Стихи [каталог в первом сообщении]

[Виктор]

Павел Шубин

Ненависть

Простор, запеленатый в дикую стужу,
В пушных облаках до бровей,
Прожжет и разграбит веселую душу
Одной пустотою своей.

Ползучих березок безлистые кроны,
Как спутанные провода,
Тут отроду даже паршивой вороны
Никто не видал никогда.

Весной, когда солнце, во тьме обессилев,
Проглянет холодным зрачком,
Трава не пробьется на тихой могиле
Под звездным армейским значком.

И милая сердцу ее не отыщет,
А тундра о ней промолчит,
Лишь ветер стрелою лопарской просвищет
Да град по камням простучит.

Но тысяча яростных дней миновала,
С тех пор как мы здесь залегли,
Горючая ненависть нас согревала
К обидчикам милой земли.

Мы вынесли все, что другим не приснится,
До судороги на лице
Лягушечью куртку проклятого фрица
Ловя на короткий прицел.

Когда каменело солдатское тело,
Ко льду примерзая пластом,
И только тяжелое сердце звенело
В стремленьи святом и простом:

Убей! — за тоску по веселому солнцу,
За свой побелевший висок,
Вгони под орлиную каску тирольца
Свинца боевого кусок!

Припомни, как утром над городом тихим
Парят облака голубей,
Как пчелы гудят по лиловой гречихе,
И вытерпи все, и убей!

Не будет, не будет германцу пощады,
Земле не томиться в плену!
Шатает волна орудийного чада
Полярных ночей тишину.

И вновь в белокипенных шелковых робах
Встаем мы у края земли
На лыжнях и тропах, в окопах, в сугробах,
В смертельной метельной пыли!

* * *
Утешителям не поверишь,
А молиться ты не умеешь;
Горе горем до дна измеришь.
Не заплачешь — окаменеешь.

Злее старости, горше дыма,
Горячее пустынь горячих
Ночь и две проклубятся мимо
Глаз распахнутых и незрячих.

Все — как прежде: стена стеною,
Лампа лампою, как бывало...
Здесь ты радовалась со мною,
Молодела и горевала.

А отныне все по-иному:
День дотлеет, и год промчится,
Постоялец прибьется к дому,
Да хозяин не постучится.

Про тебя

Я знаю: влюблялись в тебя города,
И возле дверей до зари
Ждала тебя улиц раскосых орда
До бельм наслезив фонари.

А утром играли рожки на путях,
И снова он – твой и ничей –
Рассвет журавлиных ватаг и бродяг,
Матросов, цыган, скрипачей.

Какими силками тебя залучат,
Какою любовью убьют,
Полета взамен посулившие чад
Годами обжитых кают?

Так пусть же ни теплых квартир, ни гроша,
И жгуча слеза, как иод,
Но – плачет от боли и счастья душа,
Но – иволгой скрипка поет.

Гварнери ее для тебя, для одной
Сработал два века назад,
В ней море играет зеленой волной
И чистые зори плывут стороной,
И давняя радость любови земной,
И росный – под звездами – сад.

Я знаю, что снятся тебе по ночам,
Наполненным запахом сот,
Когда припадает к прозрачным ключам
Луна с тополевых высот.

Чудесную землю не втиснуть в жилье,
Но жить с нею – право твое,
Как тополь – весенней любовью ее,
Рассветною песней ее.

А я на приколе сходящий с ума,
Живущий с рожденья земли
Запойной бессонницей, тенью письма
В почти межпланетной дали,

Я, самый ревнивый и жадный из всех,
Следивших тебя на пути,
Я – рву телеграммы. Ни слез, ни помех…
И ласки не надо – лети!

Снег идёт

Это было в снегах и вьюгах,
В нестерпимые холода,
В волчьих далях,
В лесных яругах,
В незапамятные года…

На оси замерзает компас -
Ногтем в стёклышко барабань!
Прорубается конный корпус
Из-под Вишеры на Любань.

Без обозов не пропадая,
Без орудий летят полки,
K гривам спутанным припадая,
Пулемётчики бьют c луки.

И слыхать уже вечерами:
В гулких далях лесной зари
Отзываются им громами
Ленинградские пушкари.

Стонут раненые на вьюках,
Торфяная дымит вода…
Это было в снегах и вьюгах
В незапамятные года.

Кони бешеные летели
Стороной моей ледяной,
Лес в серебряной канители
Стыл под розовою луной…

3аживились рубцы на теле,
Только памяти нет иной,
Ей сегодня опять не спится,
И не знает она сама,
Сколько зим ещё будет длиться
Бесконечная та зима:
Начала
И всю ночь валится
Снега сонная кутерьма…

Вот и снова мы постояльцы
Седоусого декабря,
В горностаевом одеяльце
Спит за сосенками заря.
1944

Осень

Мне хочется писать стихи
О том, как улицы тихи,
Как, выряженные в закат,
Стареют клёны у оград,
И светлы линзы луж литых,
И дно в пластинах золотых,
И городок до самых крыш
Опущен в голубую тишь,
Где, небо постелив на дно,
Бездонно каждое окно
И дремлет тихая заря
В хрустальном кубке октября.
Как бы струясь из-под воды, -
Бесшумны лёгкие сады.
И, зажжены неярким днём,
Кипят огнём и серебром,
Вплывая лопуху под ласт,
Кудрявые кораллы астр.

Пойди туда, где берег прост
И море видно во весь рост.
В библейской простоте песка -
Пространств бездомная тоска,
И каменные лишаи
В копейках рыбьей чешуи.
Там вечный бой и древний зов
Летящих в бездну парусов,
Скитальцев грозная купель -
Могила их и колыбель,
И Млечного Пути покров
Над лёгкой Розою Ветров.

И сердце обожжёт тоской
Безродной вольницы морской,
У мыса Горн кровавый вал
Расколется на зубьях скал,
И дюны Огненной Земли
Тебе покажутся вдали.
Тысячелетний бой - не сон:
Ты - Одиссей, и ты - Язон,
Всех парусов свистящий бег
Тебе знаком, ты - Человек,
Ты всё стерпел, чтоб жить в дому,
Там, где велел ты быть ему.

Пойдём! Твой дом перед тобой -
Оранжевый и голубой,
В осенних, гаснущих огнях,
В проспектах, парках, пристанях,
С листвой по лестницам крутым,
С луной над Рогом Золотым.
1946

[Профессор Дуб]

Е. Винокуров

Глаза

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слезы,
А вытекшие глаза.

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,
Я его взвалил на бок.
Я его, выпачканного в глине,
До деревни едва доволок.

Он в санбате кричал сестричке:
– Больно! Хватит бинты крутить!.. –
Я ему, умирающему, по привычке
Оставил докурить.

А когда, увозя его, колеса заныли
Пронзительно, на все голоса,
Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были
Голубые глаза.

[А.Смит]

Навстречу борьбе Трамонтина за истину.

БАРМАГЛОТ (пер. Д. Орловской)

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.

О бойся Бармаглота, сын!
Он так свирлеп и дик,
А в глуще рымит исполин -
Злопастный Брандашмыг.

Hо взял он меч, и взял он щит,
Высоких полон дум.
В глущобу путь его лежит
Под дерево Тумтум.

Он стал под дерево и ждет,
И вдруг граахнул гром -
Летит ужасный Бармаглот
И пылкает огнем!

Раз-два, раз-два! Горит трава,
Взы-взы - стрижает меч,
Ува! Ува! И голова
Барабардает с плеч.

О светозарный мальчик мой!
Ты победил в бою!
О храброславленный герой,
Хвалу тебе пою!

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.

[Виктор]

Лев Васильев

Дело близится к концу.
Снять бы лет семнадцать.
К водопаду Учан-Су
на такси помчаться.

По-осеннему, с тоской,
заглядеться в лужу -
неужели был такой
мальчиком и мужем?

То же мне Бахчисарай,
где ни капли выпить;
только двор, где детвора,
только дождик сыпет!

Но зато! С Чуфут-Кале,
С этой крыши Крыма
напоследок, на крыле,
так необходимо.

В Ботаническом гарде
отыскать местечко,
диких роз ущелье где, -
между них улечься,

оцарапав лик и зад
у себя с подружкой...
Хорошо бы жить назад
вместе с винной кружкой!

С Симеиза на Форос
пробежаться утром!
Что я нынче? - Гол и бос,
щуплый, тощий, утлый.
7.06.93

Ирина Василькова

Когда моя юность слонялась подростком дебильным
по тропам скалистым и нивам не слишком обильным,
где плитчатый мергель вынянчивал чахлые злаки
и в тиглях полдневных горячие плавились маки, -
под небом пекучим, в блаженном беспамятстве Крыма,
как дикий зверек, я была влюблена и любима.

Имел мой избранник, мой верный товарищ лицейский,
насмешливый ум и заносчивый профиль еврейский,
и в клятвы бессвязные рвался, сердцами владея,
евангельский слог: «несть ни эллина, ни иудея»,
когда мы брели, в неизбежном пожаре сгорая,
заросшими склонами в сторону Бахчисарая.

Там, скудость бетона пронзив очертанием точным,
торчал минарет и слепил колоритом восточным,
мой вкус эклектичный ласкала резная ограда,
к античному мрамору ластилась плеть винограда,
а в лоне фонтана, как в сумрачной ране оврага,
вздыхала о Пушкине слезоточивая влага.

Туристский автобус, картишки, авоськи, окурки,
сиреневых ящериц тускло блестящие шкурки...
Дул ветер горячий, и в голосе экскурсовода
сквозь книжный паек продирались душа и свобода.
Но пропастью жуткой внезапно кончалась дорога,
на горном плато припадая к сандалиям Бога.

Простите меня! Я дитя, я ослепла от света,
от легких небес изразцового синего цвета!
Дичку без привоя не снится степными ночами,
как тени чужие о чем-то молчат за плечами,
пока в голубую тетрадку, видавшую виды,
ложатся стихи о красотах любимой Тавриды.

Но что же, мой спутник, философ печальный и славный,
и ты не сломил этот пафос великодержавный -
любить лишь свое, и в зеркальную ложь, как приправу,
чужую страну добавлять по врожденному праву?
А пряной экзотикой тешиться можно без страха -
ведь городу мертвых не встать из полыни и праха!

Муллы, и воители, и караимские девы!
Какая банальная рифма - но все-таки, где вы?
Чьи жесткие пальцы безжалостно сжались на горле,
вас выдрали с корнем, развеяли, вымели, стерли -
из люльки, из брачной постели, со смертного ложа,
осталась лишь мертвая шкурка, змеиная кожа!

Я эти останки за жизнь и любовь принимаю,
справляюсь с возвышенным слогом, а не понимаю,
что строки мои не моим откровением жарки -
они лишь подарок какой-нибудь старой татарки,
а все для того, чтоб она из иного предела
моими глазами на край свой несчастный глядела!

Невольна вина - все равно неминуемо мщенье:
прощай, мой любимый! Вовек мне не будет прощенья!
А если и тянет порой меня в дальние страны, -
мне алые маки горят, как кровавые раны,
под жесткими пятками юной зверушки дебильной,
искусно взращенной державою любвеобильной.

***
Этот праздничный сад,
этот солнечный плод абрикоса,
этот пристальный взгляд
на дорогу, лежащую косо,
словно тень от луча,
эта берега кромка литая,
где волна, грохоча,
в одичалые гроты влетает!

Переполнены дни,
и глаза от восторга устали,
и куда ни взгляни -
все детали, детали, детали,
восхищают, слепят,
подчиняясь команде заочной,
наугад, невпопад,
а точнее механики точной.
Налюбуйся до слез,
а потом рассмотри их подробно:
и надбит абрикос,
и дорога не слишком удобна,
и лазурней волна
быть могла бы - нехитрое дело,
и лишь глыба одна
от прибрежной гряды уцелела.

Все навалено впрок,
точно груда плохих декораций,
вот тебе и урок -
разве можно до сути добраться,
до того, что внутри,
что причина восторга и пыла?
Просто стой и смотри,
чтобы блеском глаза ослепило.

Тарханкут

1.
И снова жизнь была ко мне добра,
являла сердцу нежности избыток,
когда мой день, как торопливый свиток,
развертывался с самого утра.
Два-три листа напрасно измарав,
с рассеянностью утренней не споря,
вдыхая ветер, рвавшийся от моря,
я шла куда-то. Горечь диких трав
струилась вверх. Свет таял и дрожал,
а каменистый путь был так недолог
на берег, где суровый археолог
слой времени за слоем обнажал.
Там амфоры печальный силуэт
моим глазам сигналил так знакомо
о страннике без крова и без дома,
заметившем меня сквозь толщу лет.
А дом был здесь – как будто бы вчера
лоза плела свою тугую зелень,
вино в кувшины лил веселый эллин,
и эта жизнь была к нему добра.
Но колесо повернуто чуть-чуть,
ось времени вращается со скрипом,
и скифский воин, захлебнувшись криком,
на юг, на юг разматывает путь.
Разрушен дом, разорены сады,
копытами разметан виноградник.
Смотри, смотри – неукротимый всадник
уже летит вдоль пенистой воды!
А жизнь добра и тем опять права –
знак памяти кладет ему на плечи,
и терпкий вкус его гортанной речи
теперь еще хранят мои слова.
…Я встречу их в реальности иной,
в которой мне стоять меж ними всеми,
когда волной нахлынувшее время,
как зеркало, сомкнется надо мной.
Но неизменна длинная игра,
и следующий пленник этой сини
с утра пригубит ветра и полыни,
и снова будет жизнь к нему добра.

2.
По ночам оживала вода –
свет сквозил из придонного мрака,
где шальная морская звезда
серебрилась, как знак зодиака.

И соленое небо над ней
перевернутой чашкой стояло –
там звезда, как ракушка на дне,
перламутровым боком сияла.

Жизнь рождалась подобно лучу,
темноту разрывала, нагая.
Две волны припадали к плечу:
та, внизу, и зеркально – другая.

И хотелось вернуться на свет,
на зеленой земле заблудиться,
где потом –
через тысячу лет –
мне еще предстояло родиться.

Юлия Вдовиченко

Зной

Отливают зеленью стволы
Светлокожих рослых тополей.
Плиты перегретые светлы
Длинных обезлюдевших аллей.
Осени призыву вняв едва,
Углубленья высохшей земли
Выстилает первая листва,
Неприметно блеклая в пыли –
Солнце вперемешку с желтизной...
Растворив бесследно облака,
Встал и замер над землею зной,
И недвижна времени река.

Первая цикада

Запела первая цикада,
Пока еще совсем одна.
В ночных шпалерах винограда
Томится, бродит тишина –
Самозабвенная; такая,
Какой сродни твоя душа.
Цикада робко окликает,
И образы на зов спешат.
И все, что было и что стало,
Найдет единственный исток
И отразится в капле малой –
Такой, как этот голосок...
В щемящей ясности прозрачной
Замри, подольше задержись!
Пусть все побудет однозначным –
И мир, и маленькая жизнь...

Здесь
(посвящается Феодосии)

Здесь нет кривее улицы Прямой
И безотрадней улицы Свободы,
И ничего здесь не меняют годы,
Бегущие, как тени над водой.

В холмах стоит все та же тишина,
И вид для созерцания приятен.
Лишь больше нефтяных узорных пятен
Качает поседелая волна,

Да синью в золотые вечера
Стекает в котловину дым со свалки;
И как-то так выходит, что не жалко
Ни завтра, ни сегодня, ни вчера...

Душа города

...Но если этот город жив столетья,
То, верно, есть и у него душа.
Ее за поворотом новым встретив,
Вздохнешь невольно и замедлишь шаг.

Увидишь вдруг, как бел от солнца камень,
Как ятаганна улиц кривизна;
В провалах спусков плещет даль крылами
И в мареве плывет голубизна.

И вот - жилья последнего приметы.
А дальше - убегает вверх тропа,
Там сладко дремлют, полднем разогреты,
Шерстистые бока Тепе-Оба.*

Трава жестка, как бронзовая стружка.
Ее лучи отвесные сожгли...
А на скамейке древняя старушка
Встречает дальнозорко корабли.

[Винни-Пух и все-все-все]

Юнна Мориц

Этот маленький серенький льётся
На железные шляпочки крыш...
Хорошо ли, бутылка, плывётся,
Что губами письмо шевелишь?

Хорошо! - отвечает бутылка,
Проплывая в дожде за окном,
И стеклянная эта кобылка
Вся прозрачна меж пробкой и дном.

В ней записка плывёт дорогая -
Дорогой её шлёт дорогой,
И, глазами в бутылке моргая,
Она свёрнута трубкой тугой.

Бульки блямкают, дождик клюётся,
Многим здесь не живётся - темно!..
Этот маленький серенький льётся
Из небесного в наше кино.

Штопаная кофта

В Арктике купила я в то лето
Кофту путешественного цвета
Из хлопчатой нити, плотной вязки,
С запахом станка, челночной смазки.

Кофта - скандинавское словечко:
Платье с укоротом на застёжке,
Краткая одежда человечка...
В этой путешественной обложке,

Обретённой то ли на Ямале,
То ли на Таймыре, где поймали
Пьяный айсберг и морского волка, -
В этой кофте есть для писем щёлка...

Связанная в Африке вещица
В Арктике нашла меня в то лето,
Чтоб над пьяным айсбергом светиться
Птицей путешественного цвета.

Во втором поймав тысячелетье
В Арктике такую африканку,
Я люблю сегодня на рассвете
Штопаную эту хулиганку!..

Там, где щёлка у неё для писем,
Почту шлёт мне дивная надежда,
Что каким-то чудом мы зависим
От того, как носит нас одежда.

На случай отравления надеждой

Как только дух бунтарства
Добьётся своего,
Он духом станет барства -
И больше ничего!..

И самый жуткий барин
Выходит из того,
Кто жутко был бунтарен -
И больше ничего!..

И наглым духом барства
Он будет нагло смел, -
Ведь пухом был бунтарства,
Пока не поимел...

О барынях бунтарских
Молчу, молчу, молчу!..
В стране кошмаров барских -
Раздолье психврачу.

Рема

Кто всё успел, тот зря потратил время,
Блаженной праздности угробив Божий дар.
Есть небо с облаками в теореме,
Где над земным летит воздушный шар.

И никаких в том небе доказательств,
Что надо жить, не в облаках паря,
А всё успеть по части ательств-ятельств...
Кто всё успел - потратил время зря.

Уж если тема, так должна быть рема,
Она же - новость, проще говоря.
Кто всё успел - классическая тема,
А рема - что потратил время зря.
Три яруса рабов гребут в триреме
Крушить триеру - копию свою...
Кто всё успел, тот зря потратил время,
А Клеопатра предпочла змею.

***
В прохладе утренней, где дышится так сладко,
Глазами обрастаю, как листвой,
А в небесах воздухоплавает лошадка -
Такое облако и облик столь живой,

Из обольстительных и тающих материй,
Из капель, дуновений и лучей.
Вмиг растворясь, - такой прозрачной стать потерей,
Не воскрешаемой из груды мелочей!..

Люблю я это превратительное дело,
Не глядя под ноги, глядеть на облака,
Где, превращаясь в превратительное тело,
Исчезновений возвращается река.

[Профессор Дуб]

Н. Доризо

Выходит возраст мой на линию огня...

Выходит возраст мой на линию огня.
Как дом с порога,
Как роман с пролога,
Газету начинаю с некролога.
Живых друзей все меньше у меня.
Выходит возраст мой на линию огня.

Так високосный год мой начался.
Друзья уходят, остаются жены
И те ж, без измененья, телефоны,
Все те же цифры, но не голоса...
Так високосный год мой начался.

Чужая смерть страшна мне, как своя.
И, расставаясь у могилы с другом,
Как ни грешно, я думаю с испугом,
Что сам умру когда-нибудь и я.
Чужая смерть страшна мне, как своя.

Есть только вечность. Вечной славы нет.
И даже вы, бессмертные поэты,
В конечном счете смертны, как планеты,
Как солнце - через сотни тысяч лет.
Есть только вечность. Вечной славы нет.

Ко мне пришло мое начало дня.
Пока живу, я все-таки бессмертен,
Хотя бы тем, что вновь забыл о смерти.
Есть мысль, есть труд, есть слово у меня,
И возраст мой на линии огня.

[Профессор Дуб]

Поэт Татул Гурян (1914 – 1942) погиб под Севастополем 22 июня 1942 года . До последнего дня своей жизни он писал стихи. Под последним стихотворением, изданным в годы войны, стоит дата:

«19 июня 1942 года. Севастопольский фронт».

Снова застит завеса дыма
Крымских высей седую даль,
Стоит биться за горы Крыма,
Погибать ради них не жаль.

Как в декабрьской той эпопее,
Здесь до смерти - подать рукой,
Враг беснуется, свирепеет,
Кровь сраженных течет рекой.

Враг безжалостен, нагл, бездушен,
Жизнь нашу мраком своим накрыв,
Отовсюду – с воздуха, с суши –
Надвигается он на Крым.

Пламя мчится, преград не зная,
Мины в каждом таятся рву,
Ширь небесная и земная –
Раскаленный ад наяву…

Не страшит нас орудий вой,
Смерть не ставит нас на колени,
Рядом с павшим встает живой,
Чтобы ринуться в наступленье.

Обессиленная вконец,
Смерть уж пятится шаг за шагом;
Наше мужество и отвага
Возлагают на нас венец.

Снова застит завеса дыма
Крымских высей седую даль,
Стоит биться за горы Крыма,
Погибать ради них не жаль.

[Профессор Дуб]

Г. Поженян

Освобождение

В моих ушах, контуженных войной,
Не гул, не звон, а чей-то позывной.
Но чей он и который это год -
Я все забыл: и ключ, и гриф, и код.

В моих ногах - осколки прежних лет.
Они со мной покинут этот свет,
И вместе с ними выйдут из огня
Тот, кто стрелял и тот, кто спас меня.

В моих зрачках (не я тому виной,
Что жив остался, просто я - связной
Меж теми, кто живут и кто мертвы),
В моих зрачках зеленый цвет травы.

…Я всё, что смог, скребком годов соскрёб.
Я не берёг, не подставлял свой лоб,
Не коротал в чужой рубахе дни
И был на плахе всем другим сродни.

В предчувствии начала и конца-
Светлее тень спокойного лица,
Уверенней разжатая рука,
Добрее уходящая строка.

Иду на дно и не иду ко дну…
Так две реки сливаются в одну.
Чтоб, растворившись в море навсегда,
Плыла освобождённая вода.

[А.Смит]

господи, Дуб, кончится когда-нибудь эта война?...

[Профессор Дуб]

Смит, Вас никто не заставляет читать стихи о войне.
Пропускайте мои посты и живите спокойно.
Есть другие темы в конце концов.
Вообще, хотелось бы, чтобы Виктор Сергеевич высказался на этот счёт.
Если он скажет, что хватит о войне, то я тут же закончу это дело.

[Виктор]

Не знаю что и сказать...
Как говорится - о вкусах не спорят. Лично я выставляю здесь стихи руководствуясь своим пониманием того, что есть поэзия, а что - ее имитация. Можно сказать - личным вкусом. И еще - чувством такта.
Пожалуй и все. А командовать что правильно, а что нет - увольте, это ж не детский сад...

[Профессор Дуб]

Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.

Конечно, о вкусах не спорят, Виктор Сергеевич.
Мне кажется, что таких проникновенных стихотворений как "Освобождение" Поженяна очень мало, а в наше-то время вообще подобное не пишут.
А ещё, - я не виноват, что военная поэзия живёт во мне с пелёнок.
Вторая тема у меня в поэзии, конечно же - женщины:

C.Орлов

Уходит женщина

Уходит женщина. Уходит,
Как солнце с неба, как река
За горизонт по шатким сходням
Травы, кувшинок, тростника.

Уходит женщина так просто,
Без слов, без слез, без жалоб прочь,
Как в океане синий остров,
Как день уходит и как ночь, —

Естественно, обычно, вечно
Уходит женщина. Не тронь.
Так, уходя, идет навстречу
Кому-то ветер и огонь.

Как ливень с тысячей мелодий
Из поля в новые поля,
Уходит женщина. Уходят
И гаснут следом тополя.

Уходит женщина. Ни злоба,
Ни просьбы непонятны ей,
И задержать ее не пробуй,
Остановить ее не смей.

Молить напрасно, звать напрасно,
Бежать за ней — напрасный труд...
Уходит — и ее, как праздник,
Уже, наверно, где-то ждут.

[Стрелок]

Спасибо,ребята,всем за выложенные стихи.Крымская тема будит грезы о море,которые ежегодно с наступлением лета усиливаются.Море снится по ночам.

Вспоминаю подъезд,разговор у перил
Поцелуй.как паденье в траншею
А наутро я бусы тебе подарил
На свою получается шею
Потому что,возможно,я выбрал не ту
Я в сомнениях плавлюсь как олово
Но уж поздно гадать ты надела фату
На мою получается голову.

.
К сож. автора не помню.

[Профессор Дуб]

Л. Татьяничева

Суровый танец

И на току,
И в чистом поле
В войну я слышала не раз:
— А ну-ка, бабы,
Спляшем, что ли!
И начинался сухопляс.
Без музыки.
Без вскриков звонких,
Сосредоточенны, строги,
Плясали бабы и девчонки,
По-вдовьи повязав платки.
Не павами по кругу плыли,
С ладами чуткими в ладу.
А будто дробно молотили
Цепями горе-лебеду.
Плясали, словно угрожая
Врагу:
— Хоть трижды нас убей,
Воскреснем мы и нарожаем
Отечеству богатырей!
Наперекор нелегкой доле,
Да так, чтобы слеза из глаз,
Плясали бабы в чистом поле
Суровый танец —
Сухопляс.

[Talifa]

Опять до времени отложены дела

Опять до времени отложены дела,
И день погас, чтоб разгореться снова,
И тишина в свои объятья нас взяла,
Как-будто ждет простого искреннего слова.

И если это слово прозвучит,
Его, быть может, только мы с тобой услышим,
И на ступеньку в этой жизни станем выше,
И никакая нас беда не разлучит.

Я не могу опять мечтам сдаваться в плен,
Мечты, как беды, друг на друга так похожи.
Прости мне грех, но встану я с колен, -
Я не могу всю жизнь любить одно и то же.

Нет проще дела, чем обманывать себя,
Нельзя лишь выправить судьбы крутых изгибов,
Я не могу, как все, укрыться от дождя,
Который льет, чтоб смыть следы былых ошибок.

И если я считал себя умней других людей,
И так котел всегда во всем быть прав,
За то наказан справедливо и сурово.
Я убедился в том, что верных нет путей,
Но выбор есть между испытанным и новым.

И чтобы выбрать, нужно заново прочесть
И вспомнить жизнь свою не как того захочешь,
Ведь все, что было, все, что будет и что есть,
Понять в ней можно, лишь читал между строчек

Настанет утро, загорится новый день,
Признаться в том, что ты был слаб, не так уж страшно,
Зато есть шанс подняться выше на ступень,
Чтоб не похож был новый день на день вчерашний.

И прежде, чем пуститься в новый путь,
Припомни все, зачем живешь на белом свете, -
Протягивая спичку к сигарете,
В твои глаза хочу я заглянуть.
К.Никольский

[Профессор Дуб]

В. Солоухин

Волки

Мы — волки,
И нас
По сравненью с собаками
Мало.
Под грохот двустволки
Год от году нас
Убывало.

Мы, как на расстреле,
На землю ложились без стона.
Но мы уцелели,
Хотя и живем вне закона.

Мы — волки, нас мало,
Нас можно сказать — единицы.
Мы те же собаки,
Но мы не хотели смириться.

Вам блюдо похлебки,
Нам проголодь в поле морозном,
Звериные тропки,
Сугробы в молчании звездном.

Вас в избы пускают
В январские лютые стужи,
А нас окружают
Флажки роковые все туже.

Вы смотрите в щелки,
Мы рыщем в лесу на свободе.
Вы, в сущности,— волки,
Но вы изменили породе.

Вы серыми были,
Вы смелыми были вначале.
Но вас прикормили,
И вы в сторожей измельчали.

И льстить и служить
Вы за хлебную корочку рады,
Но цепь и ошейник
Достойная ваша награда.

Дрожите в подклети,
Когда на охоту мы выйдем.
Всех больше на свете
Мы, волки, собак ненавидим.

[Профессор Дуб]

К. Ваншенкин

Земли потрескавшейся корка

Земли потрескавшейся корка.
Война. Далекие года...
Мой друг мне крикнул: - Есть махорка?.
А я ему: - Иди сюда!..

И мы стояли у кювета,
Благословляя свой привал,
И он уже достал газету,
А я махорку доставал.

Слепил цигарку я прилежно
И чиркнул спичкой раз и два.
А он сказал мне безмятежно:
- Ты сам прикуривай сперва...

От ветра заслонясь умело,
Я отступил на шаг всего,
Но пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего.

И он качнулся как-то зыбко,
Упал, просыпав весь табак,
И виноватая улыбка
Застыла на его губах.

И я не мог улыбку эту
Забыть в походе и в бою
И как шагали вдоль кювета
Мы с ним у жизни на краю.

Жара плыла, метель свистела,
А я забыть не смог того,
Как пуля, что в меня летела,
Попала в друга моего...

[Talifa]

Я Вас любил. Любовь ещё (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Всё разлетелось к чёрту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее, виски:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Чёрт, всё не по-людски!
Я Вас любил так сильно, безнадёжно,
как дай Вам Бог другими - но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит - по Пармениду - дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться - "бюст" зачеркиваю - уст!
Бродский

[Виктор]

Иосиф Бродский

М. Б.
То не Муза воды набирает в рот.
То, должно, крепкий сон молодца берет.
И махнувшая вслед голубым платком
наезжает на грудь паровым катком.

И не встать ни раком, ни так словам,
как назад в осиновый строй дровам.
И глазами по наволочке лицо
растекается, как по сковороде яйцо.

Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где — Господь прости —
точно рыба — воздух, сырой губой
я хватал то, что было тогда тобой?

Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался б в лесах за тебя свинцу,
но и в черном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».

Но, видать, не судьба, и года не те.
И уже седина стыдно молвить — где.
Больше длинных жил, чем для них кровей,
да и мысли мертвых кустов кривей.

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.
Нарисуй на бумаге простой кружок.
Это буду я: ничего внутри.
Посмотри на него — и потом сотри.
1980

[А.Смит]

Стянул с форума Ленты.ру:

Из Путеводителя "Автостопом по Галактике" Дугласа Адамса нам известны следующие занимательные факты:
1. Поэзия вогонов является третьей самой ужасной вещью этого рода во Вселенной.
2. Вторая по своей ужасности - поэзия азготов с Крии. В качестве примера приводится название смертоубийственной поэмы одного из величайших азготских творцов: "Ode to a Small Lump of Green Putty I Found in my Armpit One Midsummer Morning".
3. Самая кошмарная поэзия принадлежит перу Паулы Нэнси Миллстоун Дженнингс из Гринбриджа, Эссекс, Англия - но её, к счастью, не существует.
Плюс есть еще поэзия Главы республики Марий Эл Леонида Маркелова http://lenta.ru/news/2011/04/13/poetry/