Иосиф Бродский
Post aetatem nostram
....
XII
Задумав перейти границу, грек
достал вместительный мешок и после
в кварталах возле рынка изловил
двенадцать кошек (почерней) и с этим
скребущимся, мяукающим грузом
он прибыл ночью в пограничный лес.
Луна светила, как она всегда
в июле светит. Псы сторожевые,
конечно, заливали все ущелье
тоскливым лаем: кошки перестали
в мешке скандалить и почти притихли.
И грек промолвил тихо: "В добрый час.
Афина, не оставь меня. Ступай
передо мной", -- а про себя добавил:
"На эту часть границы я кладу
всего шесть кошек. Ни одною больше".
Собака не взберется на сосну.
Что до солдат -- солдаты суеверны.
Все вышло лучшим образом. Луна,
собаки, кошки, суеверье, сосны --
весь механизм сработал. Он взобрался
на перевал. Но в миг, когда уже
одной ногой стоял в другой державе,
он обнаружил то, что упустил:
оборотившись, он увидел море.
Оно лежало далеко внизу.
В отличье от животных, человек
уйти способен от того, что любит
(чтоб только отличиться от животных!)
Но, как слюна собачья, выдают
его животную природу слезы:
"О, Талласса!.."
Но в этом скверном мире
нельзя торчать так долго на виду,
на перевале, в лунном свете, если
не хочешь стать мишенью. Вскинув ношу,
он осторожно стал спускаться вниз,
в глубь континента; и вставал навстречу
еловый гребень вместо горизонта.
Стихи [каталог в первом сообщении]
Hg » 22 май 2011, 18:32
А.Д.
Помнишь, как это - солнце за кромкой леса, серые скалы, родинка у виска.
Ветер смеется, прыгает, куролесит, ветер втыкает палки в мои колеса, красит коленки пятнышками песка.
Мне бы замерзнуть, сжаться, а я стекаю, и извиняюсь, зная, что я права.
Жизнь наконец осознала, кто я такая, жизнь поняла, куда я ее толкаю и отобрала авторские права.
Помнишь ли эти дни, локотки в зеленке, дергала струны, снашивала колки.
Физика на коленке - как на продленке, помнишь, ты называешь меня Алёнкой, я огрызаюсь - Алька и никаких.
Кажется, я жила на проспекте Славы, Мити или Володи, давным-давно.
Как я дрожала - только не стать бы старой, как я тебя встречала, возле состава, как мы лакали розовое вино.
Помнишь, как в марте мы открывали рамы, тусклые дни соскабливали со стен.
Как я теряла зимние килограммы, точная съемка, яркие панорамы, помнишь, как я любила тебя - совсем.
Вот я сижу за стойкой ночного бара, тупо считаю трупики сиграет.
Помнишь - а каждый вечер, как после бала, как я со всех страниц себя соскребала и оставляла рядом с тобой гореть.
Помнишь, или не помнишь, а было сколько теплых ночей, невыдержанных утрат.
Как мы с тобой валились в чужую койку, между симфоний, между дневных осколков и засыпали в позе "сестра и брат".
Как я ждала осеннего ледостава, как я в ночи молилась за наш союз...
Господи, кто бы понял, как я устала,
Господи, кто бы понял, как я боюсь.
Аля Кудряшева
Помнишь, как это - солнце за кромкой леса, серые скалы, родинка у виска.
Ветер смеется, прыгает, куролесит, ветер втыкает палки в мои колеса, красит коленки пятнышками песка.
Мне бы замерзнуть, сжаться, а я стекаю, и извиняюсь, зная, что я права.
Жизнь наконец осознала, кто я такая, жизнь поняла, куда я ее толкаю и отобрала авторские права.
Помнишь ли эти дни, локотки в зеленке, дергала струны, снашивала колки.
Физика на коленке - как на продленке, помнишь, ты называешь меня Алёнкой, я огрызаюсь - Алька и никаких.
Кажется, я жила на проспекте Славы, Мити или Володи, давным-давно.
Как я дрожала - только не стать бы старой, как я тебя встречала, возле состава, как мы лакали розовое вино.
Помнишь, как в марте мы открывали рамы, тусклые дни соскабливали со стен.
Как я теряла зимние килограммы, точная съемка, яркие панорамы, помнишь, как я любила тебя - совсем.
Вот я сижу за стойкой ночного бара, тупо считаю трупики сиграет.
Помнишь - а каждый вечер, как после бала, как я со всех страниц себя соскребала и оставляла рядом с тобой гореть.
Помнишь, или не помнишь, а было сколько теплых ночей, невыдержанных утрат.
Как мы с тобой валились в чужую койку, между симфоний, между дневных осколков и засыпали в позе "сестра и брат".
Как я ждала осеннего ледостава, как я в ночи молилась за наш союз...
Господи, кто бы понял, как я устала,
Господи, кто бы понял, как я боюсь.
Аля Кудряшева
-
Hg - Сообщения: 1897
- Зарегистрирован: 17 сен 2010, 17:05
- Благодарил (а): 108 раз.
- Поблагодарили: 228 раз.
Профессор Дуб » 24 май 2011, 19:31
В. Авдеев
В Веймаре
Над Веймаром пылилось лето:
Дул ветер с пригородных нив.
У ног прославленных поэтов
Стоял я, голову склонив.
Такими их, как скульптор вылил,
Я помню: взглядом на Восток,
Бумаги свиток держит Шиллер,
И Гете - бронзовый венок.
О двух я думал государствах,
О двух народах, ливших кровь:
-Не знал ты, Шиллер, где коварство,
Где настоящая любовь.
А небо делалось темнее.
Шел синих туч девятый вал,
И мне казалось, "Прометея"
Великий Гете завершал.
За мною были кровь и раны,
Холодных пепелищ пустырь, -
Я вспомнил Ясную Поляну
И Святогорский монастырь...
Но я пришел не для расправы...
Потупили поэты взор,
Не в силах смыть своею славой
Родной Германии позор.
В Веймаре
Над Веймаром пылилось лето:
Дул ветер с пригородных нив.
У ног прославленных поэтов
Стоял я, голову склонив.
Такими их, как скульптор вылил,
Я помню: взглядом на Восток,
Бумаги свиток держит Шиллер,
И Гете - бронзовый венок.
О двух я думал государствах,
О двух народах, ливших кровь:
-Не знал ты, Шиллер, где коварство,
Где настоящая любовь.
А небо делалось темнее.
Шел синих туч девятый вал,
И мне казалось, "Прометея"
Великий Гете завершал.
За мною были кровь и раны,
Холодных пепелищ пустырь, -
Я вспомнил Ясную Поляну
И Святогорский монастырь...
Но я пришел не для расправы...
Потупили поэты взор,
Не в силах смыть своею славой
Родной Германии позор.
- Профессор Дуб
- Ушёл в баню
- Сообщения: 610
- Зарегистрирован: 22 ноя 2010, 07:24
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 0 раз.
IWill » 25 май 2011, 00:05
Юрий Грунин
Из поэмы «Фантасмагория бытия»
Земную жизнь пройдя до светофора,
где свет зелёный – в рай, а красный – в ад,
жду жёлтый, лунный: он – моя опора,
с ним ни вперёд не надо, ни назад.
Живу, не веря в вероятность рая,
но зная ад земной, где жёлтый свет.
В безвестном честолюбии сгорая,
я шёл сквозь жёлтый свет десятки лет.
Слабея, перед сильным пресмыкаюсь.
Гнут годы – гнусь, а душу гложет грусть.
Земную жизнь пройдя, я присно каюсь:
я – гнусь. Я – существительное: гнусь.
Кто оборотнем станет, то в чести лишь.
Свет жёлтый протащил меня не зря
взрывными анфиладами чистилищ:
война и плен, тюрьма и лагеря.
Земную жизнь пройдя до середины,
я вышел в мир из лагерных ворот –
навек остаться бывшим подсудимым
и всё воспринимать наоборот.
Приемлю всё. Как есть всё принимаю.
Готов идти по стыку двух эпох.
О мамма миа, я родился в мае,
И в мае мир мой рухнул: - Хэнде хох!
Мы, трубадуры счастья и ненастья,
мы, трубадуры мирной муравы,
шли в ад – крест-накрест,
шли – лоб в лоб, смерть-насмерть –
осатанелых полчищ муравьи.
Кто ж дирижёр, космический редактор?
Кто истребляет нас, людей Земли,
какой такой вселенский Птеродактиль,
которого мы Богом нарекли?
Всемудрый и всевидящий Властитель –
мы этим всем обязаны Ему?..
Живите и молитесь, как хотите.
Я больше рук своих не подниму.
Мне, в сущности, идти на красный впору.
Ад – не земле. Другого ада нет.
А жёлтый свет – фантомом светофора –
жжёт душу, как тюремных камер свет.
Кто виноват? Диктаторы? Эпоха?
Иль всяк из нас? А стало быть, и я?
Церковники твердят – по воле Бога
вся фантасмагоричность бытия…
Земную жизнь дойдя до светофора,
Я осознал: дай «стоп» мне, жёлтый свет!
Мой светофор, – моя фортуна, фора,
Себе внушил я, будто я поэт.
Поэтов судьбы все – в моём сознанье.
Господь, поэтов Ты не обесплодь!
Поэтам Бог сегодня, словно знамя.
Господь в России больше чем Господь.
Молись, поэт, молись, ты неустанен,
потрёпанную совесть не тревожь:
когда-то ведь тебе был богом Сталин?
Ты врал тогда? Ты и сегодня врёшь?
2000
ВСТУПЛЕНИЕ В СТАРОСТЬ
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз.
Борис Пастернак
Не спрятав голову – не страус, –
хоть страшно: рок неодолим! –
вступаю в собственную старость,
как беглый раб на гибель в Рим.
Вся жизнь прошла. А разобраться –
была сплошная чехарда.
Я, раб, весь век боролся с рабством,
а сам в него бежал всегда.
И потому плевал в колодец
и снова из колодца пил.
И нёс турусы на колесах,
и всё мечтал о паре крыл.
А сам из крыльев дергал перья –
писал, и был язык остёр.
Убейте, не пойму теперь я,
где я был Я, а где актёр.
И вот, поняв такую странность
и ею тягостно томим,
вступаю неотступно в старость,
как беглый раб на гибель в Рим.
1969
Из цикла стихов «Пелена плена»
МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ
Немец жрёт на подоконнике
с помидорами фасоль
да мусолит на гармонике
гамму до-ре-ми-фа-соль.
Рыжий, из арийцев чёртовых,
ест, как клоуны едят.
На него две дуры чокнутых
зачарованно глядят.
Немец – хвост трубою: держит он
перед дурами фасон
и старательно, со скрежетом
пилит до-ре-ми-фа-соль.
Немец ест. А ты не ел давно,
и в глазах твоих чернó,
и ведут тебя – неведомо
кто, куда и для чего.
А тебя ведут допрашивать –
чтó ты знаешь, кто таков,
станут уши охорашивать,
чтоб ты слушал, бестолков.
Проиграют, как по клавишам,
по белым твоим зубам,
словно гамму немец давешний
на гармонике для дам.
А потом пойдёшь с допроса ты,
коридорами, босой.
Запеклась в ушах коростою,
кровью – до-ре-ми-фа-соль.
1942
ЦЫГАН
Цыгана ожидал расстрел
за то, что он цыган.
Цыган в тоске своей запел
и онемел наш стан.
Пришёл на голос конвоир –
и словно отупел.
Потом позвал ещё двоих.
Цыган всё громче пел.
Та песня скорбная плыла,
она сердца рвала.
И первый немец повелел
перенести расстрел:
До завтра приберечь талант –
такой талант, мой Бог! –
чтоб завтра утром комендант
концерт послушать мог.
Назавтра комендант пришёл,
и с ним собачья знать.
Решили – надо им ещё
концерт кому-то дать.
И вот в последний, в третий раз
цыган теперь поёт.
А мы поднять не можем глаз.
Цыган расстрела ждёт
КОЛОДНИКИ
От камней истрепались ботинки, обмотки.
Лишь во сне нам в кирзóвых гулять сапогах.
Деревяшки, долблёные лодки-колодки
кандалами гремят на истёртых ногах.
Их сухой перестук, словно полк скоморохов,
грянул в ложки недружно – кругом ложкари!
И до одури – дерева хлябь на дорогах,
похоронная дробь от зари до зари.
Кто-то всё замышлял – и валил древесину,
и колодки точил на токарных станках, –
в те колодки обуть, обатрачить Россию,
чтоб топталась она в гробовых башмаках.
Ты все дни, набивая колодки соломой,
ноги в кровь растирая, протест свой неси!
И свистит с ног сбивающий ветер сооленый,
и в колодках колодники вновь на Руси.
Черной ночью, продрогший, лежишь на спине ты,
деревянная не согревает постель.
А с рассвета опять башмаков кастаньеты
исполняют чечётку гремящих костей.
Мы за смертью идём, смерть идет ли за нами?
Сколько нас полегло, сколько ляжет нас тут?
В перестуках грохочет округа земная,
и колонны колодников снова идут.
УСТАЛОСТЬ
Я устал. Я устал.
Так бы лёг и не встал,
так бы жить перестал.
Я устал.
Мне бы только дожить,
дотянуть до суда:
Мы должны их судить –
их, пришедших сюда.
Верю я без пророка –
будет суд:
око за око,
зуб за зуб.
ОДИН ИЗ НАС
Жизнь – по минутам, по слагаемым.
За болью боль, за часом час.
Сегодня утром, за шлагбаумом,
в снегу лежал один из нас.
Был в гимнастёрке, в брюках наших он,
он был невероятно худ,
он русскую шинель донашивал,
в ботинки русские обут.
Он был убит прицельным выстрелом.
Лежал он навзничь, напоказ,
с фанеркой на груди – был выставлен
вот здесь, для нас, один из нас.
А мы идем в шеренгах пó трое,
равняемся на этот прах
и понимаем: наши порции
несёт конвой в своих стволах.
А небо хмурое неласково,
а мёртвый в небо смотрит, вверх,
а на фанерке чёрной краскою
по-русски надпись: "За побег".
1944
НЕ ПОЙДУ!
Я бессилен, немощен,
очень плох.
Мне не снятся женщины,
видит Бог.
Снится, что свободен я,
что окреп.
Снится моей родины
чёрный хлеб.
Сытым понимать ли
суть вещей:
Пленным снятся матери
с миской щей…
Ходит чёрт-уродина
наяву,
учит, что без родины
проживу,
что себя пред бурею
я согну,
что на верность фюреру
присягну.
Поднимаю голову:
не пойду!
Лучше я от голода
пропаду.
Не ходи, уродина,
по пятам,
Не продам я родину,
не предам.
АКСАКАЛ
Тощая кляча тащилась с повозкою
и на пути
кучно рассыпала яблоки конские,
Бог ей прости!
К тёплому калу прицелился зорко
С болью в глазах,
Выбрал из яблок овсяные зёрна
Старый казах.
Может, не старый – просто от боли
он почернел:
каждый, кто в лагере, высох в неволе,
окоченел.
…Выбрал, в ладони зажал осторожно
конский овёс.
Я и не ведал, что это – возможно.
Вот – довелось.
Кто ухмыльнуться над этим посмеет,
плюнь ему в след.
Сытый голодного не разумеет.
Сытых здесь нет.
Капо? Да пусть он жратвою подавится,
подлый шакал!
Брат мой по голоду, будь в моей памяти,
мой аксакал!
Из цикла стихов «Гордое терпенье»
В ЭШЕЛОНЕ
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд…
Сергей Есенин
Иногда меня мать наказывала –
ведь у взрослых на всё права!
Быть послушным всегда наказывала –
и была не всегда права.
Вытирал я глаза свои мокрые,
прятал губы свои в рукава,
но сказать почему-то не мог я:
– Мама, ты сейчас неправа!
Нас увозят в края глухие.
Чёрт не брат мне, всё трын-трава.
И глаза у меня сухие.
Только, родина, ты неправа!
1946
МОСТЫ
Я шёл на войне сквозь кусты
чужими глухими местами,
чтоб к счастью разведать мосты.
А счастье лежит за мостами.
Копал я породы пласты,
чертил я листы за листами,
чтоб к счастью построить мосты.
А счастье лежит за мостами.
Желанья смешны и просты:
усыпать дорогу цветами –
дорогу, где к счастью мосты.
А счастье лежит за мостами.
Но слева и справа, пусты,
застыли погосты с крестами.
И взорваны кем-то мосты.
А счастье лежит за мостами.
И я не твержу про мечты
потрескавшимися устами –
в душе сожжены все мосты.
Да было ли что за мостами?
1947 Усольлаг
ОДНОНАРНИКУ
Попраны и совесть, и свобода.
Нас загнали в беспредельный мрак.
Ты сегодня «сын врага народа».
Я – из плена, то есть тоже враг.
Я не знал того, что нас так много,
и что здесь хоронят без гробов.
я не знал, как тяжела дорога
в этот мир голодных и рабов.
Много нас, усталых, но упрямых.
Много нас, растоптанных в пыли.
В чём же соль, мой друг Камил Икрамов?
Лагеря Сибири – соль земли.
1947
НОВОСЕЛЬЕ
Вот выходит из ворот
хмурый номерной народ.
Не до ржанья.
Не в цепях, не в кандалах –
в буквах-цифрах-номерах
каторжане.
Вижу в том свою судьбу.
И на лбу, и на горбу,
чтоб я помер,
на руке и на бедре –
знак на каждом на одре:
чёрный номер.
Говорят, и нам пора
облачаться в номера,
долгожданным!
Для того и привезли
нас в пустынный край земли
к каторжанам.
Сатана, танцуй канкан!
Мы попали в Джез-капкан
не веселье!
Утром – выдачей вода.
Словом, жизнь для верблюдá.
Новоселье.
1949 Рудник Джезказган
Я, З/К ГРУНИН, СО-654
Я – Юрий. Не то чтоб юродивый,
а Юрий из Юрьева дня.
Россию молю, мою родину:
верни в своё лоно меня!
Нелепо своими останками
здесь стыть мне под вечностью лет.
Ветрами – плетьми казахстанскими –
исхлёстан я, сил моих нет.
Не знаю, каким заклинанием
дойдёт до тебя эта весть –
успею ли перед закланием
сказать тебе: я ещё есть.
1949
ГОРДОЕ ТЕРПЕНЬЕ
Такие строки не умрут.
Их вещий смысл постиг теперь я:
во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье.
Во глубине. В углу. В себе.
В Сибири. В сером серебре
своих висков. Во льдах, в граните –
к своей земле, к своей судьбе
терпенье долгое храните!
Не зло, не горечь, не печаль –
они пройдут угрюмой тенью.
Пред нами – дней грядущих даль.
Храните трудное терпенье!
Пусть ночью – нары, днем – кирка.
И пусть сердца легко ранимы,
пусть наша правда далека, –
терпенье твёрдое храним мы.
Оно нам силой станет тут,
спасёт от мрака отупенья.
Во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье.
1952
ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
Хорошо, коли есть вода –
можно напиться тогда
из кружки, прицепленной цепью к бачку:
пей – не хочу!
Она на цепи, а я нет.
Хорошо, когда ночью не тушат свет –
можно слезть с верхних нар
и напиться воды цепной.
Рядом спит сосед.
Ему снится кошмар.
Он из плена вместе со мной.
А под нарами храп
в девяносто носов.
Хорошо, что барак
закрыт на засов:
гуще воздух!
Глушит звёзды.
Захочу – могу снова я на пол слезть.
Захочу – могу на парашу сесть.
Захочу – примощусь под лампою:
загрущу, свою рвань подлатывая.
Восемь лет, восемь лет, восемь лет, восемь лет
светит мне по ночам этой лампы свет.
Я не сплю. Хоть устал – не спится.
Вовсе нет, вовсе нет, вовсе нет, вовсе нет!
Я стерплю. Я не стар. Мне тридцать.
Я пойду попью.
Я пройду к бачку.
О бачок свою
разобью башку!
Нет, не буду бить –
это просто бред.
Буду воду пить,
как все восемь лет.
Говорю себе: ты терпи,
ведь осталось два года
пить из кружки тебе на цепи
эту медную воду.
* * *
И прошло с тех пор
восемнадцать лет.
Брызжет в сумрак штор
моей люстры свет.
И сажусь, выйдя из ванны, я
на своё ложе диванное.
Я сижу, не сплю,
свою жизнь терплю,
в телевизоре телетайп смотрю.
А ни кружки той,
ни той цепи нет.
Ты сиди, седой
в сорок восемь лет.
Сорок восемь зим,
сорок восемь лет –
словно срок висит,
только вёсен нет.
В холодильнике – сухое вино,
А в шкафу – как-никак коньяк.
Я сейчас напьюсь, как не пил давно:
нагружусь, как конь иль как як.
Я напьюсь, напьюсь-таки наповал,
я на эти э-ти-ки наплевал.
Ведь на этике этикетки нет,
а коньяк – тики-так – с этикеткою,
и его, как требует этикет,
для эффекта заем конфеткою.
И вина налью, а вино – дерьмо:
как вода из той кружки, в точности!
Я фужером бью о фужер в трюмо:
получается, вроде бы чокнулся.
Я напьюсь, Бог свят,
в упой, наповал –
помяну ребят,
кто со мной побывал.
Пью за их успех,
за весь белый свет,
а ещё за тех,
кого больше нет.
Я вино не пью –
оно пьётся само.
А коньяк-маньяк
уже кончился.
Я бутылью бью
о бутыль в трюмо –
коли так, кое-как
всё же чокнулся.
То ли чокнулся,
то ли корчусь я.
В голове опять
голубая муть,
и хочу я спать,
и боюсь заснуть:
увидать во сне
нудной лампы свет,
увидать, что мне
снова тридцать лет.
1969
СОВЕСТЬ
И приходит она
в час, когда я ложусь,
чтоб со мною томительно ссориться –
та, которой горжусь,
та, которой стыжусь,
та, что раньше звалась моей совестью.
И приходит она чередою ночей –
и тревожит она, и гложет,
и всё душит меня за измену ей –
и никак задушить не может…
И рыдает, себя же в бессилье кляня,
и всё мечется, точно слепая.
А потом, онемев, отпускает меня.
И, измученный, я засыпаю.
А наутро – сную, а наутро – смеюсь,
вновь готовый кривляться и мчаться,
словно это не я, словно я не боюсь
наступленья полночного часа.
Но приходит мой час, и приходит опять
под бессмысленной маской бессонницы,
чтоб оплакать меня перед тем, как распять –
та, что раньше звалась моей совестью.
1970
* * *
В том стойбище, где вышки вместо храмов,
а в лексиконе – нары да барак,
изрёк мне юный друг Камил Икрамов:
"В стихах ты бог, а в жизни ты дурак".
И вот, когда завершена дорога,
пора признаться без обиняков:
в стихах я не возвысился до бога,
а в жизни не ушел из дураков.
1995
Из поэмы «По стропам строк»
Итак, напиши, что ты видел,
и что будет после всего,
пока ветер смерти не вытер
следов бытия твоего.
Бывал я смутьяном, буяном,
слепцом своего естества,
но не был Иваном-болваном,
который не помнит родства,
а был из былины, из были,
из боли – чувствилищем дня...
И если кого-то избили –
оно всё равно, что меня.
Все ужасы казней и пыток
терплю еженощно во сне.
Во мне – завещанья убитых,
замученных души – во мне.
Не в завтра иду я, не к внукам, –
иду во вчера, к старикам,
к развалам, разрухам, разлукам,
к распадам – назад по векам,
к бурунам, буранам, бурьянам,
подальше от мира сего,
поближе к былинным Иванам,
которые помнят родство.
Ни ангелы Божьи, ни черти
в моих не бытуют делах.
Здесь строятся всюду мечети,
но мне не помог и аллах.
Когда вы идете из храма
в свой благостный праведный час,
задумайтесь: в странах ислама
на что вы оставили нас?
* * *
Поэт – растяжимо понятье:
в поэтах кого только нет!
Поэт обречён на распятье,
когда он российский поэт.
Не тот, что на спице железной,
как флюгер, ветрам подчинён,
а тот, кто над самою бездной
встаёт из распутья времён
и, власти насилья переча,
ступая по льду тишины,
вдруг вырубит в нём: “Наши речи
за десять шагов не слышны”.
Он прав: никакого звучанья
для правды на родине нет.
Поэт обречён на молчанье,
когда он российский поэт.
Он жизнью рискует. Где след в ней
поэта по страшным местам?
Не первый он и не последний,
сведённый на нет Мандельштам,
В прозренье поэта – утрата
всей жизни за правду пера.
Не внять ему – это расплата
сегодня за наше вчера.
А слово поэта, как совесть –
его не загонишь в загон.
В нём высшая вера, в нём всё есть.
Над словом не властен закон.
То слово в затонах не тонет,
в геенне-огне не горит.
Оно негодует и стонет,
оно на весь мир говорит.
Ни хитрость его не осилит,
ни сгинуть ему не дано.
Во чреве смятенной России
зерном вызревает оно.
Россия – абсурда новатор,
невежества эксперимент.
Повсюду полно виноватых,
лишь правды и логики нет.
Россия – то взлёт, то упадок.
Россию ничем не проймёшь.
Россия – загадка загадок.
Россию вовек не поймёшь.
В бессилье бывала – и в силе,
все путы срывала с себя,
и страсть, и строптивость – Россия,
страданий и страха стезя.
Россия – от крови алеть ей.
Трагична России судьба:
зачем она в каждом столетье
сама убивает себя?
Мы глохнем, дичаем, немеем,
нас всюду встречают клыки.
Чьей новою кровью мы склеим
суровых веков позвонки?..
Гудит колокольною медью,
уходит, за всё нам воздав,
двадцатое злое столетье,
сегодняшний век-волкодав.
1997
Из поэмы «Фантасмагория бытия»
Земную жизнь пройдя до светофора,
где свет зелёный – в рай, а красный – в ад,
жду жёлтый, лунный: он – моя опора,
с ним ни вперёд не надо, ни назад.
Живу, не веря в вероятность рая,
но зная ад земной, где жёлтый свет.
В безвестном честолюбии сгорая,
я шёл сквозь жёлтый свет десятки лет.
Слабея, перед сильным пресмыкаюсь.
Гнут годы – гнусь, а душу гложет грусть.
Земную жизнь пройдя, я присно каюсь:
я – гнусь. Я – существительное: гнусь.
Кто оборотнем станет, то в чести лишь.
Свет жёлтый протащил меня не зря
взрывными анфиладами чистилищ:
война и плен, тюрьма и лагеря.
Земную жизнь пройдя до середины,
я вышел в мир из лагерных ворот –
навек остаться бывшим подсудимым
и всё воспринимать наоборот.
Приемлю всё. Как есть всё принимаю.
Готов идти по стыку двух эпох.
О мамма миа, я родился в мае,
И в мае мир мой рухнул: - Хэнде хох!
Мы, трубадуры счастья и ненастья,
мы, трубадуры мирной муравы,
шли в ад – крест-накрест,
шли – лоб в лоб, смерть-насмерть –
осатанелых полчищ муравьи.
Кто ж дирижёр, космический редактор?
Кто истребляет нас, людей Земли,
какой такой вселенский Птеродактиль,
которого мы Богом нарекли?
Всемудрый и всевидящий Властитель –
мы этим всем обязаны Ему?..
Живите и молитесь, как хотите.
Я больше рук своих не подниму.
Мне, в сущности, идти на красный впору.
Ад – не земле. Другого ада нет.
А жёлтый свет – фантомом светофора –
жжёт душу, как тюремных камер свет.
Кто виноват? Диктаторы? Эпоха?
Иль всяк из нас? А стало быть, и я?
Церковники твердят – по воле Бога
вся фантасмагоричность бытия…
Земную жизнь дойдя до светофора,
Я осознал: дай «стоп» мне, жёлтый свет!
Мой светофор, – моя фортуна, фора,
Себе внушил я, будто я поэт.
Поэтов судьбы все – в моём сознанье.
Господь, поэтов Ты не обесплодь!
Поэтам Бог сегодня, словно знамя.
Господь в России больше чем Господь.
Молись, поэт, молись, ты неустанен,
потрёпанную совесть не тревожь:
когда-то ведь тебе был богом Сталин?
Ты врал тогда? Ты и сегодня врёшь?
2000
ВСТУПЛЕНИЕ В СТАРОСТЬ
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз.
Борис Пастернак
Не спрятав голову – не страус, –
хоть страшно: рок неодолим! –
вступаю в собственную старость,
как беглый раб на гибель в Рим.
Вся жизнь прошла. А разобраться –
была сплошная чехарда.
Я, раб, весь век боролся с рабством,
а сам в него бежал всегда.
И потому плевал в колодец
и снова из колодца пил.
И нёс турусы на колесах,
и всё мечтал о паре крыл.
А сам из крыльев дергал перья –
писал, и был язык остёр.
Убейте, не пойму теперь я,
где я был Я, а где актёр.
И вот, поняв такую странность
и ею тягостно томим,
вступаю неотступно в старость,
как беглый раб на гибель в Рим.
1969
Из цикла стихов «Пелена плена»
МУЗЫКАЛЬНЫЙ МОМЕНТ
Немец жрёт на подоконнике
с помидорами фасоль
да мусолит на гармонике
гамму до-ре-ми-фа-соль.
Рыжий, из арийцев чёртовых,
ест, как клоуны едят.
На него две дуры чокнутых
зачарованно глядят.
Немец – хвост трубою: держит он
перед дурами фасон
и старательно, со скрежетом
пилит до-ре-ми-фа-соль.
Немец ест. А ты не ел давно,
и в глазах твоих чернó,
и ведут тебя – неведомо
кто, куда и для чего.
А тебя ведут допрашивать –
чтó ты знаешь, кто таков,
станут уши охорашивать,
чтоб ты слушал, бестолков.
Проиграют, как по клавишам,
по белым твоим зубам,
словно гамму немец давешний
на гармонике для дам.
А потом пойдёшь с допроса ты,
коридорами, босой.
Запеклась в ушах коростою,
кровью – до-ре-ми-фа-соль.
1942
ЦЫГАН
Цыгана ожидал расстрел
за то, что он цыган.
Цыган в тоске своей запел
и онемел наш стан.
Пришёл на голос конвоир –
и словно отупел.
Потом позвал ещё двоих.
Цыган всё громче пел.
Та песня скорбная плыла,
она сердца рвала.
И первый немец повелел
перенести расстрел:
До завтра приберечь талант –
такой талант, мой Бог! –
чтоб завтра утром комендант
концерт послушать мог.
Назавтра комендант пришёл,
и с ним собачья знать.
Решили – надо им ещё
концерт кому-то дать.
И вот в последний, в третий раз
цыган теперь поёт.
А мы поднять не можем глаз.
Цыган расстрела ждёт
КОЛОДНИКИ
От камней истрепались ботинки, обмотки.
Лишь во сне нам в кирзóвых гулять сапогах.
Деревяшки, долблёные лодки-колодки
кандалами гремят на истёртых ногах.
Их сухой перестук, словно полк скоморохов,
грянул в ложки недружно – кругом ложкари!
И до одури – дерева хлябь на дорогах,
похоронная дробь от зари до зари.
Кто-то всё замышлял – и валил древесину,
и колодки точил на токарных станках, –
в те колодки обуть, обатрачить Россию,
чтоб топталась она в гробовых башмаках.
Ты все дни, набивая колодки соломой,
ноги в кровь растирая, протест свой неси!
И свистит с ног сбивающий ветер сооленый,
и в колодках колодники вновь на Руси.
Черной ночью, продрогший, лежишь на спине ты,
деревянная не согревает постель.
А с рассвета опять башмаков кастаньеты
исполняют чечётку гремящих костей.
Мы за смертью идём, смерть идет ли за нами?
Сколько нас полегло, сколько ляжет нас тут?
В перестуках грохочет округа земная,
и колонны колодников снова идут.
УСТАЛОСТЬ
Я устал. Я устал.
Так бы лёг и не встал,
так бы жить перестал.
Я устал.
Мне бы только дожить,
дотянуть до суда:
Мы должны их судить –
их, пришедших сюда.
Верю я без пророка –
будет суд:
око за око,
зуб за зуб.
ОДИН ИЗ НАС
Жизнь – по минутам, по слагаемым.
За болью боль, за часом час.
Сегодня утром, за шлагбаумом,
в снегу лежал один из нас.
Был в гимнастёрке, в брюках наших он,
он был невероятно худ,
он русскую шинель донашивал,
в ботинки русские обут.
Он был убит прицельным выстрелом.
Лежал он навзничь, напоказ,
с фанеркой на груди – был выставлен
вот здесь, для нас, один из нас.
А мы идем в шеренгах пó трое,
равняемся на этот прах
и понимаем: наши порции
несёт конвой в своих стволах.
А небо хмурое неласково,
а мёртвый в небо смотрит, вверх,
а на фанерке чёрной краскою
по-русски надпись: "За побег".
1944
НЕ ПОЙДУ!
Я бессилен, немощен,
очень плох.
Мне не снятся женщины,
видит Бог.
Снится, что свободен я,
что окреп.
Снится моей родины
чёрный хлеб.
Сытым понимать ли
суть вещей:
Пленным снятся матери
с миской щей…
Ходит чёрт-уродина
наяву,
учит, что без родины
проживу,
что себя пред бурею
я согну,
что на верность фюреру
присягну.
Поднимаю голову:
не пойду!
Лучше я от голода
пропаду.
Не ходи, уродина,
по пятам,
Не продам я родину,
не предам.
АКСАКАЛ
Тощая кляча тащилась с повозкою
и на пути
кучно рассыпала яблоки конские,
Бог ей прости!
К тёплому калу прицелился зорко
С болью в глазах,
Выбрал из яблок овсяные зёрна
Старый казах.
Может, не старый – просто от боли
он почернел:
каждый, кто в лагере, высох в неволе,
окоченел.
…Выбрал, в ладони зажал осторожно
конский овёс.
Я и не ведал, что это – возможно.
Вот – довелось.
Кто ухмыльнуться над этим посмеет,
плюнь ему в след.
Сытый голодного не разумеет.
Сытых здесь нет.
Капо? Да пусть он жратвою подавится,
подлый шакал!
Брат мой по голоду, будь в моей памяти,
мой аксакал!
Из цикла стихов «Гордое терпенье»
В ЭШЕЛОНЕ
И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд…
Сергей Есенин
Иногда меня мать наказывала –
ведь у взрослых на всё права!
Быть послушным всегда наказывала –
и была не всегда права.
Вытирал я глаза свои мокрые,
прятал губы свои в рукава,
но сказать почему-то не мог я:
– Мама, ты сейчас неправа!
Нас увозят в края глухие.
Чёрт не брат мне, всё трын-трава.
И глаза у меня сухие.
Только, родина, ты неправа!
1946
МОСТЫ
Я шёл на войне сквозь кусты
чужими глухими местами,
чтоб к счастью разведать мосты.
А счастье лежит за мостами.
Копал я породы пласты,
чертил я листы за листами,
чтоб к счастью построить мосты.
А счастье лежит за мостами.
Желанья смешны и просты:
усыпать дорогу цветами –
дорогу, где к счастью мосты.
А счастье лежит за мостами.
Но слева и справа, пусты,
застыли погосты с крестами.
И взорваны кем-то мосты.
А счастье лежит за мостами.
И я не твержу про мечты
потрескавшимися устами –
в душе сожжены все мосты.
Да было ли что за мостами?
1947 Усольлаг
ОДНОНАРНИКУ
Попраны и совесть, и свобода.
Нас загнали в беспредельный мрак.
Ты сегодня «сын врага народа».
Я – из плена, то есть тоже враг.
Я не знал того, что нас так много,
и что здесь хоронят без гробов.
я не знал, как тяжела дорога
в этот мир голодных и рабов.
Много нас, усталых, но упрямых.
Много нас, растоптанных в пыли.
В чём же соль, мой друг Камил Икрамов?
Лагеря Сибири – соль земли.
1947
НОВОСЕЛЬЕ
Вот выходит из ворот
хмурый номерной народ.
Не до ржанья.
Не в цепях, не в кандалах –
в буквах-цифрах-номерах
каторжане.
Вижу в том свою судьбу.
И на лбу, и на горбу,
чтоб я помер,
на руке и на бедре –
знак на каждом на одре:
чёрный номер.
Говорят, и нам пора
облачаться в номера,
долгожданным!
Для того и привезли
нас в пустынный край земли
к каторжанам.
Сатана, танцуй канкан!
Мы попали в Джез-капкан
не веселье!
Утром – выдачей вода.
Словом, жизнь для верблюдá.
Новоселье.
1949 Рудник Джезказган
Я, З/К ГРУНИН, СО-654
Я – Юрий. Не то чтоб юродивый,
а Юрий из Юрьева дня.
Россию молю, мою родину:
верни в своё лоно меня!
Нелепо своими останками
здесь стыть мне под вечностью лет.
Ветрами – плетьми казахстанскими –
исхлёстан я, сил моих нет.
Не знаю, каким заклинанием
дойдёт до тебя эта весть –
успею ли перед закланием
сказать тебе: я ещё есть.
1949
ГОРДОЕ ТЕРПЕНЬЕ
Такие строки не умрут.
Их вещий смысл постиг теперь я:
во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье.
Во глубине. В углу. В себе.
В Сибири. В сером серебре
своих висков. Во льдах, в граните –
к своей земле, к своей судьбе
терпенье долгое храните!
Не зло, не горечь, не печаль –
они пройдут угрюмой тенью.
Пред нами – дней грядущих даль.
Храните трудное терпенье!
Пусть ночью – нары, днем – кирка.
И пусть сердца легко ранимы,
пусть наша правда далека, –
терпенье твёрдое храним мы.
Оно нам силой станет тут,
спасёт от мрака отупенья.
Во глубине сибирских руд
храните гордое терпенье.
1952
ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ
Хорошо, коли есть вода –
можно напиться тогда
из кружки, прицепленной цепью к бачку:
пей – не хочу!
Она на цепи, а я нет.
Хорошо, когда ночью не тушат свет –
можно слезть с верхних нар
и напиться воды цепной.
Рядом спит сосед.
Ему снится кошмар.
Он из плена вместе со мной.
А под нарами храп
в девяносто носов.
Хорошо, что барак
закрыт на засов:
гуще воздух!
Глушит звёзды.
Захочу – могу снова я на пол слезть.
Захочу – могу на парашу сесть.
Захочу – примощусь под лампою:
загрущу, свою рвань подлатывая.
Восемь лет, восемь лет, восемь лет, восемь лет
светит мне по ночам этой лампы свет.
Я не сплю. Хоть устал – не спится.
Вовсе нет, вовсе нет, вовсе нет, вовсе нет!
Я стерплю. Я не стар. Мне тридцать.
Я пойду попью.
Я пройду к бачку.
О бачок свою
разобью башку!
Нет, не буду бить –
это просто бред.
Буду воду пить,
как все восемь лет.
Говорю себе: ты терпи,
ведь осталось два года
пить из кружки тебе на цепи
эту медную воду.
* * *
И прошло с тех пор
восемнадцать лет.
Брызжет в сумрак штор
моей люстры свет.
И сажусь, выйдя из ванны, я
на своё ложе диванное.
Я сижу, не сплю,
свою жизнь терплю,
в телевизоре телетайп смотрю.
А ни кружки той,
ни той цепи нет.
Ты сиди, седой
в сорок восемь лет.
Сорок восемь зим,
сорок восемь лет –
словно срок висит,
только вёсен нет.
В холодильнике – сухое вино,
А в шкафу – как-никак коньяк.
Я сейчас напьюсь, как не пил давно:
нагружусь, как конь иль как як.
Я напьюсь, напьюсь-таки наповал,
я на эти э-ти-ки наплевал.
Ведь на этике этикетки нет,
а коньяк – тики-так – с этикеткою,
и его, как требует этикет,
для эффекта заем конфеткою.
И вина налью, а вино – дерьмо:
как вода из той кружки, в точности!
Я фужером бью о фужер в трюмо:
получается, вроде бы чокнулся.
Я напьюсь, Бог свят,
в упой, наповал –
помяну ребят,
кто со мной побывал.
Пью за их успех,
за весь белый свет,
а ещё за тех,
кого больше нет.
Я вино не пью –
оно пьётся само.
А коньяк-маньяк
уже кончился.
Я бутылью бью
о бутыль в трюмо –
коли так, кое-как
всё же чокнулся.
То ли чокнулся,
то ли корчусь я.
В голове опять
голубая муть,
и хочу я спать,
и боюсь заснуть:
увидать во сне
нудной лампы свет,
увидать, что мне
снова тридцать лет.
1969
СОВЕСТЬ
И приходит она
в час, когда я ложусь,
чтоб со мною томительно ссориться –
та, которой горжусь,
та, которой стыжусь,
та, что раньше звалась моей совестью.
И приходит она чередою ночей –
и тревожит она, и гложет,
и всё душит меня за измену ей –
и никак задушить не может…
И рыдает, себя же в бессилье кляня,
и всё мечется, точно слепая.
А потом, онемев, отпускает меня.
И, измученный, я засыпаю.
А наутро – сную, а наутро – смеюсь,
вновь готовый кривляться и мчаться,
словно это не я, словно я не боюсь
наступленья полночного часа.
Но приходит мой час, и приходит опять
под бессмысленной маской бессонницы,
чтоб оплакать меня перед тем, как распять –
та, что раньше звалась моей совестью.
1970
* * *
В том стойбище, где вышки вместо храмов,
а в лексиконе – нары да барак,
изрёк мне юный друг Камил Икрамов:
"В стихах ты бог, а в жизни ты дурак".
И вот, когда завершена дорога,
пора признаться без обиняков:
в стихах я не возвысился до бога,
а в жизни не ушел из дураков.
1995
Из поэмы «По стропам строк»
Итак, напиши, что ты видел,
и что будет после всего,
пока ветер смерти не вытер
следов бытия твоего.
Бывал я смутьяном, буяном,
слепцом своего естества,
но не был Иваном-болваном,
который не помнит родства,
а был из былины, из были,
из боли – чувствилищем дня...
И если кого-то избили –
оно всё равно, что меня.
Все ужасы казней и пыток
терплю еженощно во сне.
Во мне – завещанья убитых,
замученных души – во мне.
Не в завтра иду я, не к внукам, –
иду во вчера, к старикам,
к развалам, разрухам, разлукам,
к распадам – назад по векам,
к бурунам, буранам, бурьянам,
подальше от мира сего,
поближе к былинным Иванам,
которые помнят родство.
Ни ангелы Божьи, ни черти
в моих не бытуют делах.
Здесь строятся всюду мечети,
но мне не помог и аллах.
Когда вы идете из храма
в свой благостный праведный час,
задумайтесь: в странах ислама
на что вы оставили нас?
* * *
Поэт – растяжимо понятье:
в поэтах кого только нет!
Поэт обречён на распятье,
когда он российский поэт.
Не тот, что на спице железной,
как флюгер, ветрам подчинён,
а тот, кто над самою бездной
встаёт из распутья времён
и, власти насилья переча,
ступая по льду тишины,
вдруг вырубит в нём: “Наши речи
за десять шагов не слышны”.
Он прав: никакого звучанья
для правды на родине нет.
Поэт обречён на молчанье,
когда он российский поэт.
Он жизнью рискует. Где след в ней
поэта по страшным местам?
Не первый он и не последний,
сведённый на нет Мандельштам,
В прозренье поэта – утрата
всей жизни за правду пера.
Не внять ему – это расплата
сегодня за наше вчера.
А слово поэта, как совесть –
его не загонишь в загон.
В нём высшая вера, в нём всё есть.
Над словом не властен закон.
То слово в затонах не тонет,
в геенне-огне не горит.
Оно негодует и стонет,
оно на весь мир говорит.
Ни хитрость его не осилит,
ни сгинуть ему не дано.
Во чреве смятенной России
зерном вызревает оно.
Россия – абсурда новатор,
невежества эксперимент.
Повсюду полно виноватых,
лишь правды и логики нет.
Россия – то взлёт, то упадок.
Россию ничем не проймёшь.
Россия – загадка загадок.
Россию вовек не поймёшь.
В бессилье бывала – и в силе,
все путы срывала с себя,
и страсть, и строптивость – Россия,
страданий и страха стезя.
Россия – от крови алеть ей.
Трагична России судьба:
зачем она в каждом столетье
сама убивает себя?
Мы глохнем, дичаем, немеем,
нас всюду встречают клыки.
Чьей новою кровью мы склеим
суровых веков позвонки?..
Гудит колокольною медью,
уходит, за всё нам воздав,
двадцатое злое столетье,
сегодняшний век-волкодав.
1997
Стрелок » 25 май 2011, 22:10
Чтение хороших стихов подобно практике асан: прочтешь-и что-то
внутри меняется.Спасибо всем,кто находит время на поиски нового материала.Здоровья,успехов.
внутри меняется.Спасибо всем,кто находит время на поиски нового материала.Здоровья,успехов.
- Стрелок
- Преподаватель Школы
- Сообщения: 79
- Зарегистрирован: 30 янв 2011, 19:08
- Откуда: Украина
- Благодарил (а): 123 раз.
- Поблагодарили: 15 раз.
Mallen » 27 май 2011, 20:52
А.Макаревич - Брошенный Богом Мир
Черви в золоте, тесно в комнате
Тесно в городе
Мир – большая тюрьма
Кутерьма
Лето в холоде, танцы в холоде
Кто на проводе?
На проводе тьма
Тишина
И не склеить осколки
И не вытравить мрак
Видишь, как плодятся волки
Из бездомных собак
Вставь башку в телевизор
Протри кушетку до дыр
Ты уже посмертно вписан в этот
Брошенный, брошенный, брошенный Богом мир
Болтом — гаечкой, волком — заечкой
Кем ты был, кем не был
Пойди разберись
Обернись
Стал овечкою
Встал со свечкою
Нынче Бог тебе как фиговый лист
Типа чист
Сомневаться не надо
Время вспять не течёт
Ровно в полночь день со склада уйдёт со счёта на счёт
Но сейчас не об этом
Я так хочу, чтобы жил
Тот, кто бросит лучик света в этот
Брошенный, брошенный, брошенный Богом мир
Сомневаться не надо
Время вспять не течёт
Ровно в полночь день со склада уйдёт со счёта на счёт
Но сейчас не об этом
Я так хочу, чтобы жил
Тот, кто бросит лучик света в этот
Брошенный, брошенный, брошенный Богом мир
Черви в золоте, тесно в комнате
Тесно в городе
Мир – большая тюрьма
Кутерьма
Лето в холоде, танцы в холоде
Кто на проводе?
На проводе тьма
Тишина
И не склеить осколки
И не вытравить мрак
Видишь, как плодятся волки
Из бездомных собак
Вставь башку в телевизор
Протри кушетку до дыр
Ты уже посмертно вписан в этот
Брошенный, брошенный, брошенный Богом мир
Болтом — гаечкой, волком — заечкой
Кем ты был, кем не был
Пойди разберись
Обернись
Стал овечкою
Встал со свечкою
Нынче Бог тебе как фиговый лист
Типа чист
Сомневаться не надо
Время вспять не течёт
Ровно в полночь день со склада уйдёт со счёта на счёт
Но сейчас не об этом
Я так хочу, чтобы жил
Тот, кто бросит лучик света в этот
Брошенный, брошенный, брошенный Богом мир
Сомневаться не надо
Время вспять не течёт
Ровно в полночь день со склада уйдёт со счёта на счёт
Но сейчас не об этом
Я так хочу, чтобы жил
Тот, кто бросит лучик света в этот
Брошенный, брошенный, брошенный Богом мир
- Mallen
- Сообщения: 14
- Зарегистрирован: 29 сен 2010, 08:31
- Откуда: Псков
- Благодарил (а): 3 раз.
- Поблагодарили: 0 раз.
Профессор Дуб » 28 май 2011, 19:18
Одно из последних стихотворений И. Иртеньева
Фронт ты мой народный
Я к службе царевой покамест пригодный,
И, если прикажет Отчизна моя,
На фронт я хоть завтра отправлюсь народный
С партийным билетом да сменой белья.
Не жди меня, мама, хорошего сына,
Не жди меня, верного мужа, жена.
Уйду я чуть свет от родимого тына,
Чтоб славной дорогой шагать дотемна,
Расправив упрямо могучие плечи,
Подставивши ветру широкую грудь,
На этом пути пол-России я встречу,
Со мной миллионы отправятся в путь
Отважных героев народного фронта,
Готовых прорвать окруженья кольцо.
Пусть тучи суровые до горизонта
Нависли, и буря нам хлещет в лицо.
Но мы с вами люди особого склада,
Понять не дано нас другим племенам,
Нам солнышко красное – желтая «Лада»,
Кощей белоглазый – царь-батюшка нам.
Связало заветное царское слово
В союз нерушимый на веки веков
Седых ветеранов подледного лова
И борзый помет селигерских щенков.
Недаром же в общую верим звезду мы,
Не зря же одна мы большая семья.
Веди ж прямиком в коридоры Госдумы
Меня, фронтовая дорожка моя.
Фронт ты мой народный
Я к службе царевой покамест пригодный,
И, если прикажет Отчизна моя,
На фронт я хоть завтра отправлюсь народный
С партийным билетом да сменой белья.
Не жди меня, мама, хорошего сына,
Не жди меня, верного мужа, жена.
Уйду я чуть свет от родимого тына,
Чтоб славной дорогой шагать дотемна,
Расправив упрямо могучие плечи,
Подставивши ветру широкую грудь,
На этом пути пол-России я встречу,
Со мной миллионы отправятся в путь
Отважных героев народного фронта,
Готовых прорвать окруженья кольцо.
Пусть тучи суровые до горизонта
Нависли, и буря нам хлещет в лицо.
Но мы с вами люди особого склада,
Понять не дано нас другим племенам,
Нам солнышко красное – желтая «Лада»,
Кощей белоглазый – царь-батюшка нам.
Связало заветное царское слово
В союз нерушимый на веки веков
Седых ветеранов подледного лова
И борзый помет селигерских щенков.
Недаром же в общую верим звезду мы,
Не зря же одна мы большая семья.
Веди ж прямиком в коридоры Госдумы
Меня, фронтовая дорожка моя.
- Профессор Дуб
- Ушёл в баню
- Сообщения: 610
- Зарегистрирован: 22 ноя 2010, 07:24
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 0 раз.
Hg » 7 июн 2011, 09:42
Лет в четырнадцать, я заметила,
Пара глаз, что когда-то рассветила
Всем прохожим святыми глазницами,
Как-то враз закатилась и выцвела...
Странно было... Но разве качаем мы
Землю тем запоздалым отчаяньем,
Что однажды воинственным заревом
Перекрасило в серое карее?
Я забыла оставить вкладыши
На страницах потухшей радужки,
Только лет в 18, помнится,
Вкралось чувство, что что-то колется
Там, внутри, за глазными сферами:
Толи смех над былыми верами,
Толи страхи, доныне чуждые
Разуму головы контуженной...
И глаза ради утра сытого
Приходилось держать закрытыми,
Все покорней и чаще хлопая
Нёбом века в поклоне по полу...
Только долго ли можно сдерживать
За чертой век глаза бешеные?
Вот и вырвались - громко плюхнувшись
В лужу - неба кусочек рухнувший;
Взвыли с вновь обретенной гордостью -
Да попали с завидной ловкостью
Под ботинок второго встречного
Самым серым сентябрьским вечером.
Так свобода взяла за правило
Жаться в страхе потухшим пламенем
В двух лепешках, забытых без вести
Ради вечной, всеобщей трезвости;
Вот и ходим, в фонарик веруя,
Солнце путая с батареями...
Только чувствуем все по-разному:
Вы - слепые. А я - безглазая.
Неизвестный автор с ником SinoKinou
Пара глаз, что когда-то рассветила
Всем прохожим святыми глазницами,
Как-то враз закатилась и выцвела...
Странно было... Но разве качаем мы
Землю тем запоздалым отчаяньем,
Что однажды воинственным заревом
Перекрасило в серое карее?
Я забыла оставить вкладыши
На страницах потухшей радужки,
Только лет в 18, помнится,
Вкралось чувство, что что-то колется
Там, внутри, за глазными сферами:
Толи смех над былыми верами,
Толи страхи, доныне чуждые
Разуму головы контуженной...
И глаза ради утра сытого
Приходилось держать закрытыми,
Все покорней и чаще хлопая
Нёбом века в поклоне по полу...
Только долго ли можно сдерживать
За чертой век глаза бешеные?
Вот и вырвались - громко плюхнувшись
В лужу - неба кусочек рухнувший;
Взвыли с вновь обретенной гордостью -
Да попали с завидной ловкостью
Под ботинок второго встречного
Самым серым сентябрьским вечером.
Так свобода взяла за правило
Жаться в страхе потухшим пламенем
В двух лепешках, забытых без вести
Ради вечной, всеобщей трезвости;
Вот и ходим, в фонарик веруя,
Солнце путая с батареями...
Только чувствуем все по-разному:
Вы - слепые. А я - безглазая.
Неизвестный автор с ником SinoKinou
-
Hg - Сообщения: 1897
- Зарегистрирован: 17 сен 2010, 17:05
- Благодарил (а): 108 раз.
- Поблагодарили: 228 раз.
Винни-Пух и все-все-все » 8 июн 2011, 22:00
Абунаджм Манучехри
(? - 1041)
Отрывок из касыды*
Перевод И. Гуровой
Твоя золотая душа дрожит над твоей головой,
Душою питаем мы плоть, ты плоть поглощаешь душой.
И с каждым мгновеньем на часть твоя уменьшается плоть,
Как будто бы тело душа все время сливает с собой.
Коль ты не звезда, то зачем лишь ночью являешься ты?
А если не любишь, зачем роняешь слезу за слезой?
Хоть ты — золотая звезда, из воска твои небеса,
Хоть бьешься в тенетах любви, подсвечник - возлюбленный твой.
Твое одеянье — в тебе, но всех одевает оно
Покровы скрывают тела, но ты остаешься нагой.
Когда умираешь, скорбя, тебя оживляет огонь,
И голову рубят тебе, чтоб ты не угасла больной.
Ты — идол, ты — идола жрец, влюбленные - он и она.
Смеешься и слезы ты льешь. О, в чем твоя тайна, открой!
Безглазая, слезы ты льешь, смеешься, лишенная рта,
Весной не всегда ты цветешь, и вянешь не только зимой.
Со мною ты сходна во всем, во всем я подобен тебе.
Враги мы с тобою себе, веселье мы любим с тобой.
Мы оба сжигаем себя, чтоб счастливы были друзья,
Себе мы приносим печаль, а им мы приносим покой.
* Описание свечи.
Кемине
(1770-1840)
Перевод А. Тарковского
Напутствие
Спешите, юноши, на этот мир взглянуть:
Воспоминание блаженных лет останется.
Играйте, милые, любите дальний путь.
И капля радости в пучине бед останется.
Жизнь, точно девушка, приятная на вид,
Для неудачников готовит сто обид.
Кочевники уйдут, и песня отзвучит,
Но все же от колес в пустыне след останется.
И скажет Кемине: сомненья нет, умрешь,
Измученную плоть сухой земле вернешь.
Твою казну возьмут и взвесят каждый грош,
Но сыновьям твоим весь этот свет достанется.
Хорошо
Хорошо прожить на свете долгий век,
И еще прожить немного хорошо.
Твоему ли будет сердцу, человек,
У последнего порога хорошо?
Неуч в перстень вставит криво самоцвет;
Для высоких дел злодею дела нет;
Вдалеке от наших горестей и бед
Вольной лани быстроногой хорошо.
Вот к прохожим потаскуха льнет во тьме;
У нее краюшка хлеба на уме.
Хорошо не подходить к ее кошме,
И пойти другой дорогой хорошо.
Где ты, вянущая роза, спишь в траве?
Кемине не доверяет злой молве.
Замуж выйти он советует вдове, -
Разве быть ей слишком строгой хорошо?
Нищета
У меня сто болезней и тысяча бед,
Тяжелей всех на свете забот нищета.
Скорбь искала меня и напала на след.
Без конца караваном идет нищета.
Льется золото в пестром кругу бытия.
Затвердела от голода печень моя.
Держит, душит и гложет меня, как змея,
Умножает долги, что ни год, нищета.
Не прожить без еды ни единого дня.
Ночью глаз не смыкаешь, лежишь у огня.
Не уходит к богатым, живет у меня,
Спит в углу на тряпье, слезы льет нищета.
В руки ей человек попадется живьем, -
Подпояшется старая крепким ремнем
И ударит с размаху чугунным пестом…
Бьет, - ударам ведет точный счет нищета.
Не могу я избыть нищету и тоску.
Кто посмотрит с улыбкой в лицо бедняку?
Много игр я впустую сыграл на веку,
Смотришь - каждую ставку берет нищета.
Говорит Кемине: тех казной золотой,
Этих жизнь наделяет сумою пустой.
Ты не рвись, мое бедное сердце, постой,
Будет время - от нас отойдет нищета!
Рассказы о Кемине
Всю жизнь Кемине был беден и стойко переносил свою бедность. Однако сыновьям его надоело вечное недоедание, и один из них спросил:
- Отец, когда уйдет от нас, наконец, эта бедность?
Кемине усмехнулся и сказал:
- Ах, сын мой, ты мало понимаешь. Я - молла, ты тоже - молла, человек хороший, мать твоя тоже хорошая женщина. Мы живем тихо, никого не обижаем. Зачем уйдет от нас бедность? Разве мы ее чем-нибудь обидели?
Кемине всю жизнь носил рваную шубу. Эта шуба была так стара, что казалась сшитой из одних заплат.
Кто-то из молодых парней, чтобы посмеяться над старым шахиром, задал вопрос:
- Молла Кемине, давно вы сшили себе эту шубу?
Кемине и виду не подал, что понял насмешку.
Он деловито осмотрел шубу и спросил озабоченно:
- Ты о каком месте спрашиваешь? Надо говорить точнее, - тут есть заплаты старше твоего отца, есть и твои ровесники. Надо уметь задавать вопросы.
Кемине спал в пустой кибитке, когда к нему забрался вор и стал шарить в темноте, ища поживы. Кемине проснулся и, громко засмеявшись, сказал:
- Ну и дурной ты, парень! Я днем ничего не могу нашарить тут, а ты ночью пришел искать.
По подстрочникам Б. Каррыева в литературной обработке П. Скосырева
(? - 1041)
Отрывок из касыды*
Перевод И. Гуровой
Твоя золотая душа дрожит над твоей головой,
Душою питаем мы плоть, ты плоть поглощаешь душой.
И с каждым мгновеньем на часть твоя уменьшается плоть,
Как будто бы тело душа все время сливает с собой.
Коль ты не звезда, то зачем лишь ночью являешься ты?
А если не любишь, зачем роняешь слезу за слезой?
Хоть ты — золотая звезда, из воска твои небеса,
Хоть бьешься в тенетах любви, подсвечник - возлюбленный твой.
Твое одеянье — в тебе, но всех одевает оно
Покровы скрывают тела, но ты остаешься нагой.
Когда умираешь, скорбя, тебя оживляет огонь,
И голову рубят тебе, чтоб ты не угасла больной.
Ты — идол, ты — идола жрец, влюбленные - он и она.
Смеешься и слезы ты льешь. О, в чем твоя тайна, открой!
Безглазая, слезы ты льешь, смеешься, лишенная рта,
Весной не всегда ты цветешь, и вянешь не только зимой.
Со мною ты сходна во всем, во всем я подобен тебе.
Враги мы с тобою себе, веселье мы любим с тобой.
Мы оба сжигаем себя, чтоб счастливы были друзья,
Себе мы приносим печаль, а им мы приносим покой.
* Описание свечи.
Кемине
(1770-1840)
Перевод А. Тарковского
Напутствие
Спешите, юноши, на этот мир взглянуть:
Воспоминание блаженных лет останется.
Играйте, милые, любите дальний путь.
И капля радости в пучине бед останется.
Жизнь, точно девушка, приятная на вид,
Для неудачников готовит сто обид.
Кочевники уйдут, и песня отзвучит,
Но все же от колес в пустыне след останется.
И скажет Кемине: сомненья нет, умрешь,
Измученную плоть сухой земле вернешь.
Твою казну возьмут и взвесят каждый грош,
Но сыновьям твоим весь этот свет достанется.
Хорошо
Хорошо прожить на свете долгий век,
И еще прожить немного хорошо.
Твоему ли будет сердцу, человек,
У последнего порога хорошо?
Неуч в перстень вставит криво самоцвет;
Для высоких дел злодею дела нет;
Вдалеке от наших горестей и бед
Вольной лани быстроногой хорошо.
Вот к прохожим потаскуха льнет во тьме;
У нее краюшка хлеба на уме.
Хорошо не подходить к ее кошме,
И пойти другой дорогой хорошо.
Где ты, вянущая роза, спишь в траве?
Кемине не доверяет злой молве.
Замуж выйти он советует вдове, -
Разве быть ей слишком строгой хорошо?
Нищета
У меня сто болезней и тысяча бед,
Тяжелей всех на свете забот нищета.
Скорбь искала меня и напала на след.
Без конца караваном идет нищета.
Льется золото в пестром кругу бытия.
Затвердела от голода печень моя.
Держит, душит и гложет меня, как змея,
Умножает долги, что ни год, нищета.
Не прожить без еды ни единого дня.
Ночью глаз не смыкаешь, лежишь у огня.
Не уходит к богатым, живет у меня,
Спит в углу на тряпье, слезы льет нищета.
В руки ей человек попадется живьем, -
Подпояшется старая крепким ремнем
И ударит с размаху чугунным пестом…
Бьет, - ударам ведет точный счет нищета.
Не могу я избыть нищету и тоску.
Кто посмотрит с улыбкой в лицо бедняку?
Много игр я впустую сыграл на веку,
Смотришь - каждую ставку берет нищета.
Говорит Кемине: тех казной золотой,
Этих жизнь наделяет сумою пустой.
Ты не рвись, мое бедное сердце, постой,
Будет время - от нас отойдет нищета!
Рассказы о Кемине
Всю жизнь Кемине был беден и стойко переносил свою бедность. Однако сыновьям его надоело вечное недоедание, и один из них спросил:
- Отец, когда уйдет от нас, наконец, эта бедность?
Кемине усмехнулся и сказал:
- Ах, сын мой, ты мало понимаешь. Я - молла, ты тоже - молла, человек хороший, мать твоя тоже хорошая женщина. Мы живем тихо, никого не обижаем. Зачем уйдет от нас бедность? Разве мы ее чем-нибудь обидели?
Кемине всю жизнь носил рваную шубу. Эта шуба была так стара, что казалась сшитой из одних заплат.
Кто-то из молодых парней, чтобы посмеяться над старым шахиром, задал вопрос:
- Молла Кемине, давно вы сшили себе эту шубу?
Кемине и виду не подал, что понял насмешку.
Он деловито осмотрел шубу и спросил озабоченно:
- Ты о каком месте спрашиваешь? Надо говорить точнее, - тут есть заплаты старше твоего отца, есть и твои ровесники. Надо уметь задавать вопросы.
Кемине спал в пустой кибитке, когда к нему забрался вор и стал шарить в темноте, ища поживы. Кемине проснулся и, громко засмеявшись, сказал:
- Ну и дурной ты, парень! Я днем ничего не могу нашарить тут, а ты ночью пришел искать.
По подстрочникам Б. Каррыева в литературной обработке П. Скосырева
- Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 52 раз.
- Поблагодарили: 206 раз.
Виктор » 9 июн 2011, 21:03
Алексей Цветков
Меня любила врач-нарколог,
Звала к отбою в кабинет.
И фельдшер, синий от наколок,
Во всем держал со мной совет.
Я был работником таланта
С простой гитарой на ремне.
Моя девятая палата
Души не чаяла во мне.
Хоть был я вовсе не политик,
Меня считали головой
И прогрессивный паралитик,
И параноик бытовой.
И самый дохлый кататоник
Вставал по слову моему,
Когда, присев на подоконник,
Я заводил про Колыму.
Мне странный свет оттуда льется:
Февральский снег на языке,
Провал московского колодца,
Халат, и двери на замке.
Студенты, дворники, крестьяне,
Ребята нашего двора
Приказывали: "Пой, Бояне!" –
И я старался на ура.
Мне сестры спирта наливали
И целовали без стыда.
Моих соседей обмывали
И увозили навсегда.
А звезды осени неблизкой
Летели с облачных подвод
Над той больницею люблинской,
Где я лечился целый год.
***
На земле пустая лебеда,
Горизонт раздвоенный приподнят,
Умираешь — тоже не беда,
Под землею известь и вода
Вещество до края переполнят.
Краток век собачий или птичий,
Повсеместно смерть вошла в обычай.
Тех, что в детстве пели надо мной,
На ветвях не видно ни одной.
Кошки нашей юности заветной
Выбыли из жизни незаметной,
Каждая в могилке ледяной.
Больше Горького и Короленки,
Отошедших в землю подо мной,
Для меня значенье канарейки,
Лошади порядок потайной.
Даже дети, целясь из рогатки,
Не дадут нам смысла и разгадки,
Потому что известь и вода
Не заменят птицы никогда.
***
У лавки табачной и винной
В прозрачном осеннем саду
Ребенок стоит неповинный,
Улыбку держа на виду.
Скажи мне, товарищ ребенок,
Игрушка природных страстей,
Зачем среди тонких рябинок
Стоишь ты с улыбкой своей?
Умен ты, видать, не по росту,
Но все ж, ничего не тая,
Ответь, симпатичный подросток,
Что значит улыбка твоя?
И тихо дитя отвечает:
С признаньем своим не спеши.
Улыбка моя означает
Неразвитость детской души.
Я вырасту жертвой бессонниц,
С прозрачной ледышкой внутри.
Ступай же домой, незнакомец,
И слезы свои оботри.
Гронская Любовь
И сладок вновь
запретный плод.
И горек смех.
И плач беспечен.
И этот путь
ведет вперед,
и миг, как прежде,
бесконечен.
Перелистаю новый день
за часом час,
и вслед за взглядом.
Незримый мир
лелеет нас.
Незримый Бог
внутри и рядом…
Не различить и не разъять,
и тщетны долгие старанья
постичь, воспеть, нарисовать
все, что за гранью пониманья.
***
О, как мне жить, не причиняя зла
тому, кто в злой судьбе не виноват,
тому, кто в жизни сам лишен тепла,
тому, кто мне дороже во сто крат,
чем все богатства мира!?
И о нем
болит душа и мается в тоске.
Молю опять о спутнике своем
у жизни, что висит на волоске:
- О, защити!
И завтра и теперь
от глупости людской, и от огня.
Избавь и от разлук, и от потерь,
а если нужно, то и от меня.
Егиазаров Вячеслав
У края ускользающей волны
еще твои следы пока видны,
мои же, точно кошка языком,
слизнул прибой, кипящий молоком.
Еще стрижей и ласточек полно
в прозрачных сферах
и мерцает дно,
если с причала в море заглянуть,
но волны уж раскачивают муть.
Ну что ж, пока… И больше ничего,
ни слова в этой фразе ключевой
я не добавлю… Ведь еще видны
твои следы у краешка волны.
Когда же их, что кошка языком,
слизнет прибой, кипящий молоком;
на чистой глади мокрого песка
проступит слово тусклое – тоска…
Константин Левин
Памяти Фадеева
Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил —
Тем к святости тропу себе не выстелил,
Лишь стал отныне не таким, как был.
Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,
Был выученным на кнуте и прянике,
Знакомым с мужеством, не чуждым панике,
Зубами скрежетавшим по ночам.
А по утрам крамолушку выискивал,
Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.
Но много-много выстрелом тем высказал,
О чем в своих обзорах умолчал.
Он думал: «Снова дело начинается».
Ошибся он, но, как в галлюцинации,
Вставал пред ним весь путь его наверх.
А выход есть. Увы, к нему касательство
Давно имеет русское писательство:
Решишься — и отмаешься навек.
О, если бы рвануть ту сталь гремящую
Из рук его, чтоб с белою гримасою
Не встал он тяжело из-за стола.
Ведь был он лучше многих остающихся,
Невыдающихся и выдающихся,
Равно далеких от высокой участи
Взглянуть в канал короткого ствола.
Меня любила врач-нарколог,
Звала к отбою в кабинет.
И фельдшер, синий от наколок,
Во всем держал со мной совет.
Я был работником таланта
С простой гитарой на ремне.
Моя девятая палата
Души не чаяла во мне.
Хоть был я вовсе не политик,
Меня считали головой
И прогрессивный паралитик,
И параноик бытовой.
И самый дохлый кататоник
Вставал по слову моему,
Когда, присев на подоконник,
Я заводил про Колыму.
Мне странный свет оттуда льется:
Февральский снег на языке,
Провал московского колодца,
Халат, и двери на замке.
Студенты, дворники, крестьяне,
Ребята нашего двора
Приказывали: "Пой, Бояне!" –
И я старался на ура.
Мне сестры спирта наливали
И целовали без стыда.
Моих соседей обмывали
И увозили навсегда.
А звезды осени неблизкой
Летели с облачных подвод
Над той больницею люблинской,
Где я лечился целый год.
***
На земле пустая лебеда,
Горизонт раздвоенный приподнят,
Умираешь — тоже не беда,
Под землею известь и вода
Вещество до края переполнят.
Краток век собачий или птичий,
Повсеместно смерть вошла в обычай.
Тех, что в детстве пели надо мной,
На ветвях не видно ни одной.
Кошки нашей юности заветной
Выбыли из жизни незаметной,
Каждая в могилке ледяной.
Больше Горького и Короленки,
Отошедших в землю подо мной,
Для меня значенье канарейки,
Лошади порядок потайной.
Даже дети, целясь из рогатки,
Не дадут нам смысла и разгадки,
Потому что известь и вода
Не заменят птицы никогда.
***
У лавки табачной и винной
В прозрачном осеннем саду
Ребенок стоит неповинный,
Улыбку держа на виду.
Скажи мне, товарищ ребенок,
Игрушка природных страстей,
Зачем среди тонких рябинок
Стоишь ты с улыбкой своей?
Умен ты, видать, не по росту,
Но все ж, ничего не тая,
Ответь, симпатичный подросток,
Что значит улыбка твоя?
И тихо дитя отвечает:
С признаньем своим не спеши.
Улыбка моя означает
Неразвитость детской души.
Я вырасту жертвой бессонниц,
С прозрачной ледышкой внутри.
Ступай же домой, незнакомец,
И слезы свои оботри.
Гронская Любовь
И сладок вновь
запретный плод.
И горек смех.
И плач беспечен.
И этот путь
ведет вперед,
и миг, как прежде,
бесконечен.
Перелистаю новый день
за часом час,
и вслед за взглядом.
Незримый мир
лелеет нас.
Незримый Бог
внутри и рядом…
Не различить и не разъять,
и тщетны долгие старанья
постичь, воспеть, нарисовать
все, что за гранью пониманья.
***
О, как мне жить, не причиняя зла
тому, кто в злой судьбе не виноват,
тому, кто в жизни сам лишен тепла,
тому, кто мне дороже во сто крат,
чем все богатства мира!?
И о нем
болит душа и мается в тоске.
Молю опять о спутнике своем
у жизни, что висит на волоске:
- О, защити!
И завтра и теперь
от глупости людской, и от огня.
Избавь и от разлук, и от потерь,
а если нужно, то и от меня.
Егиазаров Вячеслав
У края ускользающей волны
еще твои следы пока видны,
мои же, точно кошка языком,
слизнул прибой, кипящий молоком.
Еще стрижей и ласточек полно
в прозрачных сферах
и мерцает дно,
если с причала в море заглянуть,
но волны уж раскачивают муть.
Ну что ж, пока… И больше ничего,
ни слова в этой фразе ключевой
я не добавлю… Ведь еще видны
твои следы у краешка волны.
Когда же их, что кошка языком,
слизнет прибой, кипящий молоком;
на чистой глади мокрого песка
проступит слово тусклое – тоска…
Константин Левин
Памяти Фадеева
Я не любил писателя Фадеева,
Статей его, идей его, людей его,
И твердо знал, за что их не любил.
Но вот он взял наган, но вот он выстрелил —
Тем к святости тропу себе не выстелил,
Лишь стал отныне не таким, как был.
Он всяким был: сверхтрезвым, полупьяненьким,
Был выученным на кнуте и прянике,
Знакомым с мужеством, не чуждым панике,
Зубами скрежетавшим по ночам.
А по утрам крамолушку выискивал,
Кого-то миловал, с кого-то взыскивал.
Но много-много выстрелом тем высказал,
О чем в своих обзорах умолчал.
Он думал: «Снова дело начинается».
Ошибся он, но, как в галлюцинации,
Вставал пред ним весь путь его наверх.
А выход есть. Увы, к нему касательство
Давно имеет русское писательство:
Решишься — и отмаешься навек.
О, если бы рвануть ту сталь гремящую
Из рук его, чтоб с белою гримасою
Не встал он тяжело из-за стола.
Ведь был он лучше многих остающихся,
Невыдающихся и выдающихся,
Равно далеких от высокой участи
Взглянуть в канал короткого ствола.
-
Виктор - Основатель Школы
- Сообщения: 11332
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 1349 раз.
Hg » 11 июн 2011, 18:26
***
С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится;
в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы – почти тигрица,
обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые;
замолкает всегда внезапно, всегда лирически;
его хочется так, что даже слегка подташнивает;
в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый,
как у Уайльда в той сказке;
высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку,
фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают,
те на шее висят, не сдерживая рыдания.
Она жжет в себе эту детскую, эту бл@дскую жажду
полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно.
Даже больше, осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина;
одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует,
наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»;
она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая;
солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. О
на всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь,
как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш,
я уж думала – все, не выношу, не судьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою –
изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола.
А вот тут, гляди, – родилось живое.
Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще;
трется носом в ее плечо, обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное,
с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика;
«я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести;
она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица,
посмотрев, как она застыла женою Лота –
остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится –
и до вечера будет маяться отчего-то.
***
Я - так хищно, так самозвански...
Боги сеют дожди как просо
В зонт, похожий на знак вопроса,
Оброненного по-испански:
¿Que? - И в школьницыны тетради -
Мысли, сбитые, как прицелы...
- Влюблена в него? - Нет. Но целый
Космос спит у него во взгляде.
Я - молящая у Морфея
Горсть забвения - до рассвета...
- Он не любит тебя. - И это
Только к лучшему, моя фея.
Души холодом зашивая,
Город бледен и мутно-бежев. -
Счастье. - Слушай, но ведь тебе же
Больно! - Этим и выживаю.
***
Доктор, как хорошо, что Вы появились.
Доктор, а я волнуюсь, куда ж Вы делись.
Доктор, такое чувство, что кто-то вылез
И по лицу сползает из слезных желез.
Доктор, как Вы живете, как Ваши дети?
Крепко ли спите, сильно ли устаете?
Кресло тут в кабинете, Господь свидетель,
Прямо такое точно, как в самолете.
Доктор, тут к Вам приходят все словно к Будде.
Доктор, у Вас в газете – все на иврите?
Доктор, прошу Вас, просто со мной побудьте.
Просто со мной немножко поговорите.
***
Что меня беспокоит? На-ка вот:
Я хочу, чтоб на Рождество
Сделал Бог меня одинаковой,
Чтоб не чувствовать ничего.
Острый локоть –
В грудную мякоть:
Чтоб не ёкать
И чтоб не плакать;
Чтоб не сохнуть
И чтоб не вякать –
Чтобы охнуть
И рухнуть в слякоть.
Лечь, лопатки впечатать в дно
И закутаться в ил, древнея.
Вот тогда станет все равно.
А со временем – все равнее.
***
Что молчите, не отвечая мне?
И качаете головой?
Может, чая мне? от отчаянья?
С трын-травой?
У меня, может, побываете?
Перейдем на другой тариф мы?
Запретите слагать слова эти
В эти рифмы?
Приласкаете? Отругаете?
Может, сразу удочерите?
Доктор, что Вы мне предлагаете?
Говорите!
В дверь толкнешься на нервной почве к Вам -
Руки свяжут, как два ремня!..
Что Вы пишете птичьим почерком?
Вы выписываете меня?..
Вера Полозкова
С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится;
в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы – почти тигрица,
обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые;
замолкает всегда внезапно, всегда лирически;
его хочется так, что даже слегка подташнивает;
в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый,
как у Уайльда в той сказке;
высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку,
фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают,
те на шее висят, не сдерживая рыдания.
Она жжет в себе эту детскую, эту бл@дскую жажду
полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно.
Даже больше, осознавая свое бесправие.
Они вместе идут; окраина;
одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует,
наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»;
она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая;
солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. О
на всхлипывает – прости, что-то перенервничала.
Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь,
как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш,
я уж думала – все, не выношу, не судьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою –
изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола.
А вот тут, гляди, – родилось живое.
Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще;
трется носом в ее плечо, обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное,
с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика;
«я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести;
она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица,
посмотрев, как она застыла женою Лота –
остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится –
и до вечера будет маяться отчего-то.
***
Я - так хищно, так самозвански...
Боги сеют дожди как просо
В зонт, похожий на знак вопроса,
Оброненного по-испански:
¿Que? - И в школьницыны тетради -
Мысли, сбитые, как прицелы...
- Влюблена в него? - Нет. Но целый
Космос спит у него во взгляде.
Я - молящая у Морфея
Горсть забвения - до рассвета...
- Он не любит тебя. - И это
Только к лучшему, моя фея.
Души холодом зашивая,
Город бледен и мутно-бежев. -
Счастье. - Слушай, но ведь тебе же
Больно! - Этим и выживаю.
***
Доктор, как хорошо, что Вы появились.
Доктор, а я волнуюсь, куда ж Вы делись.
Доктор, такое чувство, что кто-то вылез
И по лицу сползает из слезных желез.
Доктор, как Вы живете, как Ваши дети?
Крепко ли спите, сильно ли устаете?
Кресло тут в кабинете, Господь свидетель,
Прямо такое точно, как в самолете.
Доктор, тут к Вам приходят все словно к Будде.
Доктор, у Вас в газете – все на иврите?
Доктор, прошу Вас, просто со мной побудьте.
Просто со мной немножко поговорите.
***
Что меня беспокоит? На-ка вот:
Я хочу, чтоб на Рождество
Сделал Бог меня одинаковой,
Чтоб не чувствовать ничего.
Острый локоть –
В грудную мякоть:
Чтоб не ёкать
И чтоб не плакать;
Чтоб не сохнуть
И чтоб не вякать –
Чтобы охнуть
И рухнуть в слякоть.
Лечь, лопатки впечатать в дно
И закутаться в ил, древнея.
Вот тогда станет все равно.
А со временем – все равнее.
***
Что молчите, не отвечая мне?
И качаете головой?
Может, чая мне? от отчаянья?
С трын-травой?
У меня, может, побываете?
Перейдем на другой тариф мы?
Запретите слагать слова эти
В эти рифмы?
Приласкаете? Отругаете?
Может, сразу удочерите?
Доктор, что Вы мне предлагаете?
Говорите!
В дверь толкнешься на нервной почве к Вам -
Руки свяжут, как два ремня!..
Что Вы пишете птичьим почерком?
Вы выписываете меня?..
Вера Полозкова
-
Hg - Сообщения: 1897
- Зарегистрирован: 17 сен 2010, 17:05
- Благодарил (а): 108 раз.
- Поблагодарили: 228 раз.
vovka » 12 июн 2011, 20:46
Мне недолго осталося жить;
Хоть теперь на свободу пустите,
Не мешайте страдать и любить!
Горлом кровь показалась... Весною
Хорошо на родимых полях -
Будет небо сиять надо мною,
И потонет могила в цветах.
Сбросьте цепи мои... Из темницы
Выносите на свет, на простор...
Как поют перелетные птицы,
Как шумит зеленеющий бор!
Выше, выше, смолистые сосны,
Все растет под сиянием дня...
Только цепи мне эти несносны...
Не душите, не мучьте меня!..
То ли песня ль вдали прозвенела,
Что певала родимая мать?
Холодеет усталое тело,
Гаснет взор, мне недолго страдать!
Позабудьте меня... схороните...
Я прошу вас в могиле своей...
Отворите ж окно... отворите,
Сбросьте цепи мои поскорей!..
Хоть теперь на свободу пустите,
Не мешайте страдать и любить!
Горлом кровь показалась... Весною
Хорошо на родимых полях -
Будет небо сиять надо мною,
И потонет могила в цветах.
Сбросьте цепи мои... Из темницы
Выносите на свет, на простор...
Как поют перелетные птицы,
Как шумит зеленеющий бор!
Выше, выше, смолистые сосны,
Все растет под сиянием дня...
Только цепи мне эти несносны...
Не душите, не мучьте меня!..
То ли песня ль вдали прозвенела,
Что певала родимая мать?
Холодеет усталое тело,
Гаснет взор, мне недолго страдать!
Позабудьте меня... схороните...
Я прошу вас в могиле своей...
Отворите ж окно... отворите,
Сбросьте цепи мои поскорей!..
- vovka
- Сообщения: 1893
- Зарегистрирован: 30 май 2006, 16:40
- Откуда: Москва
- Благодарил (а): 162 раз.
- Поблагодарили: 200 раз.
Винни-Пух и все-все-все » 14 июн 2011, 12:11
Михаил Юрьевич Лермонтов
Есть время - леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен; усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна -
Находишь корень мук в себе самом
И небо обвинить нельзя ни в чем.
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог;
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
Юнна Мориц
Не знает Лермонтов, что так теперь не пишут
в приличном обществе... С еврейским вкусом люди
не содрогаются и воздух не колышут,
в какой-то мысли превратясь орудье.
Так не ведут себя темно и мрачно,
чтоб не смешить родимое Бермудье,
не брызжут желчью, свойственной зануде
и психу, страсть которого безбрачна,
а жизнь конечна... Снегом воздух вышит,
за всем - дыра неведенья сквозная.
Так не ведут себя и так теперь не пишут,
не носят этого, но Лермонтов не знает,
что этого не носят, - столь несносны
подобный стиль и скрежет оборотов,
что это носят лишь дубы, и сосны,
и несколько несносных идиотов.
Оно потешно, старомодно, зябко -
носиться, этой манией пылая:
однако же поэзия - не тряпка,
чтоб модной быть, чего и вам желаю.
***
На покрывале шелковом старик
ласкает деву шелковую. Город
над ним смеется, но Господь велик
и любит всех, поскольку сам не молод
простор земли, загаженной весьма
и битвами растерзанной, однако
любовь к земле (пусть узкой, как тесьма)
не вызывает хохота... Собака
не знает, есть ли возраст таковой,
когда над ней смеются, что любима.
Лишь человек расчислил головой -
кому и сколько, непреодолимо
его не старость гробит, а черта,
которую легко пересекает
лишь гений, презирающий места
скопленья мнений... Деву он ласкает
на покрывале шелковом, жасмин
его сверкает внутреннему взору.
Печально, что старухи царства Мин
смерть предпочтут подобному позору.
***
Передвигаемся перебежками.
Праздник - на улице Мелкой Вши.
Колбасе - свобода! Пора, не мешкая,
двух Медведиц продать ковши.
Продолжение мирного диалога,
стабилизирован в горле нож,
и вариантов не так уж много -
между «Вошь энд гоу» и «Гоу энд вошь»
***
...в этом смысле их победили, потому что сменился пароль:
когда они спать уходили, он был, например, «трали-вали»,
но, когда их вдруг разбудили, он был уже «гоп-ца-цуца»,
и на вопрос «Кто идет?» они, не успев проснуться,
такой ответ выдавали, что их в ответ убивали,
но проблемы еще бывали, недоумки плодятся, как моль,
поэтому раз в неделю, когда они спать уходили,
их способности умственные ставили на контроль:
например, пароль «гоп-ца-пуца» менялся на «гоп-со-смыком»,
«гоп-со-смыком» - на «белый ангел»,
«белый ангел» - на «мы не лыком шиты»,
и в этом духе, такие вот перемены стали обыкновенны,
и уже на вопрос «Кто идет?» они отвечали улыбкой,
блуждающей на крокодиле,
из которого - чемоданы, обувь, галантерея,
потому что пароль сменился, когда его разбудили.
Библия Бабла
Сколько можно праздновать этот День Победы?..
Не пора ли праздновать, братцы, День Бабла?
Не было Победы, были только беды,
Сталинские бреды, зверские дела.
Если бы Россию грохнули фашисты,
Навели порядок, распустив Гулаг,
Мы, как европейцы, были бы душисты,
Реял бы над нами европейский флаг.
Пусть Победа наша никого не дразнит, –
Вырвем эту гадость, братцы, из мозгов!
Не было Победы, был семейный праздник,
Просто вечеринка!.. Никаких врагов
Не было в помине!.. Просто наши деды
Были сталинисты, веря подлецу.
Только им и нужен этот День Победы,
Чтобы орденами брякать на плацу.
Деды вымирают – в год по двадцать тысяч,
А когда последний рухнет в паралич,
Надо его, братцы, всенародно высечь
За позор Победы, за Победы дичь!
Не было Победы, были только беды,
Сталинские бреды, зверские дела.
Сталин нам подсунул Библию Победы –
Эту гадость! – вместо Библии Бабла.
Есть время - леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен; усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна -
Находишь корень мук в себе самом
И небо обвинить нельзя ни в чем.
Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог;
В одном все чисто, а в другом все зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.
Юнна Мориц
Не знает Лермонтов, что так теперь не пишут
в приличном обществе... С еврейским вкусом люди
не содрогаются и воздух не колышут,
в какой-то мысли превратясь орудье.
Так не ведут себя темно и мрачно,
чтоб не смешить родимое Бермудье,
не брызжут желчью, свойственной зануде
и психу, страсть которого безбрачна,
а жизнь конечна... Снегом воздух вышит,
за всем - дыра неведенья сквозная.
Так не ведут себя и так теперь не пишут,
не носят этого, но Лермонтов не знает,
что этого не носят, - столь несносны
подобный стиль и скрежет оборотов,
что это носят лишь дубы, и сосны,
и несколько несносных идиотов.
Оно потешно, старомодно, зябко -
носиться, этой манией пылая:
однако же поэзия - не тряпка,
чтоб модной быть, чего и вам желаю.
***
На покрывале шелковом старик
ласкает деву шелковую. Город
над ним смеется, но Господь велик
и любит всех, поскольку сам не молод
простор земли, загаженной весьма
и битвами растерзанной, однако
любовь к земле (пусть узкой, как тесьма)
не вызывает хохота... Собака
не знает, есть ли возраст таковой,
когда над ней смеются, что любима.
Лишь человек расчислил головой -
кому и сколько, непреодолимо
его не старость гробит, а черта,
которую легко пересекает
лишь гений, презирающий места
скопленья мнений... Деву он ласкает
на покрывале шелковом, жасмин
его сверкает внутреннему взору.
Печально, что старухи царства Мин
смерть предпочтут подобному позору.
***
Передвигаемся перебежками.
Праздник - на улице Мелкой Вши.
Колбасе - свобода! Пора, не мешкая,
двух Медведиц продать ковши.
Продолжение мирного диалога,
стабилизирован в горле нож,
и вариантов не так уж много -
между «Вошь энд гоу» и «Гоу энд вошь»
***
...в этом смысле их победили, потому что сменился пароль:
когда они спать уходили, он был, например, «трали-вали»,
но, когда их вдруг разбудили, он был уже «гоп-ца-цуца»,
и на вопрос «Кто идет?» они, не успев проснуться,
такой ответ выдавали, что их в ответ убивали,
но проблемы еще бывали, недоумки плодятся, как моль,
поэтому раз в неделю, когда они спать уходили,
их способности умственные ставили на контроль:
например, пароль «гоп-ца-пуца» менялся на «гоп-со-смыком»,
«гоп-со-смыком» - на «белый ангел»,
«белый ангел» - на «мы не лыком шиты»,
и в этом духе, такие вот перемены стали обыкновенны,
и уже на вопрос «Кто идет?» они отвечали улыбкой,
блуждающей на крокодиле,
из которого - чемоданы, обувь, галантерея,
потому что пароль сменился, когда его разбудили.
Библия Бабла
Сколько можно праздновать этот День Победы?..
Не пора ли праздновать, братцы, День Бабла?
Не было Победы, были только беды,
Сталинские бреды, зверские дела.
Если бы Россию грохнули фашисты,
Навели порядок, распустив Гулаг,
Мы, как европейцы, были бы душисты,
Реял бы над нами европейский флаг.
Пусть Победа наша никого не дразнит, –
Вырвем эту гадость, братцы, из мозгов!
Не было Победы, был семейный праздник,
Просто вечеринка!.. Никаких врагов
Не было в помине!.. Просто наши деды
Были сталинисты, веря подлецу.
Только им и нужен этот День Победы,
Чтобы орденами брякать на плацу.
Деды вымирают – в год по двадцать тысяч,
А когда последний рухнет в паралич,
Надо его, братцы, всенародно высечь
За позор Победы, за Победы дичь!
Не было Победы, были только беды,
Сталинские бреды, зверские дела.
Сталин нам подсунул Библию Победы –
Эту гадость! – вместо Библии Бабла.
- Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 52 раз.
- Поблагодарили: 206 раз.
Talifa » 16 июн 2011, 11:29
В этой жизни, богатой узорами
(неповторной, поскольку она
по-другому, с другими актерами,
будет в новом театре дана),
я почел бы за лучшее счастье
так сложить ее дивный ковер,
чтоб пришелся узор настоящего
на былое, на прежний узор;
чтоб опять очутиться мне — о, не
в общем месте хотений таких,
не на карте России, не в лоне
ностальгических неразберих, –
но с далеким найдя соответствие,
очутиться в начале пути,
наклониться — и в собственном детстве
кончик спутанной нити найти.
И распутать себя осторожно,
как подарок, как чудо, и стать
серединою многодорожного
громогласного мира опять.
И по яркому гомону птичьему,
по ликующим липам в окне,
по их зелени преувеличенной,
и по солнцу на мне и во мне,
и по белым гигантам в лазури,
что стремятся ко мне напрямик,
по сверканью, по мощи прищуриться
и узнать свой сегодняшний миг.
Набоков
(неповторной, поскольку она
по-другому, с другими актерами,
будет в новом театре дана),
я почел бы за лучшее счастье
так сложить ее дивный ковер,
чтоб пришелся узор настоящего
на былое, на прежний узор;
чтоб опять очутиться мне — о, не
в общем месте хотений таких,
не на карте России, не в лоне
ностальгических неразберих, –
но с далеким найдя соответствие,
очутиться в начале пути,
наклониться — и в собственном детстве
кончик спутанной нити найти.
И распутать себя осторожно,
как подарок, как чудо, и стать
серединою многодорожного
громогласного мира опять.
И по яркому гомону птичьему,
по ликующим липам в окне,
по их зелени преувеличенной,
и по солнцу на мне и во мне,
и по белым гигантам в лазури,
что стремятся ко мне напрямик,
по сверканью, по мощи прищуриться
и узнать свой сегодняшний миг.
Набоков
- Talifa
- Сообщения: 2106
- Зарегистрирован: 21 янв 2004, 08:26
- Благодарил (а): 27 раз.
- Поблагодарили: 290 раз.
Hg » 18 июн 2011, 14:14
* * *
Порой умирают боги - и права нет больше верить
Порой заметает дороги, крестом забивают двери
И сохнут ключи в пустыне, а взрыв потрясает сушу,
Когда умирает богиня, когда оставляет души
Огонь пожирает стены, и храмы становятся прахом
И движутся манекены, не ведая больше страха
Шагают полки по иконам бессмысленным ровным клином
Теперь больше верят погонам и ампулам с героином
Терновый венец завянет, всяк будет себе хозяин
Фолклором народным станет убивший Авеля Каин
Погаснет огонь в лампадах, умолнут священные гимны
Не будет ни рая, ни ада, когда наши боги погибнут
Так иди и твори, что надо, не бойся, никто не накажет
Теперь ничего не свято...
* * *
Нарисовали икону - и под дождем забыли
Очи святой мадонны струи воды размыли
Краска слезой струилась - то небеса рыдали
Люди под кровом укрылись - люди о том не знали
А небеса сердились, а небеса ругались
Бурею разразились...
Овцы толпой сбивались
Молнии в окна били, ветры срывали крыши
Псы под дверями выли, метались в амбарах мыши
Жались к подолам дети, а старики крестились
Падали на колени, на образа молились...
Солнышко утром встало, люди из дома вышли
Тявкали псы устало, правили люди крыши
А в стороне, у порога клочья холста лежали
Люди забыли бога,
Люди плечами жали...
* * *
Мало слов для стихов, мало веры для слов
для нее мало снов.
Те, кто знают, молчат, те, кто хочет - орут
Кто летит, тот на небо не станет глядеть
Кто сбежал, тот и снят с караульных постов
Кто забыл про часы, не боится минут
Тот, с крылом, не спешит никуда улететь
Мало звуков для струн, мало песен для драк
Он поет - он не слушает стука колес
Телефон, что на восемь, вмещает весь свет
А с вокзалов звонит автомат просто так
Кто молчит, те и знают какой-то ответ
Кто орет, тем и нужен какой-то вопрос.
Янка Дягилева
Порой умирают боги - и права нет больше верить
Порой заметает дороги, крестом забивают двери
И сохнут ключи в пустыне, а взрыв потрясает сушу,
Когда умирает богиня, когда оставляет души
Огонь пожирает стены, и храмы становятся прахом
И движутся манекены, не ведая больше страха
Шагают полки по иконам бессмысленным ровным клином
Теперь больше верят погонам и ампулам с героином
Терновый венец завянет, всяк будет себе хозяин
Фолклором народным станет убивший Авеля Каин
Погаснет огонь в лампадах, умолнут священные гимны
Не будет ни рая, ни ада, когда наши боги погибнут
Так иди и твори, что надо, не бойся, никто не накажет
Теперь ничего не свято...
* * *
Нарисовали икону - и под дождем забыли
Очи святой мадонны струи воды размыли
Краска слезой струилась - то небеса рыдали
Люди под кровом укрылись - люди о том не знали
А небеса сердились, а небеса ругались
Бурею разразились...
Овцы толпой сбивались
Молнии в окна били, ветры срывали крыши
Псы под дверями выли, метались в амбарах мыши
Жались к подолам дети, а старики крестились
Падали на колени, на образа молились...
Солнышко утром встало, люди из дома вышли
Тявкали псы устало, правили люди крыши
А в стороне, у порога клочья холста лежали
Люди забыли бога,
Люди плечами жали...
* * *
Мало слов для стихов, мало веры для слов
для нее мало снов.
Те, кто знают, молчат, те, кто хочет - орут
Кто летит, тот на небо не станет глядеть
Кто сбежал, тот и снят с караульных постов
Кто забыл про часы, не боится минут
Тот, с крылом, не спешит никуда улететь
Мало звуков для струн, мало песен для драк
Он поет - он не слушает стука колес
Телефон, что на восемь, вмещает весь свет
А с вокзалов звонит автомат просто так
Кто молчит, те и знают какой-то ответ
Кто орет, тем и нужен какой-то вопрос.
Янка Дягилева
-
Hg - Сообщения: 1897
- Зарегистрирован: 17 сен 2010, 17:05
- Благодарил (а): 108 раз.
- Поблагодарили: 228 раз.
доцент Авас » 20 июн 2011, 21:35
Тихо хнычет и сопит,
Шустрый бойко всё не спит.
Надоела ему койка -
Бойко топать любит бойко!
"Бойко", по-фински, значит "мальчик".
http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/1/ro16.html
Шустрый бойко всё не спит.
Надоела ему койка -
Бойко топать любит бойко!
"Бойко", по-фински, значит "мальчик".
http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/1/ro16.html
- доцент Авас
- Ушёл в баню
- Сообщения: 780
- Зарегистрирован: 16 дек 2009, 12:10
- Благодарил (а): 132 раз.
- Поблагодарили: 29 раз.
Шевченко » 21 июн 2011, 00:21
Бойко - фамиля, а с другой стороны хараетеристика качества действия. Действие недействием, у - вей.
Всё проходит, постоянны одни лишь изменения.
- Шевченко
- Сообщения: 2631
- Зарегистрирован: 5 июн 2005, 15:25
- Откуда: Крым, Симферополь, особенно Алушта
- Благодарил (а): 5 раз.
- Поблагодарили: 124 раз.
Talifa » 22 июн 2011, 10:50
ну вот и все, закончена глава,
дописана последняя страница..
все отпылало, прогорев дотла,
развеяно и сможет впредь
лишь сниться..
ну вот и все, и дождь омоет тлен
мечты о счастье мертвыми стихами..
и одиночество, подняв меня с колен,
проводит в даль, укрытую снегами...
ну вот и все, - моря теперь мои,
твои же - сцена, рампы и улыбки..
и впредь мы не разделим на двоих
все наши радости, а может быть ошибки...
ну вот и все..
и нечего сказать..
на разных берегах, без переправы,
остались мы, и впредь не нужно лгать..
как странно...
значит, звезды были правы...
ну вот и все, закончен наш рассказ,
и звезды, с высоты упав, остыли..
лишь прошепчу тебе, в последний раз:
"ну вот и все, теперь мы только "были"...
Куницын Антон
мини цикл "прощальные слова"
дописана последняя страница..
все отпылало, прогорев дотла,
развеяно и сможет впредь
лишь сниться..
ну вот и все, и дождь омоет тлен
мечты о счастье мертвыми стихами..
и одиночество, подняв меня с колен,
проводит в даль, укрытую снегами...
ну вот и все, - моря теперь мои,
твои же - сцена, рампы и улыбки..
и впредь мы не разделим на двоих
все наши радости, а может быть ошибки...
ну вот и все..
и нечего сказать..
на разных берегах, без переправы,
остались мы, и впредь не нужно лгать..
как странно...
значит, звезды были правы...
ну вот и все, закончен наш рассказ,
и звезды, с высоты упав, остыли..
лишь прошепчу тебе, в последний раз:
"ну вот и все, теперь мы только "были"...
Куницын Антон
мини цикл "прощальные слова"
- Talifa
- Сообщения: 2106
- Зарегистрирован: 21 янв 2004, 08:26
- Благодарил (а): 27 раз.
- Поблагодарили: 290 раз.
Вернуться в Свободное общение на разные темы
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 1
