Дамы и господа!
Поздравляю всех с днём Победы!
В 1945 СССР нагнул всю фашистскую коалицию Европы, но не разобрался с нацизмом до конца.
Это было ошибкой, которую приходится исправлять сейчас.
Только годы спустя стало известно об операции "Немыслимое",
которую Черчилль запланировал ещё весной 1945. Суть её в том, что несколько дивизий Вермахта,
которые с полным вооружением сдались союзникам, должны были вместе с войсками Англии
начать военные действия против СССР. Тогда Англию не поддержали США, и операция была отменена.
Теперь при полной поддержке США фашистская Европа пытается взять реванш. Для этого наняли Украину,
которую жалко до слёз. Но с бандеровцами договориться невозможно, тем более, что с собственным
народом Востока Украины они обращаются намного хуже, чем гитлеровцы с народом собственным.
Потому я лично желаю полного освобождения Украины от нацизма.
Пусть помещённые ниже стихи, хотя раньше они уже публиковались на сайте, способствуют,
как историческая память, нашей полной и окончательной победе!
Константин Левин
Нас хоронила артиллерия.
Сначала нас она убила.
Но, не гнушаясь лицемерия,
Теперь клялась, что нас любила.
Она выламывалась жерлами,
Но мы не верили ей дружно
Всеми обугленными нервами
В натруженных руках медслужбы.
За нас молились леди Англии
И маркитантки полковые.
Нас интервьюировали б ангелы,
Когда бы были таковые.
Мы доверяли только морфию,
По самой крайней мере — брому.
А те из нас, что были мертвыми —
Земле, и никому другому.
Тут всё еще ползут, минируют
И принимают контрудары.
А там — уже иллюминируют,
Набрасывают мемуары...
И там, вдали от зоны гибельной,
Циклюют и вощат паркеты,
Большой театр квадригой вздыбленной
Следит салютную ракету.
А там по мановенью файеров
Взлетают стаи лепешинских,
И фары плавят плечи фрайеров
И шубки дамские в пушинках.
Бойцы лежат. Им льет регалии
Монетный двор порой ночною.
Но пулеметы обрыгали их
Блевотиною разрывною!
Но тех, кто получил полсажени,
Кого отпели суховеи,
Не надо путать с персонажами
Ремарка и Хемингуэя.
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульвару брел, как выпивший,
И средь живых прошел, как эхо.
Кому-то он мешал в троллейбусе
Искусственной ногой своею.
Сквозь эти мелкие нелепости
Он приближался к Мавзолею.
Он вспомнил холмики размытые,
Куски фанеры по дорогам,
Глаза солдат, навек открытые,
Спокойным светятся упреком.
На них пилоты с неба рушатся,
Крестами в тучах застревают...
Но не оскудевает мужество,
Как небо не устаревает.
И знал солдат, равны для Родины
Те, что заглотаны войною,
И те, что тут лежат, схоронены
В самой стене и под стеною.
***
Мы непростительно стареем
И приближаемся к золе.
Что вам сказать? Я был евреем
В такое время на земле.
Я не был славой избалован
И лишь посмертно признан был,
Я так и рвался из былого,
Которого я не любил.
Я был скупей, чем каждый третий,
Злопамятнее, чем шестой.
Я счастья так-таки не встретил,
Да, даже на одной Шестой!
Но даже в тех кровавых далях,
Где вышла смерть на карнавал,
Тебя, народ, тебя, страдалец,
Я никогда не забывал.
Когда, стянувши боль в затылке
Кровавой тряпкой, в маяте,
С противотанковой бутылкой
Я полз под танк на животе,
Не месть, не честь на поле брани
Не слава и не кровь друзей,
Другое смертное желанье
Прожгло мне тело до костей.
Была то жажда вековая
Кого-то переубедить,
Пусть в чистом поле умирая,
Под гусеницами сгорая,
Но правоту свою купить.
Я был не лучше, не храбрее
Моих орлов, моих солдат,
Остатка нашей батареи,
Бомбленной шесть часов подряд.
Я был не лучше, не добрее,
Но, клевете в противовес,
Я полз под этот танк евреем
С горючей жидкостью «КС».
1947
Александр Твардовский
Я убит подо Ржевом
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.
Я не слышал разрыва
И не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна, ни покрышки.
И во всем этом мире
До конца его дней —
Ни петлички,
Ни лычки
С гимнастерки моей.
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облаком пыли
Ходит рожь на холме.
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе.
Где — травинку к травинке —
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.
Летом горького года
Я убит. Для меня —
Ни известий, ни сводок
После этого дня.
Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю —
Наш ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на Среднем Дону?
Этот месяц был страшен.
Было все на кону.
Неужели до осени
Был за н и м уже Дон
И хотя бы колесами
К Волге вырвался он?
Нет, неправда! Задачи
Той не выиграл враг.
Нет же, нет! А иначе,
Даже мертвому, — как?
И у мертвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она —
Спасена.
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас.
На земле на проверке
Выкликают не нас.
Мы — что кочка, что камень,
Даже глуше, темней.
Наша вечная память —
Кто завидует ей?
Нашим прахом по праву
Овладел чернозем.
Наша вечная слава —
Невеселый резон.
Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам все это, живые.
Нам — отрада одна,
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос,
Вы должны его знать.
Вы должны были, братья,
Устоять как стена,
Ибо мертвых проклятье —
Эта кара страшна.
Это горькое право
Нам навеки дано,
И за нами оно —
Это горькое право.
Летом, в сорок втором,
Я зарыт без могилы.
Всем, что было потом,
Смерть меня обделила.
Всем, что, может, давно
Всем привычно и ясно.
Но да будет оно
С нашей верой согласно.
Братья, может быть, вы
И не Дон потеряли
И в тылу у Москвы
За нее умирали.
И в заволжской дали
Спешно рыли окопы,
И с боями дошли
До предела Европы.
Нам достаточно знать,
Что была несомненно
Там последняя пядь
На дороге военной, —
Та последняя пядь,
Что уж если оставить,
То шагнувшую вспять
Ногу некуда ставить...
И врага обратили
Вы на запад, назад.
Может быть, побратимы.
И Смоленск уже взят?
И врага вы громите
На ином рубеже,
Может быть, вы к границе
Подступили уже?
Может быть... Да исполнится
Слово клятвы святой:
Ведь Берлин, если помните,
Назван был под Москвой.
Братья, ныне поправшие
Крепость вражьей земли,
Если б мертвые, павшие
Хоть бы плакать могли!
Если б залпы победные
Нас, немых и глухих,
Нас, что вечности преданы,
Воскрешали на миг.
О, товарищи верные,
Лишь тогда б на войне
Ваше счастье безмерное
Вы постигли вполне!
В нем, том счастье, бесспорная
Наша кровная часть,
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
Ибо в этой войне
Мы различья не знали:
Те, что живы, что пали, —
Были мы наравне.
И никто перед нами
Из живых не в долгу,
Кто из рук наших знамя
Подхватил на бегу,
Я убит подо Ржевом,
Тот — еще под Москвой...
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?!
В городах миллионных,
В селах, дома — в семье?
В боевых гарнизонах
На не нашей земле?
Ах, своя ли, чужая,
Вся в цветах иль в снегу...
Я вам жить завещаю —
Что я больше могу?
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
Горевать — горделиво,
Не клонясь головой.
Ликовать — не хвастливо
В час победы самой.
И беречь ее свято,
Братья, — счастье свое, —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
1945-1946
Заболоцкий Николай
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, —
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, —
Встанет утро победы торжественной
На века.
Павел Шубин
Атака
Погоди, дай припомнить… Стой!
Мы кричали “ура” … Потом
Я свалился в окоп пустой
С развороченным животом.
Крови красные петушки
Выбегали навстречу дню,
Сине-розовые кишки
Выползали на пятерню.
И с плеча на плечо башка
Перекидывалась, трясясь,
Как у бонзы или божка,
Занесённого в эту грязь.
Где-то плачущий крик “ура”,
Но сошёл и отхлынул бой.
Здравствуй, матерь-земля, пора!
Возвращаюсь к тебе тобой.
Ты кровавого праха горсть
От груди своей не отринь,
Не как странник и не как гость
Шёл я в громе твоих пустынь.
Я хозяином шёл на смерть,
Сам приученный убивать,
Для того чтобы жить и сметь,
Чтобы лучшить и открывать.
Над рассветной твоей рекой
Встанет завтра цветком огня
Мальчик бронзовый, вот такой,
Как задумала ты меня.
И за то, что последним днём
Не умели мы дорожить,
Воскреси меня завтра в нём,
Я его научу, как жить!
23 марта 1945
Шофёр
Крутясь под “мессершмиттами”
С руками перебитыми,
Он гнал машину через грязь
От Волхова до Керести,
К баранке грудью привалясь,
Сжав на баранке челюсти.
И вновь заход стервятника,
И снова кровь из ватника,
И трудно руль раскачивать,
Зубами поворачивать…
Но - триста штук, за рядом ряд -
Заряд в заряд, снаряд в снаряд!
Им сквозь нарезы узкие
Врезаться в доты прусские,
Скользить сквозными ранами,
Кусками стали рваными…
И гать ходила тонкая
Под бешеной трёхтонкою,
И в третий раз, сбавляя газ,
Прищурился фашистский ас.
Неслась машина напролом,
И он за ней повёл крылом,
Блесной в крутом пике блеснул
И - раскололся о сосну…
А там… А там поляною
Трёхтонка шла, как пьяная,
И в май неперелистанный
Глядел водитель пристально:
Там лес бессмертным обликом
Впечатывался в облако,
Бегучий и уступчатый,
Как след от шины рубчатой.
Мясной Бор, Май 1942
Семен Гудзенко
Перед атакой
Когда на смерть идут -
поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв.
И умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним
идет охота.
Ракету
просит небосвод
и вмерзшая в снега пехота.
Мне, кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв.
И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
Александр Артемов
Наступление
Пугливо метнулись вороны
Над врытыми в снег валунами.
Вся в оспинах черных воронок
Поляна легла перед нами.
Немного правей, у болота,
Где бой завязался, наверно,
Как дятлы, стучат пулеметы,
Упорно и чуточку нервно.
Мы прыгаем с кочки на кочку,
Ложимся, за ротою рота,
И ухает глухо, как в бочку,
За спинами бас миномета.
"Вперед!.." Поднимаемся молча,
Повзводно, готовые к бою.
Над нами тягуче, по-волчьи,
Снаряды бризантные воют.
Невидные лыжные тропы
К поляне ведут, а за нею
От едкого дыма темнеют
В пологих сугробах окопы.
До них недалёко. Мы снова
Встаем, ожидая приказа.
Короткое резкое слово
По ротам проносится сразу.
"В атаку!.." Четыреста глоток
"Ура!" понесли, подхватили
На скованных льдами болотах,
В наносах серебряной пыли.
Когда же недолго устали
Гранаты греметь,
над штыками
Деревья, как пленные, встали
С простертыми к тучам руками.
1939
Алексей Эйснер
Конница
Толпа подавит вздох глубокий,
И оборвется женский плач,
Когда, надув свирепо щеки,
Поход сыграет штаб-трубач.
Легко вонзятся в небо пики.
Чуть заскрежещут стремена.
И кто-то двинет жестом диким
Твои, Россия, племена.
И воздух станет пьян и болен,
Глотая жадно шум знамен,
И гром московских колоколен,
И храп коней, и сабель звон.
И день весенний будет страшен,
И больно будет пыль вдыхать...
И долго вслед с кремлевских башен
Им будут шапками махать.
Но вот леса, поля и села.
Довольный рев мужицких толп.
Свистя, сверкнул палаш тяжелый,
И рухнул пограничный столб.
Земля дрожит. Клубятся тучи.
Поет сигнал. Плывут полки.
И польский ветер треплет круче
Малиновые башлыки.
А из России самолеты
Орлиный клекот завели.
Как птицы, щурятся пилоты,
Впиваясь пальцами в рули.
Надменный лях коня седлает,
Спешит навстречу гордый лях.
Но поздно. Лишь собаки лают
В сожженных мертвых деревнях.
Греми, суворовская слава!
Глухая жалость, замолчи...
Несет привычная Варшава
На черном бархате ключи.
И ночь пришла в огне и плаче.
Ожесточенные бойцы,
Смеясь, насилуют полячек,
Громят костелы и дворцы.
А бледным утром – в стремя снова.
Уж конь напоен, сыт и чист.
И снова нежно и сурово
Зовет в далекий путь горнист.
И долго будет Польша в страхе,
И долго будет петь труба, –
Но вот уже в крови и прахе
Лежат немецкие хлеба.
Не в первый раз пылают храмы
Угрюмой, сумрачной земли,
Не в первый раз Берлин упрямый
Чеканит русские рубли.
На пустырях растет крапива
Из человеческих костей.
И варвары баварским пивом
Усталых поят лошадей.
И пусть покой солдатам снится –
Рожок звенит: на бой, на бой!..
И на французские границы
Полки уводит за собой.
Опять, опять взлетают шашки,
Труба рокочет по рядам,
И скачут красные фуражки
По разоренным городам.
Вольнолюбивые крестьяне
Еще стреляли в спину с крыш,
Когда в предутреннем тумане
Перед разъездом встал Париж.
Когда ж туман поднялся выше,
Сквозь шорох шин и вой гудков
Париж встревоженно услышал
Однообразный цок подков.
Ревут моторы в небе ярком.
В пустых кварталах стынет суп.
И вот под Триумфальной аркой
Раздался медный грохот труб.
С балконов жадно дети смотрят.
В церквах трещат пуды свечей.
Всё громче марш. И справа по три
Прошла команда трубачей.
И крик взорвал толпу густую,
И покачнулся старый мир, –
Проехал, шашкой салютуя,
Седой и грозный командир.
Плывут багровые знамена.
Грохочут бубны. Кони ржут.
Летят цветы. И эскадроны
За эскадронами идут.
Они и в зной, и в непогоду,
Телами засыпая рвы,
Несли железную свободу
Из белокаменной Москвы.
Проходят серые колонны,
Алеют звезды шишаков.
И вьются желтые драконы
Маньчжурских бешеных полков.
И в искушенных парижанках
Кровь закипает, как вино,
От пулеметов на тачанках,
От глаз кудлатого Махно.
И, пыль и ветер поднимая,
Прошли задорные полки.
Дрожат дома. Торцы ломая,
Хрипя, ползут броневики.
Пал синий вечер на бульвары.
Еще звучат команд слова.
Уж поскакали кашевары
В Булонский лес рубить дрова.
А в упоительном Версале
Журчанье шпор, чужой язык.
В камине на бараньем сале
Чадит на шомполах шашлык.
На площадях костры бушуют.
С веселым гиком казаки
По тротуарам джигитуют,
Стреляют на скаку в платки.
А в ресторанах гам и лужи.
И девушки сквозь винный пар
О смерти молят в неуклюжих
Руках киргизов и татар.
Гудят высокие соборы,
В них кони фыркают во тьму.
Черкесы вспоминают горы,
Грустят по дому своему.
Стучит обозная повозка.
В прозрачном Лувре свет и крик.
Перед Венерою Милосской
Застыл загадочный калмык...
Очнись, блаженная Европа,
Стряхни покой с красивых век, –
Страшнее труса и потопа
Далекой Азии набег.
Ее поднимет страсть и воля,
Зарей простуженный горнист,
Дымок костра в росистом поле
И занесенной сабли свист.
Не забывай о том походе.
Пускай минуло много лет –
Еще в каком-нибудь комоде
Хранишь ты русский эполет...
Но ты не веришь. Ты спокойно
Струишь пустой и легкий век.
Услышишь скоро гул нестройный
И скрип немазаных телег.
Молитесь, толстые прелаты,
Мадонне розовой своей.
Молитесь! – Русские солдаты
Уже седлают лошадей.
1928
Ольга Старушко
Металл в голосе
1.
В этом городе каждый патрон
На особом счету. Если найден.
Здесь смертельный посев схоронен
В мелком крошеве рухнувших зданий.
Голубками листочков тетрадь
Взрыв размечет: срок жатвы недолог.
На кого матерям уповать?
Рентгенолог. Хирург. Офтальмолог.
Завтра кто-то из сорвиголов
Вновь зацепит проржавленный капсюль.
Сколько свежих могил пацанов
Между давних могил, ветеранских…
Степь бугристую маки зальют
Бурой жижей к девятому мая.
И мальчишки ликуют: «Салют!»
А родные услышат: «Стреляют…»
2.
В этом городе каждый снаряд
Пропахал борозду по живому.
На осколках взойдет виноград.
Сок впитает состав известковый,
Привкус проволоки меж камней,
Окончательность доски дубовой.
Здесь по праздникам пьют каберне –
Вина цвета запекшейся крови.
Что ни балка – блиндаж или дзот.
Что ни улица – память о павших.
Что ни век, то затопленный флот.
Что ни день, то отдача вчерашним.
Есть и в памяти шрамы от ран.
И под музыку ближнего боя
Страшно скалясь, глядит Инкерман
На Резервное и Тыловое.
3.
В этом городе даже ядро
Прорастает сквозь скудные грядки.
Вот отец накопает ведро
Корнеплодов, и шарит с оглядкой
Не руками, лопатой: а вдруг?..
Крупный шарик картечины целой
Звяк о камень… Не память, но звук.
Здесь когда-то кого-то задело.
Ковылями намылен Сапун.
…Просвистело. Шарахнуло. Кони
то ли ржали на полном скаку,
то ли грянули оземь в агонии…
В равелинах закатный огонь:
То не сполохи, то отголоски.
Мне, скрещенные, режут ладонь
Пушки – бляха от упряжи конской.
4.
Здесь изъедено ржавчиной всё:
Влажный воздух наждачен и подл.
Охра с йодом, протухший рассол.
Образ жизни объявлен осёдлым.
При осаде на всех рубежах
Здесь ломается сталь, а не гнется.
Адмиралы в соборе лежат.
Нет потребности в авианосцах
И в изъятых со дна якорях,
И в раззявленных пушечных жерлах…
Но полощет Андреевский стяг
Голубое на кительно-белом.
Здесь теперь всё не так и не то…
Словно снова в полон. И, как прежде,
Здесь колонны германских авто,
Оккупировавших побережье.
5.
В этом голосе слышен металл,
Даже если устал до предела.
Так диктует двенадцатый балл:
Отпустить? Ишь чего захотела…
Так стальной напрягается трос,
Что похлеще иной пуповины.
Так приставленный к горлу вопрос
Заставляет явиться с повинной.
Равнодушный к заезжим шелкам,
Этот вихрь, сметая забвенье,
Бьет наотмашь меня по щекам
За лирические отступленья.