в виске,
Ощущая такую же жилку,
Что сквозь мрамор бедра
Телеграфила слово «люблю»,
И в любовном легке
Слышал херес в зелёной бутылке,
Как не видя преград
Я любовь твою радостно пью.
Пусть немеет язык,
Ставший вдруг для меня иностранным,
И, потом, как немой,
Руки в помощь себе призовёт,
Я ещё не привык
К этим звукам чарующе странным,
Я стремлюсь, как домой
В бездну страсти, которая ждёт.
Оказалось в ту ночь:
Мы с тобою почти не знакомы,
Я увидел её,
Снизу – вверх, как на небо глядя.
Да пошли они прочь,
Все приличья и жизни законы,
Это море - моё
Ощущал я, ещё не войдя.
Киммерийская ночь,
Не на шутку взбесились цикады,
Всё похоже на сон,
Я ныряю до самого дна,
Я не мог превозмочь
Ощущения: это – Эллада,
Я – усталый Язон,
А руно золотое – она.
Как ракушчатый туф,
Остывая от солнца дневного,
Приходила в себя
После ласки твоя красота,
Спал усталый Гурзуф,
И твоей красотой лепестковой,
Струны звёзд теребя,
Наполнялась моя пустота.

Объяснительная записка

Я крал, убивал, я желал дочерей и жён ближних своих,
Прелюбодействовал, Бога ругал, гордыни во мне на троих,
Кумиров творил и громил алтари, нищим не подавал,
Был жаден и подл, бесчестен и зол, чревоугодие знал,
Не десять заповедей, а сто нарушены мною давно,
Блудницы мне жёнами были порой, а водою — вино,
Храмом мне был менялы лоток, воздухом был мне смрад,
Мною забыт родительский дом, выгнан из сердца брат.
Лишь только однажды прервался мой с жизнью неравный бой –
Когда вдруг очнувшись от страшных снов, встретился я с тобой.
Так в Индию плывший шальной Колумб Кубы не ожидал…
Судьба топор подложила под румб, я тебя увидал.
Внезапно увидел средь глаз глаза, тонкую руку твою,
И понял, что в эту минуту я новое зелье пью,
Я понял, что можно желать одну и можно иметь свой дом,
Что можно как все отходить ко сну, а не забываться сном,
Что я смогу построить ковчег как ветхозаветный Ной,
Где тварей — по паре, и мне, как и всем, тоже хватит одной.
Но я измениться разом не смог, ты испугалась меня,
И я, под собой не чувствуя ног, ушёл от тебя и огня,
И, выйдя на холод летней жары, я брёл под солнцем в ночи,
И кто-то во мне говорил: "умри", а кто-то кричал: "молчи!",
И кто-то привычно тащил меня вниз маленькой скользкой рукой,
Но странная сила манила ввысь рукою тонкой, другой.
И голос твой прокричал: "Вернись! Туда, где меня любил!"
Вернусь. Не скоро. Мне надо забыть, каким я до встречи был.
Мне надо себя до конца понять, чтобы тебя обнять,
Старых долгов двадцать пять отдать, новых штук пять занять,
Закончить на скорость жизненный бег и привыкнуть к ходьбе,
Чтобы как тихий утренний снег тихо прийти к тебе.

Про вид из окна

По кривой дорожке мальчик чешет в школу.
Палкой кинул в кошку. Просто. Для прикола.
Вон — красотка Юлька из шестого класса…
Он — грызёт сосульку. Любит Юльку страстно!

Во дворе за школой — особняк прекрасный.
Весь его нацболы исписали красным:
Наш герой — Лимонов!, "Слава НБП!"
Было в зданье оном раньше Эл Тэ Пэ.

Вот и алкоголики в стайку собираются.
Вадики и Толики мир любить пытаются:
Эй, не угостите ли? Будем благодарны!
Вадик был учителем. Толик был пожарным.

Я в окошко вынулся для эксперимента:
Вон дугою выгнулся дом "Олимпик Пента".
Там сейчас за завтраком хлещут фреш морковный
Людоед из Африки с старостой церковным.

Прямо возле "Пенты" круглокрыш бассейн,
А за ним студентом жил Серёга Фейн.
Он к стене пришпиливал пачки из-под "Кента".
Позабыли? Или вы не были студентом?

Справа — "Олимпийский", я там стал мужчиной.
Вся в косичках Лизка и концерт "Машины".
Ей купил эклеры и смеялся глупо.
Это — не химеры, а мужской поступок!

…автор уходит с балкона, делает себе кофе, съедает два зефира в шоколаде, находит смятую пачку Lucky Strike, заглядывает в спальню. Улыбается, тихо-тихо, чтобы не разбудить, закрывает дверь, опять выходит на балкон, садится на маленькую стремянку, блаженно закуривает, и продолжает смотреть в окно с того места, на котором прервался. Позже он заметит, что размер стиха несколько изменился, но ему реально по барабану. Ему хорошо…

Как бы церковь домик старый, сверху с полумесяцем
А на праздник все татары как-то в нём поместятся.
Дядя Малик там — весёлый, не кричит нам "Черти!"
И жужжат, как в улье пчёлы, бабки у мечети.

Вон тот двор, где ты мне кротко о любви сказала,
Вон, за ним, стоит "высотка", площадь "Три Вокзала".
Помнишь поезд "20:30"? Бритые затылки?
Как могла она разбиться, с "проводов" бутылка!?

Склиф не видно, слава богу, вспоминать не буду
Леденелую дорогу и железа груду.
Еслиб ночью новогодней шли быстрей немножко,
Не глядел бы я сегодня благостно в окошко…

Что заныли, кирасиры? Плакать — несерьёзно!
Башня! На проспекте Мира, на углу с Колхозной!
Там же жил такой… с усами, кажется, художник…
Полумрак, плакат с Битлами, целоваться можно…

Каждый дом звучит аккордом, обострилось ухо.
Вон идёт с веселой мордой мой дружок Илюха.
Он идёт с красивой тёлкой в уголочек Дурова.
Вы решили: "дрянь, кошёлка"? Значит сами дуры вы!

Как устроена Земля? Башня икс-этажная
Выше башенок Кремля… ну, примерно вдважды.
И в "Иване" из дали — ничего "Великого".
Разве только солнца блик… Утреннего, дикого.

За окошком — суета, город просыпается,
Вон Спасителя Христа купол проясняется.
Вроде, каждый день — одно, но легко и странно:
Всё как в стерео-кино. Кинопанорама.

Вот такая жизнь видна
Из московского окна.

Андрей Орлов

[Talifa]

Отгремели русские глаголы,
стихли украинские дожди,
лужи в этикетках Кока-Колы,
перебрался в Минск Салман Рушди.

Мы опять в осаде и опале,
на краю одной шестой земли,
там, где мы самих себя спасали,
вешали, расстреливали, жгли.

И с похмелья каялись устало,
уходили в землю прозапас,
Родина о нас совсем не знала,
потому и не любила нас.

Потому, что хамское, блатное -
оказалось ближе и родней,
потому, что мы совсем другое
называли Родиной своей.

[Виктор]

Против Кабанова и не возразишь...

[Statem]

а давайте юморнём:

Мужчина болеет

С лицом измученным и серым
На белой смятой простыне
Как жертва бешеной холеры
Лежит коленками к стене
Протяжно стонет как при родах
Трясётся градусник в руках
Вся скорбь еврейского народа
Застыла в суженных зрачках
По волевому подбородку
Струится пенная слюна
Он шепчет жалобно и робко:
"Как ты с детьми теперь? Одна??..."
В квартире стихли разговоры
Ночник горит едва-едва
Темно...Опущены все шторы...
У мужа - тридцать семь и два!

[Talifa]

каким ни будь финальное туше
седая истина прозрачна и ясна
ни сна ни отдыха измученной душе
ни сна ни отдыха
ни отдыха
ни сна


* * *

в суетных буднях
смешных и паршивых
в тщетных попытках остаться в седле
длинною цепью побед и ошибок
насмерть прикованных к грешной земле
время развеет нас
сильных и сирых
по ветру пеплом
росой по золе

неторопливо въезжает Машиах
в солнечный город на белом осле


* * *

Мой патологоанатом,
похмелясь денатуратом,
рассуждал неспешным матом,
вставив в уши беруши,
про жену родного брата,
про советский мирный атом,
про Декарта и Сократа
и бессмертие души.

Говорил своим ребятам
мой патологоанатом,
что субстанции крылатой
не встречал ни у кого.
Только легкие и почки,
печень, сердце, мочеточник,
пульки, ножики, заточки...
Но не более того.

Тихо выбравшись из тела,
опровергнуть я хотела,
но случайно отлетела,
не успев и возразить...

Что ж, когда средь серых буден
он усопнет (все мы люди),
вот тогда уж точно будет
нам о чем поговорить.

* * *

зима
в твою караганду
уже не ходят пароходы
а я болван
сижу и жду
давно предсказанной погоды
очередной как-жить-дот-ком
листая в поиске решений
но так и сдохну
дураком
с забавным списком прегрешений:

пил слишком много
слушал джаз
не верил в модного пророка
не находил удобных фраз
для оправдания порока
писал
но не любил читать
не подавал у перехода
и не любил припоминать
какое нынче время года

* * *

... спаси Господь беспутного раба
когда осталось два шага до плахи
и клочья окровавленной рубахи
по-волчьи рвет ревущая судьба

без возраста
с глазами старика
он шевелит озябшими губами
и небу непокорными перстами
грозит по-детски тонкая рука...

* * *

пусть мир коварен и жесток
но дарит он любя
сверчкам шесток
ментам свисток
паршивым овцам - шерсти клок
корням - вершок
яслям - горшок
влюбленным - маленький грешок
свинье - гуся
монтеру - шок
гостям по сто на посошок
поэту - глупенький стишок
а мне, мой друг
тебя


* * *

life is falling down like tired missile
в голове осколком засела мысль
dear, if you need me you can just whistle
если в этом есть хоть какой-то смысл

в немоте гремящего двуязычья
тишина оплачена
безналично
пара слов на ухо
сугубо лично
(полстроки зачеркнуто - неприлично)

я без слов уродлив как труп без грима
что хотел сказать не произносимо
это просто личная хиросима
невозможна
нема
неотвратима

словно пес в колени башкою тычу
if you wanna fly may be I can teach you
крыльев нет в помине но сердце птичье
but I'm pretty sure it's embedded feature

рассыпаясь в прах, оставаться целым
в двуедином братстве души и дела
жизнь есть форма смерти в белковом теле
such a stupid song for a sobbing cello


* * *

я хочу родиться седым и старым
в том краю где совестно быть усталым
где назло чертям и небесным карам
не стекают слезы по лицам талым

где любовь не жмется по жестким нарам
где война козлам но свобода шмарам
где никто не верит ночным кошмарам
и для всех есть счастье
большое
даром


* * *

в любви ли
в иной религии
так медленно лечат раны
юродивые
вериги и
водочки полстакана

наверно
роптать не вправе я
уж коли в могилу рано
плесни-ка и мне
за здравие
за здравие полстакана


* * *

идя по жизни рывками
конвульсиями
к несчастью
сталкиваешься с дураками
и с гениями
(нечасто)

врезаешься лбом до хруста
в чью-то судьбу
невольно
тебе от этого грустно
судьбе от этого больно

тебе после каждой свалки
пить
или выть до рвоты...

а гениям...
их не жалко
у них такая работа


* * *

не стонала скрипка
не волки выли
только я был ранен тобой навылет

так легко и метко
и очень странно
что уже почти затянулась рана

почему же снова
так больно падать?
это память, милая
просто память


Валерий Лукин

[Виктор]

Мама
возьми топор и сделай меня худым
отсеки всё лишнее
это сырое тесто — недуг
всех мужчин моего рода
заплети моё мясо в
обратную сторону
а потом
[утерев пот со лба]
принимайся за полную луну лица
обменяй у изгнивших пращуров-греков
пуговку моего носа
на эти их клювы
[только как пойдёшь
на крымские нивы
мама моя дорогая
возьми меня с собой
вот такая вот блажь у меня
поглядеть на греческие очертанья
минувшего века]
я даже согласен лишиться
ты слышишь
уст
которым завидуют многие
уст
которые кое-кому хотелось украсть
[в конце-то концов
не такая уж будет потеря
они всё равно
не созданы для поцелуев
держать же такую роскошь
и не иметь от неё
никакого проку
совершенная наглость
и
прямо скажем
стыдоба]
займись этим как-нибудь
мама родна́я
когда придёшь с работы не слишком поздно
и заскорузлые богатыри хозяйственных дел
снисходительно переглянутся и разрешат
тебе воплотить эту мою заморочку

Олесь Барлиг
Перевод с украинского - Дмитрий Кузьмин

[Виктор]

Уже на небе гремит посуда,
И скоро грянет жестокий пир,
А наши кони еще пасутся,
А наши кони еще в степи.

Они бессмертны — вовек хвала им!
И мы ведь помним дорогу к ним,
Мы зануздаем и заседлаем
И, эх, как двинем под проливным.

Тебя облепит намокшим платьем,
О, амазонка, гони за мной!
А кони мчатся, и наплевать им
На тьму и ругань, на дождь и зной.

Ведь наши кони — веселой масти,
Зеленой, рыжей и голубой,
И подковал их веселый мастер
Для бурь, для бега, для нас с тобой.

И мы дождемся большого солнца,
Большого мира во всей красе;
Табун гривастый еще пасется,
Плывут копыта в ночной росе.

***
Я ненавижу
Прогнивший ворох
Пословиц старых
И поговорок
Про «плеть и обух»,
Про «лоб и стену», —
Я этой мудрости
Знаю цену.
Она рождает,
Я это знаю,
«Свою рубашку»
И «хату с краю».
Она — основа
Молве безликой:
«Попал в говно, мол,
Так не чирикай!
Снаружи — зябко,
Снаружи — вьюжно...»
А всякой мрази
Того и нужно,
И мордой об стол
Всему итог:
«Куды поперли?!
Знай свой шесток!..»
Куда ни плюнешь —
Такие сценки,
А все оттуда,
От «лба и стенки»,
От тех, кто трусит —
В «чужие сани»,
Тех, кто с часами,
Тех, кто с весами,
Тех, кто в сужденьях
Высоколобых
Вильнет цитаткой
Про «плеть и обух»,
А там — гляди-ка —
Развел руками
И пасть ощерил:
Ведь «жить с волками!»

Когда за глотку
Хватает кодло,
За поговорку
Цепляться подло,
Да лучше кровью
Вконец истечь,
Чем этой гнилью
Поганить речь...

В это время…
Поэма

I
Тем, кто не сломлен лагерным стажем,
Рядом с которым наш — пустяки,
Нашим товарищам, нашим старшим —
Я посвящаю эти стихи.

Тем, кто упрямо выжил и вышел,
В ком еще горькая память жива,
Тем, кому снятся контуры вышек, —
Я посвящаю эти слова.

Тем, кто читает дальше названья,
Тем, кому люди и в горе близки,
Тем, кто не трусит трудного знанья, —
Я посвящаю эти листки.

Чьим-то простым, беззащитным и сильным
Главам еще не написанных книг,
Будущим пьесам, полотнам и фильмам
Я посвящаю мой черновик.

IIТ
ому уже три века,
Тому всего три дня,
Как Муза дольних странствий
Взревела под окном.
По кочкам и по строчкам
Поволокла меня
В неукротимом газике,
Бывалом «вороном».

Дорога, о, дорога!
Жестокая жара...
Дорога, о, дорога!
Железные морозы.
Ведут машину нашу
Слепые шофера,
Раздавливая скатами
Наивные вопросы.

Ни очага, ни света,
Ни птиц, ни тишины,
А только километры
Качающихся суток,
И наши судьбы пестрые
Силком сопряжены
В бегущих по дорогам
Решетчатых сосудах.

К далекой остановке
Протянута ладонь...
Подъемы и уклоны,
То кувырком, то юзом...
А что же было раньше,
А что же было до
Со всеми нами — этим
Подведомственным грузом?

III
Нам не понять друг друга никогда.
Они не молят: «Господи, доколе?»
А лишь твердят: «Теперь-то ерунда...
А мы, браток, — мы видели такое...»

Здесь фраза отстоялась, как строка,
В ней каждый звук — нечаянной уликой,
Как будто простодушные века
Рисует некий Нестор многоликий.

Бредовая, чудовищная вязь,
Но смысл ее на диво прост и четок,
Он подтвержден свидетельствами язв,
Печатями безумий и чахоток;

Он подтвержден смиреньем стариков,
И ропотом, привычным и покорным,
И верой, что Покойный не таков,
Чтоб он на самом деле стал покойным.

В том этот смысл, что чья-то злая спесь
Живых людей, как дроби, сократила,
Что корчилась, хрустя костями, песнь
Под деловитым каблуком кретина.

А я не верю правде этих слов,
Мне не под силу откровенья эти,
И горький мой, незваный мой улов
Колеблет переполненные сети...

IV
Что такое «концлагерь»? На лике столетья горит,
Словно след пятерни, этот странный словесный гибрид.

«Лагерь» — это известно: «...под Яссами лагерь разбил,
Кукарекал с утра и лозу на фашины рубил...»

«Лагерь» — это знакомо: «...устроили лагерь в лесу,
Осушали росу, кипятили ручей на весу...»

Что же значит приставка, нарост неестественный — «конц»,
От которого слово в предсмертной икоте летит под откос,

А потом, обернувшись, храпя ненасытным нутром,
Вурдалаком встает, перевертнем встает, упырем?

Может быть, машинистка, печатая Тайный Указ, —
Вместо «а» — букву «о», и читать это надобно «канц»?

Канцелярских путей вожделенный веками итог,
Сущий рай, парадиз, где параграф всесилен, как Бог,

Где «входящие» есть, «исходящие» - меньше, но есть,
Где в обход циркуляра — ни пернуть, ни встать и ни сесть.

Может быть, нерадивый напортил наборщик юнец,
Поспешил, пропустил? И читать это надо — «конец»?

Сотворенью — конец. Утоленью — конец. И всему,
Что тревожило тьму, что мерцало душе и уму.

Человеку — конец. Человечности — тоже хана.
Кроме миски баланды не будет уже ни хрена...

Так ли, нет ли — не знаю. Но этот ублюдочный слог
В каждом доме живет, он обыденным сделаться смог.

Ну, так что ж ты, Филолог? Давай, отвечай, говори,
С кем словечко прижил, как помог ему влезть в словари?

И когда, наконец, ты ворвешься в привычный застой
И убьешь этот слог, зачеркнув его красной чертой?

V
Погорельцем с сумою — под окна,
Под зажиточные, — моля:
— Дом сгорел, корова подохла,
Помогите, Господа для!..

Забулдыгой — к чужому столику:
— Понимаешь, я на мели;
От щедрот своих малую толику —
Алкоголику — удели!..

Нежеланным — к желанной, как к жаркому
Очагу — из промерзлой степи:
— Дай согреться! Ну что тебе — жалко?
Дай согреться. Дай. Уступи...

...Каждый день, — от рассветного часа
И до полночи, — мучась и клянча:
— О, Поэзия! Мне — не Пегаса,
Мне сгодится рабочая кляча.

Попрошайкой-медведем из клетки,
Задыхаясь по-стариковски:
— Ты бы мне не обеды — объедки,
Ты бы мне не обновы — обноски,

Мне б не меч, а клюку — подпираться...
Ты не брезгуй — все очень просто:
Без тебя мне вовек не добраться
До отчизны, чье имя — Проза.

Знаю, щедрости недостоин;
Ну, а ты — не любя и не тратясь,—
Через фортку — что тебе стоит?! —
В узелок мой — остатки трапез!

...Умоляя и угрожая,
Что ни день, меняя обличье,
К нам взывает тоска чужая
Всею болью косноязычья...

VI
А в это время, вечером воскресным,
Мой быт лукавый ублажал меня
Сухим вином, и старомодным креслом,
И легким грузом прожитого дня.

Казалось, что пора глухонемая
Ушла навек и сгинула в былом —
Аминь, аминь!.. И чудо пониманья
На равных восседало за столом.

На стук любой распахивались двери,
И в них входил, конечно, только свой,
И нимбу умиленного доверья
Сиялось всласть у нас над головой.

И был прекрасен вечер заоконный,
И нежность к сердцу — теплою волной...
...А в это время, издавна знакомый,
Шел по бараку шмон очередной.

Он рылся в стариковских корках кислых,
Он пачки сигаретные вскрывал,
Он, как в отбросах, в материнских письмах
Брезгливыми руками шуровал.

Он тряпки тряс и — мимо коек — на пол
(Молчи, зэка, не суйся на рожон!),
Разглядывал он фото, словно лапал
Чужих невест, возлюбленных и жен...

...А что же раньше? Раньше было море,
Врачующее от житейских ран,
И мы, толпою, как на богомолье,
Идущие к прибою по утрам;

И тяжесть волн, сработанных на совесть,
Ракушечника желтая пыльца,
И наших тел полет и невесомость,
И солнце, солнце, солнце без конца.

Существованья светлому усилью
Без устали учил нас добрый зной,
Учило море любоваться синью,
И горы — непреложной крутизной.

(Друг, погоди! Пожалуйста, не думай,
Что я собой заполнил этот стих,
Себя припомнив, развлекаюсь суммой
Своих страстей и радостей своих.

Я — это ты. Не больше и не меньше.
И я, и ты — мы от одних начал.
И я, как ты, постыдно онемевши,
За годом год молчал, молчал, молчал;

Я — это ты. Не лучше и не плоше.
И я, как ты, любил, работал, пил,
И я, как ты, ослепши и оглохши,
Добро удач за годом год копил;

Стихи читали, на цветах гадали,
«Ах, было что-то — поросло быльем!..»)
...А в это время где-то в Магадане
Происходил обыкновенный «съем».

Дошедшие до ручки и до точки,
Приемля жизнь со смертью пополам,
Под «Хороши весной в саду цветочки»
Бредут зэка, осилившие план.

Гнусит гитара, взвизгивает скрипка,
Брезентовый бормочет барабан!
О Господи, страшна Твоя улыбка
И непонятна пасмурным рабам.

Нет Бога — над, и нет земли под ними,
И кто-то от тоски — не сгоряча —
Вдруг скажет: «Ну, прощайте», — лом поднимет
И грохнет рядового палача.

А может быть, конец и так уж близок:
Известняковый не добил карьер -—
Но высочайше утвержденный список
Уже везет умученный курьер;

И землекопов мерные движенья
Увенчивают будничный расстрел...
...А в этот миг на чудо обнаженья
Светло и потрясенно я смотрел.

Доверчиво, без хитростей, без тыла
(Будь так же чист и так же нежен будь!)
Плывут ко мне безгрешно и бесстыдно
Струящиеся руки, плечи, грудь,

И, тонкое колено открывая,
Как кожура снимается чулок...
...А в это время песня хоровая
Летит от нар в дощатый потолок;

А в это время кто-то спорит с кем-то,
Постичь пытаясь общего врага;
Как на картинках Рокуэлла Кента,
Блестят в глаза белейшие снега;

Под ними — пот, не растопивший грунта,
Под ними — кровь, не давшая ростка,
Под ними — захороненная грубо
Лежит неисчислимая тоска...

...А в это время в залах Исторички
Река науки благостно текла...
...А в это время выли истерички
И резались осколками стекла...

...А в это время тени шли по сходням
В Колымском трижды проклятом порту...
...А в это время мы по ценам сходным
Сбывали ум, талант и красоту...

А может, хватит дергать нервы наши?
Ведь мы и знать, наверно, не должны,
Что женщины за миску постной каши
С себя снимали ватные штаны.

А может, впрямь пора щадить друг друга
И эту память вывести в расход:
Про «ласточку», «парашу», «пятый угол»,
Про «бур» и «без последнего развод»?

Пора забыть. А иначе — едва ли
Так проживем отпущенные дни,
Чтоб никогда о нас не горевали,
Не называли траурно — «они»...

VII
Кто это? Люди или окурки
С горьким и слипшимся табаком?
Черные брюки, черные куртки,
Черные шапки с козырьком.

Неиссякаемая вереница
Из века в век, от ворот до ворот;
Черной усталостью мечены лица —
Бывшие люди, бывший народ.

Сколько их били-учили метели
Руки и летом совать в рукава?
Медленно движутся черные тени,
Чудятся медленные слова:

«Вы — отщепенцы, отбросы, отсевы,
В кучу собрал вас мудрый закон;
От состраданья отсечены все вы
Буквой и цифрой, штыком и замком.

Вы опечатаны «словом и делом»,
Каждый рассвет — не исток, а итог,
Ваших желаний да будет пределом
Сала полоска да чаю глоток.

Сдайтесь. Продумано это умело.
Так или иначе, всем вам конец:
Осуществляется высшая мера —
Мир и спокойствие ваших сердец...»

VIII
Литераторы в новых костюмах,
Свежекупленных из аванса,
Вам не спрятать морщинок угрюмых,
Никуда от себя не деваться.

Не умеют молчать ваши лица,
Как молчат иногда ваши строки;
Литься лютой беде — не излиться,
Не отбыты еще ваши сроки.

Ты нахохлился, брови насупил,
Щелкнул мастер, позицию выбрав,—
И лицо твое пало на супер,
Как тревожный и властный эпиграф.

На страницах — полет и дерзанье,
На страницах — пурга и цветенье,
Ну, а здесь — притворились глазами
Два страданья, две ямы, две тени.

Это знак, что уплачена плата
За познанье, что Данту не снилось.
Помнят плечи дырявость бушлата,
Помнят ноздри баландную гнилость,

Помнят уши барачные скверны,
Сердце — жизней пропащих осколки…
Откровенны и достоверны
Лица, вынесенные за скобки,

Лица, закоченевшие в думах,
Лица, ждущие все же чего-то.
...Литераторы в новых костюмах,
Необмятых, надетых для фото.

IX
Я не могу угадать наперед,
Распорядиться собой:
Грустной ли дудкой буду я
Или вопящей трубой.

Мне бы с устатку — рюмку вина,
Тихий бы разговор,
Крест на минувшем, пламя в печи
Да изнутри затвор.

Только ведь это совсем не легко —
Вовремя зубы сжать,
Гнев и обиду презреньем гасить,
Ненависти бежать.

Вряд ли смогу я с собой совладать,
Горячий сглотнуть комок;
Сердце одним лишь друзьям открыть
Кто бы из наших смог?

Мы не посмеем теперь солгать
Тетрадочному листу,
Розовым цветом скруглять углы
Больше невмоготу.

Нам — не идиллия, не пастораль,
Не бессловесный гимн —
Обречены мы запомнить все
И рассказать другим.

Юлий Даниэль

[Виктор]

Нет, не забыть тебя, Мадрид,
Твоей крови, твоих обид.
Холодный ветер кружит пыль.
Зачем у девочки костыль?
Зачем на свете фонари?
И кто дотянет до зари?
Зачем живет Карабанчель?
Зачем пустая колыбель?
И сколько будет эта мать
Не понимать и обнимать?
Раскрыта прямо в небо дверь,
И, если хочешь, в небо верь,
А на земле клочок белья,
И кровью смочена земля.
И пушки говорят всю ночь,
Что не уйти и не помочь,
Что зря придумана заря,
Что не придут сюда моря,
Ни корабли, ни поезда,
Ни эта праздная звезда.
1938

* * *
Сердце, это ли твой разгон!
Рыжий, выжженный Арагон.
Нет ни дерева, ни куста,
Только камень и духота.
Все отдать за один глоток!
Пуля - крохотный мотылек.
Надо выползти, добежать.
Как звала тебя в детстве мать?
Красный камень. Дым голубой.
Орудийный короткий бой.
Пулеметы. Потом тишина.
Здесь я встретил тебя, война.
Одурь полдня. Глубокий сон.
Край отчаянья, Арагон.
1938

Русский в Андалузии

Гроб несли по розовому щебню,
И труба унылая трубила.
Выбегали на шоссе деревни,
Подымали грабли или вилы.
Музыкой встревоженные птицы,
Те свою высвистывали зорю.
А бойцы, не смея торопиться,
Задыхались от жары и горя.
Прикурить он больше не попросит,
Не вздохнет о той, что обманула.
Опускали голову колосья,
И на привязи кричали мулы.
А потом оливы задрожали,
Заступ землю жесткую ударил.
Имени погибшего не знали.
Говорили коротко "товарищ".
Под оливами могилу вырыв,
Положили на могиле камень.
На какой земле товарищ вырос?
Под какими плакал облаками?
И бойцы сутулились тоскливо,
Отвернувшись, сглатывали слезы.
Может быть, ему милей оливы
Простодушная печаль березы?
В темноте все листья пахнут летом,
Все могилы сиротливы ночью.
Что придумаешь просторней света,
Человеческой судьбы короче?
1938 или 1939

У Эбро

На ночь глядя выслали дозоры.
Горя повидали понтонеры.
До утра стучали пулеметы,
Над рекой сновали самолеты,
С гор, раздроблены, сползали глыбы,
Засыпали, проплывая, рыбы,
Умирая, подымались люди,
Не оставили они орудий,
И зенитки, заливаясь лаем,
Били по тому, что было раем.

Другом никогда не станет недруг,
Будь ты, ненависть, густой и щедрой,
Чтоб не дать врагам ни сна, ни хлеба,
Чтобы не было над ними неба,
Чтоб не ластились к ним дома звери,
Чтоб не знать, не говорить, не верить,
Чтобы мудрость нас не обманула,
Чтобы дулу отвечало дуло,
Чтоб прорваться с боем через реку
К утреннему, розовому веку.
1938 или 1939

* * *
Горят померанцы, и горы горят.
Под ярким закатом забытый солдат.
Раскрыты глаза, и глаза широки,
Садятся на эти глаза мотыльки.
1938 или 1939

* * *
Ты тронул ветку, ветка зашумела.
Зеленый сон, как молодость, наивен.
Утешить человека может мелочь:
Шум листьев или летом светлый ливень,
Когда, омыт, оплакан и закапан,
Мир ясен - весь в одной повисшей капле,
Когда доносится горячий запах
Цветов, что прежде никогда не пахли.
...Я знаю все - годов проломы, бреши,
Крутых дорог бесчисленные петли.
Нет, человека нелегко утешить!
И все же я скажу про дождь, про ветви.
Мы победим. За нас вся свежесть мира,
Все жилы, все побеги, все подростки,
Все это небо синее - навырост,
Как мальчика веселая матроска,
За нас все звуки, все цвета, все формы,
И дети, что, смеясь, кидают мячик,
И птицы изумительное горло,
И слезы простодушные рыбачек.
1939

* * *
Бомбы осколок. Расщеплены двери.
Все перепуталось - боги и звери.
Груди рассечены, крылья отбиты.
Праздно зияют глазные орбиты.
Ломкий, истерзанный, раненый камень
Невыносим и назойлив, как память.
(Что в нас от смутного детства осталось,
Если не эта бесцельная жалость!)
В полуразрушенном брошенном зале
Беженцы с севера заночевали.
Средь молчаливых торжественных статуй
Стонут старухи и плачут ребята.
Нимф и кентавров забытая драма -
Только холодный поверженный мрамор.
Но не отвяжется и не покинет
Белая рана убитой богини.
Грудь обнажив в простоте совершенства,
Женщина бережно кормит младенца.
Что ей ваятели! Созданы ею
Хрупкие руки и нежная шея.
Чмокают губы, и звук этот детский
Нов и невнятен в высокой мертвецкой.
1939

* * *
Где играли тихие дельфины,
Далеко от зелени земли,
Нарываясь по ночам на мины,
Молча умирают корабли.
Суматошливый, большой и хрупкий,
Человек не предает мечты,—
Погибая, он спускает шлюпки,
Сбрасывает сонные плоты.
Синевой охваченный, он верит,
Что земля любимая близка,
Что ударится о светлый берег
Легкая, как жалоба, доска.
Видя моря яростную смуту,
Средь ночи, измученный волной,
Он еще в последнюю минуту
Бредит берегом и тишиной.
1940

* * *
Города горят. У тех обид
Тонны бомб, чтоб истолочь гранит.
По дорогам, по мостам, в крови,
Проползают ночью муравьи,
И летит, летит, летит щепа —
Липы, ружья, руки, черепа.
От полей исходит трупный дух.
Псы не лают, и молчит петух,
Только говорит про мертвый кров
Рев больных, недоеных коров.
Умирает голубая ель
И олива розовых земель,
И родства не помнящий лишай
Научился говорить «прощай»,
И на ста языках человек,
Умирая, проклинает век.

Возле Фонтенбло

Обрывки проводов. Не позвонит никто.
Как человек, подмигивает мне пальто.
Хозяева ушли. Еще стоит еда.
Еще в саду раздавленная резеда.
Мы едем час, другой. Ни жизни, ни жилья.
Убитый будто спит. Смеется клок белья.
Размолот камень, и расщеплен грустный бук.
Леса без птиц, и нимфа дикая без рук.
А в мастерской, средь красок, кружев и колец,
Гранатой замахнулся на луну мертвец,
И синевой припудрено его лицо.
Как трудно вырастить простое деревцо!
Опять развалины — до одури, до сна.
Невыносимая чужая тишина.
Скажи, неужто был обыкновенный день,
Когда над детворой еще цвела сирень!
1940

* * *
Был бомбой дом как бы шутя расколот.
Убитых выносили до зари.
И ветер подымал убогий полог,
Случайно уцелевший на двери.
К начальным снам вернулись мебель, утварь.
Неузнаваемый, рождая страх,
При свете дня торжественно и смутно
Глядел на нас весь этот праздный прах.
Был мертвый человек, стекла осколки,
Зола, обломки бронзы, чугуна.
Вдруг мы увидели на узкой полке
Стакан и в нем еще глоток вина...
Не говори о крепости порфира,
Что уцелеет, если не трава,
Когда идут столетия на выруб
И падают, как ласточки, слова!
1940

Илья Эренбург

[Виктор]

Кроме женщин есть еще на свете поезда,
Кроме денег есть еще на свете соловьи.
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Не оставив за собой ни друга, ни семьи.
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Без оглядки, без причины, просто ни про что,
Не оставив ни следа, уехать навсегда,
Подстелить под голову потертое пальто,
С верхней полки озирать чужие города
Сквозь окно, расчерченное пылью и песком.
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Запотевшее окно обстреливать плевком,
Полоскать в уборной зубы нефтяной водой,
Добывать из термоса дымящийся удой,
Не оставив ни следа, уехать навсегда,
Раствориться без остатка, сгинуть без следа,
И не дрогнуть, и не вспомнить, как тебя зовут,
Где, в какой стране твои родители живут,
Как тебя за три копейки продали друзья,
Как лгала надменная любовница твоя.
Кроме денег есть еще на свете облака.
Слава Богу, ты еще не болен и не стар.
Мы живем в двадцатом веке: ставь наверняка,
Целься долго, только сразу наноси удар!
Если жизнь тебя надула, не хрипи в петле,
Поищи себе другое место на земле,
Нанимайся на работу, зашибай деньгу,
Грей худую задницу на Южном берегу!
Или это очень трудно – плюнуть счастью вслед,
Или жалко разорить родимое гнездо,
Променять имущество на проездной билет,
Пухлые подушки на потертое пальто...
Верь солдатской поговорке: горе – не беда!..
Хорошо бы укатить неведомо куда,
Не оставив ни следа, уехать навсегда,
Раствориться без остатка, сгинуть без следа,
С верхней полки озирать чужие города
Сквозь окно, заплеванное проливной луной,
Сквозь дорожный ветер ледяной...
1928-1929

Могила неизвестного солдата

Уставя фанфары, знамена клоня,
Под сдержанный плач оркестровой печали,
Льняным полотном обернули меня
И в кости мои формалин накачали.

Меня положили на площадь Звезды,
Средь гулких клоак, что полны тишиною;
Прорыли каналы для сточной воды
И газовый светоч зажгли надо мною.

Мой прах осенили гранит и металл,
И тонны цветов расцвели и завяли,
И мальчик о воинской славе мечтал,
И девушки памятник мой рисовали.

Вот слава померкла, и стерты следы,
Цветы задохнулись от уличной пыли.
Меня положили на площадь Звезды,
Чтоб мертвое имя живые забыли.

Но я не забыл содроганье штыка,
Который меня опрокинул на глину.
Я помню артикул и номер полка,
Я знаю, как надо блюсти дисциплину.

Ремень от винтовки, удавка, ярмо,
Сгибающее обреченные шеи,
Окопные рыжие крысы, дерьмо,
Которое переполняло траншеи.

Обрубок войны, я коплю и храню
Те шрамы, что не зарубцуются навек,
Ухватки солдата, привычку к огню,
Растерзанных мышц производственный навык.

Я знаю, кто нас посылал на убой
В чистилище, где приучали к ударам.
Клянусь на штыке, я доволен собой,
Я жил не напрасно и умер недаром!

Недаром изведал я вечный покой,
Запаянный гроб, жестковатый и узкий, –
И так не существенно, кто я такой –
Француз или немец, мадьяр или русский.

Когда боевые знамена взлетят
И грянет в литавры народная злоба,
Я – старый фантом, безыменный солдат –
Воскресну из мертвых и выйду из гроба.

Я снова пущусь по реке кровяной,
В шеренгах друзей и во вражеском стане,
Везде, где пройдут за последней войной
Последние волны последних восстаний.

И, вырвавшись на обнаженный простор,
Где мертвые рубятся рядом с живыми,
В сиянии солнц, как забытый костер,
Растает мое неизвестное имя!
1932

* * *
Долго ли мне еще скитаться,
Пробавляясь теплым нарзаном?
Много ли мне еще осталось
Места на бульварных скамейках? –
Девочки становятся старше,
Мальчики шалеют от пива,
Музыка играет Шопена
И кавалерийские вальсы.
1930

Вечерняя хроника

С известных пор мой дом осиротел:
Гармошка и гитара – не у дел,
Висят костюмы в платяном шкапу, –
Я разлюбил веселье и толпу.
Мне не приносят завтрака в кровать,
Меня не приглашают танцевать,
Я разучился верить и любить;
Не понимаю: как теперь мне быть?

Настала ночь, а я, как перст, один, –
И тошно мне от собственных картин.
Не усидеть за письменным столом,
Томительно скучая о былом...
Взмывает кверху папиросный чад,
На полках книги разные торчат.
Писать стихи? Но это всё – не то!
И я снимаю с вешалки пальто.

Купив цветок на Земляном Валу,
Я вдруг остановился на углу:
Куда держать? – Знакомых растерял, –
Поэты – ненадежный матерьял!
И вот стою, упрямый ротозей,
Без денег, без любовниц, без друзей...
Передо мной открыты все пути,
А я ни с места, словно взаперти.

Не может быть, чтоб в городе таком
Твою хандру считали пустяком!
Доверься лишь заботливой судьбе
И ты найдешь подругу по себе.
Она умна, добра и молода,
Она тебя не бросит никогда,
Ищи ее, как заповедный клад,
И жизнь твоя опять пойдет на лад.

Но, прислонясь к фонарному столбу,
Я темя нерешительно скребу:
Передо мной открыты все пути,
Но я не знаю, где ее найти!
Возможно, что на площади Страстной
Она играет пряжкой поясной,
И ждет меня, глядит во мрак ночной,
И хочет познакомиться со мной...

Она меня увидела во сне,
Она всю жизнь мечтала обо мне,
Ей нравятся мои глаза и рот,
Ее интересует самолет,
Движения созвездий и веков,
Камилл Коро, и Пушкин, и Лесков,
Поездки в отдаленные края, –
Короче, всё, чем увлекаюсь я.

Ну что нам стоит – встретиться в саду
И мигом объясниться на ходу,
Присесть на деревянную скамью
И в тот же вечер основать семью?
Любя друг друга с каждым днем сильней,
Полсотни лет мы прожили бы с ней
И умерли в один и тот же час,
И внуки бы похоронили нас.

В тени берез, на Ленинских Горах,
Найдет покой наш бездыханный прах...
Там ландышами пахнет тишина
И вся Москва отчетливо видна.
Она полнеба заняла собой,
Ее дыханье – как морской прибой,
Она гудит, как разъяренный шмель, –
И сладок мне мой одинокий хмель!

Шагай, поэт, по улице кривой
И будь доволен матушкой-Москвой!
Она тебя не выдаст и не съест,
У ней в запасе множество невест.
Великий город на семи холмах
Тебя не кинет, бедного, впотьмах,
И ты счастливый вытянешь билет –
Сегодня, завтра, через десять лет...
декабрь 1935

* * *
Утоли мою жажду, лесная река,
Напои меня досыта нежной водой!
Я тебя умоляю, не медли, пока
Отражается месяц в тебе молодой.

Отвечает река: "Если хочешь, испей,
Наклонись и отведай студеной волны,
Отвори водоемы лесов и степей,
Кровеносные жилы живой тишины".

Одинокая выпь затрубила вдали
И притихла. Вокруг ни души, ни огня, –
И глубокая ночь от небес до земли
Раздается по швам, не вмещая меня...
1936

* * *
Страх разрушенья, страх исчезновенья
Меня не смог ни разу уколоть;
Я не пугаюсь грубого мгновенья,
Когда моя изношенная плоть
Утратит жар, что дан ей был на время,
Как погасает искра налету.
Но отвергая детскую мечту,
Бессмертия бессмысленное бремя,
Я думаю о неизбежном зле
И не боюсь распада.
Мне не надо
Ни рая, ни чистилища, ни ада,
Ни даже вечной жизни на земле.

Воистину меня страшит иное:
Остолбененье старости людской,
Ее самодовольство записное,
Безверье, сухость, чопорный покой;
Боюсь лишиться молодых стремлений
Бог весть куда, в какую глушь и дичь,
Боюсь увязнуть в паутине лени,
Всезнания бесплодного достичь.
Боюсь придти к заведомым пределам,
Где, может быть, подстерегает страх
Небытия, преображенья в прах,
Разлуки с жизнью, расставанья с телом...
1940

* * *
Благословляю полдень голубой,
Благословляю звездный небосвод –
За то, что он простерся над тобой
И лишь тобою дышит и живет.

Благословляю торные пути,
Пробитые сквозь дебри бытия:
Они меня заставили придти
Туда, где пролегла тропа твоя.

Благословляю все плоды земли,
Благословляю травы и цветы –
За то, что для тебя они взросли,
За то, что их не оттолкнула ты.

Благословляю подневольный хлеб,
Тюремный склеп и нищую суму,
Благословляю горький гнет судеб –
Он звал меня к порогу твоему.

Благословляю бег ручьев и рек,
Разгон струи, летучий блеск волны –
За то, что в них глаза твои навек,
Как в ясных зеркалах, отражены;

И каждого холма зеленый склон –
За то, что он тебе под ноги лег,
И самый прах земной – за то, что он
Хранит следы твоих усталых ног.

Скитания без цели, без конца,
Страдания без смысла, без вины,
И душный запах крови и свинца,
Саднивший горло на полях войны.

Весь этот непостижный произвол
Благословляю – с жизнью наравне –
За то, что он меня к тебе привел,
За то, что он привел тебя ко мне.
13 сентября 1948, зона Ветлосян

Аркадий Штейнберг

[Виктор]

Не спешите вывешивать стяг победный,
Будто нас не осталось на этом свете:
Мы еще не накрылись посудой медной,
Но уже подписали свое бессмертье.
Прокуроры вы наши и меценаты,
Повелители бизнеса и искусства -
Вы еще нас растащите на цитаты
И расставите по миру наши бюсты.
Да, вы слепы сейчас, но, прозрев когда-то,
На похмельном пиру ли, на постной тризне,
Превратите в момент в имена и даты
Наши ставшие вашим гешефтом жизни.
И не надо вам ныне глядеть игриво,
Дескать, что они могут, юнцы-амебы,
Вы еще нам поклонитесь в хвост и в гриву,
И еще нас прославите, хоть у гроба,
И еще нам споете свои стихири,
Приглушив на минутку все "хали-гали",
Похоронные хари склонив, как гири,
Харакири не сделав себе едва ли,
На скрижали навесив брюнетку-ленту,
Наши строки завоете дружным хором,
И, провидя весь ужас сего момента,
Мы живем втихаря и умрем не скоро...

* * *
Мой город - мертв, но внешне - как живой.
Мой город - труп, но этого не знает.
Который год меня он привечает
Гримасою бездумной и пустой.
Который год меня вгоняет в пот
Недвижный взгляд его холодных окон.
Мой город так похож на спящий кокон,
Но ЧТО там - знают те, кто в нем живет.
А город пахнет пивом и свинцом,
И вера в превращение напрасна.
Мой город - мертв, и жизнь уже не властна
Преобразить застывшее лицо.
Еще запляшет зарево реклам,
Унылая кайма иллюминаций,
И мышцы улиц будут сокращаться,
Когда пропустят ток по проводам,
Но зеркало, прижатое к губам,
Хранит все то же траурное ведро.
Мой город - мертв, а мы сидим у одра,
Не веря ни ему, ни докторам...

* * *
Уменьшив небо до размера малой форточки,
Пустые семечки с утра до ночи лузгая,
Страна сидела по-тюремному на корточках
И заводила с похмела блатную музыку.
Страна металась между свастикой и мистикой,
Страна стенала, упиваясь горькой повестью.
И все казалось, что вот-вот уже амнистия,
И все казалось - на свободу с чистой совестью.
Страна баландой по-барачному обедала
И ненавидящих ее смиренно славила,
А сколько воли не видать, так это ведала
Одна кукушка, да и та, поди, лукавила...

***
Яблочный спас - диадема на темени
Благословенной страды.
Кроет земля, разрешаясь от бремени,
Яблочным градом сады.
Гулко несутся по скату, по желобу,
Игристым соком полны,
Не доверяя ни возу, ни коробу
Эхо минувшей весны.
Выйди на улицу - стылую, зяблую,
Где не во сне - наяву
Падают звезды, как спелые яблоки,
Прямо в сырую траву.
Стой не дыша и смотри, зачарованный
Кратким безвластием лет,
Как под созвездием Малой Антоновки
Борются ночь и рассвет...

***
Я люблю буридановость наших ослов,
Я люблю валаамовость наших ослиц,
И пожар не познавших значения слов,
И латунь не испорченных разумом лиц.
Я люблю гиппократовость наших речей,
Наших клятв и обетов березовый дым,
Где великий поэт умирает, ничей,
И седой небожитель страдает, гоним.
Я люблю приснопамятность наших вождей,
Что понятливы чуть, а орудуют всласть,
Гениальную дурь их убогих идей
И растерзанных бунтов разъятую пасть.
Я люблю наблюдать долгий северный год
Карнавал, где за маской не видно лица.
Я люблю это пряное блюдо - народ,
Хоть иному по вкусу милее маца,
Хоть иному обрыдли давно и навек
И отринутый ум, и наследственный стресс
В этом странном краю неприкаянных рек,
Где, не зная глубин, не увидишь небес;
В этом странном краю говорливых лесов,
Где полуденный воздух пьянит, как вино,
Где душа нараспашку, а дверь на засов,
И неправы любые пророчества, но
Мы нескушно живем и уйдем не за так,
Полземли прихватив заедино с собой,
Променяв до того неразменный пятак
На фальшивый, но милый душе золотой.
А пока это небо не рухнуло ниц,
И достало душе и страданий, и слов,
Я люблю валаамовость наших ослиц,
Я люблю буридановость наших ослов...

***
...А все же, милые, не надо
Мою страну в угоду схемам
То называть исчадьем Ада,
То величать земным Эдемом.
Стенают, охают, а им бы
Постичь рассудком небогатым:
Мы слишком молоды для нимба,
Но слишком стары для стигматов;
И от Катуни до Хатыни
Вчера, сегодня, завтра с нами -
Демисезонные святыни,
Переходящие, как знамя.
В своем усердии убогом
Нам нет ни меры, ни покоя,
И тот, кого равняли с Богом,
Еще сравняется с землею;
И тот, кому вверяли души,
Еще сгорит на мелкой краже,
Сварив из сказочного куша
Червонец на перепродаже;
И тот, кому слагали оды,
За кем пошли бы без раздумий,
По милой прихоти природы
Продолжит ряд облезлых мумий.
Теперь уклад и мил, и мирен,
И жизнь сочится еле-еле,
Но крыши нынешних кумирен
Уже намечены в прицеле.
И снова - маяться у края,
Таская святость, словно гири,
Себя от скуки избавляя
Почти удачным харакири...

***
Переезд, расписание, касса, буфет,
Дом культуры с субботними танцами,
На облезлой стене транспарант "Туалет",
Словно это - название станции.
Каждый день в семь утра появляется пес
На перроне из струганных досточек
Посмотреть - может быть, бог собачий принес
Килограмм непоглоданных косточек.
Бог собачий пока что не жалует пса,
Без того и худого, и хворого:
То кусок беляша прилетит, то хамса
Из окна проходящего скорого.
Вот и рельсовый стук скоро сходит на нет,
И вагоны сливаются с дачами...
Озадаченный пес долго смотрит им вслед
И вздыхает почти по-собачьему.
Он бы тоже не против - рвануть на Кавказ
В благодатное утро весеннее.
Он бы шерстью оброс и кого-нибудь спас,
И медаль получил за спасение,
Он бы в теплой волне утопил своих блох,
Он бы сучку нашел беломордую...
Отчего ж машинист, чтоб он с голоду сдох,
Едет вновь мимо песьего города?..
Сердце бьется не тише вагонных колес,
И всю ночь, вторя ветру недужному,
В привокзальных кустах заливается пес,
На луну завывая по-южному...

***
В Орле все так же, как в Орли -
И та же грязь, и карма та...
Шобле приятнее Шабли,
Но остается бормота,
Но остается марш-бросок
Из пункта "рай" до пункта "ад",
От них почти на волосок,
И ты - в строю, и ты - солдат,
Перстом негибким жмешь курок,
Спешишь вперед, покуда цел,
И ждешь, когда поймает рок
Тебя в оптический прицел.
И не уйти из западни,
И не сбежать из тех оков,
Где календарь считает дни
До отпущения грехов;
Где свет неона - хоть куда,
А свет божественный - померк,
Где каждый день - опять среда,
И только изредка - четверг;
Где очаровывает звук:
Аперитив, ареопаг...
А чуть осмотришься вокруг:
Куда ни кинь - везде ГУЛАГ;
И можно биться об заклад,
Что завтра будет, как вчера:
Сперва - рассвет, потом - закат,
Et Cetera, Et Cetera...

***
Почти электрический зуммер цикад,
Почти фантастический мрак за окном
В краю, где безвременно умер закат,
Вечерний огонь отложив на потом.
Почти осязаема звездная пыль,
Почти невесома громада небес
В краю, где рассвет стережет Ай-Даниль,
И спит под камнями седой Херсонес.
И купол - что книга: попробуй, прочти,
Коль скоро отважишься глянуть наверх
В краю, где беспечное слово "почти"
Надежней неверного слова "навек".
Где нет ничего на века, на года
Рожденного враз, неизменного впредь,
Где серые скалы разрубит вода,
Чтоб, к морю пробившись, почти умереть,
Но, в миг у брегов Алустанских ожив,
Бросаться волной на усталый Ламбат,
Недолгою песней в ночи заглушив
Почти электрический зуммер цикад...

Деревня Вешки
(поэма-репортаж)

Утро. Платформа Вешки.
Птичий трезвон в ушах.
После столичной спешки
Как не умерить шаг?!
Как не взглянуть умильно,
Как не вдохнуть взахлеб
Сдобренный мягкой пылью
Воздух лесных чащоб?!
Лес, переполнен негой,
Правит весенний фрак,
Бурые слитки снега
Прячет еловый мрак.
Поле черно и голо
После февральских вьюг.
Путь из Москвы недолог -
Семьдесят верст на юг.
День - золотой, погожий -
Быстро смиряет злость.
Я здесь никто - прохожий,
Странный, безмолвный гость.
Я здесь не ферзь, не пешка.
Я этой роли рад.
Вот и деревня Вешки -
Семьдесят старых хат.
Мох на намокших ставнях,
Вместо дороги - слизь,
Словно совсем недавно
Здесь не гремела жизнь.
Время с тех пор застыло
В струнах немых берез.
Лишь за оградой хилой
Плачет забытый пес,
Лишь по дворам унылым
Ветер гоняет смрад...
Все это было, было -
Семьдесят лет назад.
Так не спеша и шел бы -
Медленно, в никуда.
Вдруг из-за тына шепот -
"Кто ты? Зачем сюда?"
Лгу наугад - "Напиться".
Лгу к своему стыду.
"Сам-то откель? Столица?" -
Молча киваю. Жду.
Взгляд - напряженный, липкий -
Обухом бьет в упор.
Тихо скрипит калитка -
"Ну, заходи во двор..."
Кофта. Поверх наброшен
Некогда пестрый плед.
Старый салоп изношен.
Семьдесят с лишним лет.
Солнечный день. Березы.
В кружке вода - как лед.
Чем не лубок? Но слезы
Клеем связали рот.
Сделал глоток. Хозяйка
Хитрых не сводит глаз:
"Что, с непривычки зябко?
Это тебе не квас.
Гость - он бывает всякий.
Помню, тому пять лет
Пил тут один да крякал.
Сразу видать - поэт.
Ты не из тех ли будешь?
Впрочем, а что мне в том?..
Горло, смотри, застудишь.
Лучше, пошли-ка в дом..."
Лужи у двери хаты.
В сенцах навален хлам.
Рыжие комья ваты
Выбились из-под рам.
Где-то пищит синица.
Бабка вздыхает - "Да-а...
Если б не эти птицы -
Так и жила б одна.
Знаешь, как пусто в доме,
Ежели ночь длинна?
Мой-то пять лет как помер.
Да не его вина.
Жили все больше честно,
Все по-людски, в ладу.
Только вот был он трезвый
Семьдесят дней в году.
Ну а как выпьет - рявкнет.
А поглядеть - не грех...
Что уж теперь-то? Жалко...
Добрый был человек.
Как там у вас, в Престольной?
В нашем худом краю
Не по ее ли воле
Семьдесят бед на дню?
Что вам да тех печалей?
Взять даже наш райцентр.
Что ни щенок - начальник,
Семьдесят лбов на метр.
Сами здоровьем пышут.
Мы же лишь знай, держись.
Возраст - и тот распишут:
Семьдесят лет на жисть.
Если кто прожил боле -
Вроде б уже как вор.
Кто же не стар, но болен -
Лучше б совсем помер...
Мы-то потерпим. Рады
Чем поддержать страну.
Мы-то поймем - так надо...
Только скажи - кому?.."
Полдень. Платформа Вешки.
Птичий трезвон в ушах.
После столичной спешки
Как не умерить шаг?!
В чаще хрустит валежник.
В мареве сна поля.
Сколько таких вот Вешек
Знает моя земля!
Семьдесят дел - не бремя.
Семьдесят бед - пустяк.
Что здесь оставит время
Семьдесят лет спустя?..
1990-1995

***
На что мне памятник? Не надо...
Когда уйду за окоем -
Мне пригодится лишь ограда,
А в ней - лишь узенький проем.
И ни скандала, ни раздрая -
Лишь дерева в лесу и ты,
Травою ставши, отдыхаешь
От пережитой суеты.
И нет ни дыма, ни мотора -
Лишь отсвет млечного пути
И та тропинка, по которой
Ко мне вы сможете прийти
Без приглашенья, на неделе,
Вне всяких дней календаря,
И я кивну вам еле-еле,
За ваш приход благодаря...

Денис Коротаев

[Виктор]

Жалость и нежность больше любви и боли.
Если любовь семейный союз разрушит
Новый очаг построим на месте голом
Новый цветник в саду разобьем под грушей

Славно устроен мир под рукой Всевышней
Боли на час - а после расслабься - отдых!
Будешь лежать пластом у цветущей вишни
Жадно глотая теплый священный воздух

Сладкого пойла хватит на всех, калеки
Вот разольют и сам позабудешь горе
Что ж ты отводишь взгляд, опускаешь веки
Шагом нетвердым ищешь дыру в заборе

Видишь, склонилось солнце за гранью внешней
Холод ползет и сердце тоскливо сжалось
Пальцы с которых содрана кожа - нежность
Голод бессоный, тлеющий уголь - жалость

Диалог

"Отпусти меня, ну прошу, пусти
Как изглоданы лица домов пустых
Что-то встало по эту сторону ночи
Чьи-то иглы вонзаются в позвоночник
Что за странные тени живут в камнях?
Отпусти меня, отпусти меня "

"Да куда ты хочешь еще бежать
Ты болеешь, милая, это жар
Выпивай лекарство, ложись в постель
Не дрожи как мышь у холодных стен"

"Не держи меня, прошу, не держи
Убери ладоней своих коржи
Я не зверь домашний, не рыбка в банке
Не осколок ждущий твоей огранки
Мне бы - ах - лететь как дымок из труб
Исчезая медленно на ветру"

"Сохрани Господь нас от всяких бед
Ты болеешь, милая, это бред
Лихорадку выгнать - немалый труд
Но тебе должно полегчать к утру"

"Отопри замок, отопри замок
Одеяло к горлу ползет само
Под подушкой злые звенят ручьи
Голоса скрежещут, не знаю чьи,
Бороной по телу, что было мной
Задыхаюсь, боже... темно, темно..."

***

Она еще жива. Просушены тарелки
В приемнике не сели батарейки
Еще свежа азалии парча
Часы стучат

Она еще жива. Подобием сверчка
Клепсидре туалетного бачка
Озвучивать течение минут
Часы идут

Она еще жива, поэтому в окно
Протиснулось рассветное пятно
Сканируя пылинки на полу
и до полу-

дня, брат, она еще жива
Еще плетет по снегу кружева
Ей здесь пристало, как на хлебе маслу
Быть незасохшей точкою в пейзаже
А тот автобус, что ее размажет
Прогрел мотор и вырулил на трассу.

Денис Качигин