Жемчуга художественной литературы.

Ирина Мн.
Сообщения: 20
Зарегистрирован: 6 июл 2012, 08:33
Поблагодарили: 5 раз

Re: Жемчуга художественной литературы.

Сообщение Ирина Мн. »

А как вам Ричард Бах? Чайка по имени Джонотан Ливингстон(с)
_____________________________
А по мне так 3 аккорда с претензией на симфонию. Пустячок в красочной обертке.

На эту же тему рекомендую советскую книгу "Не хлебом единым жив человек" Дудинского. Хоть она действительно очень советская, с содержанием почти антисоветским. Просто интересная.
Likos
Сообщения: 290
Зарегистрирован: 14 фев 2005, 17:09
Благодарил (а): 4 раза
Поблагодарили: 6 раз

Re: Жемчуга художественной литературы.

Сообщение Likos »

Из последнего мной прочитанного и заслужившего место любимых авторов стал Маркус Зузак (Зусак) с книгой "Книжный вор". не всем она по душе, так как есть использование поэтического языка и многим это выносит мозг. Так же прочитал вторую книгу "Я посланник" во истину простая и в тоже время гениальная вещь без претензии на гениальность. Печально что на русский переведено только две книги
ALX
Сообщения: 257
Зарегистрирован: 17 фев 2011, 19:39
Благодарил (а): 2 раза
Поблагодарили: 16 раз

Re: Жемчуга художественной литературы.

Сообщение ALX »

Иван Бунин "Весёлый двор"
http://az.lib.ru/b/bunin_i_a/text_1480.shtml" onclick="window.open(this.href);return false;
Всего наилучшего, АLX
alexborgia
Сообщения: 159
Зарегистрирован: 4 янв 2011, 00:40
Благодарил (а): 30 раз
Поблагодарили: 29 раз

Re: Жемчуга художественной литературы.

Сообщение alexborgia »

Вышел семитомник самого неоспоримого писателя 20 века, опыту которого никто не смог и не сумеет возразить.Весь корпус текстов, стихи, письма.По крайней мере "колымские рассказы" должен прочитать каждый. http://www.ozon.ru/context/detail/id/24287933/" onclick="window.open(this.href);return false;
[spoiler="Скрытый текст"]Что я видел и понял в лагере

Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.
Главное средство растления души — холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше — там было теплее.
Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных — со ставкой жизни — условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).
Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу — к остальному он равнодушен.
Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.
Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей — организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.
Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного — никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.
Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов.
Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.
Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.
Что народ различает начальников по силе их удара, азарту битья.
Побои как аргумент почти неотразимы (метод № 3).
Узнал правду о подготовке таинственных процессов от мастеров сих дел.
Понял, почему в тюрьме узнают политические новости (арест и т. д.) раньше, чем на воле.
Узнал, что тюремная (и лагерная) «параша» никогда не бывает «парашей».
Понял, что можно жить злобой.
Понял, что можно жить равнодушием.
Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное.
Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека — если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей — таких же арестантов, как я.
И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.
Горжусь, что ни одного заявления до 1955 года не писал (в 1955 г. Шаламов написал заявление на реабилитацию).
Видел на месте так называемую «амнистию Берия» — было чего посмотреть.
Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин — на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие (Фаина Рабинович, жена Кривошея)(См. очерк «Зеленый прокурор» Собр.соч., т.I, с. 531-571).
Видел удивительные северные семьи (вольнонаемных и бывших заключенных) с письмами «законным мужьям и женам» и т. д.
Видел «первых Рокфеллеров», подпольных миллионеров, слушал их исповеди.
Видел каторжников, а также многочисленные «контингента «Д», «Б» и т. п., «Берлаг».
Понял, что можно добиться очень многого — больницы, перевода, — но рисковать жизнью — побои, карцерный лед.
Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь.
Страсть власти, свободного убийства велика — от больших людей до рядовых оперативников — с винтовкой (Серошапка (См. рассказ «Ягоды». Собр. Соч., т.I, с. 54-56.) и ему подобные).
Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.
Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.
Убежден, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать.
На всех — заключенных и вольнонаемных — лагерь действует растлевающе.
В каждой области были свои лагеря, на каждой стройке. Миллионы, десятки миллионов заключенных.
Репрессии касались не только верха, а любого слоя общества — в любой деревне, на любом заводе, в любой семье были или родственники, или знакомые репрессированы.
Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось крепить дух слабых и где все говорили свободно.
Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.
Понял, что воры — не люди.
Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона.
Понял, какая страшная вещь — самолюбие мальчика, юноши: лучше украсть, чем попросить. Похвальба и это чувство бросают мальчиков на дно.
Женщины в моей жизни не играли большой роли — лагерь тому причиной.
Что знание людей — бесполезно, ибо своего поведения в отношении любого мерзавца я изменить не могу.
Последние в рядах, которых все ненавидят — и конвоиры, и товарищи, — отстающих, больных, слабых, тех, которые не могут бежать на морозе.
Я понял, что такое власть и что такое человек с ружьем.
Что масштабы смещены и это самое характерное для лагеря.
Что перейти из состояния заключенного в состояние вольного очень трудно, почти невозможно без длительной амортизации.
Что писатель должен быть иностранцем — в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал — он будет писать так, что его никто не поймет[/spoiler]
За это сообщение автора alexborgia поблагодарили (всего 3):
СерйогА, «божий человек», Стрелок
Рейтинг: 18.75%
 
Аватара пользователя
Calceteiro
Опытный практик
Сообщения: 1162
Зарегистрирован: 12 май 2007, 01:51
Благодарил (а): 141 раз
Поблагодарили: 160 раз
Контактная информация:

Re: Жемчуга художественной литературы.

Сообщение Calceteiro »

Из Пришвина, не знаю названия книги, нашел здесь:


"26 июля [1944]. Позвонили нам зайти за американскими подарками. Мы проехали в Литфонд. На лестнице у последнего пролета перед «американской дверью» сидел на подоконнике старый, бледный, измученный тягостной жизнью писатель Сергей Тим. Григорьев. [spoiler="Скрытый текст"]Он сказал нам, что «туда» так просто не пускают, велят подождать очереди. Ляля справилась, и там очень вежливо попросили нас немного где-нибудь подождать. Было понятно, что, как у нас водится, и подарки получают по чину, и один чин не должен был знать, что получает другой. В ожидании зова из американской комнаты мы завели с Григорьевым интересный разговор. Вдруг дверь оттуда открылась, и нам сказали очень любезно: — Михаил Михайлович, пожалуйте. — Как же так, — спросила Ляля, — Сергей Тимофеевич ведь раньше пришел? Но там, наверху на ее голос не обратили внимания, а С. Т. сказал: — Ничего, я подожду, ведь М. М. постарше. По торопливости, по рассеянности и еще почему-то, не знаю, но я не обратил на слова Ляли и на слова С. Т. никакого внимания и побежал по лестнице за американскими подарками. Меня встретили очень приветливо, как встречают счастливца, выигрывающего в лотерее сто тысяч. — Пальто, пальто, — повторяли мне. И указали на серое американское пальто из чистошерстяного материала на подкладке из настоящего шелка. После того мне дали отрез на костюм, подчеркнув, что из английского материала дается только немногим, а всем похуже, из американского. Еще дали мне ботинки на кож. подошве и даже принесли другие, на резиновой подошве, чтобы показать, какие дают всем. О следующих вещах ничего не говорили: наверно они были такие же как всем: серые чулки из 40% шерсти, шерстян. перчатки, голубую полотн. рубашку, пару егеровского, теплого белья, шарф, джемпер и еще что-то, всего девять вещей. Получая вещи, я старался делать вид равнодушия. Ляля была из-за меня в упоении и не скрывала своего блаженства. Мне кажется, я гораздо больше радовался ее радости, чем вещам. Когда вещи унесли в машину и я расписывался в их получении, сзади себя я услышал голос Григорьева: он восхищался шерстяными перчатками. Выходя, я успел разглядеть, что в его вещах не было совсем пальто, отрез был из шерсти плохенькой, башмаки на резиновой подошве.

И вдруг мне что-то укололо на сердце: — Боже мой! — вспомнился мне весь крестный путь писательства Григорьева. Умный человек, рассчитанный на большое дело какого-нибудь технического руководителя, предпринимателя, инженера, быть может министра, взялся за детское дело писательства и наверно испуганный бездной [труда] и муки настоящего художника взялся писать книги для детей. Всю жизнь мучила его зависть к настоящим писателям, и мне он тоже завидовал. В болезненном самолюбии он до того доходил, что не посещал собрания, как он сам говорил, чтобы не быть в числе безымянных, когда перечислялись имена, кончая словами: «и прочие».

— Я бываю, — говорил Григорьев, — всегда в числе этих «и пр.».

Все пронеслось в голове в это мгновенье, когда я увидал подарки Григорьева: распределялись, видимо, хорошие вещи поименно, а что похуже, то шло в «и пр.». А кольнуло меня, и понял я, за то, что когда меня позвали вне очереди, когда даже Ляля нашлась, я не обратил внимания и ринулся за подарками. Мне бы надо было сказать просто: С. Т. пришел раньше, я подожду. И сколько бы хорошего чувства я вызвал бы в нем, и ничего бы мне даже это не стоило. Так это же, думал я, рассеянность?

Но не совсем так: при одной рассеянности меня бы не укололо: забывчивость, невнимательность, легкомыслие?

Все не то, все не то.

И вдруг к этому уколу в сердце я вспомнил такой же укол в детстве у себя, когда читали мне из Евангелия о том, как Христа увели на истязание, а Петр остался у костра и когда три раза отрекся от Христа, то закричал петух, и тут Петр заплакал.

И вспомнились слезы Петра, я все понял в себе.

Сколько раз, начиная от самого первого раза, когда я взялся за перо, давал я себе клятву на случай, если слава придет и всякие удачи, не изменяться в себе и в этом не забываться. Помню, даже Ремизову высказал это, и хорошо помню горькую улыбку на его лице, как теперь понимаю только, выражавшую святые слова: «Прежде чем петух пропоет, ты трижды отречешься от Меня». А сколько раз в своей писательской жизни за 40 лет я встречал знаменитость и провожал ее, гордо думая о себе: вот я-то не попадусь на удочку славы и успеха. И вот пришло время, пришло... я не выдержал испытания на американских подарках. Мой петух прокричал, и это меня укололо".[/spoiler]
Ответить