Распадское
После взрыва в шахте адской, взбудоражившего Русь (и не зря она Распадской называется, боюсь), после митингов с ОМОНом, что вовсю теснит народ, и с Тулеевым Аманом, что совсем наоборот, — часть российского народа (кто — терпя, а кто — руля) ждет семнадцатого года, что-то типа февраля. Все боятся, что воскреснет наше местное сумо: где-то лопнет, где-то треснет — и покатится само. Гнев народный сдвинет горы, ибо все давно не то: там поднимутся шахтеры, там — водители авто, и критическая масса, сбросив морок нефтяной, против правящего класса встанет гордою стеной: обездолены, разуты — против наглого ворья… Кто боится русской смуты, кто приветствует ея. Утешаться больше нечем-с, перекрыты все пути… «Междуреченск, Междуреченск!» — раздается по Сети. Тут не кучка несогласных, разгоняемых в момент, — тут накал страстей опасных, пролетарский элемент! Схваток комнатных раскаты, скорбный плач, злорадный смех и бессмертные цитаты несостарившихся «Вех»: патриоты белой масти призывают в сотый раз поклониться парной власти, что хранит от бунта нас. «Горе вам, хотящим бунта! Это будет «Рагнарёк!» — надрываются, как будто бунт и вправду недалек.
Я намерен вас утешить и толкнуть простую речь. Никого не будут вешать, ничего не будут жечь. Не очистит небосвода благотворная гроза: ни семнадцатого года, ни последовавших за. Мелковато, гниловато — а в семнадцатом году было что поджечь, ребята, чтоб горело, как в аду! Все покуда было цело — и столица, и село… Но сперва перегорело, а потом перегнило. Помутнела наша призма, недоступная лучу…
«Вы хотите катаклизма?» — спросит кто-то. Не хочу. Я бы, может, и не против — тухло жить, теснится грудь, — но, Отчизну заболотив, поджигать ее забудь. Не вернуться прежней силе ни на четверть, ни на треть. Все давно перегноили. Стало нечему гореть. Не развеять нашу дрему. Мы на новом рубеже, ибо смерть грозит живому. Нам не страшно. Мы — уже. Звуки ленинского лая вспоминает большинство: «Вот стена. Она гнилая». Да! Но гниль — прочней всего.
Мы уткнулись в это мордой и уперлись головой. Если честно, тихий мертвый хуже, чем любой живой. Пусть он бездарь и невежда и пути его кривы — у живого есть надежда, а у мертвого — увы. Можно сделать что угодно — не проснется спертый дух: хоть повесить принародно возмущающихся вслух, хоть воспитывать на розгах (в самом деле, дети злят), хоть ввести налог на воздух или штраф за дерзкий взгляд. Бойкость рыбья, память птичья, перспектива коротка — ни развитья, ни величья, ни подъема, ни рывка, ни семнадцатого года, что пугает бедолаг как возможность перехода из чистилища в ГУЛАГ.
Никаких тебе пожарищ — тишь и нелюдь, волчья сыть. Апокалипсис, товарищ, тоже надо заслужить. Будет мирное схожденье, вековой круговорот — для кого-то наслажденье, для кого — наоборот. Все в одной всеобщей луже, у планеты на виду.
И похоже, это хуже, чем в семнадцатом году.
17.05.2010
Украинскому другу
Мой украинский бедный брат, в неразберихе неповинный! На ваш предвыборный расклад гляжу с сочувственною миной. Вы на опаснейшей черте. Уже пора прорваться гною. Ваш выбор между Я. и Т. чреват гражданскою войною. Противоборство двух чудил занятно выглядит снаружи, но кто б из них ни победил — все будет так же. Или хуже. Я рассуждаю как знаток об этих ваших перебоях. Довольно мучиться, браток! Проголосуйте за обоих. Вот мы не ведаем проблем и жизнь свою считаем раем, поскольку выбрали тандем и с этих пор не выбираем.
Я полагаю, в наши дни выходит медленно из моды вопрос, терзавший искони все просвещенные народы. Поверь, малороссийский друг: зря политологи шалеют. Все выбиравшие из двух потом о выборе жалеют. Заткните лживую печать, чьи предсказания зловещи. Учитесь мирно совмещать противоречащие вещи.
Допустим, есть у вас жена и есть любовница при этом, и ваша жизнь осложнена, что даже нравится поэтам, — но вы при этом не поэт, Господь таланту вам не выдал, у вас уже терпенья нет ежесекундно делать выбор, — но кто мешает совместить, на съемной крошечной квартире три дня у девушки гостить — и дома отдыхать четыре? Я это знаю наизусть и, между прочим, часто видел. Жена обидится — и пусть. Скажите, что она нацлидер. А если девушка подчас, у двери перед вами стоя, воскликнет, промокая глаз, — мол, я не понимаю, кто я?! — вы, не теряя простоты, скажите строго и приватно: «Надежда либералов ты! Модернизатор ты! Понятно?» Зачем всегда идти на крест? Земля утыкана крестами… Когда уж очень надоест, их можно поменять местами.
Да! Выбирать и то, и то — залог свободы и покоя. Надеть ли шубу иль пальто? Одно наденьте на другое! Купить ли кошку или пса? Двоих. Признаюсь вам интимно: они повоют полчаса и уничтожатся взаимно. Когда-то — был я молодой — в потоке праздников и буден я страшно мучился с едой: был всякий выбор очень труден. Как выбирает ваш народ меж скромной плешью и косою — так я мечтал про бутерброд, но с сыром или колбасою — не мог решиться никогда. И так как требует утроба, чтоб падала в нее еда, — я горевал, но лопал оба. Семья устала повторять: худей, бери пример с соседа! Но мы отвыкли выбирать, и я съедаю два обеда. Уже давно, как Винни-Пух, в норе не видящий просвета, не в силах выбирать из двух, я выбираю то и это. А так как разницы давно не видно между полюсами — то кто там главный, все равно. И вы поймете это сами.
Пора от лидеров своих не ждать ни правды, ни опеки.
Скорее выбери двоих и позабудь о них навеки!
18.01.2010
Процентное
Повсюду ты. Я больше не могу. Фальшивою архангельской трубою ты каждый день звучишь в моем мозгу. Работа и семья полны тобою. Ты умудрилась все мое украсть, но почему почти единогласно здесь выбрали себе такую власть, что ни над чем давно уже не властна, как будто толпы баб, рыдая вслух, восторженно лобзали импотентов…. Во всем, что есть, твой незабвенный дух: он занимает семьдесят процентов.
Таинственная цифра! С неких пор она — сеченье наше золотое, а этот дух и этот взгляд в упор страшней любого позднего застоя. О, эти годы, лица и места, попавшие сегодня на скрижали; тогда процент гулял в районе ста, и больше ста, и все над этим ржали! А ныне? Гляди, портреты дряхлые висят; гляди, ржавеют дряхлые святыни… И все-таки на верных пятьдесят все было человеческим, а ныне?
Я тихо жил бы, Родину любя и сочиняя лирику про это, но в ней процентов семьдесят — тебя, и двадцать с небольшим — капээрэфа. Воистину печальная юдоль, сплошные язвы трещины и пятна: на двадцать стало красною бурдой, на семьдесят прогнило невозвратно. Включаю телик, разумом скорбя, — а на экране прежняя короста, и в ней процентов семьдесят тебя (прикроют РЕН, и станет девяносто). Во все напитки и продукты все, не комплексуя, ты проникла с бою, и семьдесят процентов в колбасе опять-таки заполнены тобою. Ты воцарилась в Питере, в Москве, на Пресне ли, в Охотном ли Ряду ли, преобладая в каждой голове, рассевшись в каждой мысли, в каждой Думе… Спускаюсь ли в любимое метро, которое забито даже в полночь, — и поезда гремящее нутро на семьдесят процентов ты заполнишь. Подруга, гений чистой красоты, которую я звал когда-то заей, — на семьдесят процентов тоже ты, и стало страшно мне глядеть в глаза ей. Теперь и сам я, злобный и глухой, издерганный заложник нервных центров, — наполнен той же самой требухой на роковые семьдесят процентов. Не химик я и не пойму всего, но наш народ — от чукчей до евреев — наполнило по глотку вещество, которого не ведал Менделеев. Измучить дедов, обмануть отцов, пройти такие мороки и сети, — и только для того в конце концов, чтоб стать вот этим самым на две трети?!
При сих словах воскликнет большинство: «Какое вещество? В своем уме ты?!» Да, семьдесят процентов — но чего? Названья нет, но узнаю приметы, и все они меня вгоняют в шок: подъем, равненье, нервная зевота, начальственной отрыжки запашок, стыда и рвоты, ужаса и пота. Преобразилась Родина моя: почти ни до кого не достучаться. В нас семьдесят процентов холуя и тридцать — холуёвого начальства. Все сводится к утробе, к потрохам; я в этом духе с детства задыхался. Двояк его носитель — раб и хам; чего в нем больше — рабства или хамства? Он никого не выпустит из лап. «Отчизны верный сын» — его личина. На семьдесят он хам, на тридцать — раб, а в глубине их суть неотличима. Я знаю: не смягчится эта суть, каких кровавых жертв ни приноси ей. Печальный иронист какой-нибудь назвал тебя единою Россией: вертясь вокруг кренящейся оси — вокруг вождя, отца и господина, — ты не Россия, Боже упаси, и не пойму, насколько ты едина. У ваших интуиция точна: едина ты, покуда все в порядке, а между тем от первого толчка рванешься так, что засверкают пятки, — туда, сюда, на Запад и Восток… В котле, покуда было все едино, копился пар, напорист и жесток, но даже выпускать его в свисток тебе на ум тогда не приходило. Единая распавшаяся рать пойдет по заграницам куролесить: все удерут, кто может удирать. Останутся дай Бог процентов десять.
Им и придется, как тут ни крути, творить метафизическое чудо.
Похоже, ради этих десяти Господь и терпит прочее покуда.
19.10.2009
Баллада о снисхождении
Я не бог, не царь, не герой, не фрик, я простой человек толпы, так я жил себе, но в какой-то миг у меня завелись клопы. Они пили кровь и кусали плоть, и намерены были впредь; я не мог их химией побороть и уже не хотел терпеть. Но поведал мне сосед- старикан, скромной выпивки посреди, что с клопом расправится таракан — таракана, мол, заведи! Поблуждав умом по материкам, я спасение отыскал: есть гигантский бешеный таракан, чья отчизна — Мадагаскар. В магазин ближайший, внутри Кольца, я пошел нельзя веселей — и купил там самочку и самца, заплатив 50 рублей. Результат, естественно, был таков, в назиданье для остальных: тараканы слопали всех клопов, но размножились вместо них. Начался немыслимый балаган, чтоб им сдохнуть, боевикам: залезаю в ванную — таракан! В холодильнике — таракан! Чтобы тварей выморить без следов и себе воротить бразды — я купил на «Птичке» пару дроздов. У меня завелись дрозды. Чуть крадется где таракан, как тать, — тут же ловят его, ловки! Но зато они принялись летать, ударяясь о потолки, а потом и гадить на мой паркет, и обои мои клевать, и меня клевать, если корма нет (я его забывал давать). Моя жизнь уже превратилась в ад, и пометом мой дом пропах; иногда я думал, что виноват, и жалел о своих клопах.
Был заполнен муками мой досуг, стал бояться я темноты… Заведи котов, предложил мне друг, и дроздам настанут кранты. Но коты привыкли обивку драть и орать до ранней звезды, а мочились столько, едрена мать, что уж лучше были дрозды. Я сбежать на улицу был готов, я совал их в мусорный бак, а они назад! И на тех котов я решил натравить собак. Я завел собак, настоящих псов, элегантных, как Жан Кокто. Мне не нужен стал никакой засов (да ко мне и не шел никто). Тут коты удрали, явивши прыть и визжа во все голоса, — но теперь я шагу не мог ступить, чтоб не слышать рычанья пса. Словно тут их вотчина искони, разлеглись они на полу. Я смекнул: хозяева тут — они, и решил, что сейчас помру. Но сосед наведался в мой бардак и сказал мне: «Наивный ты. Мы найдем управу и на собак». Позвонил — и пришли менты.
С этих пор менты у меня живут, разговорчивы и тупы, и своей собакой меня зовут, и сосут меня, как клопы, тараканами лезут в мою еду, потому что больно круты, и орут всю ночь, подобно дрозду, и бесчинствуют, как коты, и при этом бьют меня по плечу, скаля зубы свои, как псы, — и уже повеситься я хочу от такой дурной полосы, и кормлю мундирную эту рать, эту дюжину жадных ртов, и боюсь подумать, кого позвать, чтобы вытеснили ментов.
…Эту байку, сложенную давно, в дни разнузданного ворья, — попивая пиво или вино, иногда вспоминаю я. Побежал бескрайний поток муры по асфальту родных дворов: коммунистов вытеснили воры, олигархи смели воров, олигархов слопала вэчека, что была уже начеку, — но найдется кто-то наверняка, кто заглотит и вэчеку. Оттого и водится так у нас, что злодеи растут, как флюс, умножая минусы в десять раз и съедая последний плюс.
Эту байку вспомнил я и теперь, наблюдая уже без слез, как дурных людей задирает зверь, а котов пожирает пес, как во тьму сползает моя земля по сюжету этих стишков — и на то, как мальчики из Кремля подъедают тебя, Лужков.
05.10.2009
Дмитрий Быков
Стихи [каталог в первом сообщении]
ай да Быков! ай да сукин сын!
какие роскошные эпитафии...
с удовольствием перечел тут "Оду Перельману" Леонида Каганова в таком же блестящем стиле:
http://realyoga.ru/phpBB2/viewtopic.php?p=98788#98788
какие роскошные эпитафии...
с удовольствием перечел тут "Оду Перельману" Леонида Каганова в таком же блестящем стиле:
http://realyoga.ru/phpBB2/viewtopic.php?p=98788#98788
-
Березина
- Преподаватель Школы
- Сообщения: 4839
- Зарегистрирован: 4 мар 2009, 09:02
- Откуда: Мурманская обл.. п.Мурмаши
- Благодарил (а): 1349 раз
- Поблагодарили: 1265 раз
Дмитрий Быков в стихах о кризисе с тоскою….
Наш поэтический обозреватель отправился в Америку, чтобы лично наблюдать за кризисом
Друзья! В разгар распада и растраты, на собственную совесть и на страх, ваш верный летописец прибыл в Штаты, чтоб лично засвидетельствовать крах. Внушили нам кремлевские авгуры, что станут крепче долларов рубли, что младшего уж Буша авантюры страну на край уж бездны привели, что бедствуют Канзас и Алабама, что тысячи банкиров не у дел, что почернел от ужаса Обама и что Маккейн от горя поседел—и я, поняв, как это все непросто, искал глазами—раз такой сезон—топ-менеджеров, с Бруклинского моста вниз головой сигающих в Гудзон. Мне рисовалась бедственная зона эпохи наших кризисных годин—однако на поверхности Гудзона утопленник не плавал ни один.
Бомжей не видно, сколько ни катайся. Спокойны все, кого ни опроси. На тротуарах—желтые китайцы, вдоль тротуаров—желтые такси… Полно, как встарь, упругих и дебелых. Шумя, Бродвей бежит наискосок. И даже в продовольственных отделах никто не убивает за кусок! Не ожидал я этакой подлянки. Я думал, что пипец неотвратим. Я говорю: хотите хлеба, янки? Нет, говорят, спасибо, не хотим. По телику о голоде—ни звука, и главное, погода, как в Крыму! Сперва я думал—эта показуха устроена к приезду моему, а в прочих регионах гложут корки, опивки допивают, как лакей,—но пригляделся: вроде я в Нью-Йорке, а в Сан-Франциско тоже все о’кей! Я и туда заехал, хоть неблизко, и в Анджелес—такая же фигня… Не могут же они и Сан-Франциско откармливать в расчете на меня! Не могут же они в одном припадке впрягаться в это общее тягло! Выходит дело, все у них в порядке.
И, знаете, от сердца отлегло.
Да, кое в чем они недоглядели, но доллары пока не по рублю. Америка! Ведь я на самом деле к тебе привык, а изредка люблю! И то, как ты бодришься непокорно, и то, как ты храбришься испокон, и вообще ты родина попкорна, а где б мы были, если б не попкорн?! Кому-нибудь, естественно, досаден твой строгий нрав и твердая рука, а все-таки ни кризис, ни бен Ладен с тобою не покончили пока. Проехали, как молвил бы Гагарин. А главное—боюсь смущать умы, но что, коль мир бы стал однополярен и полюсом его бы стали мы?! У нас, конечно, два стальных кумира, и нефть, и газ, но если по уму—не пожелал бы я такого мира ни Бушу, ни Усаме, никому.
Конечно, уши все еще прижаты, но пик страстей как будто позади, и я боюсь отныне не за Штаты. Другая боль живет в моей груди. Я думал побывать уже на тризне, но главный наш соперник не добит—и вот не знаю, как у нас в Отчизне переживут случившийся кульбит. Настроили таких великих планов, насочиняли яростных стишков… И как теперь оправится Проханов? Как выживут Леонтьев и Пушков? В сообществе родном высоколобом уже давно сидели начеку, готовились приплясывать над гробом—а между тем покойничек ку-ку!
При этом я уверен, что Россия свой кризис одолеет как-нибудь: собой она гордится, как Мессия, а символы ее—медведь и путь, куда мы ни наступим—там победа, мы всыплем всем по первое число,—но как нам пережить, что у соседа на этот раз, похоже, пронесло? Что общий крах, значительно приблизясь, на этот раз наступит не на всех?! Мы гордо одолеем всякий кризис, но как нам пережить чужой успех?! Мы сами ни на чем не обожжемся, резервы наши все еще тверды, но подскочивший индекс Доу-Джонса страшнее нам любой своей беды. Казалось бы, уже совсем немного… Но вновь солгал намеченный маршрут.
Товарищи! Держитесь, ради бога! Зато тут скоро негра изберут!
(Дмитрий БЫКОВ, http://www.ogoniok.com/5069/10/)
Наш поэтический обозреватель отправился в Америку, чтобы лично наблюдать за кризисом
Друзья! В разгар распада и растраты, на собственную совесть и на страх, ваш верный летописец прибыл в Штаты, чтоб лично засвидетельствовать крах. Внушили нам кремлевские авгуры, что станут крепче долларов рубли, что младшего уж Буша авантюры страну на край уж бездны привели, что бедствуют Канзас и Алабама, что тысячи банкиров не у дел, что почернел от ужаса Обама и что Маккейн от горя поседел—и я, поняв, как это все непросто, искал глазами—раз такой сезон—топ-менеджеров, с Бруклинского моста вниз головой сигающих в Гудзон. Мне рисовалась бедственная зона эпохи наших кризисных годин—однако на поверхности Гудзона утопленник не плавал ни один.
Бомжей не видно, сколько ни катайся. Спокойны все, кого ни опроси. На тротуарах—желтые китайцы, вдоль тротуаров—желтые такси… Полно, как встарь, упругих и дебелых. Шумя, Бродвей бежит наискосок. И даже в продовольственных отделах никто не убивает за кусок! Не ожидал я этакой подлянки. Я думал, что пипец неотвратим. Я говорю: хотите хлеба, янки? Нет, говорят, спасибо, не хотим. По телику о голоде—ни звука, и главное, погода, как в Крыму! Сперва я думал—эта показуха устроена к приезду моему, а в прочих регионах гложут корки, опивки допивают, как лакей,—но пригляделся: вроде я в Нью-Йорке, а в Сан-Франциско тоже все о’кей! Я и туда заехал, хоть неблизко, и в Анджелес—такая же фигня… Не могут же они и Сан-Франциско откармливать в расчете на меня! Не могут же они в одном припадке впрягаться в это общее тягло! Выходит дело, все у них в порядке.
И, знаете, от сердца отлегло.
Да, кое в чем они недоглядели, но доллары пока не по рублю. Америка! Ведь я на самом деле к тебе привык, а изредка люблю! И то, как ты бодришься непокорно, и то, как ты храбришься испокон, и вообще ты родина попкорна, а где б мы были, если б не попкорн?! Кому-нибудь, естественно, досаден твой строгий нрав и твердая рука, а все-таки ни кризис, ни бен Ладен с тобою не покончили пока. Проехали, как молвил бы Гагарин. А главное—боюсь смущать умы, но что, коль мир бы стал однополярен и полюсом его бы стали мы?! У нас, конечно, два стальных кумира, и нефть, и газ, но если по уму—не пожелал бы я такого мира ни Бушу, ни Усаме, никому.
Конечно, уши все еще прижаты, но пик страстей как будто позади, и я боюсь отныне не за Штаты. Другая боль живет в моей груди. Я думал побывать уже на тризне, но главный наш соперник не добит—и вот не знаю, как у нас в Отчизне переживут случившийся кульбит. Настроили таких великих планов, насочиняли яростных стишков… И как теперь оправится Проханов? Как выживут Леонтьев и Пушков? В сообществе родном высоколобом уже давно сидели начеку, готовились приплясывать над гробом—а между тем покойничек ку-ку!
При этом я уверен, что Россия свой кризис одолеет как-нибудь: собой она гордится, как Мессия, а символы ее—медведь и путь, куда мы ни наступим—там победа, мы всыплем всем по первое число,—но как нам пережить, что у соседа на этот раз, похоже, пронесло? Что общий крах, значительно приблизясь, на этот раз наступит не на всех?! Мы гордо одолеем всякий кризис, но как нам пережить чужой успех?! Мы сами ни на чем не обожжемся, резервы наши все еще тверды, но подскочивший индекс Доу-Джонса страшнее нам любой своей беды. Казалось бы, уже совсем немного… Но вновь солгал намеченный маршрут.
Товарищи! Держитесь, ради бога! Зато тут скоро негра изберут!
(Дмитрий БЫКОВ, http://www.ogoniok.com/5069/10/)
А.В.
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Кто-то справа вина наливает, кто-то слева попкорном хрустит.
Но бездарно слова остывают, как вода в нелюбимой горсти –
Солонее, ещё холоднее... и по капле стекает на дно
Не желание сделать больнее, а предчувствие, что всё равно
Предстоит разрывать по живому, что потом по краям – бахрома...
Будет легче бежать по излому безнадёжность в твои закрома.
Всё быстрее срастаются раны, и по линиям правой руки
Корабли в безымянные страны поведут поутру моряки.
Возвращаясь, расскажут хозяйке, как чужая земля солона...
Там, над морем, драчливые чайки будут наши кричать имена.
Хорошо расставаться без боя. На руинах чужих парусов.
Даже небо ещё голубое. Расстелился закат полосой
Между чёрным, и более чёрным. Всё пройдёт. Не прощаю. Прощай.
Умирают набухшие зерна, и прогнившие нити трещат.
***
Я прохожу по тебе, как тень,
ты ведь не видишь меня, я знаю...
Мартовский сумрак, вчерашний день,
ритмом избитая мостовая,
ветер не пахнет морским песком,
всюду сварливые птичьи стаи...
Корчится прошлое под замком,
старость под кожу мою врастает...
Я застываю немым столбом,
как Саломея без покрывала,
в горле колотится душный ком...
Двое, дошедшие без привала.
И она говорит – без тебя я ослепла, ты
навсегда мой милый, что хочешь, то делай, да.
Я сама стыжусь своей собственной немоты,
я к тебе прибита каменным «навсегда»,
помоги мне, слышишь, без голоса,
без души, я тебя целую, и губы мои – вино...
Он молчит, и в горле его шуршит,
словно калька, мёртвое «всё равно».
Это видит город, раскрашенный под весну,
он дрожит боками, вцепляется в удила.
Я сегодня снова, кажется, не усну.
Бьют по мне двенадцать эти колокола.
Я немой свидетель, и участь моя проста –
умираю с каждым, кто выдохнул в пустоту...
Пожалей меня, слышишь, неоновый мой простак,
электронный ангел, мигающий на лету.
Я бы так хотела... но память возьмёт своё.
И по паре будет каждая тварь жива.
Мой жестокий город. Каменное зверьё.
На асфальте – двое...
Выжившие слова.
***
Я узнала, мама, что ангелы не умрут,
Даже если для всей земли останется пять минут,
Они выйдут в шестую, за стены своей тюрьмы...
Так нечестно, мама! Зачем им тогда все мы?
Ты всегда мне пела – ди ладо, тонки крыла,
Он тебя баюкал, пока ты ещё спала,
Он сидел на ветке, и пел про тебя ветрам...
Я умру – он будет! Так ответили мне вчера.
Мне сказали – ангел – это тебе не сердечный друг,
Это суд, и святость, и орудие божьих рук,
От греха не спрятать голову под крыло...
Это правда, мама? Губы мои свело,
Не поётся больше, в горле плещется тишина
Я впервые с миром осталась совсем одна...
И, когда я умру, загорится моя звезда,
Он повесит её на елку, своим ангелятам, да?
Мария Хамзина
Кого благодарить за радость и за боль,
что жив ещё во мне тот дворик голубой?..
Подъезды без дверей. В сирени все заборы.
Я маме говорю: – Я дома буду скоро.
Сорвётся ветерок с крыла летучей мыши.
Чердачное окно. Через него – на крышу.
Чуть слышно прозвенит нагретое железо.
Не бездна надо мной, а словно я над бездной.
На свете ночи нет. Лишь сумерки наплыли.
И звёзды надо мной – на светлом голубые.
С балкона слышу я: – Домой… Девятый час…
– Сейчас, – я маме лгу. Я маме лгу: – Сейчас…
…До гробовой доски с той крыши не уйти.
Мне сорок… А на ней всё нету девяти.
Там вечная весна. Там время на приколе.
Балкон и синева… И мама на балконе…
* * *
У апреля зелёные тени.
И открыто окно поутру.
Чья-то песенка там, за сиренью,
чей-то лёгонький шарф на ветру.
Ночью град прогулялся по крышам.
Мне двенадцать. Ни бед, ни утрат.
Где-то горлинка горлинку кличет.
Где-то мама с отцом говорят.
Где-то, где-то тележка менялы
через дворик везёт облака.
В старом доме – прохлада подвала.
В старом доме – сквозняк чердака.
Вот бельё на верёвке повисло.
Пар стоит над стиральной доской.
Там Шульженко – про старые письма,
там Утёсов – про берег морской.
Змей пергаментный в небе трепещет.
Пахнет хлебным зерном винзавод.
– Вещи старые. Старые вещи, –
под балконом старьёвщик поёт.
Велотреки
За нашим стадионом велотреки.
И в ноябре, особенно ночами,
они плывут туманные, как реки,
которым ни конца и ни начала.
Они текут в холодные просторы,
в осенние расплывчатые дали.
Над ними, словно жёлтые медали,
мигают одиноко светофоры…
Ты помнишь сумрак? Начиналась слякоть.
Ещё не зная, что такое гонки,
здесь девочка одна училась плакать,
мечтая стать известной чемпионкой.
По лунным площадям вели нас плиты.
И в тёмном тупике возле ограды
она однажды, оправляя свитер,
по-взрослому сказала мне: – Не надо…
И вот опять вихрастая и странная,
она идёт, как маленький рассвет.
Она идёт из долгого тумана,
толкая впереди велосипед.
И вслед за ней широкие, как реки,
холодными дождливыми ночами
всё дальше уплывают велотреки,
которым ни конца и ни начала…
* * *
Дождь ошалел. И не наступит утро.
Мчат фары по дороге столбовой.
Ну хоть одна остановись, попутка!
Из ночи забери меня с собой.
Хоть кто-нибудь... Прошу вас... Я хороший.
Не пропадать же мне среди лесов.
Бетонкою летящие колёса
мне отвечают брызгами в лицо.
Я им кричу. А голос мой простужен.
Я матом крою, бог меня прости.
Пусть я сегодня никому не нужен,
но завтра ж я понадоблюсь в пути.
Машины по глазам стегают светом.
Проносятся, всей массою гудя.
На сердце мне, качаемая ветром,
летит стена холодного дождя.
Она летит и круто, и полого.
А я стою, стирая пот со лба.
Машины мчат. И как всегда, дорога —
одно и то же в жизни, что судьба.
Помин
Прощай. Сюда я больше ни ногою.
Твоя могила – не мои дела.
В последний раз об камень я со зла
бутылке с водкой отбиваю горло.
А городом гуляет непогода.
Летит рывками дождевая мгла
на дом, где с кем попало ты жила,
на два окна среди деревьев голых.
Всё кончено. Тебя я не люблю.
А за судьбу пропащую твою,
прости, никто на свете не в ответе.
Холодный дождь рыдает ни о ком.
По ржавым трубам ударяет ветер.
Аминь. Скорей снесли бы этот дом.
***
Когда тебе за тридцать лет,
квартиры нет и денег нет,
и всюду гонят со двора,
скажи: – Нет худа без добра.
Когда уже не влюблена
в твои достоинства жена,
не убивай её во зле.
Ничто не вечно на земле.
Когда башмак, худой от дыр,
глядит разинуто на мир,
подумай про себя тайком,
что где-то ходят босиком.
Когда одышкою томим,
не сможешь ты поехать в Крым,
скажи: – Я стар. И потому
мне делать нечего в Крыму.
Когда оглохнешь, старина,
купи бутылочку вина
и празднуй осень. Пусть, кляня,
крестит тебя твоя родня.
Когда тебя положат в гроб
и чьи-то губы тронут лоб,
и ты не встанешь никогда,
тогда и вовсе не беда.
Наваждение
Звонок в ночи. Тревожный вестник бед.
Но, трубку взяв, я вдруг услышал ясно,
как тихо Генка где-то рассмеялся,
как Юрка крикнул весело: – Привет!
Вы что, друзья? Ведь вас на свете нет.
Вернуть вас к жизни – все мольбы напрасны.
Зачем же в эту ночь из дней прекрасных
летит дымок от ваших сигарет?
Ну, в чём я перед вами виноватый?
Что не добыл для вас билет обратный?
Что я один живу на пустыре?
Уж лучше, видно, тоже лечь под камень,
чем водку пить на пасмурной заре
и плакать над короткими гудками.
Александр Файнберг
Я время никуда не тороплю.
Я не курю ночами коноплю.
Бессонница не мучает меня:
я восхищён возможностями дня.
Не призрак, не поэт и не бунтарь,
я человек, я вам не инвентарь.
Верните же мне летнюю жару:
мне ваши холода не по нутру.
Да и снега не блещут новизной.
Если на то пошло, то лучше зной,
чем эти сопли, слякоть и грачи
на старых тополях, как басмачи.
Вячеслав Тюрин
Но бездарно слова остывают, как вода в нелюбимой горсти –
Солонее, ещё холоднее... и по капле стекает на дно
Не желание сделать больнее, а предчувствие, что всё равно
Предстоит разрывать по живому, что потом по краям – бахрома...
Будет легче бежать по излому безнадёжность в твои закрома.
Всё быстрее срастаются раны, и по линиям правой руки
Корабли в безымянные страны поведут поутру моряки.
Возвращаясь, расскажут хозяйке, как чужая земля солона...
Там, над морем, драчливые чайки будут наши кричать имена.
Хорошо расставаться без боя. На руинах чужих парусов.
Даже небо ещё голубое. Расстелился закат полосой
Между чёрным, и более чёрным. Всё пройдёт. Не прощаю. Прощай.
Умирают набухшие зерна, и прогнившие нити трещат.
***
Я прохожу по тебе, как тень,
ты ведь не видишь меня, я знаю...
Мартовский сумрак, вчерашний день,
ритмом избитая мостовая,
ветер не пахнет морским песком,
всюду сварливые птичьи стаи...
Корчится прошлое под замком,
старость под кожу мою врастает...
Я застываю немым столбом,
как Саломея без покрывала,
в горле колотится душный ком...
Двое, дошедшие без привала.
И она говорит – без тебя я ослепла, ты
навсегда мой милый, что хочешь, то делай, да.
Я сама стыжусь своей собственной немоты,
я к тебе прибита каменным «навсегда»,
помоги мне, слышишь, без голоса,
без души, я тебя целую, и губы мои – вино...
Он молчит, и в горле его шуршит,
словно калька, мёртвое «всё равно».
Это видит город, раскрашенный под весну,
он дрожит боками, вцепляется в удила.
Я сегодня снова, кажется, не усну.
Бьют по мне двенадцать эти колокола.
Я немой свидетель, и участь моя проста –
умираю с каждым, кто выдохнул в пустоту...
Пожалей меня, слышишь, неоновый мой простак,
электронный ангел, мигающий на лету.
Я бы так хотела... но память возьмёт своё.
И по паре будет каждая тварь жива.
Мой жестокий город. Каменное зверьё.
На асфальте – двое...
Выжившие слова.
***
Я узнала, мама, что ангелы не умрут,
Даже если для всей земли останется пять минут,
Они выйдут в шестую, за стены своей тюрьмы...
Так нечестно, мама! Зачем им тогда все мы?
Ты всегда мне пела – ди ладо, тонки крыла,
Он тебя баюкал, пока ты ещё спала,
Он сидел на ветке, и пел про тебя ветрам...
Я умру – он будет! Так ответили мне вчера.
Мне сказали – ангел – это тебе не сердечный друг,
Это суд, и святость, и орудие божьих рук,
От греха не спрятать голову под крыло...
Это правда, мама? Губы мои свело,
Не поётся больше, в горле плещется тишина
Я впервые с миром осталась совсем одна...
И, когда я умру, загорится моя звезда,
Он повесит её на елку, своим ангелятам, да?
Мария Хамзина
Кого благодарить за радость и за боль,
что жив ещё во мне тот дворик голубой?..
Подъезды без дверей. В сирени все заборы.
Я маме говорю: – Я дома буду скоро.
Сорвётся ветерок с крыла летучей мыши.
Чердачное окно. Через него – на крышу.
Чуть слышно прозвенит нагретое железо.
Не бездна надо мной, а словно я над бездной.
На свете ночи нет. Лишь сумерки наплыли.
И звёзды надо мной – на светлом голубые.
С балкона слышу я: – Домой… Девятый час…
– Сейчас, – я маме лгу. Я маме лгу: – Сейчас…
…До гробовой доски с той крыши не уйти.
Мне сорок… А на ней всё нету девяти.
Там вечная весна. Там время на приколе.
Балкон и синева… И мама на балконе…
* * *
У апреля зелёные тени.
И открыто окно поутру.
Чья-то песенка там, за сиренью,
чей-то лёгонький шарф на ветру.
Ночью град прогулялся по крышам.
Мне двенадцать. Ни бед, ни утрат.
Где-то горлинка горлинку кличет.
Где-то мама с отцом говорят.
Где-то, где-то тележка менялы
через дворик везёт облака.
В старом доме – прохлада подвала.
В старом доме – сквозняк чердака.
Вот бельё на верёвке повисло.
Пар стоит над стиральной доской.
Там Шульженко – про старые письма,
там Утёсов – про берег морской.
Змей пергаментный в небе трепещет.
Пахнет хлебным зерном винзавод.
– Вещи старые. Старые вещи, –
под балконом старьёвщик поёт.
Велотреки
За нашим стадионом велотреки.
И в ноябре, особенно ночами,
они плывут туманные, как реки,
которым ни конца и ни начала.
Они текут в холодные просторы,
в осенние расплывчатые дали.
Над ними, словно жёлтые медали,
мигают одиноко светофоры…
Ты помнишь сумрак? Начиналась слякоть.
Ещё не зная, что такое гонки,
здесь девочка одна училась плакать,
мечтая стать известной чемпионкой.
По лунным площадям вели нас плиты.
И в тёмном тупике возле ограды
она однажды, оправляя свитер,
по-взрослому сказала мне: – Не надо…
И вот опять вихрастая и странная,
она идёт, как маленький рассвет.
Она идёт из долгого тумана,
толкая впереди велосипед.
И вслед за ней широкие, как реки,
холодными дождливыми ночами
всё дальше уплывают велотреки,
которым ни конца и ни начала…
* * *
Дождь ошалел. И не наступит утро.
Мчат фары по дороге столбовой.
Ну хоть одна остановись, попутка!
Из ночи забери меня с собой.
Хоть кто-нибудь... Прошу вас... Я хороший.
Не пропадать же мне среди лесов.
Бетонкою летящие колёса
мне отвечают брызгами в лицо.
Я им кричу. А голос мой простужен.
Я матом крою, бог меня прости.
Пусть я сегодня никому не нужен,
но завтра ж я понадоблюсь в пути.
Машины по глазам стегают светом.
Проносятся, всей массою гудя.
На сердце мне, качаемая ветром,
летит стена холодного дождя.
Она летит и круто, и полого.
А я стою, стирая пот со лба.
Машины мчат. И как всегда, дорога —
одно и то же в жизни, что судьба.
Помин
Прощай. Сюда я больше ни ногою.
Твоя могила – не мои дела.
В последний раз об камень я со зла
бутылке с водкой отбиваю горло.
А городом гуляет непогода.
Летит рывками дождевая мгла
на дом, где с кем попало ты жила,
на два окна среди деревьев голых.
Всё кончено. Тебя я не люблю.
А за судьбу пропащую твою,
прости, никто на свете не в ответе.
Холодный дождь рыдает ни о ком.
По ржавым трубам ударяет ветер.
Аминь. Скорей снесли бы этот дом.
***
Когда тебе за тридцать лет,
квартиры нет и денег нет,
и всюду гонят со двора,
скажи: – Нет худа без добра.
Когда уже не влюблена
в твои достоинства жена,
не убивай её во зле.
Ничто не вечно на земле.
Когда башмак, худой от дыр,
глядит разинуто на мир,
подумай про себя тайком,
что где-то ходят босиком.
Когда одышкою томим,
не сможешь ты поехать в Крым,
скажи: – Я стар. И потому
мне делать нечего в Крыму.
Когда оглохнешь, старина,
купи бутылочку вина
и празднуй осень. Пусть, кляня,
крестит тебя твоя родня.
Когда тебя положат в гроб
и чьи-то губы тронут лоб,
и ты не встанешь никогда,
тогда и вовсе не беда.
Наваждение
Звонок в ночи. Тревожный вестник бед.
Но, трубку взяв, я вдруг услышал ясно,
как тихо Генка где-то рассмеялся,
как Юрка крикнул весело: – Привет!
Вы что, друзья? Ведь вас на свете нет.
Вернуть вас к жизни – все мольбы напрасны.
Зачем же в эту ночь из дней прекрасных
летит дымок от ваших сигарет?
Ну, в чём я перед вами виноватый?
Что не добыл для вас билет обратный?
Что я один живу на пустыре?
Уж лучше, видно, тоже лечь под камень,
чем водку пить на пасмурной заре
и плакать над короткими гудками.
Александр Файнберг
Я время никуда не тороплю.
Я не курю ночами коноплю.
Бессонница не мучает меня:
я восхищён возможностями дня.
Не призрак, не поэт и не бунтарь,
я человек, я вам не инвентарь.
Верните же мне летнюю жару:
мне ваши холода не по нутру.
Да и снега не блещут новизной.
Если на то пошло, то лучше зной,
чем эти сопли, слякоть и грачи
на старых тополях, как басмачи.
Вячеслав Тюрин
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Не колышется, не шевелится, не подвинется, у зимы ввиду, у снега на поводу, слышь, малыш, я уже не знаю, во что всё выльется: в ядовитую ртуть, в сверкающую слюду, где очнёшься – в Нью-Йорке или где-нибудь в Виннице, в чьей постели, в чьих ладонях, на чью беду. Я боюсь, что тебя не хватит не только вырваться – но и даже отпрыгнуть, когда я вдруг упаду.
В этом войске я почётная злополучница, многолетний стаж, пора открывать кружок. Здесь не будет времени пробовать или мучиться, ждать, пока другой осмелится на прыжок. Видишь, милый, по-хорошему не получится, тут сперва глотай – а после лечи ожог. И сначала ты выходишь себе со знаменем – наклоняешься с другого конца стола – я-то знаю, ты давно уже без сознания и в груди твоей застряла моя стрела.
Закружатся, завальсируют шпили, ратуши, голубые сосны, звёдчатый хризолит, я насню тебе сегодня морские ракушки и канатную дорогу через залив, дни летят, смеются, щёлкают, будто семечки, брось монетку, не считать на воде кругов, две усталые ладони на тёплом темечке, бесконечно-мокрый ветер вдоль берегов. Мы гуляем фонарями, дождями, парками, инспектируем устройство дверных щеколд, греем ветер золотыми твоими патлами. Утыкаюсь тёплым носом между лопатками, остриё стрелы привычно поймав щекой.
Суета и осень, дымка, дурная практика, тёплый кофе пополам на двоих в ларьке, шоколадка разломалась на сто квадратиков, что один за другим растаяли в кулаке. Время лечит лучше самых полезных выдумок, голова в порядке, в сердце зарос проём, чтоб забыть тебе сегодня на вырост выданы новый дом, другой автобус, чужой район.
Ты очнёшься утром, выдохнешь «утро доброе»,
Удивлённо глянешь – кто это тут лежит?
Я увижу круглый шрам у тебя под ребрами.
И в который раз попробую пережить.
Аля Кудряшева
Не надо писать мне своих одиноких писем,
О том, что глинтвейн уже не такой, как прежде.
Расскажи-ка лучше о тех, кто как я, зависим
От хороших компьютерных игр и теплой одежды.
Все, с кем смотрели мы триллеры и закаты,
Разошлись по земле, за спиной оставив руины:
Кто-то попал в коллегию адвокатов,
А кто-то завис в Краснодаре на героине.
Я связан возрастом, пойман работой в сети,
Замучен зимой, диетами и делами.
Ты ещё в школе? Уже в университете?
За кого ты в итоге вышла и родила ли?
Призрак с большими глазами, с роскошной грудью.
Суккуб неизбежный в трепетной блузке из « Mexx’a ».
Тебя превозносят арт-критики, любят судьи,
Президенты концернов тебе покупают кексы.
Я пробираюсь на новый уровень света,
Я тривиальности говорить обожаю.
Мне тепло потому, что ты существуешь где-то:
Высокомерная, нежная и чужая.
Хиллари
Знаешь, Хиллари, я бы тебе рассказал,
Как трагичен бывает в ночи Казанский вокзал,
Как в ушах проводниц нарастает сумбурный гул,
Когда отправляется поезд на Барнаул.
Помнишь ли, Хиллари, местных таксистов смех,
Мальчиков у магазина, тяжёлый снег
В городе, где дворняги живут в метро,
Врёт календарь и ОМОН защищает трон.
Птицы летают, простые как дважды два.
Всё кончено, милая, эта страна мертва:
Женщины тянут лямку, мужчины – хилые.
Так-то, Хиллари.
Снимем дублёнки и сядем за дальний стол.
Нам в эту пятницу не с кем треснуть по сто.
Друзья предпочли Михалкова или бильярд.
Поздно темнеет, странный какой-то март.
Слушай, а ты же выросла в этих дворах,
Мимо клумбы большой проносилась на всех парах,
Целовалась на лавке, ходила за молоком,
За трансформаторной будкой курила тайком.
Кто прекратит карнавал одноликих дней?
Что же стряслось с пластмассовой куклой твоей?
И почему у дворника на углу
Под ногами мусор вдруг превратился в золу?
* * *
Я был владельцем одной блатхаты.
Ко мне ходили ребята в сером.
Они любили гонять пархатых,
От их оружия пахло серой.
А с ними дамы в дурацкой коже
И часто с выбитыми зубами.
Певец хрипастую ересь множил,
Хоть иногда и бывал забавен.
А с ними песни чужих вокзалов,
Куски бессмысленных разговоров.
В спортивных сумках остатки сала.
Расправой скорой грозили ссоры.
И жизнь моя поднималась лихо
К железным крышам и светлым окнам.
И был я грубым, и был я тихим,
И шёл под дождь, не боясь промокнуть.
В пустом Рубцовске случалось лето.
Брели солдаты на электричку,
Звучали дерзкие кастаньеты,
А письма милым вручались лично.
Я был обычным владельцем рая,
Певцом далёких заросших парков.
Фрагменты прошлого догорают
В костре планиды, большом и жарком.
И пусть один из нас умер быстро,
Ну а другой просочился в мэры.
Не будь убогим, не будь корыстным.
Останься там, где не пахнет серой.
Играет в небе моя тальянка,
Несут пельмени из магазина.
Мы в рай далёкий войдём на танках,
Наполнив яблоками корзины.
Дмитрий Мухачев
В этом войске я почётная злополучница, многолетний стаж, пора открывать кружок. Здесь не будет времени пробовать или мучиться, ждать, пока другой осмелится на прыжок. Видишь, милый, по-хорошему не получится, тут сперва глотай – а после лечи ожог. И сначала ты выходишь себе со знаменем – наклоняешься с другого конца стола – я-то знаю, ты давно уже без сознания и в груди твоей застряла моя стрела.
Закружатся, завальсируют шпили, ратуши, голубые сосны, звёдчатый хризолит, я насню тебе сегодня морские ракушки и канатную дорогу через залив, дни летят, смеются, щёлкают, будто семечки, брось монетку, не считать на воде кругов, две усталые ладони на тёплом темечке, бесконечно-мокрый ветер вдоль берегов. Мы гуляем фонарями, дождями, парками, инспектируем устройство дверных щеколд, греем ветер золотыми твоими патлами. Утыкаюсь тёплым носом между лопатками, остриё стрелы привычно поймав щекой.
Суета и осень, дымка, дурная практика, тёплый кофе пополам на двоих в ларьке, шоколадка разломалась на сто квадратиков, что один за другим растаяли в кулаке. Время лечит лучше самых полезных выдумок, голова в порядке, в сердце зарос проём, чтоб забыть тебе сегодня на вырост выданы новый дом, другой автобус, чужой район.
Ты очнёшься утром, выдохнешь «утро доброе»,
Удивлённо глянешь – кто это тут лежит?
Я увижу круглый шрам у тебя под ребрами.
И в который раз попробую пережить.
Аля Кудряшева
Не надо писать мне своих одиноких писем,
О том, что глинтвейн уже не такой, как прежде.
Расскажи-ка лучше о тех, кто как я, зависим
От хороших компьютерных игр и теплой одежды.
Все, с кем смотрели мы триллеры и закаты,
Разошлись по земле, за спиной оставив руины:
Кто-то попал в коллегию адвокатов,
А кто-то завис в Краснодаре на героине.
Я связан возрастом, пойман работой в сети,
Замучен зимой, диетами и делами.
Ты ещё в школе? Уже в университете?
За кого ты в итоге вышла и родила ли?
Призрак с большими глазами, с роскошной грудью.
Суккуб неизбежный в трепетной блузке из « Mexx’a ».
Тебя превозносят арт-критики, любят судьи,
Президенты концернов тебе покупают кексы.
Я пробираюсь на новый уровень света,
Я тривиальности говорить обожаю.
Мне тепло потому, что ты существуешь где-то:
Высокомерная, нежная и чужая.
Хиллари
Знаешь, Хиллари, я бы тебе рассказал,
Как трагичен бывает в ночи Казанский вокзал,
Как в ушах проводниц нарастает сумбурный гул,
Когда отправляется поезд на Барнаул.
Помнишь ли, Хиллари, местных таксистов смех,
Мальчиков у магазина, тяжёлый снег
В городе, где дворняги живут в метро,
Врёт календарь и ОМОН защищает трон.
Птицы летают, простые как дважды два.
Всё кончено, милая, эта страна мертва:
Женщины тянут лямку, мужчины – хилые.
Так-то, Хиллари.
Снимем дублёнки и сядем за дальний стол.
Нам в эту пятницу не с кем треснуть по сто.
Друзья предпочли Михалкова или бильярд.
Поздно темнеет, странный какой-то март.
Слушай, а ты же выросла в этих дворах,
Мимо клумбы большой проносилась на всех парах,
Целовалась на лавке, ходила за молоком,
За трансформаторной будкой курила тайком.
Кто прекратит карнавал одноликих дней?
Что же стряслось с пластмассовой куклой твоей?
И почему у дворника на углу
Под ногами мусор вдруг превратился в золу?
* * *
Я был владельцем одной блатхаты.
Ко мне ходили ребята в сером.
Они любили гонять пархатых,
От их оружия пахло серой.
А с ними дамы в дурацкой коже
И часто с выбитыми зубами.
Певец хрипастую ересь множил,
Хоть иногда и бывал забавен.
А с ними песни чужих вокзалов,
Куски бессмысленных разговоров.
В спортивных сумках остатки сала.
Расправой скорой грозили ссоры.
И жизнь моя поднималась лихо
К железным крышам и светлым окнам.
И был я грубым, и был я тихим,
И шёл под дождь, не боясь промокнуть.
В пустом Рубцовске случалось лето.
Брели солдаты на электричку,
Звучали дерзкие кастаньеты,
А письма милым вручались лично.
Я был обычным владельцем рая,
Певцом далёких заросших парков.
Фрагменты прошлого догорают
В костре планиды, большом и жарком.
И пусть один из нас умер быстро,
Ну а другой просочился в мэры.
Не будь убогим, не будь корыстным.
Останься там, где не пахнет серой.
Играет в небе моя тальянка,
Несут пельмени из магазина.
Мы в рай далёкий войдём на танках,
Наполнив яблоками корзины.
Дмитрий Мухачев
Симбел, я Вас немножко поправил - тут все-таки стихи, а не фоторяд...
ВСБ
Дмитрий БЫКОВ — о Шевчуке, Путине и митинге 31 мая на
Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно.
А. Конан Дойл
Есть еще на свете силы ада, тайные и темные места. Вечером ходить туда не надо, нас предупреждают неспроста. Всем распахнут город наш овальный, но молите, чтоб судьба спасла вас от Маяковской-Триумфальной в вечер тридцать первого числа.
Мне, признаться, даже интересно — что за точка, Господи прости? Это зауряднейшее место, если в прочий день туда придти. Слева Маяковский, справа «Суши» — никакого явственного зла; но спасайте, братцы, ваши души в вечер тридцать первого числа. Вас там могут разом изувечить, разорвав на пару половин; там кружится всяческая нечисть — то ли шабаш, то ль Хэллоуин! Там для них построили заказник, чтоб бесилась дьявольская рать. То затеют бал, то детский праздник, то нашистов свозят поорать... Местные поляне и древляне думают в испуге: мать честна! Почему у нечисти гулянье только тридцать первого числа? Что они там празднуют, по ходу, скопом, с января до декабря, каждый раз, во всякую погоду, на мороз и солнце несмотря? Нет бы им сойтись толпою плотной, хороводом праздничных элит, — где-нибудь на площади Болотной, как фольклор им, кстати, и велит, — и устроить праздник свой повальный: там и Третьяковка под рукой... Но они хотят на Триумфальной, в этот день, и больше ни в какой.
Врут, что жить в России стало пресно. Страшно жить на новом вираже. Даже говорить про это место в обществе не принято уже. Вот Шевчук решил по крайней мере разузнать, какая там байда, и спросил открыто при премьере, почему нельзя ходить туда. Замер зал. Премьер поправил галстук. У него задергалась щека. Он при этом так перепугался, что забыл про имя Шевчука. Все вокруг лишились аппетита. Спрашивает Юра: «Что за жесть, почему нельзя туда пойти-то?» Тот в ответ: «Простите, кто вы есть?». Все смотреть боялись друг на друга, даже воздух в зале стал зловещ, — потому что дальше от испуга он понес неслыханную вещь, но уже не мог остановиться, выглядя при этом все лютей: «Может быть, там детская больница? Для чего смущать больных детей? Или, может, дачник едет с дачи, хмурый, в прорезиненном плаще?». (Это он от стресса, не иначе. Дачников там нету вообще). После он — от злобы, от испуга ль, хоть крепка нервишками ЧеКа, — начал про коксующийся уголь, чем расстроил даже Шевчука. Что же там за ужас аморальный, что за апокалипсис финальный, если лидер наш национальный, нации отборный матерьял, при упоминанье Триумфальной самообладанье потерял?
Если ж вы решитесь в это время выдвинуться к точке роковой, — что там с вами сделают со всеми? Например, приложат головой, или руку в двух местах сломают, чтоб прогулочный не мучил зуд, или просто за ухо поймают и в участок на ночь увезут, и продержат типа до рассвета — не за то, что совесть нечиста, а как раз за самое за это. Не ходите в темные места. Я б сказал, от храбрости икая и слезой невольной морося, что и вся страна у нас такая...
Но не вся, товарищи, не вся.
ВСБ
Дмитрий БЫКОВ — о Шевчуке, Путине и митинге 31 мая на
Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно.
А. Конан Дойл
Есть еще на свете силы ада, тайные и темные места. Вечером ходить туда не надо, нас предупреждают неспроста. Всем распахнут город наш овальный, но молите, чтоб судьба спасла вас от Маяковской-Триумфальной в вечер тридцать первого числа.
Мне, признаться, даже интересно — что за точка, Господи прости? Это зауряднейшее место, если в прочий день туда придти. Слева Маяковский, справа «Суши» — никакого явственного зла; но спасайте, братцы, ваши души в вечер тридцать первого числа. Вас там могут разом изувечить, разорвав на пару половин; там кружится всяческая нечисть — то ли шабаш, то ль Хэллоуин! Там для них построили заказник, чтоб бесилась дьявольская рать. То затеют бал, то детский праздник, то нашистов свозят поорать... Местные поляне и древляне думают в испуге: мать честна! Почему у нечисти гулянье только тридцать первого числа? Что они там празднуют, по ходу, скопом, с января до декабря, каждый раз, во всякую погоду, на мороз и солнце несмотря? Нет бы им сойтись толпою плотной, хороводом праздничных элит, — где-нибудь на площади Болотной, как фольклор им, кстати, и велит, — и устроить праздник свой повальный: там и Третьяковка под рукой... Но они хотят на Триумфальной, в этот день, и больше ни в какой.
Врут, что жить в России стало пресно. Страшно жить на новом вираже. Даже говорить про это место в обществе не принято уже. Вот Шевчук решил по крайней мере разузнать, какая там байда, и спросил открыто при премьере, почему нельзя ходить туда. Замер зал. Премьер поправил галстук. У него задергалась щека. Он при этом так перепугался, что забыл про имя Шевчука. Все вокруг лишились аппетита. Спрашивает Юра: «Что за жесть, почему нельзя туда пойти-то?» Тот в ответ: «Простите, кто вы есть?». Все смотреть боялись друг на друга, даже воздух в зале стал зловещ, — потому что дальше от испуга он понес неслыханную вещь, но уже не мог остановиться, выглядя при этом все лютей: «Может быть, там детская больница? Для чего смущать больных детей? Или, может, дачник едет с дачи, хмурый, в прорезиненном плаще?». (Это он от стресса, не иначе. Дачников там нету вообще). После он — от злобы, от испуга ль, хоть крепка нервишками ЧеКа, — начал про коксующийся уголь, чем расстроил даже Шевчука. Что же там за ужас аморальный, что за апокалипсис финальный, если лидер наш национальный, нации отборный матерьял, при упоминанье Триумфальной самообладанье потерял?
Если ж вы решитесь в это время выдвинуться к точке роковой, — что там с вами сделают со всеми? Например, приложат головой, или руку в двух местах сломают, чтоб прогулочный не мучил зуд, или просто за ухо поймают и в участок на ночь увезут, и продержат типа до рассвета — не за то, что совесть нечиста, а как раз за самое за это. Не ходите в темные места. Я б сказал, от храбрости икая и слезой невольной морося, что и вся страна у нас такая...
Но не вся, товарищи, не вся.
афаик imnsho wbw
гмм ..ВСБ + Simbel_D писал(а): тут все-таки стихи, а не фоторяд...
А фотостихи-то можно ?
http://www.ovesrastet.ru/8460-Fotostihi%20.html
http://fotki.yandex.ru/users/ustathome2008/album/86947/
http://clubs.ya.ru/4611686018427417465/ ... ag=7355085
http://www.orelvkartinkax.ru/blok.htm
фотостихи — Яндекс: Нашлось 56 тыс. ответов
афаик imnsho wbw
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Альтернативное
Пока в столице судят Ходорковского, один былой соратник подсудимого, обжившийся в Кремле, где ценят лоск его, и там обретший статус невредимого, на съезде молодежного движения, где собрались лояльнейшие физии, явил толпе свои предположения на тему ситуации в Киргизии. Приметы положения киргизского сравнил он с местным, перечислив заново, и обнаружил много очень близкого: все продано, разложено и кланово. И там, и тут не видно демократии: на вид-то есть, да приглядись, раздень ее… Никто не собирался укреплять ее, поскольку воровали без зазрения. Но слава Богу, есть покуда рыцари, чтоб новых бед могли не опасаться мы: строй карьеристов с розовыми рыльцами и первый зам главы администрации. Что будет, коль знаток оттенков серого посмотрит благодушно и рассеянно? Чуть отвернись — Немцов и Алексеева пойдут громить витрину Елисеева! В стране и так сплошные патологии, ее уже почти раскоммунизили, — и коль они уйдут, как просят многие, у нас немедля будет, как в Киргизии.
Все так, каких иллюзий ни вынашивай. Погрома, дескать, нет, но явен сдвиг к нему. Прием простой: не хочешь жить по-«Нашему» — пожалуйста, устроим все по-ихнему. Как пелось в песне у Егора Летова — по плану все. Анализ дня текущего подсказывал мне что-то вроде этого, но я не знал, насколько все запущено. Пора, похоже, запасти провизии… Но вот какая штука тем не менее: коль он уйдет, то будет, как в Киргизии, а не уйдет — и будет, как в Туркмении. Я поражен такой альтернативою, покуда, слава Богу, приблизительной, — не то что совершенно некрасивою, но главное, ужасно унизительной. Тут не поможет тонкое умение разруливать рутинные коллизии… И главное — что если как в Туркмении, потом опять же будет, как в Киргизии!
Не так уж трудно высчитать последствия, какой гульбой предчувствий ни развеивай. «Не то чтобы ему хотелось бедствия», как говорится в песенке Матвеевой, чтоб все благополучие экранное и все единомыслие красивое взлетели, словно облако вулканное, с одной попытки непроизносимое: нефтянка, телевизоры с Минаевым… Казалось бы, все есть — какого кия вам? Но так всегда бывает с несменяемым (условно назовем его Бакиевым). Исчерпаны последние иллюзии, что это будет розово, как в Грузии, а может, апельсиново, как в Киеве: такого не бывает при Бакиеве. Когда-то, в девяностые и далее, бороли нас несбыточные мании: мы думали, что будет, как в Италии, а если повезет — то как в Германии. На лучшее настроившись заранее, мы утверждались в скучном беззаконии — но думали, что будет, как в Испании, а если постараться — как в Японии. Нам рисовались всякие идиллии, однако получилось некрасивее — надеялись, что будет, как в Бразилии, а в худшем варианте — как в Боливии… Выходит, мы ошиблись многоразово. Не фраер Бог, не отвести руки его. Наш выбор — меж стабильностью Ниязова и толпами, погнавшими Бакиева. Одни лишь молгвардейские дивизии плюс ими заправляющие гении нас удержать способны от Киргизии — и сдвинуть в направлении Туркмении.
Конечно, есть какие-то условия, чтоб сделалось не так, а как в Московии…
Но так как жизнь в России все сурковее, то говорить об этом все рисковее.
18.04.2010
Жалостная возвращенческая
Хоть Америка нас и заверила в гуманизме исконном своем — нам вернули Артема Савельева с рюкзачишкой потертым вдвоем. Усадили — куда, мол, ты денесси? — и, в отместку его озорству, запузырили прямо из Теннесси в Вашингтон, а оттуда в Москву. Пролетел он дорогой неблизкою над просторами синих зыбей и вернулся в Россию с запискою от приемной мамаши своей: не судите вы, дескать, запальчиво теннессийскую дерзость мою, но возьмите вы вашего мальчика и отдайте в другую семью. Проявлял он дурные наклонности, жег бумажки в приемном дому, понимание прав и законности никогда не давалось ему, оказался он нрава свободного и на бабке его вымещал, а сынишку природного, рОдного, за игрушку убить обещал; не мирился с домашней рутиною, не трудился полезным трудом и пугал свою маму картиною, где горел ее собственный дом. Напугалася мама из Теннесси, и найденышу дали пинка — чтоб спасти свои деньги и ценности, и сынка, и игрушку сынка. Всех измучить — исконная цель его, отклоненьям не видно конца… Если надо кому-то Савельева, тот пускай и возьмет сорванца.
А чего бы вам ждать, воспитатели, заполнители справок и граф? Он родился от спившейся матери, от лишенной родительских прав, от японца, а может, китайца, от еврея, а может, хохла; по приютам он с детства скитался, не имея родного угла. Неприятны российские мальчики, потому их назад отдают, — но ведь им и не выжить иначе бы, коль они попадают в приют! Ознакомьтеся с местными нравами — и суровая эта среда вам представит святыми и правыми малолеток, попавших туда. Наш пацан доведет до истерики, до наркотиков или вина не одну уроженку Америки, а десяток таких, как она. Это нынче страна им забредила — «У, пиндосы, креста на них нет!» — и слова президента Медведева тиражирует весь интернет; это нынче на совесть и страх его полюбил блогописцев мильон, и внимание Павла Астахова привлекает усиленно он, и в больнице приличной подлечится, ибо всем его жизнь дорога, — а когда-то родное Отечество не нуждалося в нем ни фига.
Потому и печалью повеяло от его перелета домой, что сравнима дорога Савельева с одиссеей Отчизны самой. У меня темперамент холерика, так что прямо скажу, не таю: нас ведь тоже хотела Америка благодушно пристроить в семью — с занавесками и клавесинами, с кока-колой и жирным котом… Мы казались ей очень красивыми и несчастными очень притом. Много денег пиндосы потратили, воспитуючи наши умы… При такой-то, как Родина, матери, —мудрено ль, что неласковы мы? Но потом они к нам присмотрелися и увидели целый букет — от простого delirium tremens’а до продажи крылатых ракет; нашу душу увидели склизкую и бездонную нашу суму — и послали обратно с запискою: забирайте, а нам ни к чему. Гадкий мальчик! Хотели пригреть его — он же, сука, наклал на паркет… И теперь мы сидим в Шереметьево в окруженьи крылатых ракет и поем свои песни недружные о заборной российской судьбе — никому абсолютно не нужные, и печальней всего, что себе… Бог молчит, и печать на устах его. Виснет в воздухе тщетный вопрос.
И кругом — никакого Астахова, чтоб хотя бы в больницу отвез.
12.04.2010
Победоносное
Вот повод, над каким смеяться подло: в России лидер есть и есть глава, — теперь всего в России будет по два, и дней Победы тоже будет два. Европу всю — от южной до полярной, — избавив от коричневой чумы, победу над Японией коварной как следует не праздновали мы. Зазнался снисходительный японец, отвык от примитивного труда — а надо желтолицему напомнить, как он капитулировал тогда! Тогда мы в три недели их урыли, о чем не худо вспомнить на миру б. Любой, кто хочет Южные Курилы, в ответ получит полный итуруп.
Есть правило — мы все его знавали, оно у нас записано в коре: чем менее побед у нас в реале, тем больше Дней побед в календаре. И так уже, орудием побрякав и праведным возмездием горя, мы сделали изгнание поляков заменою Седьмому ноября. Артиллеристы! Было бы легко вам при праздничном скоплении людском во дни побед на поле Куликовом иль, например, на озере Чудском устраивать обильные салюты, чтоб всякий с одобрением глядел: такой подход не требует валюты и отвлекает от текущих дел. И правда: почему — не понимаем — традиция еще не введена: парады в честь победы над Мамаем, концерт эстрадный — в день Бородина? Полезно бы в ответ такому бреду чуть осадить верховное зверье: не надо обесценивать победу, она одна, отстаньте от нее! Как нравится живых не ставить в грош нам! Ваш метод, как всегда, необратим: неистово камлать о славном прошлом, чтоб в настоящем делать что хотим. Бредущая по собственному следу история позволит нам вполне хоть ежедневно праздновать победу — в ливонской ли, в турецкой ли войне, день перехода Фрунзе по лиману, суворовского войска — по горе плюс день, когда открылась Перельману гипотеза Анри Пуанкаре: сто лет она лежала тяжким грузом, смущая очевидностью своей. Опять-таки победа над французом! Плевать, что одержал ее еврей.
А тут прокуратура с ликом чистым решила прочитать «Мою борьбу» и автора признала экстремистом, прибив его к позорному столбу. Послышалось решительное «ахтунг!». Пополнен лист запретнейших имен. И стоит ли доказывать, что автор давно уже сожжен и заклеймен? Мы можем запретить его хоть триста, хоть тыщу раз — но это не трудней, чем выловить живого экстремиста, простое порожденье наших дней. И почему — ответьте, душеведы, — нам самая возможность дорога вновь праздновать минувшие победы и добивать сраженного врага? Ужели в нашем скорбном настоящем, привыкши унижаться и дрожать, мы никакого шанса не обрящем хоть малую победу одержать?
…А я открыл простое наслажденье: не в силах взять намеченных высот, я праздную, помимо дня рожденья, другие дни — не менее трехсот. Вот первый поцелуй в апрельском парке, вот первые законные лаве… И всякий раз дарю себе подарки, и глажу сам себя по голове. Семейных средств на это не жалеем, я сам себе их щедро выдаю! Я смог одним огромным юбилеем представить жизнь нехитрую мою. Я, в сущности, ее приблизил к раю. Едва заря прольется на Москву, открою левый глаз — и поздравляю.
Потом открою правый — и реву.
28.03.2010
Русский инвалид
Национальной нашей гордости питаться нечем двадцать лет: ракеты старше срока годности, в эстетике прорывов нет, в политике, похоже, курим мы, неважно делаем кино, Олимпиадою в Ванкувере гордиться тоже мудрено… Но нет! Не будем торопиться мы с паденьем в…, с походом на… Сегодня параолимпийцами России гордость спасена. Германцы бдят, Китай настроился, но им все это — курам смех: медалей разного достоинства они набрали больше всех. Теперь в Кремле их примут, видимо, с функционерами ЕДРа; теперь им будет щедро выдано — к героям Родина щедра: одним дадут коляски новые, другим — сверхновые очки… Когда б играли так здоровые, мы всех порвали бы в клочки.
Не стану попусту трепаться я, как это любит наш король. Нормальность — главное препятствие. Приставка «пара» — наш пароль. Со мною согласятся многие — мы очень пАрная страна: избыток парапсихологии, а психологии — хана. Напрасно я ногами топаю — ученых мы не бережем: паранауки — ешь хоть попою, наука — вся за рубежом. Не стану корчить рожу хмурую — литература есть пока, но и паралитературою страна полна до потолка. Вторую тыщу лет без малого мы все нащупываем дно, нас мучит дефицит нормального — паранормального полно. Пора признать без околичностей, что это главный русский бич, и правит нами пара личностей: тандем, а проще — пара-лич. Не мудрено, друзья российские, — об этом, собственно, и стих, — что игры параолимпийские для нас удобнее простых.
Смешны мы миру — знаем, плавали, душа об этом не болит… Но если чем гордиться вправе мы, то это русский инвалид. Он получает сумму жалкую, заброшен обществом родным и закален такой закалкою, что с остальными несравним: умеет в очереди париться, о льготах зря не говоря, в метро спускается без пандуса, гуляет без поводыря… А полученье инвалидности? Медикаменты, наконец? Любой, сумевший это вынести, — сверхмарафонец и борец. Не может хвастаться медалями традиционный наш атлет, но инвалида воспитали мы, какому в мире равных нет. Как просто это достигается! Надежней кактус, чем пион. Лиши всего, что полагается, — и перед нами чемпион. Простите эту мысль обидную — от глума Боже упаси! — но коль команду инвалидную собрать по всей святой Руси, чтоб победней, чтоб жизнь суровая, чтоб всяких хворей без числа, — канадцев сборная здоровая едва бы ноги унесла.
«Что делать?» — спросят наши лидеры и консультантов наглый рой. Боюсь, теперь они увидели, кто русский истинный герой. Каких бы сил и денег сколько бы, пиля бюджеты между тем, вы ни угробили на Сколково, свой силиконовый Эдем, каких бы денег мы ни кинули в бездонный сочинский провал, каких смешков — в лицо ли, в спину ли, — нам мир в ответ ни выдавал, каких бы фенек мы ни выдали, остатки роскоши деля, — мы можем только инвалидами спастись от полного ноля. Спасенье наше от стагнации — не оппозицию нагнуть, а взять бы всю элиту нации и всем отрезать что-нибудь.
22.03.2010
Статистическое
Как заявил Росстат на выходные (ему не верить оснований нет), количество чиновников в России удвоилось за эти десять лет. Повсюду — от окраин и до центра — их армия плодится без числа; она уже на два и шесть процента в последние полгода возросла. Иной ответит лексикой анальной, а я прийти в восторг не премину. Я чую здесь проект национальный — чиновниками сделать всю страну, хоть как-то осушить гнилую жижу, что Родину покрыла по края, и сам другого способа не вижу поднять благополучие ея. Чиновников, по скромному подсчету, в Отечестве сейчас процентов шесть. Все дружно имитируют работу, а что еще им делать? Яйца несть? Не только же чиновники, а все мы — тот, кто ленив, и тот, кто деловит, — в условиях сложившейся системы обречены всечасно делать вид: правитель имитирует правленье, ученый — напряженье головы, леченье — врач, больной — выздоровленье, Минобороны — запуск «Булавы»… Я сам не понимаю, кто виновник, — однако согласимся наконец: честнее делать вид, что ты чиновник, чем притворяться, будто ты борец. Вы можете зайти с другого боку: чиновников не любит большинство, считая, что от них не видно проку. От вас-то много видели его? Сажаете вы, скажем, помидоры, по телику хлопочете лицом, являетесь ли жрицей Терпсихоры иль Талии продвинутым жрецом, штампуете детей в тени алькова, строгаете ли чтиво без затей — и все выходит уровня такого (включая очень часто и детей), — по чести говоря, большая милость, что терпят боги этот свальный грех. Как выразился мой однофамилец в Ванкувере, повесить надо всех. Взамен идей у нас давно «Икея», милиция забыла стыд и честь, нет книжек, нет легкпрома, нет хоккея — но, черт возьми, чиновничество есть. Какой ужасный век Россией прожит! — оно лишь увеличилось стократ; с ним в стойкости соперничать не может ни штатовский, ни прусский бюрократ. Каким алмазом путь его начерчен? Оно вечнее солнца и светил: и Рузвельт сокращал своих, и Черчилль, а нашенских никто не сократил. Устойчивее я не знаю класса — все прочие почти истреблены: рабочих нет, крестьянство — биомасса, весь интеллект расползся из страны… Среди кустов живучей всех терновник, среди конфет устойчивей драже, среди людей прочнее всех чиновник. Он наш народный промысел уже. Мы прежде побеждали в танцах парных, и в космосе, и в области съестной, являли миру Жостово и Палех — а ныне производим этот слой. Не говори, что он подобен гною, молчи про болтовню и воровство: мы скоро станем первою страною, в которой он составит большинство.
Расти и совершенствуйся, Акакий, осваивай высокий перевал! Ведь назывался менеджером всякий, кто воровал и перепродавал? В России мы живем под властью слова, оно наш всенародный шиболет. Пора назвать чиновником любого, кто дожил до четырнадцати лет и паспорт получает. Трудно, что ли? Давайте уж запишем сгоряча учителя — чиновником по школе, чиновником по смертности — врача… Мы сделаемся доблестны и гладки, нам подчинятся армия и суд, нам понесут чины, подарки, взятки — а нынче почему-то не несут, — и я, хоть не имею синекуры и честно морщу потное чело, чиновником родной литературы согласен называться. А чего? Мы меряться талантами не станем, в поэты я не лезу, от греха: поэтом был Андропов. Или Сталин. А я — чиновник русского стиха. Словесность — зло, как молвил Мартин Иден. Цена свободе творчества — пятак. Пускай я буду всеми ненавидим — но ненавидим, кажется, и так… Я сделаюсь Орфеем бюрократов — и в кризисные наши времена команду сокращающий Муратов прогнать меня не сможет ни хрена.
01.03.2010
Дмитрий Быков
Пока в столице судят Ходорковского, один былой соратник подсудимого, обжившийся в Кремле, где ценят лоск его, и там обретший статус невредимого, на съезде молодежного движения, где собрались лояльнейшие физии, явил толпе свои предположения на тему ситуации в Киргизии. Приметы положения киргизского сравнил он с местным, перечислив заново, и обнаружил много очень близкого: все продано, разложено и кланово. И там, и тут не видно демократии: на вид-то есть, да приглядись, раздень ее… Никто не собирался укреплять ее, поскольку воровали без зазрения. Но слава Богу, есть покуда рыцари, чтоб новых бед могли не опасаться мы: строй карьеристов с розовыми рыльцами и первый зам главы администрации. Что будет, коль знаток оттенков серого посмотрит благодушно и рассеянно? Чуть отвернись — Немцов и Алексеева пойдут громить витрину Елисеева! В стране и так сплошные патологии, ее уже почти раскоммунизили, — и коль они уйдут, как просят многие, у нас немедля будет, как в Киргизии.
Все так, каких иллюзий ни вынашивай. Погрома, дескать, нет, но явен сдвиг к нему. Прием простой: не хочешь жить по-«Нашему» — пожалуйста, устроим все по-ихнему. Как пелось в песне у Егора Летова — по плану все. Анализ дня текущего подсказывал мне что-то вроде этого, но я не знал, насколько все запущено. Пора, похоже, запасти провизии… Но вот какая штука тем не менее: коль он уйдет, то будет, как в Киргизии, а не уйдет — и будет, как в Туркмении. Я поражен такой альтернативою, покуда, слава Богу, приблизительной, — не то что совершенно некрасивою, но главное, ужасно унизительной. Тут не поможет тонкое умение разруливать рутинные коллизии… И главное — что если как в Туркмении, потом опять же будет, как в Киргизии!
Не так уж трудно высчитать последствия, какой гульбой предчувствий ни развеивай. «Не то чтобы ему хотелось бедствия», как говорится в песенке Матвеевой, чтоб все благополучие экранное и все единомыслие красивое взлетели, словно облако вулканное, с одной попытки непроизносимое: нефтянка, телевизоры с Минаевым… Казалось бы, все есть — какого кия вам? Но так всегда бывает с несменяемым (условно назовем его Бакиевым). Исчерпаны последние иллюзии, что это будет розово, как в Грузии, а может, апельсиново, как в Киеве: такого не бывает при Бакиеве. Когда-то, в девяностые и далее, бороли нас несбыточные мании: мы думали, что будет, как в Италии, а если повезет — то как в Германии. На лучшее настроившись заранее, мы утверждались в скучном беззаконии — но думали, что будет, как в Испании, а если постараться — как в Японии. Нам рисовались всякие идиллии, однако получилось некрасивее — надеялись, что будет, как в Бразилии, а в худшем варианте — как в Боливии… Выходит, мы ошиблись многоразово. Не фраер Бог, не отвести руки его. Наш выбор — меж стабильностью Ниязова и толпами, погнавшими Бакиева. Одни лишь молгвардейские дивизии плюс ими заправляющие гении нас удержать способны от Киргизии — и сдвинуть в направлении Туркмении.
Конечно, есть какие-то условия, чтоб сделалось не так, а как в Московии…
Но так как жизнь в России все сурковее, то говорить об этом все рисковее.
18.04.2010
Жалостная возвращенческая
Хоть Америка нас и заверила в гуманизме исконном своем — нам вернули Артема Савельева с рюкзачишкой потертым вдвоем. Усадили — куда, мол, ты денесси? — и, в отместку его озорству, запузырили прямо из Теннесси в Вашингтон, а оттуда в Москву. Пролетел он дорогой неблизкою над просторами синих зыбей и вернулся в Россию с запискою от приемной мамаши своей: не судите вы, дескать, запальчиво теннессийскую дерзость мою, но возьмите вы вашего мальчика и отдайте в другую семью. Проявлял он дурные наклонности, жег бумажки в приемном дому, понимание прав и законности никогда не давалось ему, оказался он нрава свободного и на бабке его вымещал, а сынишку природного, рОдного, за игрушку убить обещал; не мирился с домашней рутиною, не трудился полезным трудом и пугал свою маму картиною, где горел ее собственный дом. Напугалася мама из Теннесси, и найденышу дали пинка — чтоб спасти свои деньги и ценности, и сынка, и игрушку сынка. Всех измучить — исконная цель его, отклоненьям не видно конца… Если надо кому-то Савельева, тот пускай и возьмет сорванца.
А чего бы вам ждать, воспитатели, заполнители справок и граф? Он родился от спившейся матери, от лишенной родительских прав, от японца, а может, китайца, от еврея, а может, хохла; по приютам он с детства скитался, не имея родного угла. Неприятны российские мальчики, потому их назад отдают, — но ведь им и не выжить иначе бы, коль они попадают в приют! Ознакомьтеся с местными нравами — и суровая эта среда вам представит святыми и правыми малолеток, попавших туда. Наш пацан доведет до истерики, до наркотиков или вина не одну уроженку Америки, а десяток таких, как она. Это нынче страна им забредила — «У, пиндосы, креста на них нет!» — и слова президента Медведева тиражирует весь интернет; это нынче на совесть и страх его полюбил блогописцев мильон, и внимание Павла Астахова привлекает усиленно он, и в больнице приличной подлечится, ибо всем его жизнь дорога, — а когда-то родное Отечество не нуждалося в нем ни фига.
Потому и печалью повеяло от его перелета домой, что сравнима дорога Савельева с одиссеей Отчизны самой. У меня темперамент холерика, так что прямо скажу, не таю: нас ведь тоже хотела Америка благодушно пристроить в семью — с занавесками и клавесинами, с кока-колой и жирным котом… Мы казались ей очень красивыми и несчастными очень притом. Много денег пиндосы потратили, воспитуючи наши умы… При такой-то, как Родина, матери, —мудрено ль, что неласковы мы? Но потом они к нам присмотрелися и увидели целый букет — от простого delirium tremens’а до продажи крылатых ракет; нашу душу увидели склизкую и бездонную нашу суму — и послали обратно с запискою: забирайте, а нам ни к чему. Гадкий мальчик! Хотели пригреть его — он же, сука, наклал на паркет… И теперь мы сидим в Шереметьево в окруженьи крылатых ракет и поем свои песни недружные о заборной российской судьбе — никому абсолютно не нужные, и печальней всего, что себе… Бог молчит, и печать на устах его. Виснет в воздухе тщетный вопрос.
И кругом — никакого Астахова, чтоб хотя бы в больницу отвез.
12.04.2010
Победоносное
Вот повод, над каким смеяться подло: в России лидер есть и есть глава, — теперь всего в России будет по два, и дней Победы тоже будет два. Европу всю — от южной до полярной, — избавив от коричневой чумы, победу над Японией коварной как следует не праздновали мы. Зазнался снисходительный японец, отвык от примитивного труда — а надо желтолицему напомнить, как он капитулировал тогда! Тогда мы в три недели их урыли, о чем не худо вспомнить на миру б. Любой, кто хочет Южные Курилы, в ответ получит полный итуруп.
Есть правило — мы все его знавали, оно у нас записано в коре: чем менее побед у нас в реале, тем больше Дней побед в календаре. И так уже, орудием побрякав и праведным возмездием горя, мы сделали изгнание поляков заменою Седьмому ноября. Артиллеристы! Было бы легко вам при праздничном скоплении людском во дни побед на поле Куликовом иль, например, на озере Чудском устраивать обильные салюты, чтоб всякий с одобрением глядел: такой подход не требует валюты и отвлекает от текущих дел. И правда: почему — не понимаем — традиция еще не введена: парады в честь победы над Мамаем, концерт эстрадный — в день Бородина? Полезно бы в ответ такому бреду чуть осадить верховное зверье: не надо обесценивать победу, она одна, отстаньте от нее! Как нравится живых не ставить в грош нам! Ваш метод, как всегда, необратим: неистово камлать о славном прошлом, чтоб в настоящем делать что хотим. Бредущая по собственному следу история позволит нам вполне хоть ежедневно праздновать победу — в ливонской ли, в турецкой ли войне, день перехода Фрунзе по лиману, суворовского войска — по горе плюс день, когда открылась Перельману гипотеза Анри Пуанкаре: сто лет она лежала тяжким грузом, смущая очевидностью своей. Опять-таки победа над французом! Плевать, что одержал ее еврей.
А тут прокуратура с ликом чистым решила прочитать «Мою борьбу» и автора признала экстремистом, прибив его к позорному столбу. Послышалось решительное «ахтунг!». Пополнен лист запретнейших имен. И стоит ли доказывать, что автор давно уже сожжен и заклеймен? Мы можем запретить его хоть триста, хоть тыщу раз — но это не трудней, чем выловить живого экстремиста, простое порожденье наших дней. И почему — ответьте, душеведы, — нам самая возможность дорога вновь праздновать минувшие победы и добивать сраженного врага? Ужели в нашем скорбном настоящем, привыкши унижаться и дрожать, мы никакого шанса не обрящем хоть малую победу одержать?
…А я открыл простое наслажденье: не в силах взять намеченных высот, я праздную, помимо дня рожденья, другие дни — не менее трехсот. Вот первый поцелуй в апрельском парке, вот первые законные лаве… И всякий раз дарю себе подарки, и глажу сам себя по голове. Семейных средств на это не жалеем, я сам себе их щедро выдаю! Я смог одним огромным юбилеем представить жизнь нехитрую мою. Я, в сущности, ее приблизил к раю. Едва заря прольется на Москву, открою левый глаз — и поздравляю.
Потом открою правый — и реву.
28.03.2010
Русский инвалид
Национальной нашей гордости питаться нечем двадцать лет: ракеты старше срока годности, в эстетике прорывов нет, в политике, похоже, курим мы, неважно делаем кино, Олимпиадою в Ванкувере гордиться тоже мудрено… Но нет! Не будем торопиться мы с паденьем в…, с походом на… Сегодня параолимпийцами России гордость спасена. Германцы бдят, Китай настроился, но им все это — курам смех: медалей разного достоинства они набрали больше всех. Теперь в Кремле их примут, видимо, с функционерами ЕДРа; теперь им будет щедро выдано — к героям Родина щедра: одним дадут коляски новые, другим — сверхновые очки… Когда б играли так здоровые, мы всех порвали бы в клочки.
Не стану попусту трепаться я, как это любит наш король. Нормальность — главное препятствие. Приставка «пара» — наш пароль. Со мною согласятся многие — мы очень пАрная страна: избыток парапсихологии, а психологии — хана. Напрасно я ногами топаю — ученых мы не бережем: паранауки — ешь хоть попою, наука — вся за рубежом. Не стану корчить рожу хмурую — литература есть пока, но и паралитературою страна полна до потолка. Вторую тыщу лет без малого мы все нащупываем дно, нас мучит дефицит нормального — паранормального полно. Пора признать без околичностей, что это главный русский бич, и правит нами пара личностей: тандем, а проще — пара-лич. Не мудрено, друзья российские, — об этом, собственно, и стих, — что игры параолимпийские для нас удобнее простых.
Смешны мы миру — знаем, плавали, душа об этом не болит… Но если чем гордиться вправе мы, то это русский инвалид. Он получает сумму жалкую, заброшен обществом родным и закален такой закалкою, что с остальными несравним: умеет в очереди париться, о льготах зря не говоря, в метро спускается без пандуса, гуляет без поводыря… А полученье инвалидности? Медикаменты, наконец? Любой, сумевший это вынести, — сверхмарафонец и борец. Не может хвастаться медалями традиционный наш атлет, но инвалида воспитали мы, какому в мире равных нет. Как просто это достигается! Надежней кактус, чем пион. Лиши всего, что полагается, — и перед нами чемпион. Простите эту мысль обидную — от глума Боже упаси! — но коль команду инвалидную собрать по всей святой Руси, чтоб победней, чтоб жизнь суровая, чтоб всяких хворей без числа, — канадцев сборная здоровая едва бы ноги унесла.
«Что делать?» — спросят наши лидеры и консультантов наглый рой. Боюсь, теперь они увидели, кто русский истинный герой. Каких бы сил и денег сколько бы, пиля бюджеты между тем, вы ни угробили на Сколково, свой силиконовый Эдем, каких бы денег мы ни кинули в бездонный сочинский провал, каких смешков — в лицо ли, в спину ли, — нам мир в ответ ни выдавал, каких бы фенек мы ни выдали, остатки роскоши деля, — мы можем только инвалидами спастись от полного ноля. Спасенье наше от стагнации — не оппозицию нагнуть, а взять бы всю элиту нации и всем отрезать что-нибудь.
22.03.2010
Статистическое
Как заявил Росстат на выходные (ему не верить оснований нет), количество чиновников в России удвоилось за эти десять лет. Повсюду — от окраин и до центра — их армия плодится без числа; она уже на два и шесть процента в последние полгода возросла. Иной ответит лексикой анальной, а я прийти в восторг не премину. Я чую здесь проект национальный — чиновниками сделать всю страну, хоть как-то осушить гнилую жижу, что Родину покрыла по края, и сам другого способа не вижу поднять благополучие ея. Чиновников, по скромному подсчету, в Отечестве сейчас процентов шесть. Все дружно имитируют работу, а что еще им делать? Яйца несть? Не только же чиновники, а все мы — тот, кто ленив, и тот, кто деловит, — в условиях сложившейся системы обречены всечасно делать вид: правитель имитирует правленье, ученый — напряженье головы, леченье — врач, больной — выздоровленье, Минобороны — запуск «Булавы»… Я сам не понимаю, кто виновник, — однако согласимся наконец: честнее делать вид, что ты чиновник, чем притворяться, будто ты борец. Вы можете зайти с другого боку: чиновников не любит большинство, считая, что от них не видно проку. От вас-то много видели его? Сажаете вы, скажем, помидоры, по телику хлопочете лицом, являетесь ли жрицей Терпсихоры иль Талии продвинутым жрецом, штампуете детей в тени алькова, строгаете ли чтиво без затей — и все выходит уровня такого (включая очень часто и детей), — по чести говоря, большая милость, что терпят боги этот свальный грех. Как выразился мой однофамилец в Ванкувере, повесить надо всех. Взамен идей у нас давно «Икея», милиция забыла стыд и честь, нет книжек, нет легкпрома, нет хоккея — но, черт возьми, чиновничество есть. Какой ужасный век Россией прожит! — оно лишь увеличилось стократ; с ним в стойкости соперничать не может ни штатовский, ни прусский бюрократ. Каким алмазом путь его начерчен? Оно вечнее солнца и светил: и Рузвельт сокращал своих, и Черчилль, а нашенских никто не сократил. Устойчивее я не знаю класса — все прочие почти истреблены: рабочих нет, крестьянство — биомасса, весь интеллект расползся из страны… Среди кустов живучей всех терновник, среди конфет устойчивей драже, среди людей прочнее всех чиновник. Он наш народный промысел уже. Мы прежде побеждали в танцах парных, и в космосе, и в области съестной, являли миру Жостово и Палех — а ныне производим этот слой. Не говори, что он подобен гною, молчи про болтовню и воровство: мы скоро станем первою страною, в которой он составит большинство.
Расти и совершенствуйся, Акакий, осваивай высокий перевал! Ведь назывался менеджером всякий, кто воровал и перепродавал? В России мы живем под властью слова, оно наш всенародный шиболет. Пора назвать чиновником любого, кто дожил до четырнадцати лет и паспорт получает. Трудно, что ли? Давайте уж запишем сгоряча учителя — чиновником по школе, чиновником по смертности — врача… Мы сделаемся доблестны и гладки, нам подчинятся армия и суд, нам понесут чины, подарки, взятки — а нынче почему-то не несут, — и я, хоть не имею синекуры и честно морщу потное чело, чиновником родной литературы согласен называться. А чего? Мы меряться талантами не станем, в поэты я не лезу, от греха: поэтом был Андропов. Или Сталин. А я — чиновник русского стиха. Словесность — зло, как молвил Мартин Иден. Цена свободе творчества — пятак. Пускай я буду всеми ненавидим — но ненавидим, кажется, и так… Я сделаюсь Орфеем бюрократов — и в кризисные наши времена команду сокращающий Муратов прогнать меня не сможет ни хрена.
01.03.2010
Дмитрий Быков
Матёрый человечище нейоговской комплекции ...
почитать занятно
http://bookz.ru/authors/dmitrii-bikov.html
http://lib.ru/POEZIQ/BYKOW_D/
http://93.174.93.226/a/25775
особенно (но не стихи) -
Дмитрий Быков . Человек, как лезвие бритвы http://93.174.93.226/b/136261/read
почитать занятно
http://bookz.ru/authors/dmitrii-bikov.html
http://lib.ru/POEZIQ/BYKOW_D/
http://93.174.93.226/a/25775
особенно (но не стихи) -
Дмитрий Быков . Человек, как лезвие бритвы http://93.174.93.226/b/136261/read
афаик imnsho wbw
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Человек, как лезвие бритвы
Ефремову повезло — судить о мере его прозорливости можно будет веке этак в сорок третьем, в котором и разворачиваются фабулы главных его сочинений: дилогии о Великом Кольце «Туманность Андромеды» (1957) и «Час быка» (1968). Если сейчас ничего не сбылось, это еще ни о чем не говорит. Ефремов — не самый популярный сегодня автор: именно потому, что он настойчиво зовет читателя к дальнейшей эволюции, а у нас ведь это не принято. В 90-е годы в России возобладала твердая вера в то, что капитализм (и лучше бы самый дикий) есть высшая и последняя стадия всего, а человек — нереформируемая грубая скотина. Демократия, по Черчиллю, есть лучшее из худшего, а потому не следует и рыпаться, ибо любая утопия в предельном ее развитии неизбежно ведет к насилию, крови и 37-му году.
Позиции Ефремова в общем виде сводились к тому, что ежели человек несовершенен и движим низменными потребностями, то хоть социализм ему, хоть капитализм, хоть кол на голове — он превратит его примерно в одно и то же, а именно в ад. Если же человек не довольствуется нынешним своим состоянием и верит, что в перспективе возможна антропологическая революция, его ожидает еще множество приключений и немало формаций поинтереснее капитализма.
Сама биография Ефремова фантастична и лучше любой прозы иллюстрирует его любимую мысль о беспредельности эволюционных возможностей человека. Он побывал купеческим сынком, беспризорником, воспитанником автороты, моряком, геологом, палеонтологом, прозаиком, изгоем, прославленным прозаиком, запрещенным диссидентом и, наконец, английским шпионом (уже посмертно). Последний эпизод вовсе уже загадочен: вскоре после смерти Ефремова у его вдовы провели тридцатичасовой обыск, ничего не нашли, кроме записных книжек и писем, и через два года все вернули. По-видимому, английским шпионом в СССР принято было объявлять любого патологически опасного врага: сначала этой чести удостоился Берия, потом Ефремов. И то сказать, его «Час быка», подлинно фантастическим чудом пробившийся в советскую печать (в неисковерканном варианте он вышел только в 1988 году, когда уже никому не был по-настоящему нужен), для замкнутых сообществ опасней любого Солженицына.
Ефремов, едва ли не самый живописный персонаж в истории русской словесности, обладал способностями, которые в таком букете и такой степени развития будут встречаться, пожалуй, разве что в эпоху Великого Кольца. Силач, боксер, рослый красавец (отец и вовсе хаживал на медведя с рогатиной), человек с фотографической памятью, знавший наизусть всего Брюсова и почти всего Блока, страницами цитировавший на память Грина и Дойла, основатель новой отрасли палеонтологии (именно за свою «Тафономию» он получил Госпремию), геолог, зоолог, путешественник, философ, историк, обладатель глубокого баса и абсолютного слуха... Пусть меня простят его поклонники — нынче, увы, немногочисленные, — но на фоне этих россыпей как раз писательский его дар не представлял из себя ничего исключительного: в книгах Ефремова много слащавости, ходульности, туманности (так что «Туманность Андромеды» — вполне адекватное название); герои ведут многостраничные теоретические споры, высокопарно восхищаются будущим и ужасаются настоящему... А все-таки известного пластического дара у него не отнять и способности выдумывать ужасное тоже. В русской литературе мало таких страшных рассказов, как «Олгой-хорхой», таких удачных фантастических изобретений, как серые кристаллы из «Лезвия бритвы», таких грандиозных и жутких описаний, как полет «Темного пламени» из первой главы «Часа быка». Алексей Толстой за два месяца до смерти разыскал Ефремова, только что опубликовавшего дебютных пять рассказов, и вызвал к себе в Кремлевскую больницу: «Где вы научились такому холодному изяществу?!» Ефремов честно ответил: у Райдера Хаггарда. Именно Толстой благословил Ефремова на сочинение фантастики — до того он писал только о чудесах и приключениях. Но в 45-м году — какая могла быть фантастика? И он открыл новый жанр, совершенно здесь не понятый: принялся сочинять историческую прозу, которую продвинутый читатель понимал сразу, а непродвинутый так и принимал за научно-популярные экскурсы в Древний Египет и его окрестности.
Случилось так, что раннего Ефремова — «Путешествие Баурджеда» — я в детстве не читал и впервые открыл сравнительно недавно. Повесть 53-го года. Мощный, страшный, примитивный фараон употребил все силы государства на то, чтобы воздвигнуть себе пирамиду невообразимой высоты: жители обнищали, страна надорвалась в нечеловеческом усилии, но пирамида построена. А поскольку всякая пирамида — и каменная, и государственная — с необходимостью сходится в точку, то тут-то ей и конец — после смерти фараона дальше делать нечего. Весь Египет стоит как памятник ему. Пришел новый фараон — молодой и неуверенный, получивший трон полуслучайно, — и ему докладывают о народе, утратившем страх, об истощенной казне, а главное — о наглости жрецов, желающих управлять единолично и подменить собою государство. Эти жрецы, образовавшие замкнутую партию наподобие ордена меченосцев, препятствуют любым реформам, а главное, они подло утаили завещание божественного Джосера, основавшего государство египетское... Ну каких вам еще параллелей, каких подсказок?! Все надежды Ефремов возлагает вовсе не на забитый и конформный египетский народ, а на нескольких сильных и умных его представителей из числа технической интеллигенции — кормчих, корабелов, писцов... Эта публика может суметь кое-что сделать, если послужит интересам фараона.
Советская интеллигенция, кстати, так и сделала — именно из таких «слуг фараона» был Сахаров. Не знаю, читал ли он «На краю Ойкумены», куда вошла впоследствии рискованная повесть, но думаю, что представление имел: среди писцов, кормчих и корабелов Ефремов был в моде. Впрочем, участь этих умников Ефремов тоже предсказал — рано или поздно писания их будут запрещены, а самих их вынудят либо молчать, либо бежать...
После «Туманности», прославившей его во всем мире и повлиявшей на юного Джорджа Лукаса до того, что в честь Дара Ветра он назвал Дарта Вейдера, Ефремов написал, вероятно, самое странное свое сочинение, глубоко и многослойно зашифрованный роман «Лезвие бритвы», которого, пожалуй, без «Часа быка» не понять. Книга вышла в 1963 году и была во всех интеллигентных домах; хитро завернутая фабула с магическим кристаллом, отнимавшим память, выдумана главным образом для маскировки. Гораздо сложнее была главная, тщательно упрятанная ефремовская мысль о том, что все великое и прекрасное в мире существует на лезвии бритвы, на тончайшей грани между диктатурой и анархией, богатством и нищетой, сентиментальностью и зверством; человек — тонкий мост меж двумя берегами, над двумя безднами. И эту-то грань предстоит искать вечно, но если ее не искать, жить вообще незачем. Легче всего сказать, что «на всех стихиях человек — тиран, предатель или узник»; легче всего признать, что единственно актуальным остается выбор дьявола: либо ты диктатор и узурпатор, либо тварь дрожащая. Либо Запад с его мелкой горизонталью, либо Восток с его убийственной вертикалью. Человек и есть это самое лезвие бритвы, и он обязан из двух выбрать третье — потому что любой другой выбор неотвратимо ведет в инферно. Это свое инферно Ефремов подробно описал в «Часе быка», где не просто развенчал оба варианта утопии — капиталистическую и коммунистическую, — но гениально показал, что они НЕ ИСКЛЮЧАЮТ ДРУГ ДРУГА! Для 1968 года, как хотите, это догадка блестящая: мало того, что выбор между ворюгами и кровопийцами безнадежен, он еще и ложен, потому что принципиальной разницы между ними нет. Мир планеты Торманс, на которую устремился звездолет «Темное пламя», — фантастический, но сегодня особенно узнаваемый гибрид из коммунистических технологий и капиталистических терминологий; мир, в котором все население поделено на «джи» и «кжи» — долгоживущих и краткоживущих (Ефремов чудесным образом предсказал современную отечественную систему здравоохранения, когда жизнь в буквальном смысле покупается). Капиталистическая интенсивность эксплуатации и капиталистическое же неверие в равенство накладываются на истинно коммунистическую непримиримость к инакомыслию — и вот тебе, пожалуйста, мир позднего совка, в котором от идеалов осталась только дряблая словесная оболочка.
Ефремов — писатель умный и дальновидный. Весь Ефремов зовет, требует, тормошит: не думай, что ты высшая ступень эволюции, что твой удел — зловонный хлев этого мира, что ты всего только высокоорганизованное животное, обреченное вечно терзать себе подобных и подчиняться им! Разуй глаза: мир блещет и дразнит, но все в этом мире построено на доминировании, на зависимости от среды, на подавлении воли — хочешь ли ты этого? Готов ли ты вечно пребывать в детерминизме или в какой-то момент вспомнишь о своем высшем предназначении и перерастешь наконец скудную человеческую оболочку? Рано или поздно время великих утопий вернется, и если не удалась русская попытка воплотить их — может удаться другая, на новой почве и с другим, менее живучим историческим бекграундом. Отказ от мечты, от утопии, от будущего — самая страшная и глупая ошибка постсоветской России; но, может, она начнет опять читать Ефремова?
Не знаю. А хорошо бы
Дмитрий Быков
Ефремову повезло — судить о мере его прозорливости можно будет веке этак в сорок третьем, в котором и разворачиваются фабулы главных его сочинений: дилогии о Великом Кольце «Туманность Андромеды» (1957) и «Час быка» (1968). Если сейчас ничего не сбылось, это еще ни о чем не говорит. Ефремов — не самый популярный сегодня автор: именно потому, что он настойчиво зовет читателя к дальнейшей эволюции, а у нас ведь это не принято. В 90-е годы в России возобладала твердая вера в то, что капитализм (и лучше бы самый дикий) есть высшая и последняя стадия всего, а человек — нереформируемая грубая скотина. Демократия, по Черчиллю, есть лучшее из худшего, а потому не следует и рыпаться, ибо любая утопия в предельном ее развитии неизбежно ведет к насилию, крови и 37-му году.
Позиции Ефремова в общем виде сводились к тому, что ежели человек несовершенен и движим низменными потребностями, то хоть социализм ему, хоть капитализм, хоть кол на голове — он превратит его примерно в одно и то же, а именно в ад. Если же человек не довольствуется нынешним своим состоянием и верит, что в перспективе возможна антропологическая революция, его ожидает еще множество приключений и немало формаций поинтереснее капитализма.
Сама биография Ефремова фантастична и лучше любой прозы иллюстрирует его любимую мысль о беспредельности эволюционных возможностей человека. Он побывал купеческим сынком, беспризорником, воспитанником автороты, моряком, геологом, палеонтологом, прозаиком, изгоем, прославленным прозаиком, запрещенным диссидентом и, наконец, английским шпионом (уже посмертно). Последний эпизод вовсе уже загадочен: вскоре после смерти Ефремова у его вдовы провели тридцатичасовой обыск, ничего не нашли, кроме записных книжек и писем, и через два года все вернули. По-видимому, английским шпионом в СССР принято было объявлять любого патологически опасного врага: сначала этой чести удостоился Берия, потом Ефремов. И то сказать, его «Час быка», подлинно фантастическим чудом пробившийся в советскую печать (в неисковерканном варианте он вышел только в 1988 году, когда уже никому не был по-настоящему нужен), для замкнутых сообществ опасней любого Солженицына.
Ефремов, едва ли не самый живописный персонаж в истории русской словесности, обладал способностями, которые в таком букете и такой степени развития будут встречаться, пожалуй, разве что в эпоху Великого Кольца. Силач, боксер, рослый красавец (отец и вовсе хаживал на медведя с рогатиной), человек с фотографической памятью, знавший наизусть всего Брюсова и почти всего Блока, страницами цитировавший на память Грина и Дойла, основатель новой отрасли палеонтологии (именно за свою «Тафономию» он получил Госпремию), геолог, зоолог, путешественник, философ, историк, обладатель глубокого баса и абсолютного слуха... Пусть меня простят его поклонники — нынче, увы, немногочисленные, — но на фоне этих россыпей как раз писательский его дар не представлял из себя ничего исключительного: в книгах Ефремова много слащавости, ходульности, туманности (так что «Туманность Андромеды» — вполне адекватное название); герои ведут многостраничные теоретические споры, высокопарно восхищаются будущим и ужасаются настоящему... А все-таки известного пластического дара у него не отнять и способности выдумывать ужасное тоже. В русской литературе мало таких страшных рассказов, как «Олгой-хорхой», таких удачных фантастических изобретений, как серые кристаллы из «Лезвия бритвы», таких грандиозных и жутких описаний, как полет «Темного пламени» из первой главы «Часа быка». Алексей Толстой за два месяца до смерти разыскал Ефремова, только что опубликовавшего дебютных пять рассказов, и вызвал к себе в Кремлевскую больницу: «Где вы научились такому холодному изяществу?!» Ефремов честно ответил: у Райдера Хаггарда. Именно Толстой благословил Ефремова на сочинение фантастики — до того он писал только о чудесах и приключениях. Но в 45-м году — какая могла быть фантастика? И он открыл новый жанр, совершенно здесь не понятый: принялся сочинять историческую прозу, которую продвинутый читатель понимал сразу, а непродвинутый так и принимал за научно-популярные экскурсы в Древний Египет и его окрестности.
Случилось так, что раннего Ефремова — «Путешествие Баурджеда» — я в детстве не читал и впервые открыл сравнительно недавно. Повесть 53-го года. Мощный, страшный, примитивный фараон употребил все силы государства на то, чтобы воздвигнуть себе пирамиду невообразимой высоты: жители обнищали, страна надорвалась в нечеловеческом усилии, но пирамида построена. А поскольку всякая пирамида — и каменная, и государственная — с необходимостью сходится в точку, то тут-то ей и конец — после смерти фараона дальше делать нечего. Весь Египет стоит как памятник ему. Пришел новый фараон — молодой и неуверенный, получивший трон полуслучайно, — и ему докладывают о народе, утратившем страх, об истощенной казне, а главное — о наглости жрецов, желающих управлять единолично и подменить собою государство. Эти жрецы, образовавшие замкнутую партию наподобие ордена меченосцев, препятствуют любым реформам, а главное, они подло утаили завещание божественного Джосера, основавшего государство египетское... Ну каких вам еще параллелей, каких подсказок?! Все надежды Ефремов возлагает вовсе не на забитый и конформный египетский народ, а на нескольких сильных и умных его представителей из числа технической интеллигенции — кормчих, корабелов, писцов... Эта публика может суметь кое-что сделать, если послужит интересам фараона.
Советская интеллигенция, кстати, так и сделала — именно из таких «слуг фараона» был Сахаров. Не знаю, читал ли он «На краю Ойкумены», куда вошла впоследствии рискованная повесть, но думаю, что представление имел: среди писцов, кормчих и корабелов Ефремов был в моде. Впрочем, участь этих умников Ефремов тоже предсказал — рано или поздно писания их будут запрещены, а самих их вынудят либо молчать, либо бежать...
После «Туманности», прославившей его во всем мире и повлиявшей на юного Джорджа Лукаса до того, что в честь Дара Ветра он назвал Дарта Вейдера, Ефремов написал, вероятно, самое странное свое сочинение, глубоко и многослойно зашифрованный роман «Лезвие бритвы», которого, пожалуй, без «Часа быка» не понять. Книга вышла в 1963 году и была во всех интеллигентных домах; хитро завернутая фабула с магическим кристаллом, отнимавшим память, выдумана главным образом для маскировки. Гораздо сложнее была главная, тщательно упрятанная ефремовская мысль о том, что все великое и прекрасное в мире существует на лезвии бритвы, на тончайшей грани между диктатурой и анархией, богатством и нищетой, сентиментальностью и зверством; человек — тонкий мост меж двумя берегами, над двумя безднами. И эту-то грань предстоит искать вечно, но если ее не искать, жить вообще незачем. Легче всего сказать, что «на всех стихиях человек — тиран, предатель или узник»; легче всего признать, что единственно актуальным остается выбор дьявола: либо ты диктатор и узурпатор, либо тварь дрожащая. Либо Запад с его мелкой горизонталью, либо Восток с его убийственной вертикалью. Человек и есть это самое лезвие бритвы, и он обязан из двух выбрать третье — потому что любой другой выбор неотвратимо ведет в инферно. Это свое инферно Ефремов подробно описал в «Часе быка», где не просто развенчал оба варианта утопии — капиталистическую и коммунистическую, — но гениально показал, что они НЕ ИСКЛЮЧАЮТ ДРУГ ДРУГА! Для 1968 года, как хотите, это догадка блестящая: мало того, что выбор между ворюгами и кровопийцами безнадежен, он еще и ложен, потому что принципиальной разницы между ними нет. Мир планеты Торманс, на которую устремился звездолет «Темное пламя», — фантастический, но сегодня особенно узнаваемый гибрид из коммунистических технологий и капиталистических терминологий; мир, в котором все население поделено на «джи» и «кжи» — долгоживущих и краткоживущих (Ефремов чудесным образом предсказал современную отечественную систему здравоохранения, когда жизнь в буквальном смысле покупается). Капиталистическая интенсивность эксплуатации и капиталистическое же неверие в равенство накладываются на истинно коммунистическую непримиримость к инакомыслию — и вот тебе, пожалуйста, мир позднего совка, в котором от идеалов осталась только дряблая словесная оболочка.
Ефремов — писатель умный и дальновидный. Весь Ефремов зовет, требует, тормошит: не думай, что ты высшая ступень эволюции, что твой удел — зловонный хлев этого мира, что ты всего только высокоорганизованное животное, обреченное вечно терзать себе подобных и подчиняться им! Разуй глаза: мир блещет и дразнит, но все в этом мире построено на доминировании, на зависимости от среды, на подавлении воли — хочешь ли ты этого? Готов ли ты вечно пребывать в детерминизме или в какой-то момент вспомнишь о своем высшем предназначении и перерастешь наконец скудную человеческую оболочку? Рано или поздно время великих утопий вернется, и если не удалась русская попытка воплотить их — может удаться другая, на новой почве и с другим, менее живучим историческим бекграундом. Отказ от мечты, от утопии, от будущего — самая страшная и глупая ошибка постсоветской России; но, может, она начнет опять читать Ефремова?
Не знаю. А хорошо бы
Дмитрий Быков
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Двадцать перышек за плечами -
облетели, пора линять.
Я иду, шевелю ключами,
люди пялятся на меня.
В уши музыку, лейся песня,
голос плавится заводной,
нам, казалось, так сложно вместе,
но еще тяжелей одной.
Выходи уж на связь с эфиром,
слышишь, ты, я тебя люблю.
Продавец из ларька с кефиром
называет меня "Верблюд".
"Подходи, - говорит, - родная,
выбирай для себя еду"
Если я и себя не знаю,
то зачем я к нему пойду?
Воздух - синий, с привкусом яблок,
бьет испариной лучевой.
Я живу пока по ноябрь,
получается ничего.
Я хорошая. Плеер - shuffle.
Сочиняю в метро стихи
и вяжу тебе серый шарфик
из акриловой чепухи.
На карнизе пригрелась кошка,
сочиняю письмо себе,
я комок леденелой крошки
в задыхающейся трубе.
Говорить - это все, что можешь,
говоришь все равно не то,
так размазывай плач по роже,
бейся лобиком в монитор.
И, давайте, вдвоем катитесь,
ждет холодная пустота,
просто вы никак не хотите
быть счастливыми просто так.
Просто чуять струной повздошной,
что уже не страшна стена,
просто стиснуть с утра ладошки,
и от радости застонать.
Нет, вы будете до рассвета,
выводя из себя семью,
выводить километры бреда
в перегревшемся ICQ.
И рассвет по мозгам - дубиной,
все дороги приводят в Рим.
"Ну, спокойной ночи, любимый,
Значит, завтра договорим."
А машины асфальт сжирают,
как сжирает дрова огонь,
двадцать первый листок - журавлик,
приземлившийся на ладонь.
Я хорошая, даже очень,
только глупая, как кирпич.
Раз уж выбрал меня среди прочих -
так изволь уж теперь, терпи.
Выбрал, выбрал и, между прочим,
не ругал ведь судьбу свою.
Мы ведь можем, если захочем,
быть счастливыми. Зуб даю.
***
Ты будешь шкипером, боцманом, черти кем, ты там, где над головой паруса дрожат,
Ты будешь ходить, командовать, спать в теньке, курить, ворчать, потягивать оранжад,
Ты будешь таким прекрасным - что хоть рисуй. Смеешься, бродишь, держишься молодцом
Я буду дубовой женщиной на носу. С облезлым от соленой воды лицом.
В миру, говорят, октябрь - какая чушь. Плывем - отставить слякотный произвол,
Точней, это ты плывешь, а вот я - лечу, касаясь горячей грудью прозрачных волн.
И с этих пор, с расширенных влажных пор на темной коже моих деревянных рук
Не примет наш корабль самый дальний порт, не встретит нас в порту самый лучший друг,
Не грянет в нашу честь всепланетный гимн, не шепчет наше имя жара в песках.
Я вижу: утро входит в рассвет нагим - выходит в теплой пене и лепестках,
Я вижу ветер, греющийся в воде, я вижу время, спящее в глубине,
Я вижу всё ничто, никуда, нигде, всё то чужое, дальнее, не при мне,
Мне мастер сделал губы теплей луны и волосы мягче чаячьего пера,
И я боюсь свободы и тишины, и я хочу проснуться живой с утра,
И я живу - без всякой на то волшбы, как жить могла бы там, на земле, в Москве
Но, знаешь, ты меня обрекаешь быть, спасибо тебе, да будь ты проклят, мой свет.
Да будь ты проклят за эту морскую твердь, за руки, приколоченные к бортам,
За то, что я теперь не могу не петь, а там могла - я столько могла бы там,
Спасибо сказать? Спасибо, в душе темно, ни вверх, ни вниз, на уровне - так держать.
Да будь ты проклят за то, что я стала мной. Кури. Ворчи. Потягивай оранжад.
***
Никто меня не толкал, не бил меня по рукам, изящно не намекал, и яда не лил в бокал.
Но дрогнул сквозняк в груди - исчезни, не навреди, мне просто стало понятно, что мне пора уходить.
Всё те же сидят, едят, глазами в глаза глядят, за всеми вокруг следят, басами в ушах гудят.
А я взгляну на луну, оставшимся подмигну и серой прозрачной змейкой за темный порог скользну.
И вот за спиной мешок, дорога, гладка, как шелк, и если идти, не думая, то даже и хорошо.
Ни добрых, ни злых вестей, и можно под нос свистеть, луна разделяет небо на семь золотых частей.
Я левой босой ногой ступаю на путь благой, а правой босой ногой чешу свой живот нагой.
Не тронет меня беда, иду я по городам и, если хотите счастья, то я вам его продам.
И день погоняет днем, и едет другой на нем, и солнце луну меняет горячим своим огнем.
А я себе всё бреду, бреду на свою беду, и если совсем печально - меняю на сны еду.
А нынче - ушла тоска, и боль ушла из виска, по небу гуляет ветер и дымные облака.
Я глянул - к глазам рука - весна стоит у ларька и держит большую чашку холодного молока.
Смеется щербатым ртом, пушистым трясет хвостом и гладит ларек по стенке, как если б он был котом.
И плещутся тополя и травы растут в полях, лохматые жеребята по этим полям пылят.
Ну что, говорю, весна, привет, говорю, весна, теперь мне малы все шапки и куртка совсем тесна.
Что делать теперь, скажи, ловить ребятню во ржи, а может, найти принцессу и к ней поступить в пажи?
Она же хитрит, молчит, на ветках сидят грачи, а сердце мое как будто на сковороде скворчит.
Конечно, зачем слова, раз кружится голова, раз можно кричать и бегать и всех вокруг целовать...
Какая уж там беда, какие мои года, сердца - они бьются к счастью, сегодня и навсегда.
И, сколько меня ни бей, ни ябедничай судьбе, весна обнимает город, а я поспешу к тебе.
А может быть ты ко мне, у нас еще сотни дней. И змейки - узором тонким среди голубых камней.
***
Слишком уж зол ветер, катится мир с откоса,
Маленький и крулый.
Знаешь, я стала ведьмой, я отрастила косы,
Темные, как угли.
Ты не иди следом, даже луны лучик
Гибнет в глухой чаще.
Знаешь, я стала ведьмой, это куда лучше,
Чем полоскать чашки.
И не гляди в вечер, с нашими огоньками
Станет любой камнем.
Знаешь, я стала ведьмой с ласковыми руками,
С розовыми щеками.
Я за тебя в ответе? Хватит уже реветь, мы
Взрослые ведь люди...
Знаешь, я стала ведьмой... Знаешь, я стала ведьмой...
Что же теперь будет?..
Аля Кудряшева
облетели, пора линять.
Я иду, шевелю ключами,
люди пялятся на меня.
В уши музыку, лейся песня,
голос плавится заводной,
нам, казалось, так сложно вместе,
но еще тяжелей одной.
Выходи уж на связь с эфиром,
слышишь, ты, я тебя люблю.
Продавец из ларька с кефиром
называет меня "Верблюд".
"Подходи, - говорит, - родная,
выбирай для себя еду"
Если я и себя не знаю,
то зачем я к нему пойду?
Воздух - синий, с привкусом яблок,
бьет испариной лучевой.
Я живу пока по ноябрь,
получается ничего.
Я хорошая. Плеер - shuffle.
Сочиняю в метро стихи
и вяжу тебе серый шарфик
из акриловой чепухи.
На карнизе пригрелась кошка,
сочиняю письмо себе,
я комок леденелой крошки
в задыхающейся трубе.
Говорить - это все, что можешь,
говоришь все равно не то,
так размазывай плач по роже,
бейся лобиком в монитор.
И, давайте, вдвоем катитесь,
ждет холодная пустота,
просто вы никак не хотите
быть счастливыми просто так.
Просто чуять струной повздошной,
что уже не страшна стена,
просто стиснуть с утра ладошки,
и от радости застонать.
Нет, вы будете до рассвета,
выводя из себя семью,
выводить километры бреда
в перегревшемся ICQ.
И рассвет по мозгам - дубиной,
все дороги приводят в Рим.
"Ну, спокойной ночи, любимый,
Значит, завтра договорим."
А машины асфальт сжирают,
как сжирает дрова огонь,
двадцать первый листок - журавлик,
приземлившийся на ладонь.
Я хорошая, даже очень,
только глупая, как кирпич.
Раз уж выбрал меня среди прочих -
так изволь уж теперь, терпи.
Выбрал, выбрал и, между прочим,
не ругал ведь судьбу свою.
Мы ведь можем, если захочем,
быть счастливыми. Зуб даю.
***
Ты будешь шкипером, боцманом, черти кем, ты там, где над головой паруса дрожат,
Ты будешь ходить, командовать, спать в теньке, курить, ворчать, потягивать оранжад,
Ты будешь таким прекрасным - что хоть рисуй. Смеешься, бродишь, держишься молодцом
Я буду дубовой женщиной на носу. С облезлым от соленой воды лицом.
В миру, говорят, октябрь - какая чушь. Плывем - отставить слякотный произвол,
Точней, это ты плывешь, а вот я - лечу, касаясь горячей грудью прозрачных волн.
И с этих пор, с расширенных влажных пор на темной коже моих деревянных рук
Не примет наш корабль самый дальний порт, не встретит нас в порту самый лучший друг,
Не грянет в нашу честь всепланетный гимн, не шепчет наше имя жара в песках.
Я вижу: утро входит в рассвет нагим - выходит в теплой пене и лепестках,
Я вижу ветер, греющийся в воде, я вижу время, спящее в глубине,
Я вижу всё ничто, никуда, нигде, всё то чужое, дальнее, не при мне,
Мне мастер сделал губы теплей луны и волосы мягче чаячьего пера,
И я боюсь свободы и тишины, и я хочу проснуться живой с утра,
И я живу - без всякой на то волшбы, как жить могла бы там, на земле, в Москве
Но, знаешь, ты меня обрекаешь быть, спасибо тебе, да будь ты проклят, мой свет.
Да будь ты проклят за эту морскую твердь, за руки, приколоченные к бортам,
За то, что я теперь не могу не петь, а там могла - я столько могла бы там,
Спасибо сказать? Спасибо, в душе темно, ни вверх, ни вниз, на уровне - так держать.
Да будь ты проклят за то, что я стала мной. Кури. Ворчи. Потягивай оранжад.
***
Никто меня не толкал, не бил меня по рукам, изящно не намекал, и яда не лил в бокал.
Но дрогнул сквозняк в груди - исчезни, не навреди, мне просто стало понятно, что мне пора уходить.
Всё те же сидят, едят, глазами в глаза глядят, за всеми вокруг следят, басами в ушах гудят.
А я взгляну на луну, оставшимся подмигну и серой прозрачной змейкой за темный порог скользну.
И вот за спиной мешок, дорога, гладка, как шелк, и если идти, не думая, то даже и хорошо.
Ни добрых, ни злых вестей, и можно под нос свистеть, луна разделяет небо на семь золотых частей.
Я левой босой ногой ступаю на путь благой, а правой босой ногой чешу свой живот нагой.
Не тронет меня беда, иду я по городам и, если хотите счастья, то я вам его продам.
И день погоняет днем, и едет другой на нем, и солнце луну меняет горячим своим огнем.
А я себе всё бреду, бреду на свою беду, и если совсем печально - меняю на сны еду.
А нынче - ушла тоска, и боль ушла из виска, по небу гуляет ветер и дымные облака.
Я глянул - к глазам рука - весна стоит у ларька и держит большую чашку холодного молока.
Смеется щербатым ртом, пушистым трясет хвостом и гладит ларек по стенке, как если б он был котом.
И плещутся тополя и травы растут в полях, лохматые жеребята по этим полям пылят.
Ну что, говорю, весна, привет, говорю, весна, теперь мне малы все шапки и куртка совсем тесна.
Что делать теперь, скажи, ловить ребятню во ржи, а может, найти принцессу и к ней поступить в пажи?
Она же хитрит, молчит, на ветках сидят грачи, а сердце мое как будто на сковороде скворчит.
Конечно, зачем слова, раз кружится голова, раз можно кричать и бегать и всех вокруг целовать...
Какая уж там беда, какие мои года, сердца - они бьются к счастью, сегодня и навсегда.
И, сколько меня ни бей, ни ябедничай судьбе, весна обнимает город, а я поспешу к тебе.
А может быть ты ко мне, у нас еще сотни дней. И змейки - узором тонким среди голубых камней.
***
Слишком уж зол ветер, катится мир с откоса,
Маленький и крулый.
Знаешь, я стала ведьмой, я отрастила косы,
Темные, как угли.
Ты не иди следом, даже луны лучик
Гибнет в глухой чаще.
Знаешь, я стала ведьмой, это куда лучше,
Чем полоскать чашки.
И не гляди в вечер, с нашими огоньками
Станет любой камнем.
Знаешь, я стала ведьмой с ласковыми руками,
С розовыми щеками.
Я за тебя в ответе? Хватит уже реветь, мы
Взрослые ведь люди...
Знаешь, я стала ведьмой... Знаешь, я стала ведьмой...
Что же теперь будет?..
Аля Кудряшева
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Примети, метель, королевича моего,
Там, где вечер бел, там, где вечен мел снеговой,
Посреди всех примет приведи, приюти его,
Чтобы ветер мёл эту вечность над головой.
Я хочу расслышать стальную его свирель
Среди всех оркестров, маршей, учебных гамм,
Среди всех людей моих, среди моих зверей
Прочитать лицо его, Господи – по слогам.
По следам пройти, по глубоким следам в сенегу,
Журавлей на нитку низать¸ как рябины кисть,
По ручьям, по речкам, Боже, по берегу, -
Береги, - говорю, - умри, но не отрекись…
Привяжи метель, отвяжись, метель, отпусти,
Чтобы в сердце хруст отзывался и в пальцах боль.
Мне не надо чести, не надо вечности, почести, -
В этом граде языческом только один король.
По путям трамвайным, по телеграфным тире,
Поцелуем, пожарищем, током ли, кровью ли…
Не оставь меня в этом черном чужом дворе –
На краю земли, Боже мой, на краю земли.
* * *
Если хочешь знать, я давно не видела снов,
Не гоняла сов, не ловила в лесу лисят...
Потеряла голос, истратив на горький зов -
Сколько лет прошло - двести? Тысяча? Пятьдесят?..
Я давно не растила роз, не роняла слез,
Не глядела вечности в каменные глаза.
И меня не трогал извечный мужской вопрос:
Для чего живу? - да чтоб ты мне в ответ сказал:
Я люблю вас... - нет, я, конечно, вру.
Я не жду ответа, словами - не приласкать...
Ну же, Кай! Давай продолжать игру!
Я иду искать.
***
Не в этот час - рассветный, дождевой,
Не в этой точке сжатого пространства
Ты выйдешь вон, как бабочка из транса,
Раскрыв прозрачный зонт над головой.
Не твой поспешный шаг расколет двор
На тысячи неуловимых капель,
Сложившихся, как бус драконий камень,
В бессмысленный невидимый узор.
Не ты, не ты, не ты из темноты
Бежишь стремглав, зонта не закрывая,
На свет метро, на гул, на звон трамвая,
На остановок мокрые цветы.
И не твоя забытая душа
На том краю, за кромкой дождевою
Наколота, дыша и трепеща,
На острый шпиль, парящий над Невою.
***
Не вяжи узлов, не плети кружева, не путай
Паутин, пронзенных стрелою солнца в сентябрьской чаще.
Узелковых писем не шли, все давно ушли, в этом доме пусто,
Зарастает терном и алычой проржавевший ящик.
На крыльцо шиповник роняет свои соцветья,
В сентябре зеленые яблоки ветер катит,
И лиловый вьюн заплетает ставни душистой плетью,
И сухой листвы на весь год на растопку хватит...
Неоконченное письмо
...Всё ничего, душа моя, это всё ничего.
Снег - невесомый занавес, белый пух кружевной,
Декорация к "Лебединому", - да, и белей всего -
Свет, головокружительно распростершийся надо мной.
У нас в угловом квартале чудаковатый сосед
Вынес во двор раскладушку и смотрит на небеса.
Зачем ему снег, душа моя? - он и без снега сед.
Но, может быть, ему нравятся бесполезные чудеса.
Под вечер ветер заносит сплошь листьями все крыльцо.
Я их люблю разглядывать - почти как твое лицо.
А снега у нас еще не было - климат, увы, не тот.
А может быть, и не будет, даже под Новый год.
Но я его помню, помню, - он похож на твои глаза
На фоне мостов и кружева кованых черных стрел.
Прости, я совсем не помню, чтоб ты на меня смотрел,
Но ведь это необязательно, правда? Необяза...
***
Я брожу вдоль оврагов, в полях, босиком по стерне.
Королевская дочь, – говорят пастухи обо мне.
Догадались, учуяли, даром что шибко тихи -
Проницательней всех на селе, говорят, пастухи.
В королевстве тревога, ругают меня при дворе,
Королю молодому советуют сжечь на костре.
Мой отец высоко, а все братья мои далеко,
Лишь одни пастухи мне украдкой несут молоко.
Гуси-лебеди мимо да мимо летят на закат...
Мне для братьев крапивы нарвать да полотен наткать,
Навязать свитеров из колючих подножных даров...
А король нездоров, третий месяц король нездоров.
Говорят, полоумная ведьма его извела
Тем, что ночью на кладбище старом крапиву рвала.
В обожженных руках даже в холоде кровь горяча.
Надо звать палача, он надежен, он рубит сплеча.
А над городом лебеди кружат которую ночь,
Но не могут сказать обо мне: королевская дочь!
Недовязанный свитер распался на левом крыле.
Как же братец мой будет отныне ходить по земле?
Очень многих вот так неизвестно куда занесло,
Потому что вело, торопило крыло, как весло.
Виновата сестра – не успела крапивы напрясть,
Чтобы брату вернулась людская бескрылая пясть.
Вместо левой руки – белых перьев колючий излом.
Как же он обойдется в полете – с одним-то крылом?
А король выключает транзистор и смотрит в окно:
Что-то дыма не видно, и криков не слышно давно.
То ли ведьму сожгли уже, то ли чего-нибудь ждут?..
Он эстет, он не может смотреть, когда девушек жгут.
Но крапива, крапива!.. Вязать из травы свитера -
Это, ваше величество, вправду достойно костра.
А на площади, ахнув, отпрянул в испуге народ:
То ли лебеди стали людьми, то ли наоборот,
И по улице главной, крыло за собой волоча,
Русый мальчик уводит сестру от меча палача,
Из утробы костра, где огонь задрожал на ветру...
Загорелись дрова, детвора обнимает сестру...
Я сбежала, сбежала от ваших гробниц и границ
Колдовством безбилетным, на крыльях заветных страниц.
Полно, ваше величество, что там – кричи не кричи.
Не помогут больницы, ключи, стукачи, палачи.
Но глядят пастухи, собирая крестьянских коров,
На восток, где дымы от костров.
***
Он пойдет с тобой стрелять в тир
Жестяных раскрашенных битв,
И потом сбежится весь мир
Целовать того, кто убит.
На тебе малиновый плащ,
А на нем худой пиджак.
Он мне скажет тихо: не плачь,
Мне тебя совсем не жаль.
Я не плачу, я пью вино,
Ем черешни – пальцы в крови.
Я его забыла бы, но
Он такой беспечный на вид,
У него пиджак так сер,
Так рассеян пальцевый ритм,
Словно он на облако сел
И оттуда мне говорит:
Отведи глаза и забудь,
Не тебе меня изловить,
Там меня давно все зовут,
Где мне не сносить головы.
И ведь не снесет, не снесет! –
Вижу по глазам, по плечу...
Нет, его никто не спасет.
Ем черешни. Плачу. Молчу.
Ольга Родионова[/i]
Там, где вечер бел, там, где вечен мел снеговой,
Посреди всех примет приведи, приюти его,
Чтобы ветер мёл эту вечность над головой.
Я хочу расслышать стальную его свирель
Среди всех оркестров, маршей, учебных гамм,
Среди всех людей моих, среди моих зверей
Прочитать лицо его, Господи – по слогам.
По следам пройти, по глубоким следам в сенегу,
Журавлей на нитку низать¸ как рябины кисть,
По ручьям, по речкам, Боже, по берегу, -
Береги, - говорю, - умри, но не отрекись…
Привяжи метель, отвяжись, метель, отпусти,
Чтобы в сердце хруст отзывался и в пальцах боль.
Мне не надо чести, не надо вечности, почести, -
В этом граде языческом только один король.
По путям трамвайным, по телеграфным тире,
Поцелуем, пожарищем, током ли, кровью ли…
Не оставь меня в этом черном чужом дворе –
На краю земли, Боже мой, на краю земли.
* * *
Если хочешь знать, я давно не видела снов,
Не гоняла сов, не ловила в лесу лисят...
Потеряла голос, истратив на горький зов -
Сколько лет прошло - двести? Тысяча? Пятьдесят?..
Я давно не растила роз, не роняла слез,
Не глядела вечности в каменные глаза.
И меня не трогал извечный мужской вопрос:
Для чего живу? - да чтоб ты мне в ответ сказал:
Я люблю вас... - нет, я, конечно, вру.
Я не жду ответа, словами - не приласкать...
Ну же, Кай! Давай продолжать игру!
Я иду искать.
***
Не в этот час - рассветный, дождевой,
Не в этой точке сжатого пространства
Ты выйдешь вон, как бабочка из транса,
Раскрыв прозрачный зонт над головой.
Не твой поспешный шаг расколет двор
На тысячи неуловимых капель,
Сложившихся, как бус драконий камень,
В бессмысленный невидимый узор.
Не ты, не ты, не ты из темноты
Бежишь стремглав, зонта не закрывая,
На свет метро, на гул, на звон трамвая,
На остановок мокрые цветы.
И не твоя забытая душа
На том краю, за кромкой дождевою
Наколота, дыша и трепеща,
На острый шпиль, парящий над Невою.
***
Не вяжи узлов, не плети кружева, не путай
Паутин, пронзенных стрелою солнца в сентябрьской чаще.
Узелковых писем не шли, все давно ушли, в этом доме пусто,
Зарастает терном и алычой проржавевший ящик.
На крыльцо шиповник роняет свои соцветья,
В сентябре зеленые яблоки ветер катит,
И лиловый вьюн заплетает ставни душистой плетью,
И сухой листвы на весь год на растопку хватит...
Неоконченное письмо
...Всё ничего, душа моя, это всё ничего.
Снег - невесомый занавес, белый пух кружевной,
Декорация к "Лебединому", - да, и белей всего -
Свет, головокружительно распростершийся надо мной.
У нас в угловом квартале чудаковатый сосед
Вынес во двор раскладушку и смотрит на небеса.
Зачем ему снег, душа моя? - он и без снега сед.
Но, может быть, ему нравятся бесполезные чудеса.
Под вечер ветер заносит сплошь листьями все крыльцо.
Я их люблю разглядывать - почти как твое лицо.
А снега у нас еще не было - климат, увы, не тот.
А может быть, и не будет, даже под Новый год.
Но я его помню, помню, - он похож на твои глаза
На фоне мостов и кружева кованых черных стрел.
Прости, я совсем не помню, чтоб ты на меня смотрел,
Но ведь это необязательно, правда? Необяза...
***
Я брожу вдоль оврагов, в полях, босиком по стерне.
Королевская дочь, – говорят пастухи обо мне.
Догадались, учуяли, даром что шибко тихи -
Проницательней всех на селе, говорят, пастухи.
В королевстве тревога, ругают меня при дворе,
Королю молодому советуют сжечь на костре.
Мой отец высоко, а все братья мои далеко,
Лишь одни пастухи мне украдкой несут молоко.
Гуси-лебеди мимо да мимо летят на закат...
Мне для братьев крапивы нарвать да полотен наткать,
Навязать свитеров из колючих подножных даров...
А король нездоров, третий месяц король нездоров.
Говорят, полоумная ведьма его извела
Тем, что ночью на кладбище старом крапиву рвала.
В обожженных руках даже в холоде кровь горяча.
Надо звать палача, он надежен, он рубит сплеча.
А над городом лебеди кружат которую ночь,
Но не могут сказать обо мне: королевская дочь!
Недовязанный свитер распался на левом крыле.
Как же братец мой будет отныне ходить по земле?
Очень многих вот так неизвестно куда занесло,
Потому что вело, торопило крыло, как весло.
Виновата сестра – не успела крапивы напрясть,
Чтобы брату вернулась людская бескрылая пясть.
Вместо левой руки – белых перьев колючий излом.
Как же он обойдется в полете – с одним-то крылом?
А король выключает транзистор и смотрит в окно:
Что-то дыма не видно, и криков не слышно давно.
То ли ведьму сожгли уже, то ли чего-нибудь ждут?..
Он эстет, он не может смотреть, когда девушек жгут.
Но крапива, крапива!.. Вязать из травы свитера -
Это, ваше величество, вправду достойно костра.
А на площади, ахнув, отпрянул в испуге народ:
То ли лебеди стали людьми, то ли наоборот,
И по улице главной, крыло за собой волоча,
Русый мальчик уводит сестру от меча палача,
Из утробы костра, где огонь задрожал на ветру...
Загорелись дрова, детвора обнимает сестру...
Я сбежала, сбежала от ваших гробниц и границ
Колдовством безбилетным, на крыльях заветных страниц.
Полно, ваше величество, что там – кричи не кричи.
Не помогут больницы, ключи, стукачи, палачи.
Но глядят пастухи, собирая крестьянских коров,
На восток, где дымы от костров.
***
Он пойдет с тобой стрелять в тир
Жестяных раскрашенных битв,
И потом сбежится весь мир
Целовать того, кто убит.
На тебе малиновый плащ,
А на нем худой пиджак.
Он мне скажет тихо: не плачь,
Мне тебя совсем не жаль.
Я не плачу, я пью вино,
Ем черешни – пальцы в крови.
Я его забыла бы, но
Он такой беспечный на вид,
У него пиджак так сер,
Так рассеян пальцевый ритм,
Словно он на облако сел
И оттуда мне говорит:
Отведи глаза и забудь,
Не тебе меня изловить,
Там меня давно все зовут,
Где мне не сносить головы.
И ведь не снесет, не снесет! –
Вижу по глазам, по плечу...
Нет, его никто не спасет.
Ем черешни. Плачу. Молчу.
Ольга Родионова[/i]
-
Talifa
- Сообщения: 2106
- Зарегистрирован: 21 янв 2004, 08:26
- Благодарил (а): 27 раз
- Поблагодарили: 289 раз
Не обмани
Слова Г. Гейне, М. Корнеева
Музыка А. Дюбюк
Как две звезды сквозь синий мрак ночей,
Сияет мне краса твоих очей.
Мне много благ сулят они,
Не обмани, не обмани.
Как диск луны скользит в седых волнах,
Твоя душа видна в твоих глазах.
Сияют кротостью они,
Не обмани, не обмани.
Огнём любви горит твой чудный взгляд,
Страшусь, но пью смертельно сладкий яд.
Меня к тебе влекут они,
Не обмани, не обмани.
Исполняет Евгения Смольянинова
http://www.youtube.com/v/d1RNEC4Fjqc&hl=ru_RU&fs=1
Слова Г. Гейне, М. Корнеева
Музыка А. Дюбюк
Как две звезды сквозь синий мрак ночей,
Сияет мне краса твоих очей.
Мне много благ сулят они,
Не обмани, не обмани.
Как диск луны скользит в седых волнах,
Твоя душа видна в твоих глазах.
Сияют кротостью они,
Не обмани, не обмани.
Огнём любви горит твой чудный взгляд,
Страшусь, но пью смертельно сладкий яд.
Меня к тебе влекут они,
Не обмани, не обмани.
Исполняет Евгения Смольянинова
http://www.youtube.com/v/d1RNEC4Fjqc&hl=ru_RU&fs=1
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Температурное
Июль, крутой, как сверхдержава, Москву расплющил, как жену.
Москва коробится от жара и в новостях клянет жару.
Давно ль претили ей морозы, надоедали холода,
измученные жилкомхозы, ночных аварий череда?
(Читатель ждал уж рифмы «розы», но обманулся, как всегда.)
Теперь вам кажется нагрузкой жары полдневной торжество,
но русский Бог на то и русский, чтоб было все — иль ничего.
То сушь, то хлещущие воды, то зверь у власти, то клеврет,
то совершенно нет свободы, то ничего другого нет;
и если просит гордый разум о снеге, вольности, деньгах —
ему дается все и разом, в таком количестве, что ах:
просил движухи — дали путчи, тепла — и тридцать пять в тени…
Чтоб мы вскричали: было лучше! Верни, пожалуйста, верни!
Москва слипается от пота, не хочет есть, не может спать…
Господь услышит, скажет «То-то!» — и станет минус тридцать пять.
А в общем — чай, у нас не Плимут, теперь мы даже не в Крыму:
мы заслужили этот климат и соответствуем ему.
Еще Платон седобородый учил, на тумбу взгромоздясь:
меж человеком и природой есть удивительная связь.
Не зря чреда землетрясений пророчит бунтов череду,
недаром паводок весенний бурлил в семнадцатом году!
Увы, никто не мог бы сроду, хотя б и плавая в жиру,
иметь туркменскую свободу и нетуркменскую жару.
Нельзя на всех стучать ногами, соседей дергать за усы,
иметь коррупцию, как в Гане, — и климат средней полосы!
Мы, как индусы, верим в касты и в домотканых наших Шив,
и наши отпрыски блохасты, а каждый третий даже вшив;
приедешь, граждане, оттуда — и разница невелика!
Дивиться ль, что температура у нас дошла до сорока?
Нельзя, сограждане, believe me, жить в беззаконии крутом,
в каннибализме, в трайбализме — и в мягком климате притом;
при азиатской вертикали, при африканском воровстве,
при православном Ватикане — но чтоб погода как в Москве.
К причинам засухи добавьте, в тени на лавочке засев,
что в наше время гастарбайтер уже работает за всех.
Водители из Киргизстана, из Кишинева маляры —
других работников не стало, и это корень всей жары.
Трудясь отчаянно и здраво двенадцать месяцев в году,
они давно имеют право оптимизировать среду.
Мы их призвали на подмогу — и разлеглись на простыне;
но тот и делает погоду, кто что-то делает в стране!
Нам сорок градусов — запарка, и мы спеклись за десять дней,
а им нормально, если жарко, и если честно — им видней.
Сама культура этот вызов принять решила от души:
они включают телевизор — а там почти Туркменбаши…
Пусть РПЦ внушает чадам, а власти — гражданам в миру:
кто стал Лаосом или Чадом, пускай не ропщет на жару.
Нормальный климат здесь излишен, не заслужил его холоп;
а для богатых есть кондишен — прохладный воздух из Европ.
Они живут себе в Европе, где свежий ветер и дожди,
а мы сидим в родном окопе (ты ждешь уж рифмы, но не жди).
Когда ж совсем закрутят гайки, как обещает Интернет,
и вслух объявят без утайки, что больше оттепели нет,
и мы подавимся обидой и вновь останемся скотом —
тогда мы станем Антарктидой.
А Атлантидою – потом.
Дмитрий Быков
Июль, крутой, как сверхдержава, Москву расплющил, как жену.
Москва коробится от жара и в новостях клянет жару.
Давно ль претили ей морозы, надоедали холода,
измученные жилкомхозы, ночных аварий череда?
(Читатель ждал уж рифмы «розы», но обманулся, как всегда.)
Теперь вам кажется нагрузкой жары полдневной торжество,
но русский Бог на то и русский, чтоб было все — иль ничего.
То сушь, то хлещущие воды, то зверь у власти, то клеврет,
то совершенно нет свободы, то ничего другого нет;
и если просит гордый разум о снеге, вольности, деньгах —
ему дается все и разом, в таком количестве, что ах:
просил движухи — дали путчи, тепла — и тридцать пять в тени…
Чтоб мы вскричали: было лучше! Верни, пожалуйста, верни!
Москва слипается от пота, не хочет есть, не может спать…
Господь услышит, скажет «То-то!» — и станет минус тридцать пять.
А в общем — чай, у нас не Плимут, теперь мы даже не в Крыму:
мы заслужили этот климат и соответствуем ему.
Еще Платон седобородый учил, на тумбу взгромоздясь:
меж человеком и природой есть удивительная связь.
Не зря чреда землетрясений пророчит бунтов череду,
недаром паводок весенний бурлил в семнадцатом году!
Увы, никто не мог бы сроду, хотя б и плавая в жиру,
иметь туркменскую свободу и нетуркменскую жару.
Нельзя на всех стучать ногами, соседей дергать за усы,
иметь коррупцию, как в Гане, — и климат средней полосы!
Мы, как индусы, верим в касты и в домотканых наших Шив,
и наши отпрыски блохасты, а каждый третий даже вшив;
приедешь, граждане, оттуда — и разница невелика!
Дивиться ль, что температура у нас дошла до сорока?
Нельзя, сограждане, believe me, жить в беззаконии крутом,
в каннибализме, в трайбализме — и в мягком климате притом;
при азиатской вертикали, при африканском воровстве,
при православном Ватикане — но чтоб погода как в Москве.
К причинам засухи добавьте, в тени на лавочке засев,
что в наше время гастарбайтер уже работает за всех.
Водители из Киргизстана, из Кишинева маляры —
других работников не стало, и это корень всей жары.
Трудясь отчаянно и здраво двенадцать месяцев в году,
они давно имеют право оптимизировать среду.
Мы их призвали на подмогу — и разлеглись на простыне;
но тот и делает погоду, кто что-то делает в стране!
Нам сорок градусов — запарка, и мы спеклись за десять дней,
а им нормально, если жарко, и если честно — им видней.
Сама культура этот вызов принять решила от души:
они включают телевизор — а там почти Туркменбаши…
Пусть РПЦ внушает чадам, а власти — гражданам в миру:
кто стал Лаосом или Чадом, пускай не ропщет на жару.
Нормальный климат здесь излишен, не заслужил его холоп;
а для богатых есть кондишен — прохладный воздух из Европ.
Они живут себе в Европе, где свежий ветер и дожди,
а мы сидим в родном окопе (ты ждешь уж рифмы, но не жди).
Когда ж совсем закрутят гайки, как обещает Интернет,
и вслух объявят без утайки, что больше оттепели нет,
и мы подавимся обидой и вновь останемся скотом —
тогда мы станем Антарктидой.
А Атлантидою – потом.
Дмитрий Быков
-
Боря Ч
- Сообщения: 492
- Зарегистрирован: 10 май 2007, 17:44
- Благодарил (а): 6 раз
- Поблагодарили: 54 раза
Давид Самойлов "Давай поедем в город..." Читает Зиновий Гердт http://www.youtube.com/watch?v=qK7jkuo85GE
-
Виктор
- Основатель Школы
- Сообщения: 11333
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Поблагодарили: 1310 раз
Это место в оградах из сплющенных ржавых пружин,
населяет не жизнь, а отсутствие признаков жизни.
Это сонная зона следов — отчужденных, чужих —
и равнения спинок кроватных в немой укоризне.
Здесь, меж панцирных сеток, означивших сад, то ли дом,
за неровною цепью сквозящих матрасных скелетов
только нежить, лиана с пустотелым шипастым плодом
коренится, клубится и множится каждое лето,
нарастая сама на себя, обмотав весь объем,
укрывая под тусклой толпой омертвевших побегов
то, что трудно представить не то чтобы даже жильем,
а фантомною болью жилья для теней человеков.
Кресло, бурая полка, полутораспальный диван,
так наивно-бесстыдно раскрывший интимное лоно, —
все подгнило, все выцвело в сонном дурмане лиан,
все застыло и замерло — вся эта сонная зона,
эта дичь, обнесенная всем и лишенная всех
атрибутов того, что привычно считается жизнью,
полоса отчуждения, место вне веры, вне схизмы,
без греха, без сознанья стыда и того, что есть грех,
безнадежный мирок, опустыненный морок нирван
на задах у кирпичных домов, серых гнезд всёжежизни,
вдоль реки Македонки, текущей в туннеле лиан
мимо этой страны, потерявшей сознанье отчизны.
* * *
Осень вступает в силу свою, в слабость,
в медленное, медлительное теченье
меда из сот, огненной меди — в сладость;
лалов-яхонтов и изумрудов с чернью —
в танец с воздухом, пьяным, остекленелым,
ветром лесов, сов, троп и дорожек;
полустершихся надписей углем и мелом —
в память, чтобы потом всю зиму ее тревожить.
Осень вступает в силу свою в силу
того, что просто время ее настало.
Деться куда? К листу прилепиться с краю,
чтобы с ним вместе в зимнюю лечь могилу,
а по весне очнуться, как ни в чем не бывало…
Но в жизни новой и сам я себя не узнаю.
* * *
Попробуй сам. Подумаешь, пустяк! —
заслышав, как по стеблям бродит сок,
как шелестит он, словно кровь и лимфа,
мыча, ломать в запястьях и локтях
суставчатые ветки хрупких строк,
чтоб на изломах выступила рифма.
Пророк
Я говорил, что надо быть борцом.
Я говорил, но, видимо, позднее,
что надо быть хотя б не подлецом,
и это было малость попостнее.
Я говорил, что надо бить в набат.
Позднее говорил, что бить не надо,
а надо петь. Я не был виноват,
но был ли прав? Ну, это - дело взгляда.
Не будучи по службе в денщиках,
я говорил, что зреют гроздья гнева.
Позднее было что-то о щеках,
сперва о правой, а потом о левой.
Я говорил, что время собирать
каменья и разбрасывать каменья;
позднее - что не надобно держать
за пазухою камень, что - скромнее.
Я что-то проповедовал с горы,
позднее приходилось и из ямы,
но проповеди прежние стары,
а в нынешних отсутствуют изъяны.
Я воскрешен. Стигматы заросли.
Я крестик свой ношу благопристойно.
Но где же те, что вслед за мною шли?
Все разбрелись, как это ни прискорбно.
Испил я чашу горькую до дна,
восьмую чашу медом я наполнил.
А кто сказал, что истина одна?
Я говорил? Возможно... Не припомню...
Я клялся что себе не изменю -
но смена вех не есть измена вехам.
Не девушка, но все же инженю...
Я говорил...
Но это только эхо!
***
Из ракушки-квадрата,
из динамика еле
вылетает соната
Арканжело Корелли,
и прибрежные волны
топят в ропоте ровном
трио. Тянется полдень,
запалён, зачарован.
Гаснут вскрики гобоя,
стынет дрожь клавесина
и скрипит с перебоем
скрипка голой осиной,
и взлетев хрипловато,
не достигнувши цели,
опадает соната
Арканжело Корелли,
и на донышке чаши,
угловатой ракушки,
металлический ящик
перешел на частушки.
***
По воздуху лодка плывет,
по воздуху: море исчезло.
Тумана и солнца комплот
заполнил мерцанием бездну,
и ртутно светящийся мрак
в глазах переливами стынет,
и лодка плывет, как мираж
среди серебристой пустыни.
Не свет и не тень - светотень
пульсирует сумрачным глянцем,
и лодка плывет в пустоте
душою, Летучим Голландцем.
Владимир Строчков
населяет не жизнь, а отсутствие признаков жизни.
Это сонная зона следов — отчужденных, чужих —
и равнения спинок кроватных в немой укоризне.
Здесь, меж панцирных сеток, означивших сад, то ли дом,
за неровною цепью сквозящих матрасных скелетов
только нежить, лиана с пустотелым шипастым плодом
коренится, клубится и множится каждое лето,
нарастая сама на себя, обмотав весь объем,
укрывая под тусклой толпой омертвевших побегов
то, что трудно представить не то чтобы даже жильем,
а фантомною болью жилья для теней человеков.
Кресло, бурая полка, полутораспальный диван,
так наивно-бесстыдно раскрывший интимное лоно, —
все подгнило, все выцвело в сонном дурмане лиан,
все застыло и замерло — вся эта сонная зона,
эта дичь, обнесенная всем и лишенная всех
атрибутов того, что привычно считается жизнью,
полоса отчуждения, место вне веры, вне схизмы,
без греха, без сознанья стыда и того, что есть грех,
безнадежный мирок, опустыненный морок нирван
на задах у кирпичных домов, серых гнезд всёжежизни,
вдоль реки Македонки, текущей в туннеле лиан
мимо этой страны, потерявшей сознанье отчизны.
* * *
Осень вступает в силу свою, в слабость,
в медленное, медлительное теченье
меда из сот, огненной меди — в сладость;
лалов-яхонтов и изумрудов с чернью —
в танец с воздухом, пьяным, остекленелым,
ветром лесов, сов, троп и дорожек;
полустершихся надписей углем и мелом —
в память, чтобы потом всю зиму ее тревожить.
Осень вступает в силу свою в силу
того, что просто время ее настало.
Деться куда? К листу прилепиться с краю,
чтобы с ним вместе в зимнюю лечь могилу,
а по весне очнуться, как ни в чем не бывало…
Но в жизни новой и сам я себя не узнаю.
* * *
Попробуй сам. Подумаешь, пустяк! —
заслышав, как по стеблям бродит сок,
как шелестит он, словно кровь и лимфа,
мыча, ломать в запястьях и локтях
суставчатые ветки хрупких строк,
чтоб на изломах выступила рифма.
Пророк
Я говорил, что надо быть борцом.
Я говорил, но, видимо, позднее,
что надо быть хотя б не подлецом,
и это было малость попостнее.
Я говорил, что надо бить в набат.
Позднее говорил, что бить не надо,
а надо петь. Я не был виноват,
но был ли прав? Ну, это - дело взгляда.
Не будучи по службе в денщиках,
я говорил, что зреют гроздья гнева.
Позднее было что-то о щеках,
сперва о правой, а потом о левой.
Я говорил, что время собирать
каменья и разбрасывать каменья;
позднее - что не надобно держать
за пазухою камень, что - скромнее.
Я что-то проповедовал с горы,
позднее приходилось и из ямы,
но проповеди прежние стары,
а в нынешних отсутствуют изъяны.
Я воскрешен. Стигматы заросли.
Я крестик свой ношу благопристойно.
Но где же те, что вслед за мною шли?
Все разбрелись, как это ни прискорбно.
Испил я чашу горькую до дна,
восьмую чашу медом я наполнил.
А кто сказал, что истина одна?
Я говорил? Возможно... Не припомню...
Я клялся что себе не изменю -
но смена вех не есть измена вехам.
Не девушка, но все же инженю...
Я говорил...
Но это только эхо!
***
Из ракушки-квадрата,
из динамика еле
вылетает соната
Арканжело Корелли,
и прибрежные волны
топят в ропоте ровном
трио. Тянется полдень,
запалён, зачарован.
Гаснут вскрики гобоя,
стынет дрожь клавесина
и скрипит с перебоем
скрипка голой осиной,
и взлетев хрипловато,
не достигнувши цели,
опадает соната
Арканжело Корелли,
и на донышке чаши,
угловатой ракушки,
металлический ящик
перешел на частушки.
***
По воздуху лодка плывет,
по воздуху: море исчезло.
Тумана и солнца комплот
заполнил мерцанием бездну,
и ртутно светящийся мрак
в глазах переливами стынет,
и лодка плывет, как мираж
среди серебристой пустыни.
Не свет и не тень - светотень
пульсирует сумрачным глянцем,
и лодка плывет в пустоте
душою, Летучим Голландцем.
Владимир Строчков
-
Talifa
- Сообщения: 2106
- Зарегистрирован: 21 янв 2004, 08:26
- Благодарил (а): 27 раз
- Поблагодарили: 289 раз
Два монастыря
Стихи: Ларин Б. Музыка: Львович Б.А.
Легенду услыхав однажды в детстве,
Не все я помню, честно говоря.
Давным-давно стояли по соседству
Мужской и женский - два монастыря.
Монахам без ухода было туго,
Жизнь у монашек тоже - не сироп.
И вот однажды друг навстречу другу
Они подземный начали подкоп.
Был труден путь до встречи на рассвете,
И грустно мне, но как тут не крути,
А прокопали женщины две трети,
Мужчины - только треть того пути.
И лишь теперь я понял, в чем причина,
И оттого я нынче зол и хмур:
Ведь совершенно ясно, что мужчины
Копнув два раза, шли на перекур.
Сидели, дым колечками пускали,
Травя за анекдотом анекдот...
А в это время женщины копали,
И продвигались женщины вперед!
Еще причину укажу отдельно,
Я эти штучки знаю назубок:
Мужчины, я уверен, параллельно.
Вели подкоп под винный погребок.
Они вино крепленое глотали,
Они шутили: лишь сова не пьет!
А в это время женщины копали,
И продвигались женщины вперед!
Потом среди мужчин нашелся кто-то,
Сказавший: < Братцы, нет у нас стыда!
Даешь бесперебойную работу,
Даешь производительность труда!"
Потом мужчины долго заседали
И составляли план работ на год...
А в это время женщины копали,
И продвигались женщины вперед!
Не о монахах нынче я печалюсь -
О них бы я не стал писать стихи:
Пускай монахи сами отвечают
За их средневековые грехи.
Прошли века, и что теперь судачить -
Кто вглубь копал, а кто, допустим, вширь.
Но остается важная задача
Лентяев подводить под монастырь.
слушать тут http://www.youtube.com/watch?v=vuYei10q ... 1&index=36
Стихи: Ларин Б. Музыка: Львович Б.А.
Легенду услыхав однажды в детстве,
Не все я помню, честно говоря.
Давным-давно стояли по соседству
Мужской и женский - два монастыря.
Монахам без ухода было туго,
Жизнь у монашек тоже - не сироп.
И вот однажды друг навстречу другу
Они подземный начали подкоп.
Был труден путь до встречи на рассвете,
И грустно мне, но как тут не крути,
А прокопали женщины две трети,
Мужчины - только треть того пути.
И лишь теперь я понял, в чем причина,
И оттого я нынче зол и хмур:
Ведь совершенно ясно, что мужчины
Копнув два раза, шли на перекур.
Сидели, дым колечками пускали,
Травя за анекдотом анекдот...
А в это время женщины копали,
И продвигались женщины вперед!
Еще причину укажу отдельно,
Я эти штучки знаю назубок:
Мужчины, я уверен, параллельно.
Вели подкоп под винный погребок.
Они вино крепленое глотали,
Они шутили: лишь сова не пьет!
А в это время женщины копали,
И продвигались женщины вперед!
Потом среди мужчин нашелся кто-то,
Сказавший: < Братцы, нет у нас стыда!
Даешь бесперебойную работу,
Даешь производительность труда!"
Потом мужчины долго заседали
И составляли план работ на год...
А в это время женщины копали,
И продвигались женщины вперед!
Не о монахах нынче я печалюсь -
О них бы я не стал писать стихи:
Пускай монахи сами отвечают
За их средневековые грехи.
Прошли века, и что теперь судачить -
Кто вглубь копал, а кто, допустим, вширь.
Но остается важная задача
Лентяев подводить под монастырь.
слушать тут http://www.youtube.com/watch?v=vuYei10q ... 1&index=36
-
Talifa
- Сообщения: 2106
- Зарегистрирован: 21 янв 2004, 08:26
- Благодарил (а): 27 раз
- Поблагодарили: 289 раз
Стихотворение безвестной монахини Новодевичьего монастыря (XIX в.)
Что бы в жизни ни ждало вас, дети, —
В жизни много есть горя и зла.
Есть соблазна коварные сети,
И отчаянья жгучего мгла.
Есть тоска невозможных желаний,
Безнадежный, нерадостный труд
И расплата годами страданий
За десяток счастливых минут.
Все же вы не слабейте душою,
Коль придет испытаний пора.
Человечество живо одною
Круговою порукой добра.
Где бы сердце вам жить ни велело —
В шумном свете иль в сельской тиши —
Расточайте без счета и смело
Вы сокровища вашей души.
Не ищите, не ждите возврата,
Не смущайтесь насмешкою злой.
Человечество все же богато
Лишь порукой добра круговой.
Где бы сердце вам жить ни велело —
В шумном свете иль в сельской тиши —
Расточайте без счета и смело
Все сокровища вашей души.
Любовь Захарченко
Еще вчера в подъезде лампочка горела,
А нынче шею можно запросто сломать.
Еще вчера, мой свет, я от тебя дурела,
А нынче трудно без ста грамм воспринимать.
Что было - выпила я без остаточка,
Не полегчало, но стаканчик опустел.
Разбилась лампочка. Разбилась лампочка.
Поосторожнее спускайся в темноте
Еще вчера я для тебя мечтала сбегать
За водкой ночью и за пивом поутру.
Еще вчера хранила снимок шесть на девять,
А нынче выбросила и не подберу.
Как из окошечка летел он ласточкой...
Он как "Титаник" навсегда пошел ко дну!
Разбилась лампочка. Разбилась лампочка.
Я позову соседа, новую вверну
------
Подарите шоколадку,
чтобы плакать было сладко,
Когда завтра на рассвете
Полк ваш снимется с квартир
Здесь конечно не столица,
Я дарю цветок в петлицу,
Что б в стою смогла заметить
Ваш потрёпанный мундир.
Вы уйдёте на восходе
И в своём большой походе
Позабудете безбожно
Ваш уездный adultère.
Мой цветок не долговечен
Мне себя утешить не чем
Будет он в пыли дорожной
à la guerre comme à la guerre.
Все домашние в тревоге
Я же знаю что в итоге,
Вы конечно победите,
У меня сомнений нет.
Победите, бога ради,
Я в слезах и шоколаде,
Вот цветочек уходите
Надвигается рассвет.
--------------
Он приснился мне, ни враг и ни вор,
ни погост, ни поминальный костер...
А приснился мне мой сад - экий вздор!
Как проснулся - не пойму до сих пор.
Сад мой - дом мой, моя кровь, моя боль,
Что же это приключилось с тобой?
Да неужто обурьянить решил?..
Дед сажал тебя, да, видно, спешил.
То ли дед тебя не так поливал?!..
То ль отец тебя не так корчевал?!..
То ль неверным осеняли крестом?!..
То ль посажен ты на месте не том?!..
Черная смородина -
Деда сны напрасные:
Черная смородина -
Где сажали красную.
Думу думал я - на траве сидел,
Думу думал: кто же недоглядел?
Думу думал, ну, а травка росла
Без печали, без забот, без числа.
И пока я там судил да рядил,
Свою совесть до калитки водил,
Что-то пел, да виновато молчал,
Сын мой тихо в крапиве подрастал.
Рос, родимый, вместе с сорной травой,
Что накрыла его все ж с головой.
Раз окликнул - только тихо в ответ.
Вроде был-то сын, а вроде - и нет.
Рвал проклятую, себя проклинал.
- Ты прости меня, мой сын, если б знал.
Знать не те я тебе песни-то пел,
Коли стать ты крапивой успел.
С корнем рвал - она росла за спиной.
С кровью рвал, да зеленела стеной.
Уж не думал я себя-то спасти -
Хоть от внука ту беду отвести.
Я не помню, что там было потом...
Я проснулся - как спокоен мой дом.
Сгинул сон мой: куда ночь - туда страх.
Все в порядке... Волдыри на руках!
Черная смородина -
Деда сны напрасные:
Черная смородина -
Где сажали красную.
Что бы в жизни ни ждало вас, дети, —
В жизни много есть горя и зла.
Есть соблазна коварные сети,
И отчаянья жгучего мгла.
Есть тоска невозможных желаний,
Безнадежный, нерадостный труд
И расплата годами страданий
За десяток счастливых минут.
Все же вы не слабейте душою,
Коль придет испытаний пора.
Человечество живо одною
Круговою порукой добра.
Где бы сердце вам жить ни велело —
В шумном свете иль в сельской тиши —
Расточайте без счета и смело
Вы сокровища вашей души.
Не ищите, не ждите возврата,
Не смущайтесь насмешкою злой.
Человечество все же богато
Лишь порукой добра круговой.
Где бы сердце вам жить ни велело —
В шумном свете иль в сельской тиши —
Расточайте без счета и смело
Все сокровища вашей души.
Любовь Захарченко
Еще вчера в подъезде лампочка горела,
А нынче шею можно запросто сломать.
Еще вчера, мой свет, я от тебя дурела,
А нынче трудно без ста грамм воспринимать.
Что было - выпила я без остаточка,
Не полегчало, но стаканчик опустел.
Разбилась лампочка. Разбилась лампочка.
Поосторожнее спускайся в темноте
Еще вчера я для тебя мечтала сбегать
За водкой ночью и за пивом поутру.
Еще вчера хранила снимок шесть на девять,
А нынче выбросила и не подберу.
Как из окошечка летел он ласточкой...
Он как "Титаник" навсегда пошел ко дну!
Разбилась лампочка. Разбилась лампочка.
Я позову соседа, новую вверну
------
Подарите шоколадку,
чтобы плакать было сладко,
Когда завтра на рассвете
Полк ваш снимется с квартир
Здесь конечно не столица,
Я дарю цветок в петлицу,
Что б в стою смогла заметить
Ваш потрёпанный мундир.
Вы уйдёте на восходе
И в своём большой походе
Позабудете безбожно
Ваш уездный adultère.
Мой цветок не долговечен
Мне себя утешить не чем
Будет он в пыли дорожной
à la guerre comme à la guerre.
Все домашние в тревоге
Я же знаю что в итоге,
Вы конечно победите,
У меня сомнений нет.
Победите, бога ради,
Я в слезах и шоколаде,
Вот цветочек уходите
Надвигается рассвет.
--------------
Он приснился мне, ни враг и ни вор,
ни погост, ни поминальный костер...
А приснился мне мой сад - экий вздор!
Как проснулся - не пойму до сих пор.
Сад мой - дом мой, моя кровь, моя боль,
Что же это приключилось с тобой?
Да неужто обурьянить решил?..
Дед сажал тебя, да, видно, спешил.
То ли дед тебя не так поливал?!..
То ль отец тебя не так корчевал?!..
То ль неверным осеняли крестом?!..
То ль посажен ты на месте не том?!..
Черная смородина -
Деда сны напрасные:
Черная смородина -
Где сажали красную.
Думу думал я - на траве сидел,
Думу думал: кто же недоглядел?
Думу думал, ну, а травка росла
Без печали, без забот, без числа.
И пока я там судил да рядил,
Свою совесть до калитки водил,
Что-то пел, да виновато молчал,
Сын мой тихо в крапиве подрастал.
Рос, родимый, вместе с сорной травой,
Что накрыла его все ж с головой.
Раз окликнул - только тихо в ответ.
Вроде был-то сын, а вроде - и нет.
Рвал проклятую, себя проклинал.
- Ты прости меня, мой сын, если б знал.
Знать не те я тебе песни-то пел,
Коли стать ты крапивой успел.
С корнем рвал - она росла за спиной.
С кровью рвал, да зеленела стеной.
Уж не думал я себя-то спасти -
Хоть от внука ту беду отвести.
Я не помню, что там было потом...
Я проснулся - как спокоен мой дом.
Сгинул сон мой: куда ночь - туда страх.
Все в порядке... Волдыри на руках!
Черная смородина -
Деда сны напрасные:
Черная смородина -
Где сажали красную.