Стихи [каталог в первом сообщении]

[Винни-Пух и все-все-все]

Эта безбрежная Атлантика

Бездна одиночества одна.
И один идешь к ней издалека
одиноко, как одна волна
в одиноком море одинока.

Иду неустанно

Иду неустанно;
и слушаю голос стеклянный
растоптанной мною равнины песчаной.

Иду неустанно;
седлать скакуна я не стану,
пускай я от прочих отстану, -
иду неустанно, -
отдам свою душу песчинкам стеклянным
растоптанной мною равнины песчаной.

Иду неустанно.
По дальним и ближним полянам
огромная ночь разлилась океаном.

Иду неустанно.
На сердце и сладко и странно;
со всем, что встречаю, сливаюсь нежданно -
иду неустанно! -
и ноги купаются в травах туманных,
и весь я наполнен теплынью медвяной.

Иду неустанно,
чтоб слышать все слезы и раны
дорог, о которых пою постоянно.

***
Под ветром растаяла туча сырая,
деревья подобны искрящимся кладам,
и первые птицы вернулись из рая -
и вырос закат заколдованным садом.

Зажги, о закат, мою душу и тело,
чтоб сердце, как ты, пламенело и крепло,
и жарче любило, и ярче горело.
...а ветер забвенья избавит от пепла...

***
(... Черепицы в дожде и в цветах.
Х. Р. Х.)

Бродят души цветов под вечерним дождем.
О ростки желтоцвета по кровельным скатам,
вы опять отогрели заброшенный дом
нездоровым и стойким своим ароматом!

Он как голос, который заплакать готов,
или сказка лесная, с лачугой в низине,
где невеселы краски, и много цветов,
и большие глаза нелюдимы и сини...

Привкус горя навек с этим запахом слит
и возник в незапамятно-давние годы...
Крыша пахнет цветами, а сердце болит,
словно эти цветы - его желтые всходы.

***
Не торопись, поскольку все дороги
тебя ведут единственно к себе.

Не торопись, иначе будет поздно,
иначе твое собственное "я",
ребенок, что ни миг - новорожденный
и вечный,
не догонит никогда!

***
Я не я.
Это кто-то иной,
с кем иду и кого я не вижу
и порой почти различаю,
а порой совсем забываю.
Кто смолкает, когда суесловлю,
кто прощает, когда ненавижу,
кто ступает, когда отступаюсь,
и кто устоит, когда я упаду.

Церкви

Нью-Йорк, 28 марта

В сумятице огромных улиц -
церкви, легкие, театральные, следят
за толкучкой: распахнули двери,
мерцают во все свои глаза, - будто
маленькие и кроткие средневековые
чудища, грубо окарикатуренные
каталонским зодчим. Беглый взгляд
из толпы позволяет различить
блеклое свечение из их печального
мрака. "Мы о распятом Христе!",
"Войди и найди отдохновение, хоть
на миг забудь о земной суете!" -
говорят иезуиты. "Отворяю тебе
двери храма сего, дабы ты обрел в
нем покой..." Так они молятся,
взывают цветными стеклами,
зажженными в ночной темноте, ничем
не отличаясь от прочих реклам и
длинных надписей на фасадах
вычурных зданий, - разные по цвету,
сектам, помыслам. Вот и не хочется в
них входить. Выросшему из игрушек, -
до них ли? А эти церкви - игрушки
посреди огромной витрины.

Католичка

Опускает долу глазки тараканьи
и - в экстазе - жидкого белка нежней,
только... сердце у нее, как твердый камень,
потому что небо равнодушно к ней.

Уважает сильных мира. Но, бедняжка,
в собственном дому она почти что нуль...
Эту деву - ах! - увидеть бы в рубашке! -
запах бани и начищенных кастрюль.

Сосчитает кур. Прикинет, подытожит.
Не несется? - Так под нож ее, под нож!
Яйца дороги на рынке? Ну и что же, -
ведь курятина дороже...
Ты живешь

нелегко, моя соседка! Сердце это
жаждет света, ждет пресветлого Христа!..
Вперемешку все... Подобье винегрета...
А в желудке - ежедневно - скукота!

Песня
(Серебристый тополь)

В выси - птицы пение,
а внизу - ручья.
Ввысь и вниз - стремление,
ты, душа моя.

К звездам - птиц влечение,
а к цветку - ручья.
Ввысь и вниз - смятение,
ты, душа моя.

***
О да! С усилием густую крону
природы лбом раздвинуть пред собой.
И, дав своим раздумьям больше света,
навеки заключить их в круг иной,
расширенный!..
Чтоб бесконечность эта,
оставшаяся вне, была такой,
как улица пустая в день воскресный:
безмолвной, неживой, неинтересной
и духу озаренному -
чужой.

***
Нынешнее через край -
это завтрашней ветки цветы.
Мир такой, душа, создавай,
чтобы стал он, душа, как ты.

Тополевая роща

Львица страсти
сердце рвет на части.

_Девичий хор, прозрачно-ломкий,
старинной песней серебрится,
когда в лучах закатной кромки
листва вечерняя багрится_.

Львица страсти и т. д,

Какою дрожью пронизало
вас, крики, свежести клинки,
Откуда в вас надлом усталый,
осадок вековой тоски?

Львица страсти и т. д.

_Глаза певиц - цветы страданья
среди стволов, а голоса...
То звезды певчие в фонтане,
где отразились небеса_.

Львица страсти и т. д

Не плачьте в песнях хоровода!
Пусть боль чужая вас не мучит.
Достанет слез, когда чрез годы
к воспоминаньям жизнь приучит.

Львица страсти и т. д.

_Придут иные вечера,
и сей закат полуугасший
предстанет, словно был вчера,
пред всею правдой жизни вашей_.

Львица страсти и т. д.

Завесу грусти, смех, сорви!
Ведь быть чему - не миновать.
Так умирайте от любви
и заставляйте умирать!

Львица страсти и т. д.

Весна

А мне ни до чего нет дела,
ведь у меня все есть - душа и тело!

Вчерашнее? Не прикипело!
Сегодняшнее? Надоело!
Грядущее?..

Мне никогда добра и зла никто не делал;
и я добра и зла не стану делать, мне до других нет дела -
ведь все при мне - душа и тело.

Потеряно? Вдогонку смело!
Припрятано? Но настежь все пределы!
Загадано?..

Но мне ни до чего нет дела,
ведь у меня все есть - душа и тело!
Хуан Рамон Хименес

[Виктор]

Свет в горсти

1.
То ли ангел, то ли Бог,
То ли демон несуразный –
Этот обморок глубок,
Словно омут безобразный.

Чью измеришь тут длину,
Кто тут в ком души не чает?
Волки лают на луну,
А она не отвечает.

Тень звезды и тень щенка,
Но не надо обольщаться:
У небес кишка тонка,
Чтоб землею восхищаться.

И стоит осенний сад,
Корни высунув слепые,
И плоды кругом висят
Желтые и голубые.

И, воды набравши в рот,
Спишь с открытыми глазами,
Чтоб не спутать в свой черед
Тварь живую с образами.

2.
Лев, Телец, Человек и Орел –
Вот квадрат, обозначивший пятна.
И что ты потерял, что обрел –
Никому, никому не понятно.

Никому, никому не дано
Разглядеть на обещанной тризне
Этой жизни ужасное дно,
Эту страсть роковую к отчизне.

Где отрава, а где благодать,
Кто тут правый, а кто виноватый
И какой он, Бог – не угадать,
Тороватый он иль вороватый?

3.
Светлый ангел пошел кружить
И седьмую сломал печать.
Ты не знаешь, чем завершить,
Я не знаю, с чего начать.

Если правду сказать, страшит
Эта страсть чепуху молоть –
Не Господь, а червь сокрушит
Нашу душу и нашу плоть.

А о том, что потом – молчок,
В этой полночи ты да я –
Горемычный и злой сверчок
Несподручного бытия.

И когда пойдем на дрова,
Мы с тобою слезу утрем –
Что поделаешь, дважды два
Не всегда равняется трем.

Бог и червь – они заодно,
И не держится свет в горсти.
Завтра будут хлеб и вино –
Хоть за это меня прости.

4.
Что же сделается вдруг
Этим яблоням и сливам,
Если выпадет из рук
Жизнь воробушком пугливым?

Кто бы плакал, да не ты:
Почве чуждо отвращенье,
И она без тошноты
Примет это угощенье.

И когда ты, скажем, вброд
Побредешь к чужим пределам,
Почва тоже в свой черед
Станет чьим-то нежным телом.

И уже в твоей горсти,
Вряд ли помнящей приливы
Смертных мук, начнут расти
Эти яблони и сливы.

***
Когда сирень вплывает в зеркала
И потрясенный плачет гуманоид,
Сердитый Бог глядит из-за угла,
И у него под ложечкою ноет
От бестолковых глиняных обид.
Он думает: “Гляди, как льет слезу!
Как трогательно все, что там внизу!
Ну ладно если б Я наслал грозу -
Так не распят, и даже не убит”.

Но зеркала не тают и не лгут.
Сирень плывет, плывет и сушит весла.
Одним при этом видится Сургут,
Другим – Париж и только третьим - Осло,
Где мрачный Эрик не настолько рыж,
Чтоб спутать трансвестита с травести,
Но он не скажет Господу: “Прости!”,
И у него Америка в горсти
Щебечет, словно желторотый стриж.

А что Россия? Что Россия – там
Плывет сирень – и так еще бывает! –
И тает лед, и тает Мандельштам,
И только Атлантида не всплывает.
А Врубель – тот, понятно, одинок,
Но не падет пред мирозданьем ниц,
А разве что послушает синиц,
Чтобы потом сиянием ресниц
Сплести искусству каторжный венок.

***
На дворе, говорят, зима.
На дворе, говорят, снежок.
Я сижу и схожу с ума,
Как обманутый женишок.

Это лучше любых эклог,
Это круче рабочих жил.
И какой уж там к черту Блок,
Если Пушкин тут рядом жил!

Я судьбе своей целю в лоб
И стакан ставлю кверху дном.
И судьба ложится в сугроб,
Плесневеющий за окном.

Ничего, что случится смерть,
Ничего, что вокруг зима –
Будет так же кружиться твердь,
Если я не сойду с ума.

Ретро

Мой угрюмый сосед об одной ноге
Дураков не видит в упор.
А другая нога на Курской дуге
Без присмотра лежит до сих пор.

Он хоть на руку был завсегда тяжел,
Но Отчизне легко служил.
Он за Сталина голый на танки шел
И со Сталиным дальше жил.

А когда узнал кое-что из газет
Про жестокий его удел,
Обозлился мой угрюмый сосед
И повеситься захотел.

Да веревка, к несчастью, оборвалась –
Вот тебе еще один срам!
А в окно его черная ночь лилась –
До утра не найдешь сто грамм.

И разделся он тогда донага,
Влез в окно, заплакал навзрыд.
И пришла к нему другая нога.
«Что дуришь?» -- ему говорит. –

Мы ж с тобою, приятель, одних кровей.
Под землей хорошо видать:
У тебя ж тут ни ангелов, ни червей –
Это ль, знаешь, не благодать!

Так что хватит реветь. Разве ты виной,
Что всю жизнь живешь без меня?
Весь народ, погляди, помрачен войной,
Что до Сталина – все брехня.

Что нахмурился? Верь, не совсем я вру,
Не такая на мне печать.
Я от боли тоже порой ору,
Но об этом лучше молчать.

Лучше вместе пройдемся вон той целиной –
Я такое тебе покажу!»
И пошли они, палимы луной.
А куда пришли, не скажу.

***
Лето, пыльная трава,
Куры у плетня.
Дождь слепой и целых два
Деда у меня.

Жизнь, как ягода, сладка
И легка, как дым:
С первым – змея в облака,
По грибы – с другим.

В благости да тишине
Дней кружился рой.
Первый сгинул на войне,
Там же и второй.

Я ж беспечно рос и рос,
Вглядываясь в синь
Сквозь листву резных берез,
Кленов да осин.

Сливки с молока снимал,
Крал из банки мед.
Бабки говорили: «Мал,
Вырастет – поймет».

А чего там понимать,
Я же не слепец!
Горбилась над стиркой мать,
Водку пил отец.

И с портретов на стене
В горнице сырой
Первый дед смеялся мне,
Хмурился второй.

***
Зима забредает в деревню, как будто медведь
В малинник, и лакомится разговором двух баб у колодца.
И вмерзший осколок звезды, не успевшей согреть,
Торчит из ведра так, что можно о край уколоться.

Над пышным простором уснувших надолго полей
Кружит воронье, как душа над могилкою свежей.
И снег шелестит под озябшей ногою моей,
И тает земля под горячею лапой медвежьей.

И ангел в фуфайке дудит, замерзая, в дуду,
И небо российское выпукло, словно икона.
И бабы хохочут вовсю, забываясь в чаду
Своей болтовни, как мужья их в чаду самогона.

***
Много ль надо овсяночке бедной,
Чтоб расплакаться над чепухою
И – болтливый, сияющий, медный –
Спрятать грошик любви за щекою.

И, в отчаянье прянув с откоса
В синеву, что устала пылиться,
Увидать, что отчизна раскоса,
Неприкаянна и желтолица.

Впрочем, в этом пленительном зное
Страсть к родимому краю почетна,
И злосчастье ее овсяное
Только Господу и подотчетно.

Я и сам ведь такой же закалки,
Так же спутанный волею злою,
И, не будучи в битве при Калке,
Ранен той же татарской стрелою.

И когда грянет полдень победный
И рассеется ужас былого,
Об овсяночке гневной и бедной
Я замолвлю печальное слово.

***
Ночь, полная тоски острожной,
Стряхнет с цикория пыльцу
И веткой железнодорожной
Хлестнет внезапно по лицу.

Ты, испугавшись, отшатнешься,
Синицу выпустишь из рук,
От сна привычного очнешься
И жизнь свою увидишь вдруг.

Припомнишь детские проказы,
Грибные страсти, волчий вой
И сонной бабушки рассказы
Про ключ с водицею живой.

И побредешь по косогору,
К высоким травам накренясь,
Святому кланяясь Егору
И разных бесов сторонясь

И понимая, что печальный
Мир, созданный наверняка,
Еще реальней и случайней
Угрюмого товарняка.

***
У каждого есть бестолковый резон
Угрюмо роптать на судьбу:
Бомжа утомляет дождливый сезон,
Бомжатника – метка на лбу.

Веревке намыленной висельник рад,
Клюке из рябины – хромой.
И каждый четвертый у нас – демократ,
И праведник – каждый восьмой.

Трубач продолжает победно трубить,
А лавочник – строить арбу.
И только ослы ухитряются быть
Счастливыми даже в гробу.
Сергей Васильев

[Hg]

КОНУРА

Лето поселилось во дворе, лето в сентябре и октябре. Пусть бы так, но девочка осталась до зимы в собачьей конуре. Девочка смотрела на дома, всё ждала, когда придёт зима, но зима никак не наступала, медленно сводя дитя с ума. Звали дети поиграть в серсо, весело крутили колесо, вкусными конфетами кормили, но она осталась в будке с псом. Пёс был грозен, весел и умён, трюков знал без малого мильён, звали его Билли или Вилли, и его боялся почтальон. Девочка смотрела на восход, мимо пастухи гоняли скот, мама тихо плакала у печки, папа говорил: закрой свой рот. Девочку манила тишина, маму покрывала седина, мерно зарастала ряской речка. А потом обрушилась война.

Серые мужчины в кителях, лица, точно влажная земля, шли вперёд по улицам посёлка, громогласно родину хуля. Призвала, мол, родина идти, молча флягу прицепив к груди, башмаки стоптать совсем без толка, шапку потерять на полпути. А когда закончатся строи, те, кто шеи сохранит свои, по медали памятной получат за кровопролитные бои. Чёрные сверкали сапоги, были подполковники строги, над строями собирались тучи по щелчку божественной руки. Впереди несли большой портрет, лето продолжалось на дворе, на портрет смотрела исподлобья девочка в собачьей конуре. На портрете было так темно, как в ночном закрывшемся кино. Вперивши в портрет глаза холопьи, мама с папой пялились в окно.

Пёс скулил, рычал, бросался вслед, молоко стояло на столе, девочка смотрела на солдата, а солдат смотрел на пистолет. Пристрелить бы, думал, к чёрту пса, щурил близорукие глаза, только строй ушёл вперёд куда-то, распустив знамёна-паруса. Тем солдатом был, признаюсь, я. У меня была своя семья — мама, папа, младшая сестрёнка, пёс, петух, корова и свинья. Я прошёл все земли до конца и поймал собой кусок свинца, три недели я ходил по кромке, только смерть простила подлеца. Я вернулся, мать поцеловал, посмотрел на старый сеновал, на конюшню, на амбар сгоревший. А отца — убили наповал. Выросла сестрёнка — хоть куда, эта замуж выйдет без труда, профиль — хоть сейчас на стенку вешай, прямо не сестрёнка, а звезда.

Только ежегодно в сентябре вспоминаю сцену: на заре смотрит на солдат, идущих строем, девочка в собачьей конуре. Смотрит, и глаза её пусты, я боюсь подобной пустоты, мы же проходили как герои, а она предвидела кресты. Впереди несли портрет вождя, берегли от ветра и дождя, но от взгляда девочки из будки не смогли сберечь, прости, дитя. Мы тебя не поняли тогда, стрекотала в ручейке вода, на лугу светились незабудки, нам казалось: не придёт беда. Девочку убили через год. Шла чужая армия вперёд. Псу пустили в лоб покатый пулю, девочке — такую же в живот. В церкви — одинокая свеча. Хочется напиться сгоряча, в конуре пустить слезу скупую. И обнять собаку. И молчать.
Тим Скоренко

[Hg]

Мальчики

Стук сердец, романы и романчики,
Поцелуй у снежного крыльца.
Ах, как сладко засыпали мальчики
Под созвездием Стрельца.

Вспышки слов, упругих словно мячики,
И румянец юного лица.
Ах, как складно присягали мальчики:
За Отчизну — до конца.

Желтые комочки мать-и-мачехи,
Теплая весенняя пыльца.
Ах, как славно уходили мальчики —
Что им капелька свинца?

Их на смерть пославшие обманщики
Не жалели красного словца.
Ах, как страшно умирали мальчики —
Ни веночка, ни венца.

От записки в потайном карманчике
На лице — улыбка гордеца.
Ах, как сладко засыпают мальчики,
Как колотятся сердца.

***
всё неприметней ландшафт, и едва ли пейзажу
дольнему это во благо при здешнем подзоле,
мишу помянем, алёшу, и лёву, и сашу,
всех безнадежных ловцов на возлюбленном поле,
больше ни мер, ни весов, не исчислишь, кто выше,
горек отечества дым, не промыслишь и слово,
только вот яблони, сливы, черёмухи, вишни,
только вот миша, алёша, и саша, и лёва...

Сергей Шестаков

[Hg]

***
что же ты смотришь в эту сторону а не в ту
помнишь как жаворонок над тобою пел что в этой роса золою слеза блесною печаль стеною а в той
в яблоневом и черемуховом время плывет цвету
в эту не уходи не глядись не тянись постой
знаю кто там на козлах с серебряным колокольчиком под дугой с ухмылкой берестяной
знаю не коноплянкой не ласточкой не синичкой станешь пеночкой золотой
так же ночами будешь высвистывать надо мной
в эту не уходи не глядись не тянись постой...

***
отпусти меня опусти меня в немоту
мне от голоса твоего темно бестелесно душно
я по эту сторону ты по ту
замерзает пеночка на лету
как зовут ее делия лу надюша

ледяной комочек печаль в цвету
забери ее в свой надмирный китеж
ты по эту сторону я по ту
если долго всматриваться в пустоту
то — увидишь...

***
левая половинка лица от матери, правая от отца,
по линии, где они сходятся, разламываются сердца,
стою, держу своего осколки над головой
и думаю: ну и влип, японский городовой,
а ты берёшь их, склеиваешь, склоняешься надо мной
и шепчешь: вернётся светом, что было тьмой,
и вновь загремят на стыках скорые поезда,
и правая половинка станет твоей тогда...

***
господи, сделай так, чтобы она не снилась,
не брала за руку, не проводила пальцем по коже,
обрати меня в четвероокий, в четверорукий стилус,
только освободи, только не приводи ее больше, боже,
солнце остановилось где-то меж двух америк,
зябко расколотому надвое небосводу,
рыбы в рыбьей тоске выбрасываются на берег,
человек в человечьей медленно погружается в воду...

***
вот пластинка поэты читают свои стихи
потому ли что их никто не читает больше
ни в гвинее ни прости господи эту рифму в польше
а когда не читают они считают свои стихи
иногда они пишут как пашут перо или мышь тяжелей сохи
мне вчера исполнилось пятьдесят а сегодня восемь
я машу мечом картонным ты вышиваешь осень
у нее твой голос твои ладони твои духи...

***
и эти слова не мои слова
и эта боль не моя
и жизнь которая однова
и смерть такая сия
и эта весна не моя весна
хоть память ею омой
и эта блесна не моя блесна
и только удильщик - мой...

Сергей Шестаков

[IWill]

Перед боем

Тишина перед боем. Безлюдно.
И такая широкая ночь.
С кем-нибудь разговаривать трудно.
А с собой оставаться невмочь.

Разговариваю с собою.
Звёзды светятся в небесах.
Скоро бой. Испытанье судьбою.
Я пойду, этот лист дописав.

Выйти в бой – это очень непросто.
Чувство дыбится, лезет горой.
Я читал много раз про геройство.
А каким он бывает, герой?

Я не верил ни в чёрта, ни в Бога.
Жизнь – медлительный, длительный путь:
Ковыляй по нему понемногу,
Чтоб подольше свой век протянуть.

Все, естественно, смерти боятся,
Эту жизнь и себя в ней любя.
Приспосабливаются, паяцы –
И всю жизнь проскрипят для себя.

Ну а я? Не гнусавил елейно,
Но порой был наивен и прост.
Думал, всё моё счастье – Елена,
Мне она притягательней звёзд.

Я на жизнь не успел наглядеться,
Словно на небо, что голубо.
В голубом – моё ясное детство,
Радость-радуга, юность, любовь.

Нам сегодня идти по распутью
На врага – не за чьей-то спиной.
За Победой – вперёд своей грудью,
Надвигающейся стеной.

Вот – по чарке уже наливают,
Чтоб разжечь в нас бойцовский азарт.
Эту стену порой пробивают.
Но мы помним: ни шагу назад!

Я присяги своей не нарушу.
И не буду растяпой в бою.
Ты поверь, старшина: я не струшу!
Только я перед боем не пью.
Май 1942, Северо-Западный фронт

Ясность

И надеюсь, и мучаюсь.
Но не слеп и не глух.
Мне б не слабость, а мужество.
Живы тело и дух.

Тело – в медленном тлении.
Несгораем лишь дух.
Обостряется зрение.
Обостряется слух.

С обострённою ясностью
вижу даже во тьме.
И соседство с опасностью
неизменно во мне.

Тело – в медленном тлении.
Светит дух-каменец.
При любом промедлении
Неизбежен конец.

Постоянное жжение
ощущаю в мозгу.
Организм в напряжении –
я уснуть не могу.

Как назвать это в точности,
я не знаю сейчас.
Вероятно, сверхпрочности
в нас особый запас?

Пересилю беду мою,
семь и семьдесят бед.
Я о смерти не думаю –
страха смертного нет.
1942

Болотные солдаты

Загоняют нас в болото пленным строем.
Мы дорогу на болотах немцам строим.
От воды студёной ноги-руки сводит.
Нас приходит в лагерь меньше, чем уходит.
Коль конвой недосчитается кого-то,
значит, пленного покой – в глуби болота.

Ещё дома мне запала песня в душу –
песня доблестного немца Эрнста Буша.
До войны её в Германии сложили
те, что головы в концлагере сложили:
Болотные солдаты,
несём свои лопаты...
Я по радио ту песню дома слушал,
по-немецки пел ту песню вместе с Бушем:
Wir sind die Moorsoldaten
und ziehen mit dem Spaten… *
Вот про эту распроклятую работу
пел тогда, как загоняют нас в болото.
Мы – те самые болотные солдаты,
безымянные голодные солдаты.
1942

Достоинство

Показать, что ты голоден – верх непристойности.
Униженье – заискивать перед врагом.
Сохраняющий собственное достоинство
дольше всех пронесёт в себе жизни огонь.

Сохранить себя – значит, свой дух без оков нести.
Что ты выставить мог бы ещё против зла?
Не врагов своих бойся, а их бездуховности:
чтоб она к тебе в сердце змеёй не вползла.

Стойкость – ею одной измеряется стоимость
и всех дней, и всех дел, совершённых тобой.
Сохраняющий собственное достоинство
даже смертью своей может выиграть бой.
1942

Я пишу стихи

Я пишу стихи не для славы —
это суть моя в зоне смерти.
О несломленных и о слабых
я пишу стихи кровью сердца.

В них печаль моя по убитым,
гнев молчания, счет обидам,
и пока есть кровь в моих венах,
я пишу о мужестве пленных.

Здесь и ненависть, и молитва.
Песня-летопись говорит вам:
да осветятся, встанут судьбы,
как свидетели и как судьи.

Я шепчу стихи, угасая,
но свечусь еще верой смутной,
что в стихах своих воскресаю —
это суть моя, это суд мой.
1943

Пересыльный лагерь

Соликамск. Ни соли, ни Камы.
Проклинаемы сорок раз, —
словно кознями, сквозняками
мы умаены, Соликамск.

Ты знаком мне из географии:
солнце раннее, школьный класс.
Ты — замком в моей биографии,
солью в раны мои, Соликамск.

Тут, понятно, не хлебосолье –
не до отдыха да услад.
На засолку нас всех – в Усолье,
в зашифрованный Усольлаг.

Мы идем под конвоем парами.
Скользкий наст.
Как ты кос и чёрен хибарами,
Соликамск!

Сотни сказок в сердцах оборваны,
сотни ласк.
Мы – безликие, мы – покорные,
Соликамск.

Соликамск. Ни соли, ни Камы нам.
Сколько нас тут прошло по векам?
Как нам быть, таким неприкаянным,
Соликамск?
1947

День похорон Сталина

Над городом воют сирены.
Над городом стелется дым.
Устав от работы, смиренно
под стражей без шапок стоим.
Застыла в молчании вечность.
Молчит напряжённо конвой.
И холодно, в общем, конечно,
с остриженною головой.
Всё, кроме сирен, замолчало.
Молчит в автоматах свинец.
А завтра – всё снова, сначала?
А где же какой-то конец?

Над городом – в трауре флаги.
В душе – ни слезы, ни огня.
Молчит затаившийся лагерь
в преддверии нового дня.
1953

На чём стоит земля

Не припомню, так ли, не так –
говорил мне старик-монах,
что земля стоит на китах,
то ли на трёх слонах.

А теперь я и сам старик –
знаю сам, что на чём стоит.

А стоит земля не на слонах –
это только всё на словах!
А стоит земля не на китах,
а на наших стоит хребтах.
1969

Черепаха

Через путы, через пытки, через пахоту,
где белели из-под плуга черепа,
– моё сердце, продвигалось черепахой ты.
Сердце – к солнцу, черепахой, через пар.

Слышу я твои удары учащенные.
За тобой кругом следят, тебя браня.
Только снизу ты совсем незащищённое,
а извне всегда крепка твоя броня.

Не окончился бы путь твой чёрной плахою,
не застыла бы в пути твоя душа!
Через горы, через годы – черепахою:
хладнокровно, неуклонно, не спеша.
1977

Не выйти из плена

Давно не мечтаю, давно я не жду
восторга оваций.
Живу – как по минному полю иду:
боюсь подорваться.

Уже не ропщу, никого не кляну.
Вся жизнь, будто пена.
Иду, как когда-то в колонне, в плену.
Не выйти из плена
1979

Эхо победы

Военнопленным второй мировой войны

Девятое мая. Величье Победы.
Поверка: полвека, седой юбилей.
И словно забыты обиды и беды
всех тех, кому в праздник всего тяжелей.

Для них – ни участья, ни поздней медали,
как все эти годы, что шли вкривь и вкось.
Забыть бы им то, что в плену повидали,
и то, что узнать после плена пришлось.

Их всех как бы нет ни сегодня, ни завтра,
отторгнутых прочь от парадных дверей –
последних невымерших динозавров,
невольников бериевских лагерей.

А сердце в износе, как стоптанный лапоть.
И хочется душу от всех затворить.
И нет больше слёз, чтоб погибших оплакать.
И нет больше слов о живых говорить.

Далёкое эхо великой Победы,
сединами выбеленный юбилей.
Гвоздями распятья обиды и беды
всех тех, кому нынче всего тяжелей.
1995
Юрий Грунин

[Винни-Пух и все-все-все]

Дорогие друзья, в каталог, размещенный в первом сообщении темы "Стихи", добавлены ссылки на стихи Юрия Грунина, ссылка на его страницу на сервере Стихи.ру и статья о Юрии Грунине в Википедии.
http://realyoga.ru/phpBB2/viewtopic.php?t=5556&start=0

[marvak]

Расскажи как ты любила,
Расскажи, какой была.
Да забудем все, что было
Все же нас судьба свела.

Мы с тобой по горло сыты
Пересоленной бедой.
Где твои мечты зарыты,
Там и я жду молодой.

Как грубы твои ладони
Как не строен стал твой ряд
Ускакали наши кони
На далекие поля.

Я седой и ты не дева,
Нам не строить, не ломать,
Спой-ка мне про ветер белый,
Да пошли ложиться спать.

Расскажи как ты любила,
Расскажи, какой была.
Да забудем все, что было
Все же нас судьба свела.

[marvak]

Эх, отращу-ка я волосы
Надену рванину с заплатами
И запою сизым голосом
Что кончил сегодня с утратами

С гитарой под мышкой и с сумкою
Дорожной через плечо
Поеду с веселыми думами
О мире и братстве еще.

Водитель в уютном КАМАЗе
Раздвинет улыбкой свой рот
И бросит в шутливом приказе:
"А ну-ка, хиппарь, поворот!"

Спою я про все повороты,
Их было не мало у нас,
И, одурев от работы до рвоты,
Шофер выжмет полностью газ.

Поедем, помчимся в другие края,
К чертям эти сытые рожи!
Мы просто не влазим в их рамки, друзья,
Мы, к счастью, на них не похожи!

Рванем же туда, где никто не бывал,
Где нет ничего, кроме света...
Здесь каждый из нас столько лет зимовал,
Что просто не выживет летом.

[alexborgia]

Бухарест

Капитан уехал за женой
в тихий городок освобожденный,
в маленький, запущенный, ржаной,
в деревянный, а теперь сожженный.

На прощанье допоздна сидели,
карточки глядели.
Пели. Рассказывали сны.

Раньше месяца на три недели
капитан вернулся — без жены.

Пироги, что повара пекли —
выбросить велит он поскорее.
И меняет мятые рубли
на хрустящие, как сахар, леи.

Белый снег валит над Бухарестом.
Проститутки мерзнут по подъездам.
Черноватых девушек расспрашивая,
ищет он, шатаясь день-деньской,
русую или хотя бы крашеную,
Но глаза чтоб серые, с тоской.

Русая или, скорее, крашеная
понимает: служба будет страшная.
Денег много и дают— вперед.
Вздрагивая, девушка берет.

На спине гостиничной кровати
голый, словно банщик, купидон.

— Раздевайтесь. Глаз не закрывайте,-
говорит понуро капитан.
— Так ложитесь. Руки — так сложите.
Голову на руки положите.

— Русский понимаешь? — Мало очень.
— Очень мало — вот как говорят.

Черные испуганные очи
из-под черной челки не глядят.

— Мы сейчас обсудим все толково.
Если не поймете — не беда.
Ваше дело — не забыть два слова:
слово «нет» и слово «никогда».
Что я ни спрошу у вас, в ответ
говорите: «никогда» и «нет».

Белый снег всю ночь валом валит,
только на рассвете затихает.
Слышно, как газеты выкликает
под окном горластый инвалид.

Слишком любопытный половой,
приникая к щелке головой,
снова,
снова,
снова
слышит ворох
всяких звуков, шарканье и шорох,
возгласы, названия газет
и слова, не разберет которых -
Слово «никогда» и слово «нет»
Борис Слуцкий

[Hg]

Люблю иль нет, — легка мне безнадежность:
Пусть никогда не буду я твоим,
А все-таки порой такая нежность
В твоих глазах, как будто я любим.

Не мною жить, не мной страдать ты будешь,
И я пройду как тень от облаков;
Но никогда меня ты не забудешь,
И не замрет в тебе мой дальний зов.

Приснилась нам неведомая радость,
И знали мы во сне, что это сон...
А все-таки мучительная сладость
Есть для тебя и в том, что я — не он.

Дмитрий Мережковский

[Hg]

Луковица огня, больше не режь меня,
больше не плачь меня и не бросай в Казань.
Ложкою не мешай, ложью не утешай,
память - мужского рода: чешется, как лишай.
Окунем нареки, вот мои плавники,
порванная губа, вспоротые стихи.
Вот надо мной проходят пьяные рыбаки.

Все на земле – мольба, дыр и, возможно, щыл.
Господи, Ты зачем комменты отключил?
Всех успокоит Сеть, соль и лавровый лист,
будет вода кипеть, будет костер искрист.
Будут сиять у ног – кости и шелуха...
Как говорил Ван Гог: “Все на земле – уха…”

Александр Кабанов

[Виктор]

Накажи меня строго, Господь - без расплаты нельзя
научиться читать в небесах пустоту и истому.
Небо - только дорога, по которой уходят друзья,
небо - только дорога. по которой уходят из дому.

В облаках я читаю, в этих белых Господних кудрях,
в облаках я читаю. Выходит - не встретимся боле.
Накажи меня, Боже, другим разлученным на страх,
все равно человеку не вынести этакой боли.

Тишина в вышине, и не стукнуло в небе окно,
и никто не ответил, и снова, как в выжженном поле
я стою на сиротской земле: мне осталось одно -
пережить эту боль в ожидании будущей боли.
Юлия Вознесенская
Из сборника "Антология новейшей русской поэзии
у Голубой лагуны", Техас, 1980, том 5б, стр 15 - 16

[Матсья]

Тебя мечтания погубят

Тебя мечтания погубят.
К суровой жизни интерес
Как дым исчезнет. В то же время
Посол небес не прилетит.
Увянут страсти и желанья,
Промчится юность пылких дум…
Оставь! Оставь, мой друг, мечтанья,
Освободи от смерти ум.
4 октября 1937, Даниил Хармс.

[Виктор]

Вот Феб летит, бледней Луны,
весь в облаках, от соли белых!
Я сплю, не смаргивая сны,
я ими озарен, как берег.

Любимый я, написан Фауст.
Судьба прозрачная струится.
Бела, как полоумный парус,
при свете совести - страница.

А парусник ползет подробно,
и море меряет собою.
И шелестит громоподобно
серебряная ветвь прибоя.
Там же, "У Голубой лагуны", том 5Б, стр.503

[alexborgia]

Непокорённый

Из под покрова темноты
Из чёрной ямы адских мук
Благодарю богов любых
За свой непокорённый дух.

Жестокие тиски беды
Не выдавили даже стон.
Ответом на удар судьбы
Была лишь кровь, но не поклон.

Тропа лежит средь зла и слёз,
Вдали, как тень, лишь страх и грусть,
Но будущих штормов и гроз
Я, как и прежде, не боюсь.

Неважно, что врата узки,
Иль бедами полог расшит,
Я - властелин своей судьбы,
Я - капитан своей души
Уильям Эрнест Хэнли

[alexborgia]

И безвластна смерть остаётся

И безвластна смерть остаётся,
И все мертвецы нагие
Воссоединятся с живыми,
И в закате луны под ветром
Растворятся белые кости,
Загорятся во тьме предрассветной
На локтях и коленях звёзды,
И всплывёт всё, что сожрано морем,
И в безумие разум прорвётся,
Сгинуть могут любовники, но не Любовь,
И безвластна смерть остаётся.
И безвластна смерть остаётся.
Не умрут без сопротивления
Эти, волнами унесённые,
Эти, вздёрнутые на дыбу
И привязанные к колесу,
Пусть разорваны сухожилья –
И расколота надвое вера,
И зло, что исходит от Зверя,
Стрелой сквозь них пронесётся
Но в осколки их не разбить нипочём,
И безвластна смерть остаётся.
И безвластна смерть остаётся.
Пусть не слышно им крика чаек,
И прибой к берегам не рвётся,
И цветок не поднимет венчика
Навстречу стуку дождей,
Пусть безумны, мертвы как гвозди –
Расцветёт их букет железный,
Сквозь ковёр маргариток пробьётся,
И пока существует солнце –
Безвластна смерть остаётся
Томас Дилан

[alexborgia]

Константин Кузьминский http://www.youtube.com/watch?feature=pl ... XcyktNPOkk

[Винни-Пух и все-все-все]

Кто
Ты, тот,
Что рождён
Рядом со мной,
Чей слышу я стон
За соседней стеной,
С птичью кость толщиной?
Дилан Томас

Кто-то утопил кого-то в чем-то,
не хотел, но вышло так само, -
много ли тут надо для экспромта,
если все готово для всего?..
Не берусь нигде я за перила,
вблизь глядеть не хочется совсем,
легкость обрела и оперила
и теперь летаю надо всем.
Лучше видеть с птичьего полета
славные дела больших людей.
Рядом - два летают идиота,
а внизу - грузовики идей.
Кто летает - очень мало ест-то
и поет не только головой,
рифма - не единственное место,
где имеем признак половой:
женская она или мужская -
это глазом видно, как в кино,
даже дети знают - где какая,
даже мне еще не все равно.
И такие глупости, о боже,
вместе с рифмой западают вглубь,
что ее поэтому, похоже,
те не любят, кто не так уж глуп...
Вон труба, румяная как дама,
и лицо у ней из кирпича,
дым идет, а жизнь - такая драма,
где все время поздно звать врача.

Особый дух

Не равен человек режиму,
не равен также он трусам,
ботинкам, варежкам, зажиму,
пришпиленному к волосам,
всему не равен он при этом -
посуде, мебели, еде,
своим портретам, сигаретам,
тыр-пыр и далее везде...
Искусство не равно режиму,
как не равно оно трусам,
ботинкам, варежкам, зажиму,
пришпиленному к волосам, -
как не равно оно при этом
посуде, мебели, еде,
своим портретам, сигаретам,
тыр-пыр и далее везде...
Но всякому режиму равен
особый дух - и он неглуп,
весьма противен - тем и славен,
его стыдятся, прячут вглубь,
казнят, пытают, но питают,
и он в питательной среде
в житейском море обитает
как клад, утопленный в воде.
В особый час его подъемлют,
дыша триумфами разрух, -
он весело кромсает землю,
он мстит за всё, особый дух,
и, упоенный кровью нови,
он вышибает страх и стыд,
и, если в чем-то он виновен,
его история простит.
Блажен, кто этим духом крепок,
и, в этом духе отличась,
он всякого режима - слепок
и равен целому как часть,
трусам он равен и штиблетам,
посуде, мебели, еде,
своим портретам, сигаретам,
тыр-пыр и далее везде...

***
Какое счастье - в воду лечь,
и превратиться в рыбку,
и с боку на бок перетечь
в дурацкую улыбку!..
Идет рассвет - гаситель свеч
и снов. Прервав молчанье,
нигдешность обретает речь
и музыки мычанье.
- Вы где сегодня?..
- А нигде.
Места моих присутствий -
в Нигдешности и в Никуде,
в расцвете и распутстве
садов нигдешних, в них - о, да! -
нигдешние созданья.
Бездетность - не моя среда,
простите, обитанья:
там трутся маски о крыльцо
и ловят воздух ртом.
А у меня - везде лицо,
и голое при том.

***
Народ по улице идет, как по канату,
под снегом - лед, круглей опавших яблок.
Вот гражданин, подобно самокату,
промчался мимо и свалился на бок,
бедро сломалось, едет он в палату
лежать с мечтой - как всунуть ногу в тапок?..
А день так свеж, и Лунную сонату
в училище играет пара лапок,
и где еще гармонию отыщем,
как не вокруг, не здесь, не в эти миги,
когда такие переломы, сдвиги,
расцвет религий и презренья к нищим,
и плюс к тому вакансия шута -
она опасна, если не пуста.

***
На всю глубину морскую,
на последней из тысяч миль -
я так по тебе тоскую,
что вытираю пыль.
Льются из рук предметы,
бьющиеся о дно,
боюсь тебя, как кометы
боялось дитя одно,
а я карманными там фонариками
светила во все места,
где в небе вращала шариками
страшная красота,
страшное наслажденье
было из моря рыб
видеть ее рожденье
в облаке на разрыв,
страшная там платанами
овладевала дрожь,
когда огненными фонтанами
лился там звездный дождь, -
я плохо на этот случай
загадала просвет в судьбе,
у других получилось лучше -
больше думали о себе.
На всю глубину морскую,
на последней из тысяч миль -
я так по тебе тоскую,
что превращаюсь в пыль,
в коралловый дна осадок,
в коралловый корм кусту,
в этих костей и складок
страшную красоту.

Нога

Вышли мы из плена,
всюду - заграница,
море по колено,
все живут богато.
В этих кущах рая
бродят наши лица -
как Нога живая
убитого солдата.

Всюду загляденье,
ярмарка, таверна, -
шляйся, нос не вешай,
мы - одна цитата,
мы - произведенье
поэта Моргенштерна *
о шагающей Ноге,
чудом уцелевшей,
о гуляющей Ноге
убитого солдата.

Наши дети сыты
нищею свободой,
все свободы биты
меченой колодой,
это - мусор ветра,
ног у ветра много,
каждая - крылата.
Дали нам дорогу,
полную свободу -
как шагающей Ноге
убитого солдата.
1993

* Кристиан Моргенштерн (1871-1914), немецкий поэт, написал «Песни висельника».

Она сказала: все висит на волоске,
а в лучшем случае несется по волнам,
а в худшем - из песка и на песке,
до ветра первого... Судьба ворвется к нам
значенья опрокидывать добра
и зла, крушить привычку, в этом смысле
мы, как вода, повиснем без ведра
в один прекрасный день на коромысле, -
опоры нет, защиты - никакой,
заранее готовиться - нелепость,
нет равновесья, призрачен покой,
где в должный час любая рухнет крепость,
ничто не возвратится - ни фасоль
в стручок, ни в землю ствол, который спилен, -
но, если силу не утратит соль,
все остальное как-нибудь осилим.
Юнна Мориц

[Hg]

***
Она играет в любовь, как в мячик:
сегодня бросит, поднимет завтра, -
и тот – послушно по травке скачет,
но как-то нехотя, без азарта.
Какой - не помню - по счету раунд
игры привычной, как старый тапок -
она привыкла, она играет:
и шашки – в дамках, и кегли – набок.

Она имеет святое право
на две подсказки и помощь зала.
Она блефует под крики браво
и забавляется, кем попало.
Ей очень надо казаться доброй,
пусть даже в самой кромешной злобе.
Она привыкла, ей так удобно,
а это больше, чем просто хобби.

Она считает, что знает прикуп -
и это повод сорваться в Сочи.
Ее смущает не склонность к риску,
а то, что кто-то рискнуть не хочет.
Раз уступивший – не будет понят:
ее пугает чужая воля
и постоянство, с которым помнят,
что это все – лишь игра, не более.

Она кидает цветные фишки
и учит роли, чтоб вспыхнуть в главной;
все те, что с нею на сцену вышли,
урвут оваций, упьются славой.
Пускай сегодня не удалось, но
не вечно ж приме работать в гриме.
Она - однажды - решит серьезно,
а Он привычно за шутку примет.

Привычитатив

Привыкнуть можно ко всему.
Подумайте, на самом деле:
И та, утопшая Му-му,
ко дну привыкла за неделю.
Ну что с того, что, посинев,
валялась там, сама не рада.
Свои условия на дне,
лишь адаптироваться надо.
Пускай сначала нелегко,
но привыкаешь постепенно
и к "высоко", и к "глубоко",
и к "так себе", и к "офигенно".
Привычный запах, звук и цвет
Не мучит и не беспокоит.
Жильем избравший туалет
после едальни руки моет.
Привыкший к легким словесам
не производит тест на честность.
Он адаптируется сам,
иль адаптирует окрестность.
Так, приложив в достатке сил,
чтоб в крайности не заносило,
всяк может стать насильно мил,
иль изнасилованным мило.
Кому - тюрьму, кому - суму.
Одно немножко беспокоит:
привыкнуть можно ко всему.
А стоит?

(.....да, и - сколько стоит?)
Елена Лазарчук