Стихи [каталог в первом сообщении]

[Винни-Пух и все-все-все]

Сервантес в турецком плену

Двадцативосьмилетний Сервантес в
сентябре 1575 года, возвращаясь на
галере из Неаполя вместе со своим
братом, был захвачен в плен пиратами и
отвезен в рабство в Алжир, где он 5 лет
пробыл в плену у турецкого правителя
Алжира Гассан-паши. Он трижды пытался
бежать из плена, не терял веры в свободу
и крепил эту веру в других благодаря
своей отваге и жизнелюбию.


Ангел божий, ангел белый,
Ангел дымчатый, сквозной!
Что со мною ты не делай,
Все же сладок путь земной.

У действительности - клещи,
У действительности - плеть,-
Отвратительные вещи
Мне приходится терпеть.

Все же лезу вон из кожи,
Чтоб не рухнуть в мир иной,
Ангел белый, ангел божий,
Ангел дымчатый, сквозной!

Нет числа моим страданьям,
Испытаньям нет числа...
Сколько душу мы ни раним,
Жизни радость ей мила.

Вынесть можно только с верой
Эту стужу, этот зной...
Ангел божий, ангел белый,
Ангел дымчатый, сквозной!

Твоя воля звонче крови
В черный час и в светлый час,
Оборвать на полуслове
Можешь каждого из нас.

Укрепи мне душу, тело -
Откровеньями верну,
Ангел божий, ангел белый,
Мне приснившийся в плену.

Рыцарский роман

И я была как остальные,
Пуды носила я стальные -
Кольчуги, латы, шеломы -
Железо с прорезью для глаз
(Смотри научные альбомы,
Историю за пятый класс).

Внимая вражеском крику,
Я подымала эту пику
И этот меч над головою -
Внимая вражескому вою.
И только юноше понять,
Как это можно все поднять -
Не раз, не два, а сколько надо
В железной битве, в пекле ада,
В крови средневековых лет,
Где мог быть истинным поэтом
Лишь рыцарь, воин и атлет.

Но меж колечек, скреп, застежек
Немало потайных дорожек
Находит гибель - ей видней.
Имей Любовь на этот случай,
Средневековье - наилучший
Раздел, где сказано о ней!

О мельчайшем

Почуяв гибель сонными крылами,
запела муха на оконной раме
струною трепетною,
лепетной струной
о силах вытекших, усопших, истонченных
в летаньях, ползаньях,
в страстях ожесточенных,
в погонях яростных за пищею земной...

Она заводит в полночь это пенье,
в блаженное впадая отупенье
от звонкой дрожи ... Взор ее ослеп.
Сухую плоть кружа и спотыкая,
она не видит, где вода и хлеб.
О том и пенье. Музыка такая
ночей на пять. А после - вечный сон.
И я ловлю ее предсмертный звон -
звон колокольчика на шее у слепого,
неотвратимости певучий бубенец,
мотив, связующий начало и конец
под грубой тканью тайного покрова.

Колыбельная

Месяц в облаке зевнул,
К небесам щекой прильнул,
Весь калачиком свернулся,
Улыбнулся и уснул.

Я прильну к тебе щекой,
Серебристою рекой,
Абрикосовою веткой...
Помни! Я была такой.

Сердцем к сердцу прислоню,
К ненасытному огню.
И себя люблю, и многих...
А тебе не изменю.

На челе твоем крутом
Будет тайный знак о том,
Что меня любил всех раньше,
А других - уже потом.

Будет тайный знак о том,
Что расцвете золотом
Я сперва тебя кормила,
А земля - уже потом.

Спи, дитя мое, усни.
Добрым именем блесни.
И себя люби, и многих...
Только мне не измени.

А изменишь - улыбнусь
И прощу... Но я клянусь,
Что для следующей жизни
Я с тобою не вернусь,

Не вернусь тебя рожать,
За тебя всю жизнь дрожать.
Лучше камнем под ногами
В синей Индии лежать.

Спи, дитя мое, усни.
Добрым именем блесни.
И себя люби, и многих...
Только мне не измени.

Мотив

Сквозь облака просачиваться стала
Ночная мгла, сливаясь над строкой.
Душа трудиться за день так устала,
Что трет мои глаза
своей рукой.

Но стоит мне замкнуть глаза покорно
И ей в угоду распластаться всласть,
Как в тот же миг искусно и проворно
Она узоры начинает прясть.

И не посмей проспать ее работы
И волокон, струящих дальний свет!
Как музыкант с листа читает ноты,
Прочтешь и ты мотив своих сует:

Теперь он твой, к утру с тобой проснется
И напоет, насвищет сам себя.
Он, как ведро, вернулся из колодца,
Где так темна прозрачная судьба.

Иди сюда, привязывайся крепко,
Набей оскому, как любой мотив!
Ты отдираешь эту жизнь от слепка,
Одним рывком страданья прекратив.

Поэт родился не хулить, не славить,
И не сверкать, как редкий минерал,
А умереть и жизнь свою оставить,
Как будто ни на миг не умирал.

Лепесток огня

Метель прозрачна для меня,
как звонкое стекло.
Далекий лепесток огня,
с тобою мне светло.

Клубятся вихри, свищет мрак,
завьюжило пути...
Но разве ты не вещий знак,
надежда во плоти?

Стихии ветер ледяной
вгрызается, как рысь.
Отрада жизни, свет сквозной,
на путника струись!

Не дай отчаяться тому,
кто, твой вдыхая свет,
проходит, как трава сквозь тьму
и светится в ответ.

Воздай ему,
не будь жесток!
И твой, быть может, лепесток -
его усилий след...
Юнна Мориц

[Konyakoff]

АЛФАВИТ. Г.Гессе
Ты пишешь на листе, и смысл, означен
И закреплен блужданьями пера,
Для сведущего до конца прозрачен:
На правилах покоится игра.

Но что, когда бы оказался рядом
Лесной дикарь иль человек с луны
И в росчерки твои вперился взглядом:
Как странно были бы потрясены
Глубины неискусного рассудка!
Ему бы, верно, эти письмена
Привиделись живою тварью, жутко
Коснеющей в оцепененье сна;
Пытливо вглядываясь, словно в след,
Вживаясь в этот бред, ища ответ,
Он целый мир немых существований,
Невнятных мирозданий распорядок
Увидел бы за вязью начертаний,
Томясь загадками, ища разгадок.
Он головой качал бы и дивился
Тому, как строй вселенский исказился,
Войдя в строенье строк, как мир вмещен
Во всем объеме в чернокнижье знаков,
Чей ряд блюдет свой чопорный закон
И до того в повторах одинаков,
Что жизнь и смерть, решеткой рун членимы,
Неразличимы и почти что мнимы...

Но под конец от нестерпимой муки
Он завопил бы, и разжег бы пламя,
И под напевов и заклятий звуки
Огню бы предал лист, сжимая руки;
Потом с полузакрытыми глазами
Дремал бы он и чувствовал, что сон
Развоплощен, развеялся, вернулся
В небытие, что морок прекращен, --
И лишь тогда б вздохнул и улыбнулся.

[Konyakoff]

Песня о сумасшедшем доме. Владимир Высоцкий

Сказал себе я: брось писать,-
Но руки сами просятся.
Ох, мама моя родная, друзья любимые!
Лежу в палате - косятся,
Не сплю: боюсь - набросятся,-
Ведь рядом - психи тихие, неизлечимые.

Бывают психи разные -
Не буйные, но грязные,-
Их лечат, морят голодом, их санитары бьют.
И вот что удивительно:
Все ходят без смирительных
И то, что мне приносится, все психи эти жрут.

Куда там Достоевскому
С "Записками" известными,-
Увидел бы, покойничек, как бьют об двери лбы!
И рассказать бы Гоголю
Про нашу жизнь убогую,-
Ей-богу, этот Гоголь бы нам не поверил бы.

Вот это мука,- плюй на них! -
Они же ведь, суки, буйные:
Все норовят меня лизнуть,- ей-богу, нету сил!
Вчера в палате номер семь
Один свихнулся насовсем -
Кричал: "Даешь Америку!" и санитаров бил.

Я не желаю славы, и
Пока я в полном здравии -
Рассудок не померк еще, - и это впереди,-
Вот главврачиха - женщина -
Пусть тихо, но помешана,-
Я говорю: "Сойду с ума!"- она мне: "Подожди!"

Я жду, но чувствую - уже
Хожу по лезвию ноже:
Забыл алфавит, падежей припомнил только два...
И я прошу моих друзья,
Чтоб кто бы их бы ни был я,
Забрать его, ему, меня отсюдова!

зима 1965-1966

[Крючкотвор]

Гафту - 75.
Эфир "Эхо Москвы":
Посвящение Высоцкому
Посвящение Визбору

"Уже от мыслей никуда не деться":
источник
марля

[Calceteiro]

Спасибо, Константин!

[Алекс Йо]

ГИМН ЙОГОВ

Легко на сердце от йоги веселой,
Она скучать не дает никогда,
И любят йогу деревни и села,
И любят йогу большие города.

Припев
Нам йога строить и жить помогает,
Она, как друг, и зовет, и ведет,
И тот, кто с йогой по жизни шагает,
Тот никогда и нигде не пропадет.

Шагай вперед йогическое племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели.
Мы покоряем пространство и время,
Мы - молодые хозяева земли.

Припев

Мы можем петь и смеяться, как дети,
Среди упорной борьбы и труда,
Ведь йога сделала такими нас на свете,
Что не сдаемся мы нигде и никогда.

Припев

И если враг нашу радость живую
Отнять захочет в упорном бою,
Тогда мы йогу применим боевую
И встанем грудью за йогу свою.

Припев

Исполняется на музыку Дунаевского

[Винни-Пух и все-все-все]

Степь

Сомкнулась степь синеющим кольцом,
И нет конца ее цветущей нови.
Вот впереди старуха на корове,
Скуластая и желтая лицом.

Равняемся. Халат на вате, шапка
С собачьим острым верхом, сапоги...
- Как неуклюж кривой постав ноги,
Как ты стара и узкоглаза, бабка!

- Хозяин, я не бабка, я старик,
Я с виду дряхл от скуки и печали,
Я узкоглаз затем, что я привык
Смотреть в обманчивые дали.

***
Щеглы, их звон, стеклянный, неживой,
И клен над облетевшею листвой,
На пустоте лазоревой и чистой,
Уже весь голый, легкий и ветвистый...
О, мука мук! Что надо мне, ему,
Щеглам, листве? И разве я пойму,
Зачем я должен радость этой муки,
Вот этот небосклон, и этот звон,
И темный смысл, которым полон он,
Вместить в созвучия и звуки?
Я должен взять - и, разгадав, отдать,
Мне кто-то должен сострадать,
Что пригревает солнце низким светом
Меня в саду, просторном и раздетом.
Что озаряет желтая листва
Ветвистый клен, что я едва-едва,
Бродя в восторге по саду пустому,
Мою тоску даю понять другому...
- Беру большой зубчатый лист с тугим
Пурпурным стеблем, - пусть в моей тетради
Останется хоть память вместе с ним
Об этом светлом вертограде
С травой, хрустящей белым серебром,
О пустоте, сияющей над кленом
Безжизненно-лазоревым шатром,
И о щеглах с хрустально-мертвым звоном!

Русская весна

Скучно в лощинах березам,
Туманная муть на полях,
Конским размокшим навозом
В тумане чернеется шлях.

В сонной степной деревушке
Пахучие хлебы пекут.
Медленно две побирушки
По деревушке бредут.
Там, среди улицы, лужи,
Зола и весенняя грязь,
В избах угар, а снаружи
Завалинки тлеют, дымясь.
Жмурясь, сидит у амбара
Овчарка на ржавой цепи.
В избах - темно от угара.
Туманно и тихо - в степи.
Только петух беззаботно
Весну воспевает весь день.
В поле тепло и дремотно,
А в сердце счастливая лень.

Собака

Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей
Ты смотришь золотистыми глазами
На вьюжный двор, на снег, прилипший к раме,
На метлы гулких, дымных тополей.

Вздыхая, ты свернулась потеплей
У ног моих - и думаешь... Мы сами
Томим себя - тоской иных полей,
Иных пустынь... за пермскими горами.
Ты вспоминаешь то, что чуждо мне:
Седое небо, тундры, льды и чумы
В твоей студеной дикой стороне.

Но я всегда делю с тобою думы:
Я человек: как бог, я обречен
Познать тоску всех стран и всех времен.

***
Под окном бродила и скучала,
подходила, горестно молчала -
а ведь я и сам был рад
отложить перо покорно,
выскочить в окно проворно,
увести Тебя в весенний сад.

Там однажды я Тебе признался, -
плача и смеясь, пообещался:
«Если встретимся в саду в раю
на какой-нибудь дорожке,
поклонюсь Тебе я в ножки
за любовь мою».

***
Огромный, красный, старый пароход
У мола стал, вернувшись из Сиднея.
Белеет мол и, радостно синея,
Безоблачный сияет небосвод.
В тиши, в тепле, на солнце, в изумрудной
Сквозной воде, склонясь на левый борт,
Гигант уснул. И спит пахучий порт,
Спят грузчики. Белеет мол безлюдный.
В воде прозрачной виден узкий киль.
Весь в ракушках. Их слой зелено-ржавый
Нарос давно... У Суматры, у Явы,
В Великом океане... в зной и штиль.
Мальчишка-негр в турецкой грязной феске
Висит в бадье, по борту, красит бак –
И от воды на свежий красный лак
Зеркальные восходят арабески.
И лак блестит под черною рукой,
Слепит глаза... И мальчик-обезьяна
Сквозь сон поет... Простой напев Судана
Звучит в тиши всем чуждою тоской.
Иван Бунин

Душе я сказал - смирись! И жди без надежды,
Ибо ждала бы не то; жди без любви,
Ибо любила б не то; есть еще вчера -
Но вера, любовь и надежда - все в ожиданье.
Жди без раздумий, ибо ты не готова к раздумьям -
Тьма станет светом, незыблемость ритмом.
Бормотанье бегущих потоков и зимняя молния,
Дикий тмин и земляника,
Смех в саду, отзвук восторга
Не утрачены и насущны, указуют муки
Рожденья и смерти.
Скажешь, что я повторяюсь -
Кое-что говорил я и раньше. И снова скажу.
Повторить? Чтобы прийти сюда,
Где ты есть, оттуда, где тебя нет,
Ты должен идти по дороге, где не до восторга.
Чтобы достигнуть того, чего ты не знаешь,
Ты должен идти по дороге незнанья.
Чтобы иметь то, чего не имеешь,
Ты должен идти по дороге отчужденья.
Чтобы стать не тем, кто ты есть,
Ты должен пройти по дороге, где тебя нет.
И что ты не знаешь - единственное, что ты знаешь,
И чем ты владеешь - тем ты не владеешь,
И где ты есть - там тебя нет.
Элиот

[Likos]

Меня не любили поэты -
Поэтов любила сама.
Любовью ничьей не воспета,
Я их обходила дома.
Не мучила, ночью не снилась,
Не злилась, практически, нет,
Когда оценить доводилось
Не мне посвящённый сонет.
И ни для кого не обуза,
Беспечно кивнув головой,
Я, словно ничейная муза,
Ночной улетала Москвой.
И где-нибудь вовсе некстати,
На чьих-то несома руках,
Я слушала о сопромате,
Об опытах на червяках.
И рифмы ко мне приходили,
Качаясь на гребне строки...
Меня инженеры любили,
Биологи и моряки!

***
Я много книжек прочитала,
Писала и стихи, и письма...
Ты мне не верь - я знаю мало,
Я ничего не знаю в жизни.
Ты знаешь больше, знаешь лучше,
Надёжнее твоя наука,
Когда ты в детстве кошек мучил
И в сусликов стрелял из лука,
Сбегал из дома, на вокзале
Жил, или спал со шлюхой, греясь,
Когда тебе под дых давали,
Когда тебе давали в челюсть,
Когда и ты, уча удары,
Их отрабатывал на слабых,
Когда, смуглея от загара,
С усмешкой говоря о бабах,
В армейской жарился казарме
На высоте горы восточной,
Когда ты рассуждал о карме,
Но, выживая, жил по-волчьи,
И брал верёвку или "травку",
Когда считал, что жизнь пропала.
А я читала Франца Кафку,
Но жизни я не понимала.
Мне рядом быть не хватит силы –
Меня отбросит, как волною.
И всё-таки ты будешь, милый,
Жить по-написанному мною.

***
Мне представилось вдруг,
как ты женщину клеишь на рынке.
Ты торгуешься с ней
за какой-то кусочек грудинки.
А она раскраснелась,
смеётся, почуяв удачу, -
Чёрный локон
и говор хохлацкий, а может, казачий.
И она тебе дарит
секреты гречишного мёда,
И она для тебя интересна
как жизнь и природа.
Ты диктуешь ей адрес,
зовёшь нынче вечером в гости.
А она, смяв бумажку в карман, повторяет: "Ой, бросьте!"
Твой крутой интеллект,
рефлексию на сутки унявший,
С ней вполне отдохнёт -
с этой Галой, Оксаной, Наташей.
Всё естественно, просто,
и нет никакого цинизма.
Это я загибаюсь
от собственного мазохизма,
Это я далека
от природы, грудинки и мёда,
От случайной любви,
от тебя и, вообще, от народа.
Елена Исаева

[Likos]

Мне слишком хочется повеситься, но лень подыскивать крюки.
Я соблюдаю равновесие - вот две ноги, вот две руки,
И что еще там...шейка, вырезка, нарезка книжной мишуры,
Ко лбу звездой прибита вывеска - "Прощайте все, иду на Вы"
О, этот пафос, эта выспренность - мои любимые грехи,
Каким скребком мне надо выскоблить все нерожденные стихи?
Аборт имеет сроки годности, и выбор, кажется, один...
О, у меня не хватит гордости просить у Бога анальгин!
Согласно купленным билетикам сажусь у крайнего окна,
И еду линией поэтики от точки "Х.й" до точки "На".

***
Мой добрый друг, веночек мизантропий
Замешан на бутылочном стекле.
Плывем в сорокоградусном сиропе
Не приближаясь, кажется, к земле.
Твой парус вял, как кактус на морозе,
Твой день тяжел, как гиря на весу,
Плывем себе, зациклившись на прозе,
Как мухи, попадающие в суп.
И разливаем горечь по стаканам.
Печать на лоб – «ты не умеешь жить».
Что делать подзаплывшим капитанам?
Лишь только х.й на это положить.
По коже рук не пишутся сонеты,
И этот выход пахнет тухлецой…
Хохочут повзрослевшие поэты,
Когда им карты падают свинцом.
Плыви, мой друг, до той последней точки,
Считая ритмом каждый перебой…
За истину. За паузу. За строчку.
Последний тост – за право быть собой.

***
Экономика роскоши. Я экономлю – надо.
Что поделать, деньги Господь зажилил…
Ах, как хочется эти вот трусики и помаду,
И вот эту шубку…Как лошадь в мыле,
Я бегу, и бутики мне вслед хохочут,
Каблуком до камня асфальт изранен…
Что поделать, любая кокетка хочет
Ветерок под шляпкой, а не в кармане.
За плечом мой ангел, он выпил много,
Потому потрепан, как банный веник,
Я пишу письмо на деревню Богу,
А в конверте «Господи! Дай мне денег!
Я сама, конечно, с коня и в хату,
Потушу, отдраю, сварю сосиски.
И стрелял на пиво вон тот крылатый,
Вот, стоит довольный, как кот у миски.
Ты не бойся, Боже – не надо много,
Только чтоб на шляпки, на дом, на Прагу…»
Только, видимо, почта доходит к Богу
Так же, как к желудку доходит брага.
Он письмо получит, скривится хмуро,
Запашок циничный крылом занюхав,
И с небес мне крикнет: « Все бабы – дуры!»…
И захлопнет небо, как веер – шлюха.
Подойдет мой ангел, возьмет за руку…
Ну не плачь, ведь ты у меня – такая!.
А в салате жизни так много лука…
Я не плачу, ангел. Я выдыхаю.

***
Мне скучно, мама. Скучно и темно.
Давай свечу поставим на окно?
Свеча сгорит, а я уйду на дно:
Утонет мячик.
Все это, мама, просто ерунда.
Я просто жизнь склоняю по годам.
Бежит к порогу темная вода,
А я не плачу.
А свечи нынче все наперечет,
Глядит на небо грустный звездочет,
Ему за это слава и почет,
И с полки пряник:
Давай уедем в город Зурбаган,
В Бразилию к далеким берегам,
И завтраки достанутся врагам,
Муму - "Титаник":
А хочешь, мама, я тебя спасу?
Подснежников из леса принесу?
Капусту - волку, бабушке - козу,
Надежду - прочим:
Мне грустно, мама. Грустно и темно:
Меня свеча оплакала давно.
В варенье - пальцы. В истине - вино.
И грифель сточен:
Мария Хамзина

[Виктор]

Уголовная моя родина,
приблатненный ее уют...
Сколько крови на землю пролито,
и меня здесь, глядишь, убьют.
Кто там - красные или черные,
или лучший друг - азиат,
А скорее свои - крещеные -
мой товарищ, сосед и брат!

Ах, российские да вы подвальчики,
коридорчики, тупички,
Наши стеночки да наши мальчики,
наши ножички да штычки,
Порубают всех нас лопатою,
и за дело - не вылезай...
Моя родина конопатая,
популярная, как слеза.

Но люблю ее до последнего,
где еще порадеть дадут,
Я оденусь нынче по-летнему,
я дождусь роковых минут,
И на улицу огородами
выйду сам - вот он я, смотри -
Уголовная моя родина,
в лужах черные пузыри.
Бережков Владимир

***
Боже, Боже, какой небывалый покой,
Даже вздохи мои не слышны...
Это я или кто-то, счастливый другой
Стал прозрачной слюдой тишины?..
Это я или кто-то - неведомо кто -
Отыскал наконец-то свой след?..
Может быть, ему завтра исполнится сто,
Может быть, даже тысяча лет.
Может быть, он себя отыскал не в раю,
Не спускался за вымыслом в ад,
А увидел в воробушке душу свою,
Мимолётный рассеянный взгляд...
Вот и я узнаю свои детские сны
За любым придорожным кустом, -
И меня окружает фантом тишины
Безымянным своим торжеством.
Тишина - это миг единенья с собой,
Встреча мальчика со стариком...
Всё, что ты называл бесприютной судьбой,
Зацвело неприметным цветком.
Вениамин Блаженный

***
Не вдоль по речке, не по лесам -
Вдали от родных огней -
Ты выбрал эту дорогу сам,
Тебе и идти по ней.
Лежит дорога - твой рай и ад,
Исток твой и твой исход.
И должен ты повернуть назад
Или идти вперед.

Твоя дорога и коротка,
И жизни длинней она,
Но вот не слишком ли высока
Ошибки любой цена.
И ты уже отказаться рад
От тяжких своих забот.
Но, если ты повернешь назад,
Кто же пойдет вперед?

Хватаешь небо горячим ртом -
Ступени вперед круты, -
Другие это пройдут потом,
И все же сначала - ты.
Так каждый шаг перемерь стократ
И снова проверь расчет.
Ведь если ты не придешь назад,
Кто же пойдет вперед?
Борис Вахнюк

Песня об органисте

Рост у меня
Не больше валенка.
Все глядят на меня
Вниз,
И органист я
Тоже маленький,
Но все-таки я
Органист.

Я шел к органу,
Скрипя половицей,
Свой маленький рост
Кляня,
Все пришли
Слушать певицу
И никто не хотел
Меня.

Я подумал: мы в пахаре
Чтим целину,
В вoине - страх врагам,
Дипломат свою
Преставляет страну,
Я представляю
Орган.

Я пришел и сел.
И без тени страха,
Как молния ясен
И быстр,
Я нацелился в зал
Токкатою Баха
И нажал
Басовый регистр.

О, только музыкой,
Не словами
Всколыхнулась
Земная твердь.
Звуки поплыли
Над головами,
Вкрадчивые,
Как смерть.

И будто древних богов
Ропот,
И будто дальний набат,
И будто все
Великаны Европы
Шевельнулись
В своих гробах.

И звуки начали
Души нежить,
И зов любви
Нарастал,
И небыль, и нечисть,
Ненависть, нежить
Бежали,
Как от креста.

Бах сочинил,
Я растревожил
Свинцовых труб
Ураган.
То, что я нажил,
Гений прожил,
Но нас уравнял
Орган.

Я видел:
Галерка бежала к сцене,
Где я в токкатном бреду,
И видел я,
Иностранный священник
Плакал
В первом ряду.

О, как боялся я
Свалиться,
Огромный свой рост
Кляня.
О, как хотелось мне
С ними слиться,
С теми, кто, вздев
Потрясенные лица,
Снизу вверх
Глядел на меня.
Михаил Анчаров

[Vediki]

Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить;
И глазами добычу найти;
И за ней незаметно следить.

Как бы ни был нечуток и груб
Человек, за которым следят, -
Он почувствует пристальный взгляд
Хоть в углах еле дрогнувших губ.

А другой - точно сразу поймет:
Вздрогнут плечи, рука у него;
Обернется - и нет ничего;
Между тем - беспокойство растет.

Тем и страшен невидимый взгляд,
Что его невозможно поймать;
Чуешь ты, но не можешь понять,
Чьи глаза за тобою следят.

Не корысть, не влюбленность, не месть;
Так - игра, как игра у детей:
И в собрании каждом людей
Эти тайные сыщики есть.

Ты и сам иногда не поймешь,
Отчего так бывает порой,
Что собою ты к людям придешь,
А уйдешь от людей - не собой.

Есть дурной и хороший есть глаз,
Только лучше б ничей не следил:
Слишком много есть в каждом из нас
Неизвестных, играющих сил...

О, тоска! Через тысячу лет
Мы не сможем измерить души:
Мы услышим полет всех планет,
Громовые раскаты в тиши...

А пока - в неизвестном живем
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других...


А. Блок 18 декабря 1913

[А.Смит]

Из далеких 2005-2006 годов мне аукнулись два текста Д.Быкова:

Неправильная победа

(Президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга (в 2005 г.) отказалась приезжать
в Россию на предстоящий праздник Победы.)

Недавно Вике-Фрейберга (она
рулит покуда Латвией свободной)
сказала, что она раздражена
российской хамоватостью природной.

Мы не вольны, промолвила она,
внушить манеры русскому соседу.
Пускай они там пиво пьют до дна
за эту их несчастную Победу,

пусть на газете чистят воблин бок
и, оторвав куски от рыбьей тушки,
под рев гармони шпарят назубок
свои неэстетичные частушки

нам варваров исправить не дано.
История загонит их в парашу.
Мы будем пить не пиво, а вино,
и не за их победу, а за нашу.

Простите этот вольный перевод,
но суть сводилась к этому, ей-богу.
Итак, латвийский доблестный народ
не хочет пить за нашу Перемогу*.

Не мне Европу гордую учить,
ее авторитет не поколеблен,
но Фрейбергу я должен огорчить.
Она, похоже, будет в меньшинстве, блин.

Не зря полки шагали на убой.
Не только в Новом, но и в Старом Свете
за ту победу станет пить любой,
раскладывая воблу на газете.

И англичане, дружно разложив
на свежей Times бекон и чикен-карри,
поднимут крепкий эль за тех, кто жив
из тех, кто фрицам надавал по харе.

Французы, разложив на "Фигаро"
свои сыры и жирные паштеты,
о, как течет слюной мое перо,
о, Франция упитанная, где ты!

поднимут тост среди парижских крыш
за тех, кто в Resistance отличился,
а вовсе не за тех, кто сдал Париж
и под Виши от страха обмочился.

И даже в Штатах, кажется, полно
таких, что в память доблестного года
свое калифорнийское вино
закусят сочным лобстером Кейп-Кода

и, положив на "Вашингтонский пост"
отваренного краба-исполина,
возьмут его за ярко-красный хвост
и скажут: "Ну, за взятие Берлина!"

О Вайра! Я пишу вам из Москвы.
Простите, я известный безобразник.
Мы выживем, ей-богу, если вы
в Россию не поедете на праздник.

Пятнадцать лет мы, кажется, живем
без Латвии - пленительной простушки,
и нашу воблу жесткую жуем
и распеваем грубые частушки.

И пусть глава свободных латышей,
угрюмая, как гордая гиена,
разложит пару заячьих ушей
на доблестном таблоиде Diena**

оскалится, как нильский крокодил,
который плачет, если безутешен,
и выпьет не за тех, кто победил,
а за того, кто в Нюрнберге повешен.

Сам себе Горбачев

(В дни юбилея первого президента СССР стало понятно: страна невзлюбила его за то, что он дал ей свободу)

По нашим меркам юный и красивый, он потащил Россию на горбу и бросил все недюжинные силы на антиалкогольную борьбу. Тогда его роман с народной гущей явил свою двусмысленную суть: он бросил пить (да он и был непьющий!), но прочие не бросили отнюдь. Вот так он ощутил себя в пустыне. Коварное свершилось волшебство: чего бы он ни затевал отныне — все для него годилось одного. Не выдумать проклятия лютее: Отчизны безраздельный господин, он сам платил за все свои затеи — и по своим законам жил один. Когда страна устала от старенья, властям уже в открытую грубя, он изобрел доктрину ускоренья, однако смог ускорить лишь себя. В отличие от среднего министра, подобного медлительным теням, он быстро говорил, и думал быстро, и так же быстро кресло потерял. Как только перестройку он устроил, избавясь от дряхлеющих химер, он сам себя успешно перестроил на перспективный западный манер, отринул облик грозного генсека, сменил словарь, и шляпу, и пальто, но местного простого человека не перестроит, думаю, никто.

Когда он дал Отечеству свободу, являя неожиданную прыть, то вольница потребовалась сброду лишь для того, чтобы его урыть. Раздался мрачный гул из преисподней, ворвался запах серы и углей, никто не стал ни чище, ни свободней, но половина сделалась наглей. Он это все терпел — и тем потряс нас. Кричали: «Лжец! Иуда! Ренегат!..» И вскорости исчерпывалась гласность лишь тем, что все могли его ругать.

Когда он отворил врата на Запад, как открывают пафосный отель, и публика почувствовала запах халявы, доносящейся оттель, и страстно, как Коперник к телескопу, припала к щели в каменной гряде, и устремилась в Азию, Европу, Израиль, Штаты, далее везде, балдея от свобод, от изобилий, от фуа-гра и красного вина, — его по всей планете полюбили, а нас не полюбили ни хрена. Но обижаясь или ерепенясь, признаемся, проныры и врали: он вел себя как истый европеец, а мы совсем не так себя вели!

Устав от казнокрадов, казнокрадок и прочего родного бардака, он захотел ввести в стране порядок, прикручивая гаечки слегка. Чтоб усмирить врагов и разгильдяев, он грозно посмотрел из-под очков — и на олимпе выросли Янаев, железный Пуго, Павлов и Крючков. Он был бы вправе ожидать идиллий, он думал, что смирится большинство, но никого они не посадили, а заперли в Форосе лишь его. Оплеванный в освобожденной прессе, покинутый народом, так сказать, он стал один объектом всех репрессий, которые грозился развязать. Потом промчалось меньше полугода — и стал другой хозяином в дому. Добавим, что законность и свобода понадобились только одному: не прибегая к жалобам и стонам, покинул он родное шапито, уйдя в отставку строго по законам, и больше так не уходил никто. Родная героическая фронда привычно улюлюкала вослед. Он ничего не взял, помимо фонда (а если честно, то и фонда нет).

Его не понимаем до сих пор мы. И не поймем, должно быть, никогда. Одно понятно: все его реформы лишь для него годились, господа. Россия же верна своей природе, как то у нас водилось испокон... Лишь он один умеет при свободе не воровать и соблюдать закон, с уверенностью русского де Голля с трибуны говорить почти полдня — и делать это все без алкоголя, чего не вышло даже у меня. Пускай заря пылает кумачово, пусть демократы смотрят веселей, поздравим с юбилеем Горбачева, он заслужил народный юбилей! И хорошо, что, «муж суров и правед», без земляков, охраны и ЦК он в наше время лишь собою правит.

Мы до него не доросли пока.

[Березина]

ДАЙ БОГ!
Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно...
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.
Е.Евтушенко

http://www.youtube.com/watch?v=tC82D59PDHI

[Talifa]

Как росою на губах,
Я останусь поцелуем
В памяти, в твоих глазах,
Тиной после половодья,
Следом ветра на песке,
Криком птицы над водою.

Память сохранит меня
В уголках души укромных,
Тенью в снах, тепла касанием,
Мимолётным лучом света.
И останусь я в тебе,
Прорасту корнями в душу,
Оплету её листами,
Жизнь твоя зазеленеет,
Новые неся побеги.
И плодами с тех деревьев
Будешь ты кормить другую
Будет сладко вам обоим
Будут ссоры, будут ночи,
Будет пот любовный литься
Пусть всё будет. Ты живи.

Как снежинку с рукава
Я тебя не отпускаю.
Как дождинка на щеке
Оставляет след печальный,
В порах кожи на лице,
Ты останешься во мне
Сильным, злым, непокорным,
Милым, нежным и моим.
Тем кто мне открыл мужчину,
Чудный мир тепла и силы,
Дал понять, что сила женщин
Во сто крат нужнее миру.

[Натуля]

МАЛЕНЬКАЯ УТРЕННЯЯ РАДОСТЬ
Как утром весенним приятно проснуться,
и сладко зевнуть, и слегка потянуться,
следить за мерцанием солнечных бликов
и слушать часы, не уставшие тикать
за долгую, но уходящую ночь;
дремоту свою, не спеша, превозмочь,
и своему безмятежному телу
отдать приказанье сурово и смело:
Доброе утро! Пора бы вставать!
И после в постели остаться лежать.

Пит Хейн, перевод с датского

[Lobster]

И. Бродский

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.

Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

[Винни-Пух и все-все-все]

Сон

Жилец земли, пятидесяти лет,
Подобно всем счастливый и несчастный,
Однажды я покинул этот свет
И очутился в местности безгласной.
Там человек едва существовал
Последними остатками привычек,
Но ничего уж больше не желал
И не носил ни прозвищ он, ни кличек.
Участник удивительной игры,
Не вглядываясь в скученные лица,
Я там ложился в дымные костры
И поднимался, чтобы вновь ложиться.
Я уплывал, я странствовал вдали,
Безвольный, равнодушный, молчаливый,
И тонкий свет исчезнувшей земли
Отталкивал рукой неторопливой.
Какой-то отголосок бытия
Еще имел я для существованья,
Но уж стремилась вся душа моя
Стать не душой, но частью мирозданья.
Там по пространству двигались ко мне
Сплетения каких-то матерьялов,
Мосты в необозримой вышине
Висели над ущельями провалов.
Я хорошо запомнил внешний вид
Всех этих тел, плывущих из пространства:
Сплетенье ферм, и выпуклости плит,
И дикость первобытного убранства.
Там тонкостей не видно и следа,
Искусство форм там явно не в почете,
И не заметно тягостей труда,
Хотя весь мир в движенье и работе.
И в поведенье тамошних властей
Не видел я малейшего насилья,
И сам, лишенный воли и страстей,
Все то, что нужно, делал без усилья.
Мне не было причины не хотеть,
Как не было желания стремиться,
И был готов я странствовать и впредь,
Коль то могло на что-то пригодиться.
Со мной бродил какой-то мальчуган,
Болтал со мной о массе пустяковин.
И даже он, похожий на туман,
Был больше материален, чем духовен.
Мы с мальчиком на озеро пошли,
Он удочку куда-то вниз закинул
И нечто, долетевшее с земли,
Не торопясь, рукою отодвинул.

***

Я не ищу гармонии в природе.
Разумной соразмерности начал
Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
Я до сих пор, увы, не различал.
Как своенравен мир ее дремучий!
В ожесточенном пении ветров
Не слышит сердце правильных созвучий,
Душа не чует стройных голосов.
Но в тихий час осеннего заката,
Когда умолкнет ветер вдалеке.
Когда, сияньем немощным объята,
Слепая ночь опустится к реке,
Когда, устав от буйного движенья,
От бесполезно тяжкого труда,
В тревожном полусне изнеможенья
Затихнет потемневшая вода,
Когда огромный мир противоречий
Насытится бесплодною игрой,--
Как бы прообраз боли человечьей
Из бездны вод встает передо мной.
И в этот час печальная природа
Лежит вокруг, вздыхая тяжело,
И не мила ей дикая свобода,
Где от добра неотделимо зло.
И снится ей блестящий вал турбины,
И мерный звук разумного труда,
И пенье труб, и зарево плотины,
И налитые током провода.
Так, засыпая на своей кровати,
Безумная, но любящая мать
Таит в себе высокий мир дитяти,
Чтоб вместе с сыном солнце увидать.

Метаморфозы

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
Лишь именем одним я называюсь,
На самом деле то, что именуют мной,-
Не я один. Нас много. Я - живой
Чтоб кровь моя остынуть не успела,
Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
Я отделил от собственного тела!
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
Меня, колеблемого на морской волне,
Меня, летящего по ветру в край незримый,
Мой бедный прах, когда-то так любимый.
А я все жив! Все чище и полней
Объемлет дух скопленье чудных тварей.
Жива природа. Жив среди камней
И злак живой и мертвый мой гербарий.
Звено в звено и форма в форму. Мир
Во всей его живой архитектуре -
Орган поющий, море труб, клавир,
Не умирающий ни в радости, ни в буре.
Как все меняется! Что было раньше птицей,
Теперь лежит написанной страницей;
Мысль некогда была простым цветком,
Поэма шествовала медленным быком;
А то, что было мною, то, быть может,
Опять растет и мир растений множит.
Вот так, с трудом пытаясь развивать
Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
Вдруг и увидишь то, что должно называть
Бессмертием. О, суеверья наши!

Городок

Целый день стирает прачка,
Муж пошел за водкой.
На крыльце сидит собачка
С маленькой бородкой.

Целый день она таращит
Умные глазенки,
Если дома кто заплачет -
Заскулит в сторонке.

А кому сегодня плакать
В городе Тарусе?
Есть кому в Тарусе плакать -
Девочке Марусе.

Опротивели Марусе
Петухи да гуси.
Сколько ходит их в Тарусе,
Господи Исусе!

"Вот бы мне такие перья
Да такие крылья!
Улетела б прямо в дверь я,
Бросилась в ковыль я!

Чтоб глаза мои на свете
Больше не глядели,
Петухи да гуси эти
Больше не галдели!"

Ой, как худо жить Марусе
В городе Тарусе!
Петухи одни да гуси,
Господи Исусе!

***

Вчера, о смерти размышляя,
Ожесточилась вдруг душа моя.
Печальный день! Природа вековая
Из тьмы лесов смотрела на меня.
И нестерпимая тоска разъединенья
Пронзила сердце мне, и в этот миг
Все, все услышал я - и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мертвый крик.
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды.
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Сковороды.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!

***

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось,
И лежал я в траве, и печалью и скукой томим.
И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,
И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.
И тогда я открыл свою книгу в большом переплете,
Где на первой странице растения виден чертеж.
И черна и мертва, протянулась от книги к природе
То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь.
И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье
И как будто пытался чужую премудрость понять.
Трепетало в листах непривычное мысли движенье,
То усилие воли, которое не передать.
И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась.
И запела печальная тварь славословье уму,
И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось
Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.
Николай Заболоцкий

[Vediki]

Из книги Уолтера Де Ла Мэра "Песня сна" в переводе Виктора Лунева.

Песня сна

Свет солнца,
Сиянье луны и звёзд,
И сумерки после дня.
И уханье сов,
И в чаще лесов
Бегущий ручей у пня

Свет факела, свечки
И фонаря,
И тьма на исходе дня.
И львиный рык,
И жалобный крик
В пустыне, где нет огня.

Свет гномов, и свет
Летучих мышей,
И волн морских суетня,
И сонная тишь,
И спящий малыш,
Унесший сказку из дня.

Мельник и его сын

Для Мэри - нежная арфа,
Для Джона - звон мандолин.
Мы будем играть опять и опять
Песню "Мельник и сын".

"Мельник с единственным сыном
По лесу однажды шли.
Вдруг видят они - три голубки
Вспорхнули и скрылись вдали.

Тут мельник воскликнул: "Сын мой!
Свободным голубкам вслед Спеши.
Хотят они, слышишь,
Тебе показать весь свет".

"Ну что же, отец мой милый,
Пойду я, коль мне велят.
Но только боюсь, что голубки меня
Не приведут назад".

Поцеловал отца он
И с криком "Прощай!" сквозь лес
Двинулся вслед голубкам -
И навсегда исчез.

Плач пришёл издалёка
К мельнику в тёмный дом.
Алые розы раскрылись рядом
С мельничным колесом.

Ярко в лесном тумане
Вспыхнули три звезды,
Но не увидеть мельнику больше
Милого сына следы.

Кукушка тщетно кукует
В печальной тиши полей.
Напрасно кричат коноплянка и дрозд
И поёт соловей.

Не слышит их грустный мельник,
Он в мыслях с сыном давно.
Давно на мельнице старой
Он не мелет зерно.

Всё шепчет он: "Ты мой голубь!
Ты - розы в моём окне!
Ты - яркие звёзды в небе!
Ты светишь напрасно мне!

Сказал я: "Иди, мой мальчик!"
Ты, кинув прощальный взгляд,
Ответил: "Боюсь, что голубки меня
Не приведут назад!"

Для Мэри - нежная арфа,
Для Джона - звон мандолин.
Мы будем играть опять и опять
Песню "Мельник и сын".

Вокруг света

Три брата весёлых,
Крестьянина три,
Однажды на фунт
Заключили пари,
Что каждый из них,
Не сбиваясь с пути,
Сумеет, танцуя,
Весь мир обойти.

Чтоб в долгой дороге
Не сбить каблуки,
Они положили
В сундук башмаки,
Спустились с порога
Как есть, босиком,
И в танце весёлом
Пошли прямиком
От дома родного
К зелёным лугам,
От вязов тенистых
К душистым стогам,
И дальше, и дальше,

Прыжками, шагами,
А то, временами,
Вприсядку кругами.
И так они ловко
Плясали, что с ходу
Достигли границы
Родного прихода.
По пахоте Тапмена
С милю прошли,
Прошли по полоске
Ничейной земли,
Потом - через Вихем
По склону - до Вика.
(Не быстро, но всё же
Пойди, догони-ка!)
Потом - мимо Вочета,
Где средь нолей
Виднелись семь древних
Прекрасных церквей.
От Вочета путь
Аж до самого Вая
Три брата плясали,
Изрядно зевая.
Когда же сверкнула
Луна в вышине,
Они танцевать
Продолжали во сне.
Коряга, лоза,
Муравьиная куча...
Они как часы
По ущелью, по круче,
Из города в город,
От края до края
Шагали ни капельки
Не уставая.
И вдруг,
За высокой горой,
Как назло.
Безбрежное море
Пред ними легло.

Сказал брат Артур:
- Я порядком устал!
Довольно и так
Я в пути танцевал! -
Сказал брат Ренальд:
- Ослабел я в пути!
По морю, пожалуй,
И мне не пройти! -
Но младший из братьев,
Весёлый Бертран,
На кончиках пальцев
Вошёл в океан,
Туда, где русалки
Ночами играют
И пением сладким
К себе зазывают,
Туда, где вода
Солона и темна,-
В пучину морскую
Без края, без дна...

Два брата глядели
На гладь океана,
Где медленно плавала
Шляпа Бертрана.
Всё весточки ждали
Они от него.
Но волны не молвили
Им ничего.
Кричали два брата
Раз двадцать подряд.
Но эхо - и то
Не вернулось назад.
А братья всё ждали,
И звали, и звали,
А волны в ответ
Только тяжко вздыхали.
Тогда подошли они
К самой воде
И тихо сказали:
- Не знаем мы, где
Ты ходишь сейчас,
На какой глубине
По синей, огромной,
Подводной стране,
Но золото наше
Теперь мы вдвоём
Без тени сомненья
Тебе отдаём.
Да, брат! Только ты,
Не сбиваясь с пути,
Сумеешь, танцуя,
Весь мир обойти!

Серебряный пенни

"Возьми нас в плаванье, моряк!
Меня с сестричкой Дженни.
За это я тебе отдам
Монетку - звонкий пенни".

"Ну что ж! Я вас возьму с собой
Тебя с сестричкой Дженни.
Но пусть сестричка локон свой
Отдаст мне вместо пенни!"

Они поплыли по волнам,
А ветры всё сильнее!
Взлетает пена к облакам,
Скрипят и гнутся реи!

Недолго ждать, когда вода
Над кораблём сомкнётся.
К родному берегу, назад,
Корабль уж не вернётся.

В морской пучине спит моряк,
В морской пучине - Дженни,
А в глубине, на самом дне,
Сверкает яркий пенни.

Среди роз

Никто никогда не рассказывал мне,
Но годы живу я, зная
Тот мир, где Река Забвенья течёт
Меж скал пустынного края,
Там Древо Жизни растёт в саду
Давно забытого рая,
Кончается Радуга там и цветёт
Лотос, как снег сверкая.
Там я бродил средь прекрасных роз,
Где, перья свои роняя,
Сгорал в огне и вновь возникал
Феникс, мир удивляя.

Никто никогда не рассказывал мне,
Но годы живу я, зная,
Что некий туманный сияющий лик
Скрывает звёздная стая.
О ты, незнакомец! С тобой я знаком.
Ты - призрак, ты - то дорогое,
Что входит в меня между бденьем и сном
При холоде лютом и зное

Какой ты, ветер?

Слышал я вздохи ветра
У стен, увитых плющом.
Всё звал он во тьме кого-то
Над листвой за окном,
А то замолкал нежданно...
И в чутком моём полусне
Понять, о чём говорил он,
Хотелось зачем-то мне.

Какой ты, ветер? Не знаю!
Невидимый, ты с небес,
Где между звёзд обитаешь,
Волною упал на лес,
Листву посрывал с деревьев,
Швырнул её в море своё
И, над крышами пенясь,
Обнял моё жильё...

Живём мы на дне океана -
Животные, звери, птицы,
И наши тела под землёю,
Откуда не возвратиться.
Но, сбросив свои оболочки,
Плывём мы с ветром туда,
Где день загорается снова,
Как ночью в небе звезда.

[Виктор]

Две песни

Не так…
Борис Вахнюк, 1966

Что-то, в общем, не так вышло.
Что-то надо менять в корне -
Это ясно, как те вирши,
Что когда-то учил в школе.

То ли дело в твоей грусти,
То ли в том, что закат - тусклый,
То ли в тонкого льда хрусте
Под подошвой моих туфель...

Я устало глаза вскину,
Я услышу всего вдоволь.
Запоздало, как залп в спину,
Грянет дверь в моем злом доме.

Понанижет октябрь бусин
На ресницы мои снова.
Ты не знала, что так будет,
Что страшнее ножа слово?

Я уйду допевать с кем-то
Безголосых дождей звуки.
Будет небо с картин Кента,
Холодней чем твои руки.

Только вспомнилось – словно в бубен,
В это небо гроза била.
Ты не знала, что так будет?
Сколько раз уже так было.

Мы летим в тишине
Р. Абельская

Мы летим в тишине,
Бесприютные двое,
Глядя в лица теней
Сквозь стекло ветровое,
Ни звезды, ни свечи,
Ни дыханья в тумане...
И водитель молчит —
Только курево тянет.

Сколько лиц дорогих
Канет в ветре бессонном,
Сколько нитей тугих
Оборвется со стоном.
Ни в глаза поглядеть,
Ни губами коснуться –
Все лететь и лететь
Без надежды вернуться.

Защити, обними,
Мой товарищ бесценный,
Вот мы бьемся одни
В паутине вселенной,
Наше время течет
Сиротливо и немо,
А водитель — не в счет,
Он бесплотен, как демон.

Он почти что незрим —
Чья-то злая причуда! —
О, куда мы летим
И зачем, и откуда! —
Он молчит, как немой,
Нас увозит от дома...
Почему я с тобой?.. —
Мы почти незнакомы.

Расплываясь в окне,
Серый снег расставаний
Станет болью во сне
И слезинкой в тумане.
Серый блеск автострад
Тронет лица тревожно,
И так близок ты, брат,
Что задеть невозможно.

[Виктор]

Возвращение с прогулки

Я в этом городе раздавлен небесами.
И здесь, на улицах с повадками змеи,
где ввысь растет кристаллом косный камень,
пусть отрастают волосы мои.

Немое дерево с культями чахлых веток,
ребенок, бледный белизной яйца,
лохмотья луж на башмаках, и этот
беззвучный вопль разбитого лица,

тоска, сжимающая душу обручами,
и мотылек в чернильнице моей...
И, сотню лиц сменивший за сто дней, -
я сам, раздавленный чужими небесами.
1910

Город в бессоннице
(Ноктюрн Бруклинского моста)

Никому не уснуть в этом небе. Никому не уснуть.
Никому.
Что-то выследил лунный народец и кружит
у хижин.
Приползут игуаны и будут глодать бессонных,
а бегущий с разорванным сердцем
на мостовой споткнется
о живого наймана, равнодушного к ропоту звезд.

Никому не уснуть в этом мире. Никому не уснуть.
Никому.
Есть покойник на дальнем погосте, -
он жалуется три года,
что трава не растет на коленях,
а вчера хоронили ребенка, и так он заплакал,
что даже созвали собак заглушить его плач.

Не сновидение жизнь. Бейте же, бейте тревогу!
Мы падаем с лестниц, вгрызаясь во влажную
землю,
или всходим по лезвию снега со свитой мертвых
пионов.
Но нет ни сна, ни забвенья.
Только живое тело. Поцелуй заплетает губы
паутиной кровавых жилок,
и кто мучится болью, будет мучиться вечно,
и кто смерти боится, ее пронесет на плечах.

Будет день,
и кони войдут в кабаки,
и муравьиные орды
хлынут на желтое небо в коровьих глазах.
И еще будет день -
воскреснут засохшие бабочки,
и мы, у немых причалов, сквозь губчатый
дым увидим,
как заблестят наши кольца, и с языка
хлынут розы.

Тревога! Тревога! Тревога!
И того, кто корпит над следами зверей и ливней,
и мальчика, который не знает, что мост
уже создан, и плачет,
и мертвеца, у которого ничего уже не осталось -
лишь голова и ботинок, -
надо всех привести к той стене, где ждут
игуаны и змеи,
где ждет медвежья челюсть
и сухая рука ребенка,
где щетинится в синем ознобе верблюжья шкура.

Никому не уснуть в этом небе. Никому не уснуть.
Никому.
А если кому-то удастся, -
плетьми его, лети мои, плетьми его бейте!
Пусть вырастет лес распахнутых глаз
и горьких горящих ран.
Никому не уснуть в этом мире. Никому не уснуть.
Я сказал -
никому не уснуть.
А если на чьих-то висках загустеет мох, -
откройте все люки, пускай при луне увидит
фальшивый хрусталь, отраву и черепа театров.

Заря

У зари над Нью-Йорком
четыре ослизлых опоры
и вороньи ветра,
береляшие затхлую воду.

У зари над Нью-Йорком
ступени безвыходных лестниц,
где в пыли она ищет
печальный рисунок фиалки.

Восходит заря, но ничьих она губ не затеплит -
немыслимо завтра и некуда деться надежде.
Голодные деньги порой прошумят
над бульваром,
спеша расклевать позабытого в парке ребенка,

И кто пробудился, тот чувствует
каждым суставом,
что рая не будет и крохи любви не насытят,
что снова смыкается тина законов и чисел,
трясина бесцветной игры и бесплодного пота.

Рассвет умирает, глухой от кандального лязга,
в содоме заносчивых знаний, отринувших землю.
И снова, кренясь от бессонницы, тянутся люди,
как будто прибитые к суше кровавым потопом.

Сон кубинских негров

Если ночь будет лунной,
поеду в Сантьяго-де-Куба,
поеду в Сантьяго.
Запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Заколышется лунное пламя.
Поеду в Сантьяго.
Когда пальмы замрут журавлями,
поеду в Сантьяго.
Когда станет медузой коряга,
поеду в Сантьяго.
Поеду в Сантьяго
с Фонсекою рыжеволосым.
Поеду в Сантьяго.
К Ромео, Джульетте и розам
поеду в Сантьяго.
О Куба! О, ритмы сухого гороха!
Поеду в Сантьяго.
О, гибкое пламя, зеленая кроха!
Поеду в Сантьяго.
Кайманы. Табак. Тростниковые струны.
Поеду в Сантьяго.
Ведь я говорил, что поеду в Сантьяго -
запрягу вороные буруны
и поеду в Сантьяго.
Шпоры бриза и рома.
Поеду в Сантьяго.
Кораллы и дрема.
Поеду в Сантьяго.
Песок и прилив бездыханный.
Поеду в Сантьяго.
Белый зной. Восковые бананы.
Поеду в Сантьяго.
Зеленый твой сахар,
о Куба! О, радуга вздоха и праха!
Поеду в Сантьяго.
Гарсиа Лорка