Стихи [каталог в первом сообщении]

[I]

хоть на дворе апрель, но вспомнилось это...

Октябрь. И первый снег травы коснется.
Земная соль с небесною слилась.
Неторопливы истина и солнце
И невозможно далеки от нас.

Такая мгла, что мы уже не в силах
Поднять глаза и видеть облака.
На то, что вера и душа остыли,
Наш Бог, увы, взирает свысока.

Октябрь. Короче дни. Прозрачней тени.
Глухи слова и холодна рука.
На суету смешных своих растений
Наш Бог, увы, взирает свысока.

Дверь отворив из мертвого в живое
Он все сказал, ничто не говоря.
А снег идет, но там над головою
Нет ничего светлее фонаря.

Андрей Козловский


а это весеннее:


Весенний день горяч и золот,-
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова - я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на "ты"...
Какой простор! Какая воля!
Какие песни и цветы!

Скорей бы - в бричке по ухабам!
Скорей бы - в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!

Игорь Северянин

Смотреть в лицо румяным бабам - одно из любимейших моих занятий

[vovka]

Пришла бомжиха. Говорит о Рерихе.
Неведомо откуда прибрела...
...Порушено, повысвистано здание,
Оборваны, замкнуты провода...

Суровая действительность...

I, хорошие стихи

[6ato]

Цель вечная движенья миров вселенной - мы.
В глазу рассудка ясном зрачок мгновенный - мы.
Похож на яркий перстень летящий круг миров.
На перстне этом быстром узор нетленный - мы.

Из всех ушедших в бесконечный путь
Сюда вернулся разве кто-нибудь?
Так в этом старом караван-сарае,
Смотри, чего-нибудь не позабудь.

Для достойного - нету достойных наград,
Я живот положить за достойного рад.
Хочешь знать, существуют ли адские муки?
Жить среди недостойных - вот истинный ад!

Мы только куклы, вертит нами рок, -
Не сомневайся в правде этих строк.
Нам даст покувыркаться и запрячет
В ларец небытия, лишь выйдет срок.

Нет ни рая, ни ада, о сердце мое!
Нет из мрака возврата, о сердце мое!
И не надо надеяться, о мое сердце!
И бояться не надо, о сердце мое!

(c) Омар Хайям

[Talifa]

Человек я закрытого типа,
Маскирующий сущность свою.
Существую неброско и тихо,
В ресторанах посуду не бью.

Не трудясь на общественной ниве,
Промышляя на частных полях,
Я с рождения в любом коллективе
На четвертых и пятых ролях.

Сексуален, по отзывам, в меру,
(Тут поправка на длительный стаж),
Но при этом, заметьте, гетеро,
Что сегодня — почти эпатаж.

По ночам, имитируя тягу
К демонстрации снов наяву,
Покрываю словами бумагу
И к утру с наслаждением рву.

[Виктор]

Отлично, особенно последнее четверостишие!

[Talifa]

Отлично, особенно последнее четверостишие!

Вот это?

Родом я из советских плебеев,
Неизбывных в труде и в бою,
Есть сосед у меня, Конобеев,
Я с ним водку по пятницам пью.

[Виктор]

Пастораль

Как увидишь над пашнею радугу – атмосферы родимой явление,
так подумаешь – мать твою за ногу! И застынешь в немом изумлении.
Очарован внезапною прелестью, елки, думаешь, где ж это, братцы, я!?
И стоишь так с отвисшею челюстью. А потом понимаешь: дифракция.
Игорь Иртеньев

Александр Матросов глазами космонавта

Через тысячи лет, через миллионы
тысячелетий вечность в свои законы
вступит, как игла в основную вену,
ни на децилу не превышая дозы,
и тогда над миром горите, звезды,
сея свет во мраке пустой вселенной.

"Хочется домой, - говорит Гагарин, -
Кто я, испытатель или татарин,
что забуду скоро златую Эос?
Скучно мне за пультом, смотрю в окно я,
что-то затянулось мое ночное,
так что я на лучшее не надеюсь.

Пролетая во тьме вездесущей ночи,
оставляя по курсу Нью-Йорк и Сочи,
я такое однажды отсюда видел,
что не то что пером описать, но в сказке
будет нелегко предавать огласке
то, чему я только случайный зритель.

Я услышал, как в небе снаряды воют
и увидел, как мчится по полю боя
раненый герой Александр Матросов,
вслед ему кричат: "Рядовой, вернитесь!",
но упрямо несется бесстрашный витязь,
далеко от себя автомат отбросив.

До сих пор не знаю я, что и думать, -
доверять глазам своим или плюнуть,
только он дорвался до амбразуры,
и, глаза возведя на мою ракету,
закурил трофейную сигарету
и такое слово промолвил: "Юра,

высоко ты летаешь, глядишь далече,
посмотри, как меня пулемет калечит
ради жизни будущих поколений.
Если есть у тебя хоть стыда на каплю,
не беги за гранатой, не трогай саблю,
но, вращаясь по эллипсу во вселенной,

передай ты на землю радиограмму,
умолчи про мою боевую травму,
но скажи, мол, в степи он замерз и сгинул,
что коней своих он батюшке завещает,
что поклон свой он матушке посвящает,
а супругу, мол, вынужденно покинул".

Астронавигатор сидит за картой,
передатчик его из угла Декарта
точкой, дребезжащей в вечернем небе,
посылает сообщения на геоид,
где похоронили в себе героя
степь да степь да в степи за степями степи.
Сухотин Михаил

[Виктор]

Вообще романтика - крайне вредная штука, я сам от ее ИЗЛИШКА (ни в коем случае не стану утверждать, что ее не должно быть вообще, но она не должна перекрывать элементарный здравый смысл - ИМХО) избавлялся с большим трудом.
Помещенные ниже стихи мне в этом помогли.

ПЕСНИ ПЛАМЕННЫХ ЛЕТ

Партизан Железняк

Вы слышали, что учудил партизан Железняк?
Ему говорили: - Иди, дорогой, под Одессу.
Там будет курган по дороге, так это верняк,
что там есть засада... Босяк ты, читать надо прессу!
Он шел под Одессу. Вы слышите, вам говорят,
он шел под Одессу. А вышел зачем-то к Херсону.
Ну что же с того, что в засаду попался отряд!
Он шел под Одессу, а вышел... Видали персону?
Решив почему-то, что десять гранат - не пустяк,
что штык молодец, пуля дура, а сам он умнее,
он пер напролом, и недолгое время спустя
ребята сказали: - Иди ты!.. (Но тут я немею.)
Ребята сказали: - Возьми свои десять гранат,
поди охолонь где-нибудь здесь в степи под курганом.
К чему эта спешка? Мы лучше сгоняем назад,
а завтра вернемся на танках стальным ураганом.
Ребята ушли и назавтра - вы слышали весть? -
сломили врага под Каховкой и где-то левее.
На этом рассказ бы, наверное, кончился весь,
но дело-то в том - Железняк оказался евреем!
Он выкинул хохму - Котовский бы с зависти сдох,
а Дундич бедовый слюной изошел бы, бедняга.
Сто лет на Привозе таких не видали пройдох:
он шел под Одессу, а вышел он к... Хер-то! К Чикаго!
Неделю в степи под Херсоном была кутерьма.
Махновцы орали: «Куда он девался, паскуда!?»
А он между тем ошивался в ночлежных домах,
копался в помойках и мыл по салунам посуду.
Теперь он имеет в Техасе солидный кабак,
овеянный славой «Матрос Железняк под Курганом»
(Еврейская кухня. Грейпфрутовый сок и форшмак)
и доллары держит в кальсонах со старым наганом.
К нему наезжают махновцы тряхнуть стариной:
- А помнишь?.. А помнишь?..
(Джин-тоник и виски под кнедлах...)
.........................................
Такие делишки случались гражданской войной,
когда еще - помнишь? - Линкольн залупился за негров.

«Там, вдали, за рекой...»

Там, вдали, за рекой, угасало мерцанье Стожар,
в небе ясном кроваво заря, как сельпо, догорала.
На любимом коньке молодой комсомолец-сержант
ехал в поле поссать - кто ж из нас не хотел - генералом?
Он отъехал в тумане за минные наши поля
и, поводья коню вороному закинув на шею,
потянулся, как в детстве, зевнул, удовольствие для,
и отлил на высотке в обычную с виду траншею.
И раздался врагов растревоженных яростный вой,
завязалась неравная кровопролитная битва,
и в капусту до роты срубив, он поник головой:
комсомольское сердце случайною пулей пробито.
Он упал возле ног своего вороного коня,
и уже представая пред светлые очи Господни,
прохрипел: - Передай старшине, что ключи у меня,
так что хрен он, пожалуй, белье поменяет сегодня.
Этот гордый завет повторили стократ небеса,
и уж писарь строчил, чтоб посмертно к награде приставить,
и тогда еле слышно сказал старшине комиссар:
- Что ж он, с-сука, не мог, что ль, ключи от каптерки оставить?
Тут дошло и до ротного. Гаркнул он: - Рота! В ружье! -
и, построив, повел их походной колонной в атаку.
Не за берег турецкий - за кровное, наше, свое
там еще до полроты легло комсомольской ватагой.
Но когда ворвались на высотку, отбросив к реке
до полка белофиннов - увидели тело сержанта:
он ключи от каптерки в застывшем сжимал кулаке,
как чеку от гранаты, и мертвый пытаясь сражаться.
В этот вечер в молчаньи суровом сменили белье,
рассказали про подвиг бойцам пополнения новым...
И теперь на поверке, сержант, кличут имя твое:
ты навечно внесен в списки ротные правофланговым.
Но уже не откликнешься: - Я! - хоть кричи, не кричи,
и не встанешь в строю, отделенье подняв с петухами.
А седой старшина не доверит сержанту ключи:
все они норовят по нужде на высотку верхами.

Гренада

Мы ехали шагом, мы мчались в боях
и заревах грозных пожарищ,
и мне розмовлял конармеец Буряк:
- Тут був в эскадроне товарищ!..
Когда на привалах осипший баян
про яблочко песню мочалил,
«Гренада, Гренада, Гренада моя» -
он пел, помутневши очами.
- Откуда у парня испанская спесь? -
гуторила интербригада;
а он надрывался, заплаканный весь:
«Гренада, Гренада, Гренада!..»
Он пел на очке и за общим котлом,
в зубах ковыряючи дулом,
а был он, как все мы, упрямым хохлом
и думку он туго задумал...
Когда мы рысями текли от Махно
средь зноя и буденной пыли,
сдавая с боями гумно за гумном,
мы как-то о нем позабыли.
Отряд не заметил потери бойца,
деля его пайку баланды,
и яблочко-песню допела комса,
вступая в колхозы и банды...
Потом я при Франко служил ямщиком.
Раз еду Севильей ночною,
гляжу - тормозит и мигает глазком
роллс-ройс, поравнявшись со мною.
Гляжу, седока не признаю никак:
такое отъел себе рыло.
- Здорово, - сипит, - конармеец Буряк!
Каким тебя ветром прибило?
Ну, точно же, он!.. - Да служу, - говорю.
- А ты-то откудова, милай?
А он мне: - Закурим?
- И то, закурю...
Гляжу - угощает "манилой"!
- Да я, - говорит, - в девятнадцатый год,
как мы от махновцев тикали,
качаясь в седле от тоски и невзгод,
раскинул мозгой над стихами.
И тут я подумал себе: «Накоя
под пули подсовывать спину?
Гренада, Гренада, Гренада моя,
кой ляд мне сдалась Украина?!»
Я хату покинул на старую мать,
прополз до кордона в бурьяне,
чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать.
А сам-то я кто, не крестьянин?!.
...Он пел мне, улыбку из сала кроя,
таиться не видя причины:
- Гренада, брат, нынче и вправду моя -
поместье мое, батькивщина!
Я слушал - и классовый гнев меня тряс.
Я принял решенье, Иуда.
Уйти не удастся тебе в этот раз
от красного ревсамосуда!
- Довольно, куркуль, закрывай свой ликбез,
мол, именем павших то-ва-р-р-ри!.. -
и я разрядил мой надежный обрез
в евойную жирную харю,
в упор, промеж глаз, это ж сразу - хана!
Потом я дуплетом по фарам -
и мертвые губы шепнули:
- Не на!.. -
и в пыль покатилась сигара...
Полковник вздохнул и поник головой:
- Да, всякое в жизни случалось...
Эх, жалко!.. Опять затевается бой,
а прежних рубак не осталось.
Все эти кубинцы кишкою слабы,
а янки - здоровые, с-суки.
Гренада, Гренада!.. - но тут от избы
влупили ему из базуки.
Я отдал над фаршем последнюю честь;
я пел, подплывая к Канаде:
«Московская волость в Америке есть,
когда же ей быть на Гренаде?!»
...Кончаю. Мне плохо видать без очков.
Пришли минус восемь посылкой.
Полковник запаса Владимир Строчков.
Канада.
Квебек.
Пересылка.

Орленок

Орленок, орленок, взлети выше солнца и зыркни:
чего там в степи, не идет ли какой Железняк?
Подъелся паек, у кальсон перетерлась резинка,
а я все сижу здесь, как самый последний дурак.
Сижу и тоскую. А что же, прикажете хлопать,
когда есть граната, патронов - набить магазин,
когда по лесам разбежались веселые хлопцы,
и я на той сопке остался как палец один.
Сейчас я погибну, гранатою хлопнув, как дверью,
а я только раз целовал, да и то партбилет.
Не хочется думать о смерти, орлуша, поверь мне,
в семнадцать мальчишеских так же, как в семьдесят лет.
Послушай, орленок, конечно, идут эшелоны,
и может быть даже, победа борьбой решена,
но хрен ли мне толку: их прется до трех эскадронов
на сопку. А я не железный. Граната одна...
Послушай, орленок, а может быть, ну ее к Богу,
гранату, и сопку, и личный билет в пантеон?
У власти орлиной таких дураков еще много,
а я уж - к родимой, в станицу. Там был самогон...
До лучших времен отсижусь как-нито в сеновале.
А чтоб не шукали... вот, на тебе - три по рублю,
лети к комиссару, скажи, что меня расстреляли.
Отдашь ему мой партбилет... Обожди, прострелю.

[Talifa]

ТОСКА
Константин Симонов

"Что ты затосковал?"
- "Она ушла".
- "Кто?"
- "Женщина.
И не вернется,
Не сядет рядом у стола,
Не разольет нам чай, не улыбнется;
Пока не отыщу ее следа -
Ни есть, ни пить спокойно не смогу я..."
- "Брось тосковать!
Что за беда?
Поищем -
И найдем другую".
. . . . . . . . . . .
"Что ты затосковал?"
- "Она ушла!"
- "Кто?"
- "Муза.
Всё сидела рядом.
И вдруг ушла и даже не могла
Предупредить хоть словом или взглядом.
Что ни пишу с тех пор - все бестолочь, вода,
Чернильные расплывшиеся пятна..."
- "Брось тосковать!
Что за беда?
Догоним, приведем обратно".
. . . . . . . . . . . . . .
"Что ты затосковал?"
- "Да так...
Вот фотография прибита косо.
Дождь на дворе,
Забыл купить табак,
Обшарил стол - нигде ни папиросы.
Ни день, ни ночь -
Какой-то средний час.
И скучно, и не знаешь, что такое..."
- "Ну что ж, тоскуй.
На этот раз
Ты пойман настоящею тоскою..."

[vovka]

Точно, день сегодня какой-то маетный...

[Серёга]

У природы нет плохой погоды-
Каждая погода благодать...

[Alexandеr]

У природы нет плохой погоды - есть плохая одежда.


это не стихи но тоже умно (норвежская народная примета)

[vovka]

Пора, мой друг, пора! покоя сердца просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

(А.С. Пушкин)

[Talifa]

Вино мне, в общем, помогало мало,
И потому я алкашом не стал.
Иначе вышло: скучноват и стар,
Хожу, томлюсь, не написал романа.

Все написали, я — не написал.
Я не представил краткого отчета.
И до сих пор не выяснено что-то,
И никого не спас, хотя спасал.

Так ты еще кого-то и спасал?
Да, помышлял, надеялся, пытался.
По всем статьям пропал и спасовал,
Расклеился, рассохся и распался.

Выходит — всё? А между тем живу,
Блины люблю, топчу в лугах траву.
Но начал я, однако же, с вина.
Так вот, хочу сказать: не налегаю.
Мне должно видеть трезво и сполна
Блины — блинами и луга — лугами.

И женщину, которая ушла,
Не называй разлюбленной тобою,
А говори: «Такие, брат, дела».
И — дальше, словно кони к водопою.

О трезвость, нет надежнее опор,
Твой чуткий щуп держу я как сапер.
Нет, я тебя не предал и не выдал,
Но логикой кое-какой подпер,
Которая, увы, мой главный идол.




Вот и подходит пора расставанья с телом,
а заодно со средой обитанья плоти.
Как незаметно порой привыкаешь к стенам -
словно лягушка, стареешь в своем болоте.

Грустно, конечно. А жаль, что грустить не вечно.
Грусть - это лучшее, что остается с детства.
И доживать в Петербурге, как будто, легче:
призрака призраку не навредит соседство.

Вот открывается дверь моего 'театра',
входит 'актриса', похожая на Джульетту.
Было ли это вчера, или будет завтра -
чем помешает ее болтовня поэту?

Все интересней, чем биться весь век с 'врагами'.
Жаль, что ведем мы себя не особо вольно:
я, ведь, еще не нашел чемодан с деньгами -
так что и этого мне за глаза довольно.

Все ничего. Только сердце о чем-то ноет -
страшно, наверно, привычки свои оставить.
В общем, любить никого на земле не стоит.
А разлюбить - невозможно себе представить.

[Шевченко]

Живешь на свете сотый век,
печальный и больной.
Но взгляд из-под усталых век
упрямый и стальной.

Тебя узнает без труда
любой, кто сам такой.
Тебя встречаю я всегда,
и летом и зимой.

Ты бродишь, жизнь свою губя,
похожий на Пьеро.
Но кто-то влюбится в тебя
нечаянно, как в метро.

Проводит взглядом до дверей
и ты навек уйдешь.
Но если будешь посмелей,
то встретишь и найдешь.

Но тот, кто любит, не любим,
и это знаешь ты,
и бродишь с кем-нибудь другим
опять до темноты.

А те, кого любил всегда
и звал под снежный хруст,
придут в твой старый дом тогда,
когда он будет пуст...

[svrus]

ПИЛИГРИМЫ
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И. Бродский[/b]

[Nikeyn]

Александр Кочетков (1900-1953)

БАЛЛАДА О ПРОКУРЕННОМ ВАГОНЕ

- Как больно, милая, как странно,
Сродняясь в земле, сплетясь ветвями, -
Как больно, милая, как странно
Раздваиваться под пилой.
Не зарастет на сердце рана,
Прольется чистыми слезами,
Не зарастет на сердце рана –
Прольется пламенной смолой.

- Пока жива, с тобой я буду, -
Душа и кровь нераздвоимы, -
Пока жива, с тобой я буду -
Любовь и смерть всегда вдвоем.
Ты понесешь с собой повсюду –
Не забывай меня, любимый, -
Ты понесешь с собой повсюду
Родную землю, милый дом.

- Но если мне укрыться нечем
От жалости неисцелимой,
Но если мне укрыться нечем
От холода и темноты?
- За расставаньем будет встреча,
Не забывай меня, любимый,
За расставаньем будет встреча,
Вернемся оба – я и ты.

- Но если я безвестно кану –
Короткий свет луча дневного, -
Но если я безвестно кану
За звездный пояс, в млечный дым?
- Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим.

Трясясь в прокуренном вагоне,
Он стал бездомным и смиренным.
Трясясь в прокуренном вагоне,
Он полуплакал, полуспал,
Когда состав на скользком склоне
Вдруг изогнулся страшным креном,
Когда состав на скользком склоне
От рельс колеса оторвал.

Нечеловеческая сила,
В одной давильне всех калеча,
Нечеловеческая сила
Земное сбросила с земли.
И никого не защитила
Вдали обещанная встреча,
И никого не защитила
Рука, зовущая вдали.

С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
С любимыми не расставайтесь!
Всей кровью прорастайте в них –
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
И каждый раз навек прощайтесь!
Когда уходите на миг!..
1932 г.

[Calceteiro]

Сильное стихотворение, Nikeyn !
Я его до этого слышал в каком-то фильме, лет 20... тому назад.

[Виктор]

Шестое чувство

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И, ничего не зная о любви,
Всё ж мучится таинственным желаньем,

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;

Так, век за веком - скоро ли, Господь? -
Под скальпелем природы и искусства,
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Николай Гумилев

***
Не видно камням, черепахам,
земле, превратившейся в ад,
как, связаны смертью и страхом,
над городом люди летят.
На дереве старом омела
прозрачна, как ангельский лик,
и вновь распадается тело
на грешную плоть и язык.
Так пахнет полынью цитварной,
так темен звериный устав,
что вновь обновляется тварный
подлунного мира состав.
И тянет в себя, как воронка,
кровавого мира строка,
и рвется, где нежно и тонко,
небесная ткань языка.
Но, духом смиряя движенье,
полет торопливый и бег,
в бессмертном своем униженье
стоит на земле человек.
Не видит, не слышит, не внемлет,
не хочет он знать ничего,
и ветер пустынный колеблет
материю платья его.

***
Это — ты, похороненный заживо,
говоришь глинобитной стране
слово — пуха белее лебяжьего,
тяжелее, чем камень на дне,
легче облака, ангелом тканного,
крови жертвенной горячей…
Это — жизнь, обретённая заново
у семи чудотворных ключей.
Но, покуда из сил ты не выбился,
знай, что эры иные грядут:
пирамиду над чучелом ибиса
египтяне опять возведут.
Возведут с аккуратностью жреческой,
маскируя священный испуг, —
и на флейте, на дудочке греческой
заиграет последний пастух.
Если б был ты доверчивым юношей,
что б у Господа ты попросил?
У могил, перекрёстков и пустошей
выбивается время из сил.
Пляшут стрелки, качается маятник,
зеленеет небес бирюза,
а в душе твоей грешник и праведник
смотрят пристально Богу в глаза.
И, знакомый со смертью отсроченной
из молитв разведёнок и вдов,
дышишь небом, землёй развороченной
и водой Патриарших прудов.

***
1
Мне сон удивительный снится: каштаны уже отцвели,
какая-то грустная птица сидит в придорожной пыли,
а ветер, как ангел бесплотный, мне шепчет, листвою шурша:
когда-то была беззаботной, беспечной и легкой душа,
сердечные раны лечила, читая аббата Прево...
Зачем же ты днем расточила сокровище сна своего?
2
Мне сон удивительный снится: на мир я смотрю с высоты
и вижу — в одежду из ситца оделись лесные цветы,
а вишни уже облетели — и тонут в зеленых шелках,
и сердце в оставленном теле похоже на птицу в силках.
Да, память — великая сила, но сердце — сильнее всего...
Зачем же я днем расточила сокровище сна своего?
3
Откроется мне понемножку какой-то таинственный путь,
и жимолость бабочки брошку приколет на пышную грудь,
а ива увидит сквозь слезы летучей июньской грозы
в растрепанных прядях березы капроновый бант стрекозы.
И будет шиповник царапать цветущею веткой меня...
В какое хранилище спрятать сокровище этого дня?
4
В какую великую книгу сокрыть, уберечь от Суда
стрижей боевую квадригу, подземных кротов города,
зари угасающей алость, воды ледяное стекло
и эту щемящую жалость к тому, что навеки прошло?
Над веткой сирени, быть может, тяжелые пчелы гудят,
и память былую тревожат, и раны ее бередят.
5
Смиреннее память, чем инок, надменней она, чем гордец.
Но где вы, в каких палестинах, сокровища наших сердец?
В каком вы покое великом нас будете в вечности ждать,
пред Божьим таинственным ликом вы сможете ль нас оправдать?
Над райской цветущей долиной верните нам зренье и слух...
Иль вы — только пух тополиный, мерцающий в воздухе пух?
Светлана Кекова

[Talifa]

Сильное стихотворение, Nikeyn !
Я его до этого слышал в каком-то фильме, лет 20... тому назад.

хи-хи. сразу видно, что человек живёт в чужой культуре.