Виктор » 1 апр 2011, 17:34
Лев Васильев
Дело близится к концу.
Снять бы лет семнадцать.
К водопаду Учан-Су
на такси помчаться.
По-осеннему, с тоской,
заглядеться в лужу -
неужели был такой
мальчиком и мужем?
То же мне Бахчисарай,
где ни капли выпить;
только двор, где детвора,
только дождик сыпет!
Но зато! С Чуфут-Кале,
С этой крыши Крыма
напоследок, на крыле,
так необходимо.
В Ботаническом гарде
отыскать местечко,
диких роз ущелье где, -
между них улечься,
оцарапав лик и зад
у себя с подружкой...
Хорошо бы жить назад
вместе с винной кружкой!
С Симеиза на Форос
пробежаться утром!
Что я нынче? - Гол и бос,
щуплый, тощий, утлый.
7.06.93
Ирина Василькова
Когда моя юность слонялась подростком дебильным
по тропам скалистым и нивам не слишком обильным,
где плитчатый мергель вынянчивал чахлые злаки
и в тиглях полдневных горячие плавились маки, -
под небом пекучим, в блаженном беспамятстве Крыма,
как дикий зверек, я была влюблена и любима.
Имел мой избранник, мой верный товарищ лицейский,
насмешливый ум и заносчивый профиль еврейский,
и в клятвы бессвязные рвался, сердцами владея,
евангельский слог: «несть ни эллина, ни иудея»,
когда мы брели, в неизбежном пожаре сгорая,
заросшими склонами в сторону Бахчисарая.
Там, скудость бетона пронзив очертанием точным,
торчал минарет и слепил колоритом восточным,
мой вкус эклектичный ласкала резная ограда,
к античному мрамору ластилась плеть винограда,
а в лоне фонтана, как в сумрачной ране оврага,
вздыхала о Пушкине слезоточивая влага.
Туристский автобус, картишки, авоськи, окурки,
сиреневых ящериц тускло блестящие шкурки...
Дул ветер горячий, и в голосе экскурсовода
сквозь книжный паек продирались душа и свобода.
Но пропастью жуткой внезапно кончалась дорога,
на горном плато припадая к сандалиям Бога.
Простите меня! Я дитя, я ослепла от света,
от легких небес изразцового синего цвета!
Дичку без привоя не снится степными ночами,
как тени чужие о чем-то молчат за плечами,
пока в голубую тетрадку, видавшую виды,
ложатся стихи о красотах любимой Тавриды.
Но что же, мой спутник, философ печальный и славный,
и ты не сломил этот пафос великодержавный -
любить лишь свое, и в зеркальную ложь, как приправу,
чужую страну добавлять по врожденному праву?
А пряной экзотикой тешиться можно без страха -
ведь городу мертвых не встать из полыни и праха!
Муллы, и воители, и караимские девы!
Какая банальная рифма - но все-таки, где вы?
Чьи жесткие пальцы безжалостно сжались на горле,
вас выдрали с корнем, развеяли, вымели, стерли -
из люльки, из брачной постели, со смертного ложа,
осталась лишь мертвая шкурка, змеиная кожа!
Я эти останки за жизнь и любовь принимаю,
справляюсь с возвышенным слогом, а не понимаю,
что строки мои не моим откровением жарки -
они лишь подарок какой-нибудь старой татарки,
а все для того, чтоб она из иного предела
моими глазами на край свой несчастный глядела!
Невольна вина - все равно неминуемо мщенье:
прощай, мой любимый! Вовек мне не будет прощенья!
А если и тянет порой меня в дальние страны, -
мне алые маки горят, как кровавые раны,
под жесткими пятками юной зверушки дебильной,
искусно взращенной державою любвеобильной.
***
Этот праздничный сад,
этот солнечный плод абрикоса,
этот пристальный взгляд
на дорогу, лежащую косо,
словно тень от луча,
эта берега кромка литая,
где волна, грохоча,
в одичалые гроты влетает!
Переполнены дни,
и глаза от восторга устали,
и куда ни взгляни -
все детали, детали, детали,
восхищают, слепят,
подчиняясь команде заочной,
наугад, невпопад,
а точнее механики точной.
Налюбуйся до слез,
а потом рассмотри их подробно:
и надбит абрикос,
и дорога не слишком удобна,
и лазурней волна
быть могла бы - нехитрое дело,
и лишь глыба одна
от прибрежной гряды уцелела.
Все навалено впрок,
точно груда плохих декораций,
вот тебе и урок -
разве можно до сути добраться,
до того, что внутри,
что причина восторга и пыла?
Просто стой и смотри,
чтобы блеском глаза ослепило.
Тарханкут
1.
И снова жизнь была ко мне добра,
являла сердцу нежности избыток,
когда мой день, как торопливый свиток,
развертывался с самого утра.
Два-три листа напрасно измарав,
с рассеянностью утренней не споря,
вдыхая ветер, рвавшийся от моря,
я шла куда-то. Горечь диких трав
струилась вверх. Свет таял и дрожал,
а каменистый путь был так недолог
на берег, где суровый археолог
слой времени за слоем обнажал.
Там амфоры печальный силуэт
моим глазам сигналил так знакомо
о страннике без крова и без дома,
заметившем меня сквозь толщу лет.
А дом был здесь – как будто бы вчера
лоза плела свою тугую зелень,
вино в кувшины лил веселый эллин,
и эта жизнь была к нему добра.
Но колесо повернуто чуть-чуть,
ось времени вращается со скрипом,
и скифский воин, захлебнувшись криком,
на юг, на юг разматывает путь.
Разрушен дом, разорены сады,
копытами разметан виноградник.
Смотри, смотри – неукротимый всадник
уже летит вдоль пенистой воды!
А жизнь добра и тем опять права –
знак памяти кладет ему на плечи,
и терпкий вкус его гортанной речи
теперь еще хранят мои слова.
…Я встречу их в реальности иной,
в которой мне стоять меж ними всеми,
когда волной нахлынувшее время,
как зеркало, сомкнется надо мной.
Но неизменна длинная игра,
и следующий пленник этой сини
с утра пригубит ветра и полыни,
и снова будет жизнь к нему добра.
2.
По ночам оживала вода –
свет сквозил из придонного мрака,
где шальная морская звезда
серебрилась, как знак зодиака.
И соленое небо над ней
перевернутой чашкой стояло –
там звезда, как ракушка на дне,
перламутровым боком сияла.
Жизнь рождалась подобно лучу,
темноту разрывала, нагая.
Две волны припадали к плечу:
та, внизу, и зеркально – другая.
И хотелось вернуться на свет,
на зеленой земле заблудиться,
где потом –
через тысячу лет –
мне еще предстояло родиться.
Юлия Вдовиченко
Зной
Отливают зеленью стволы
Светлокожих рослых тополей.
Плиты перегретые светлы
Длинных обезлюдевших аллей.
Осени призыву вняв едва,
Углубленья высохшей земли
Выстилает первая листва,
Неприметно блеклая в пыли –
Солнце вперемешку с желтизной...
Растворив бесследно облака,
Встал и замер над землею зной,
И недвижна времени река.
Первая цикада
Запела первая цикада,
Пока еще совсем одна.
В ночных шпалерах винограда
Томится, бродит тишина –
Самозабвенная; такая,
Какой сродни твоя душа.
Цикада робко окликает,
И образы на зов спешат.
И все, что было и что стало,
Найдет единственный исток
И отразится в капле малой –
Такой, как этот голосок...
В щемящей ясности прозрачной
Замри, подольше задержись!
Пусть все побудет однозначным –
И мир, и маленькая жизнь...
Здесь
(посвящается Феодосии)
Здесь нет кривее улицы Прямой
И безотрадней улицы Свободы,
И ничего здесь не меняют годы,
Бегущие, как тени над водой.
В холмах стоит все та же тишина,
И вид для созерцания приятен.
Лишь больше нефтяных узорных пятен
Качает поседелая волна,
Да синью в золотые вечера
Стекает в котловину дым со свалки;
И как-то так выходит, что не жалко
Ни завтра, ни сегодня, ни вчера...
Душа города
...Но если этот город жив столетья,
То, верно, есть и у него душа.
Ее за поворотом новым встретив,
Вздохнешь невольно и замедлишь шаг.
Увидишь вдруг, как бел от солнца камень,
Как ятаганна улиц кривизна;
В провалах спусков плещет даль крылами
И в мареве плывет голубизна.
И вот - жилья последнего приметы.
А дальше - убегает вверх тропа,
Там сладко дремлют, полднем разогреты,
Шерстистые бока Тепе-Оба.*
Трава жестка, как бронзовая стружка.
Ее лучи отвесные сожгли...
А на скамейке древняя старушка
Встречает дальнозорко корабли.