Лазо
Там, где груши-яблони расцветают,
где орловы письма оберегает
с панталыку сбившаяся Катюша,
за семью горами, семью долами
баргузин пошевеливает валами,
но уже ничью не тревожит душу
песнь соловья-пташечки-канарейки,
потому что в простреленной телогрейке
жалобно кричит из печурки тесной
раненный герой своего народа,
и тоскливо вторит ему природа,
все земные твари и хор небесный.
Все земные твари: "Лазо, когда бы
в человеке прорезался голос жабы,
это был бы голос патриотизма:
мимикрия на низшей ступени видов -
то же, что для множества индивидов
говорок отечества, глас отчизны.
Ты кричишь настойчиво, как младенец,
и поэтому, великий приспособленец,
в колыбельке узкой, под стать герою,
вечно оставайся призывом к свету
и живым примером свою победу
подтверждай в долине и над горою".
Говорит природа: "Лазо, ты спятил.
Ты кому угодил и кому нагадил?
Я тебя произвела, дурака такого, -
как ты обращаешься с поднебесной?
Где найду в себе я пустое место
для тебя, не мертвого, не живого?
Догорай уж как-нибудь, если можешь,
все равно тебе уже не поможешь,
тонким прахом тело твое развею
в посрамленье злобствующим японцам,
обеспечу место тебе под солнцем
и на нем, пропащего, пожалею".
Хор небесный: "Сережа, твои страданья
потрясли до основания мирозданье.
Каждый, по герою проливший слезы,
пусть узнает заранее, что спасется,
а у нас заступничество найдется
для тебя с гармошкой и паровозом".
Ничего Лазо им не отвечает,
только дым из топки труба качает,
да поет гармоника через вьюгу
о поленьях, смола как слеза в которых,
накипая, струится в родных просторах,
про огонь, дорогу и про подругу.
Сечь
По морю, конечно, живут поморы,
горцы населяют холмы и горы,
реки - речники, и овчарни - овцы,
что же расположено за порогом
человеческих знаний? В соседстве с Богом
там живут тибетские запорожцы.
Существуя вне времени и пространства,
без фамилии, возраста и гражданства,
чем же заняты богатыри-махатмы?
Тем и заняты они, что на страже жизни
составляют телеграммы и пишут письма
знатному кремлевскому бодисатве:
"Мощь вселенной даря неразумным детям,
ты живешь среди звезд в ярко-красном свете,
победивший метан мановеньем брови,
в кольцах Шеши путешествуешь, как в пещере,
и не помнишь о смерти, как полный череп,
глядя в красную землю, не помнит крови.
Здесь, недалеко от великой Меру,
проникая взглядом в такие сферы,
где одни стихии и высший принцип,
мы охотно принимаем любые жертвы,
кроме той, что грозит христианской церкви
стушеваться на нет под твоим мизинцем.
Берегись! Мы накажем тебя, неверный.
До тебя не доносится запах серный,
но тебе от возмездия не укрыться:
мы велим тебя сечь на глазах у Лхамо,
что и выполнит раненный Далай-Лама,
а иначе якiй же ты у черта лицар?
До утра-то Рерих сидит в Пенатах,
в окружении множества экспонатов,
ни звериный рев, ни вороньи крики
не тревожат его вдохновенной кисти,
в гималайском пейзаже впервые в жизни
он ваяет великого из великих.
Вот уже из-за облака солнце вышло,
вот уже сапоги засияли пышно,
чудо-трубка уже зажжена, и в дыме
ее чудится будущее планеты,
сам Сосо поглядывает с портрета
и как будто живой говорит с живыми:
"Передайте сердечный портрет Никите,
а меня пожалейте и не секите,
я ведь маленькая девочка Цаган-дара,
я танцую и пою на партийном съезде
да ступнями поворачиваю на месте
пустотелую опору земного шара".
«Варяг»
По местам, товарищи, все спокойно!
Наступает последний, безалкогольный
хит-парад, который всегда возможен
лишь в отдельно взятой стране под песни
понимающих смерть на рабочем месте
как сердечный удар и мороз по коже.
Наш седой от страха равниной моря
ветер, дождь собирая, готовит горе,
между тучами и пенистой той равниной
гордо реет во мгле знаменитый крейсер,
каждый на котором привычно-весел,
где пощады не требует ни единый.
Кочегар кочегару несет напиться
опресненной и выдержанной водицы:
но несчастный не вынесет этой вахты,
потому что морское безумство храбрых
у кочующих рыб застревает в жабрах,
когда тонут русские акванавты.
"Я не в силах бороться с котельным паром, -
кочегар ответствует кочегару, -
и лопата, - она меня доконала,
точно в прорубь глядя в открытый кингстон,
я не чувствую радостного единства
и не жду утешительного финала".
Машинист говорит ему: "Стой на месте.
Мы должны, торжествуя, погибнуть вместе,
труд создал нас, и воды теперь объяли,
до костей и до сердца дошло волненье,
как назло попали твои сомненья
невпопад с товарищами-друзьями".
Тут из хлябей облачно-поднебесных
на корабль спускается буревестник,
птица, предвещающая несчастья,
и, в груди удерживая рыданья,
говорит она спорящим в назиданье,
не скрывая горестного участья:
"Тринадесять лет пролетят, как в сказке,
и от Копенгагена до Аляски
в новом свете появятся ваши мачты,
затмевая на солнце протуберанцы,
над землей, летучие, как голландцы,
поплывете в будущее. Не плачьте!"
Только ветер уносит слова пророчеств,
да волна побережью готовит почесть,
да на пепелище лежит подушка, -
это в стороне, что собой огромна,
тонет память, колоснику подобна,
где напрасно сына ждала старушка.
Зоя
На семидесятом километре зеленой зоны
за лесопосадочным поясом, окруженным
военцепью оборонительных укреплений
с огнеточками за противотанковыми ежами,
бьют врага неуловимые партизаны
как однажды завещал им великий Ленин.
Продвигаясь перебежками оккупанты
хоть и медленно но верно теряют кадры.
Сякнет порох у фрица в пороховнице,
керосином пахнет в центре и на местах там,
так что справки навести о верховной ставке
у языка они решили, как говорится.
«Хоп-стоп, Зоя! Ты кому отдавала, стоя,
честь, беря под козырёк перед всей страною?
Кто ещё с тобой работает из Генштаба
и зачем вы заползаете под колёса
бронетехники, под пенье «бандьера росса»
трансформируясь в огонь наравне с гестапо?»
Отвечала Космодемьянская скрепя сердце:
«Потому что москвичи не боятся смерти
а страна моя находится под защитой
шестикрылых ВВС и престолов горних
прилетающих на помощь живым и мёртвым
с директивами спасительного синклита.
Подвергайте меня клевете и пыткам,
если надо, заливайте металлом жидким.
Всё равно я вам не выдам военной тайны
той которая по форме неповторима,
по составу единосущна и неделима
и невыразима по содержанью».
Вслед за тем они подвесили деву к древу
назидательный плакат ей надев на шею.
Только смотрят: на исходе седьмой недели
истончаясь преображается облик девы
преображаясь окрыляется и на небо
поднимается в заоблачные пределы.
С той поры во дни раздумий, в часы сомнгений
над губительными судьбами поколений
ты один нам утешительная поддержка,
о великий и могучий свободный русский
в плен попавший но не скурвившийся в кутузке
наш язык многострадальный в обличьи женском.
И, не будь тебя, к чему нам турецкий берег
африканские пески и афганский вереск?
Как не впасть тогда в отчаянье, умирая
на войне, как на войне, где солдат солдату
по-солдатски бросит в яму земли лопату,
если жизнь – это не жизнь без конца и края?
Ходоки
Нет ни бедных ни богатых ни родовитых
в пух и прах разбитых но недобитых
ни безродных почему-то всегда голодных
нет бесславных и прославленных тоже нету
пока ходят-бродят по белу свету
записные ходоки из глубин народных.
Что им надо за калиткой родного сада
и каких они избирателей делегаты?
Сердце просится обратно а ноги сами
в Кремль торопятся на форум составить кворум
за который голосуют холмы и горы
тихоструйными и широкошумными голосами.
Там в Кремле от волненья ломая шапки
ходоки отгадывают загадки
а загадки те как правило непростые
потому что это видно и без ходулей:
как они разгадаются так и будет
в обозримой исторической перспективе.
Что такое: по Европе бредет качаясь,
у гуляющих зевак вызывая зависть,
грудь в медалях, из зениц вылетают искры?
Одним словом, кто виноват в недоразуменьях?
И не зная куда спрятаться от смущенья
потоптавшись ходоки отвечают: «Призрак
коммунизма к нам идёт по ночной Европе
через минные поля блиндажи и ДОТы.
Всё он девушкам уснуть не даёт а спящим
в сон врываясь будоражащей слух гармонью
сообщает предрассветный заряд здоровья
чтобы мнимое не казалось им настоящим».
И чем ближе тем увереннее и чище
отзываются в пространстве его шажищи.
«За каким же ты скрываешься поворотом
одиноко приветствуя наш консенсус?»
Но всегда издалека отвечая песней
он заранее подводит итог итогам:
«Долго тяжкие в изгнанье носил я цепи
забывая в трудоднях о воде и хлебе,
долго горбился в предгориях Акатуя
до тех пор пока цепляясь за мхи и ягель
я не выполз на свободу покинув лагерь
и теперь не останавливаясь иду я
переплыв через Байкал в омулёвой бочке
через ямы и холмы через рвы и кочки
к вам на встречу в приснопамятную отчизну
чтобы там соединиться в небесной сени
если мы доковыляем хоть на коленях
до какого бы то ни было коммунизма».
Наказ Чапая
Нуте-с нуте-с спой нам песню веселый ветер
сквозь дырявые карманы про всё на свете
в щедрых видах благонадежного изобилья
живописуй как в бурливой реке Урале
Василь Иваныч с Петькой носки стирали
наподобьи великанов больших и сильных.
Много там проводилось соревнований
по застиранности, много прошло собраний
по вопросу чапаевских ног и всё же
цвет воды через портянки его бегущей
неизменно был темней чем у всех живущих
потому что ведь и лет ему было больше.
Пятипалыми туда уходя корнями
где почиет от трудов Своих Ветхий Днями,
Василь Иваныч умывался и вот из персти
отделившейся от правой ноги Чапая
появилась доброта-красота земная
а из неё – добровольцы-красноармейцы.
А из левой ноги выходил подлунный
белый свет разноречивый и многошумный
по которому окрысившись как собаки
побежали один за другим в папахах
портупеях эполетах и аксельбантах
белочехи белофины белополяки...
Немилосердно Чапая они кусали
шаг за шагом в Урал его загоняли
так что скоро он от берега откачнулся
и доплыв до середины речной стремнины
устремился в голубеющие глубины
у ракушек вызывая родные чувства.
Но наказ его поднявшийся с пузырями
крепко-накрепко запомнили поселяне:
«Люди-братие, в пучине –рейнской
город Китеж стоит, там в янтарной зале
клад лежит с неисчеслимыми чудесами,
в нем – шкатулочка и есть в ней
(пусть Вас это перечисление не смущает)
тот наперсточек который в себя вмещает
строгий перст небезразличного отношенья
к консерваториям и к консервам
ко грибам и к белым, требующий от смертных
хоть какого-нибудь выбора и решенья».
Только вымолвил – и вот по фронтам и с флангов
показались полутанки-полутачанки
мягко стелющие всем кому спать нежестко:
о шести сапогах и о трех наганах
это едут убаюкивать атаманов
Петька Анка-пулеметчица и Котовский.
Девушка Гайдара
Кто там катится-пятится, свищет-рыщет,
тебе в глаз указательным пальцем тычет?
Не Сергей ли Есенин за всё в ответе
проскакал на коне розовом в белом дыме?
Нет, это румяные но седые
в добровольцы записываются дети.
На позиции девушка приводили
сизого орла а потом садила
сидр из горла чтоб росла зигота
на передовой, чтоб с врагами вёлся
строгий разговор по системе Морзе
русского изобретателя пулемёта.
Кто там косит-уносит, взывает-лает,
едет-бредит, ни слова не понимает?
Уж не Чук и Гек ли, не Чжу Бацзе ли
гонят вепрей и оборотней на Запад?
Нет, распространяя военный запах
то Гайдар стремится к высокой цели.
Говорит он: «Оставьте детей в покое!
Михаил Сергеевич, что такое?
Почему нет Морозова? Где Орленок?
Что с Наташей Качуевской приключилось?
Как там Маша Порываева? Что случилось?
РВС опухает от похоронок.
Требую немедленных сатисфакций:
a/ над недоносками издеваться
прекратить, навсегда отменив аборты
b/ изъять из продажи презервативы
c/ за лесбиянство лишать квартиры
d/ за голубизну увольнять с работы
e/ вменить в обязанность одиноким
послужить в итоге на пользу многим
то есть если кто-то детей не хочет,
пусть идёт на войну, потому что: e-прим/
овдовели брошенные деревни
е-прим-прим/ без пионеров, детей рабочих».
Отвечает истцу Михаил Сергеич:
«Вы конечно можете не поверить
но порою мне кажется что солдаты
не пришедшие домой из кровавой бани
над полями альбиносами-журавлями
всё плывут всё уносят меня куда-то.
А за ними из пасти орлиной власти
миллионы орлят выпускают шасси
и взмывают и пикируют и кружатся
где в шинели по этапу пути большого
Ваша девушка ушла не сказав ни слова
но подумала: «Плодитесь и размножайтесь!»
Зиганшин-буги
Как на море Тихом на океане
крутит рок зиганшинцев в рог бараний,
без руля и ветрил уплывает баржа.
Звезд ночных полёт серебрист и светел
но в лицо задувает им снег и ветер,
мреют облака в похороном марше.
Чуваки нимало не унывают,
под гармонь сапоги свои доедают
и, где можно, сосут пищевые части:
главное чтоб кости не выпирали
и душа чтобы двигалась по спирали
к основной причине большого счастья.
Сам Зиганшин кончается на скамейке
с нервно-мышечным заворотом брыжейки
с раненной кишкой и сквозным колитом
глядя как с костей убывает мякоть
он не может уже возражать и плакать
но товарищам шёпотом говорит он:
«Нам осталось одно – обозначить буги
кинуть рок и задуматься друг о друге:
пусть в Пари далеком Никита Феликсч
с новой силой преданье раскочегарит.
Зря мы что ли сфинктеры напрягали
и в груди подавляли земную немощь!»
У стеклотетраэдра в Карусели
Бодрияра штудирует Алексеев.
По частям собирая большие мысли
он следит между псом и тамбовским волком
как кидают палки и трут морковки
тыщи симуляций постмодернизма.
«Где я?– думает он, – а, точнее, кто я
Кто эти египетские герои
в смертном челноке над Дэни и Жанной?»
Но, преображенный внезапным светом,
он вдруг буги чувствует всем скелетом,
весть неся из открывшихся чакр и ганглий:
«SOS! На море Тихом на океане
крутит рок зиганшинцев в рог бараний.
Это значит – наши в морях японских
держат строгий пост до скончанья века
когджа все порождения человека
выйдя из земли оживут из мертвых.
И пока я ходить, ей-же-ей, умею
и пока я дышу и пока говею
я всё буду вперёд и вперёд тянуться
вслед за буги-рокерами печали
до тех пор пока кости в тревожной дали
в новом теле вместе не соберутся».
Михаил Сухотин
[/b]
Стихи [каталог в первом сообщении]
Виктор » 23 июл 2010, 20:38
...И потеряю все. И после
пожалею, что многое имел и ничего не смог.
Озябнув, кисти рук о чашку чая грею,
зайдя на огонек,
и всматриваюсь в мир.
И деревом познанья под самый потолок растет
табачный чад.
...О чем-то о своем - на гостя ноль вниманья -
геологи молчат.
Такая вкуснота в простой свободе жеста!
А если выпить есть - шикарно, как в Крыму!
Обетованный быт - вот это место,
где ни черта не должен никому.
Немногословна жизнь, когда она - деянье.
И, прислонив к стене теодолит,
молчит молчальник мой,
наверное, заранее -
за все, что нам в грядущем
предстоит.
***
На свою минутность разозлясь,
душу отведу к оконной раме.
Снег последний, мартовская грязь
станут ей на миг поводырями.
Русь, как юность - в ящике
стола! -
нашими владевшая умами,
снятся мне твои колокола
с черным вороньем над куполами.
Голь деревьев, воздух даровой!
Только жаль, томит нас время,
минув,
не хватает гнезд над головой,
как после болезни - витаминов.
Старые хоккейные катки
к полдню, опечалясь о потере,
словно у лотошников лотки
после распродажи опустели,
город мой! Торопится толпа,
как она умеет только в марте.
Под ногами - щелкайте!
Ломайте! -
Нежный лед, как птичья скорлупа.
Хорошо бы в уличный поток
затесаться! Хорошо быть рядом,
взгляды притормаживая взглядом:
"Милые! Помедлите чуток!
Мне из ваших глаз, как из гостей,
возвращаться вовсе неохота -
в моем доме холодно чего-то...
Да и как-то... на сердце пустей".
Так чего ж я двери караулю?
Или, сроки жизни вороша,
подсластит мне горькую пилюлю
гордым одиночеством душа?
Анатолий Коштенко
За старой цистерной, шестью кустами,
Под голубыми крестами звезд
Ночь растянула перед глазами
Предместье, тесное, как погост.
Стынут террасы, сады кемарят,
Ветер и тот проглотил язык,
Только в сарае Иван да Марья
Ставят кастрюлю под змеевик
Тут бы и жить, да наступит утро-
Тучи, натянутые до бровей,
К пяткам сползут. Я проснусь и мудро
Переключу рычаг скоростей.
Мимо продмага (читай: хибары),
Мимо компоста (читай: дерьма),
Мимо Эльвиры (читай: Тамары),
Мимо надежды (читай: ума).
Вот и околица: дом в три пальца,
С полом цалуется потолок,
Дремлет бабуля — а с кем трепаться —
Радио нету и кот убег.
Белой сиренью забор пропорот,
Калитка расшатана, словно зуб
Уже не деревня, еще не город.
Уже не ребенок, еще не труп.
Лечится водкой завклубом на ночь,
Мечется в клубе индеец Джо,
А на плакате Обман Обманыч
Господу пальцем грозит: ужо!
Господи Боже, прости, что всуе
Имя твое поминаю — и,
Словно чужие, живописую
Слезы свои.
Прощание с цензурой
По всей России ветра, ветра —
То снегом рухнут, а то стихами,
И ловит цензор багром пера
Цезуру света меж облаками.
А ты, неверный мой карандаш,
Поведай, грифель о гриф ломая,
Как с хрустом русский летит пейзаж
Из-под покатых копыт Мамая.
Скажи о том, что в полынной мгле
Мы, как кутята, с рожденья голы,
И если жили мы на земле,—
Мы все татары, мы все монголы!
Мы все раскосы, как лунный серп,—
Пожнет он звезды, а мы пшеницей
Обвяжем горб, извиняюсь, герб
И будем вечно в себе двоиться!
Не отличить от людей — людей,
Ну разве Понтия от Пилата...
Да вот вам цензор: не иудей,
Но обрезанье блюдет он свято
Не мы в цензуре - цензура в нас:
Из армянина соткет эстонца.
Ну а раскосость — цензура глаз,
Когда уж слишком сияет солнце.
***
Мне жаль персидскую княжну
И шаль ее с вишневым блеском.
Мы тоже канем в ту волну -
Ведь жизнь прошла, и выпить не с кем.
И не с кем выйти на причал,
Сжимая пачку желтых денег,
Чтоб не священник обвенчал
Волну с волной, а шизофреник.
Чтоб он тоску высоких слов,
Как сеть, на женщину набросил.
Мы долго ждали этих снов,
И брызг речных, и скрипа весел,
И песен каторжный размах,
Летящий вдаль, в чужие страны...
Но слишком быстро, на глазах
Река затягивает раны.
Сквозь гладь воды, сквозь ткань времен
И мы уйдем в миры иные
О этот страшный, сладкий стон,
Душой услышанный впервые!
Сквозь чаек злой переполох,
В земных рассеется обидах
Не то русалки первый вздох,
Не то княжны последний выдох.
***
Ты говоришь: "Не уходи",
А, между тем, стучат соседи,
Напоминая: впереди
Рабочий день, мадам-миледи.
Часы на сутки отстают,
Вокруг полундра на полундре,
И соболя твои бегут,
Как ручейки по лесотундре.
А на столе - следы любви:
Четыре спелых абрикоса,
Томат, испачканный в крови,
И сломанная папироса,
И роза, и резной хрусталь,
Смешной осколок чиппендейла,
В котором кружится печаль,
Как льдинка в пламени коктейля.
Она растает, Боже мой,
Перетечет на грани света,
И робко двинется домой
Тень изумленного поэта.
***
Даль распластана, растревожена
Первым снегом, морозом первым.
Наклонилось над сердцем Кожино,
Заскользило иглой по нервам.
Ночь в глаза, и снегами длинными
Запорошило снов поляны,
Чтобы губы твои карминные
Не горели, как будто раны.
Чтоб не слышать упреки вздорные,
Клятвы ветра, пустые речи,
Чтобы молча деревья черные
Отворачивались при встрече.
Даль, как ленточка, перекручена:
Вот и церковь в забвенье пошлом,
Узкий мост и реки излучина
Исчезают в холмах, как в прошлом.
Ты судьбе, как всегда, не веришь, но
Память кормит негорьким хлебом...
Как ступала на берег бережно,
Пробежав меж водой и небом!
Ты вернешься домой, в Московию,
В коммунальный бедлам извечный.
Ты приучена к хладнокровию,
Даже если огонь сердечный.
Перекроется льдом Москва-река.
Улыбнешься мужу за ужином...
Только вспыхнет, как свет фонарика,
И мелькнет силуэт зауженный...
Это песенка? Нет, припевочка,
Да и та - почти бессловесная,
Где стоит, улыбаясь, девочка -
Невесомая, поднебесная...
Темнота
Темнота расставляет посты, а ты -
Разводящий иль часовой?
Ибо все, что в развалинах темноты,
По пятам идет за тобой.
Кто идет? - А идет молодой прибой,
Шебутной соловьиный щёлк,
Перед злой грозой на террасе пустой
Белых лилий стеклянный шелк.
Можно пить вино, ну, да всё равно, -
Если в небо уйдет вода,
Обмелеет ночь, как речное дно,
Обнажив якоря стыда.
Оглянись вокруг, подыми ладонь
С золотым ноготком огня.
Темнота - это тот же Троянский конь,
Только сам ты - внутри коня.
И сквозь щель видна пустоты сума,
Звездной азбукой высока.
А придет зима - и сойдешь с ума,
Как с подножки товарняка.
Опускаясь в снег, ты услышишь смех,
Так похожий на шелест крыл.
И, закрыв глаза, ты увидишь всех,
Кого предал ты и забыл.
Речь
Меч рассекает нашу речь
На две неравных половины,
Чтобы безумие извлечь
Из пораженной сердцевины, -
Чтобы отдать себя тому,
Что больше не имеет смысла,
Что шелестит в пустом дому,
Что паутиною провисло, -
Чтобы замерзнуть, как вода,
И поражать холодным блеском,
Чтобы лучом скользить всегда
По вывескам и занавескам, -
Чтобы не плакать о былом
В подводных сумерках вокзала,
Чтобы цыганка за углом
Тебе неправду рассказала, -
Злой и красивый, ты умрешь
За десять строчек до рассвета -
И это будет блажь и ложь
Непревзойденного поэта.
***
Я люблю этот бежевый,
Умирающий снег,
Не старайся, не сдерживай
Мой последний побег -
Истончение вечное
На лету, на бегу,
Как скольжение млечное
На горящем снегу.
Оглянись! В этом городе
Все твое навсегда -
И снежинка на вороте,
И с ресницы звезда.
Так зачем тебе жалобы
На мою суету?
Подождать не мешало бы
До утра - я уйду.
Я уйду - и на жалюзи
Луч, как меч, упадет.
Наслаждайся и жалуйся
Или наоборот.
Выпей кофе с ванилью и
На исходе зари
На картинки умильные
Бытия посмотри.
Их копировал слепо я -
Облегченный типаж.
Жизнь такая нелепая,
Как кухонный пейзаж.
Как билет одноразовый
На сеанс тишины
Над конфоркою газовой
Коммунальной страны.
А еще где-то целая
Есть бутылка вина.
Вся, как обморок, белая,
В мелкий кафель, стена.
И, сползая неряшливо,
На разбитый паркет,
Позабудь про вчерашнее,
Его не было, нет.
***
Твой смех белее жемчугов,
Твой снег воздушней идеала.
Клянусь, я вовсе не таков,
Каким меня ты представляла!
Скорей я оперный злодей
И опереточный отчасти,
В пучине пагубных идей,
Во власти чести или страсти.
Я улыбаюсь, как в кино,
Считая прошлое ошибкой,
И, усмехаясь, пью вино
С ален-делоновской улыбкой.
Я не могу тебя забыть,
Пройдя по счастью, как по краю.
Я не желаю больше быть,
Но и не быть я не желаю.
Я говорю, что толку нет
Висеть на этом коромысле
И поднимаю пистолет,
(Конечно, в переносном смысле).
Я говорю, что я умру,
Когда ты снова обернешься,
Я говорю, что жизнь сотру, -
Но ты не веришь, ты смеешься.
Твой снег - кочевье облаков,
Раздолье детям и поэтам.
Твой смех - белее жемчугов.
Но я уже сказал об этом.
***
Ты сегодня в ударе,
ты сегодня всерьез.
В этом горьком кампари
на три четверти слез.
На две трети печали,
на мизинец тоски.
Ни в конце, ни в начале
мы не будем близки.
Видишь, как откровенно
приближается ночь.
Бьется синяя вена,
просит бритву помочь,
Но в глазах иноверца
ни слезы - ничего.
Кто целует нам сердце
и роняет его?
Кто в затравленном трансе
тьму выводит на свет?
В этом пошлом романсе
даже музыки нет.
Только роза развесит
шлейф, как сонный намаз,
Повторяя по десять,
по четырнадцать раз,
Что напрасные встречи
невозможно легки,
Что покаты, как плечи,
всех намеков глотки.
Что дугой выгибая
губ горячих края,
Ты сегодня другая,
дорогая моя, -
Ты, плывущая мимо,
ты, летящая блажь
На плечах серафима
на четвертый этаж.
Сон
Я римским профилем не горд -
Монетой с цезарем в кармане.
Мой первый порт - последний порт,
Исчезнет в утреннем тумане.
Я буду кораблем дождя,
В любом предгрозье обнаружась,
И чайка вскрикнет, как дитя,
Во сне увидевшее ужас.
Пока ты спишь в своем дому,
Меня влечет слепая бездна,
Напрасно думать, почему, -
Я сам не знаю, если честно.
Твой сон не кончится добром -
Когда уляжется волненье,
Я стану жить уже в другом
Неизмеримом измеренье,
Где режет бок волна волне,
Где мертвый город принят морем,
Где ты не вспомнишь обо мне,
Где я тебя забуду, - спорим?
***
Ты где-то очень далеко
С чужим мужчиною живешь.
Тебе свободно и легко.
Но это чушь. Но это ложь.
Ночами белыми тоска
Черней иконы вековой.
И вечной прядкой у виска
Ты закругляешь вечер свой.
Твоя постель не холодна,
Ты ждешь, простынку теребя.
И ты идешь по краю дна,
Покуда любит он тебя.
Останься там, где ты сейчас
Не возвращайся никогда.
Ты не спасешь себя и нас,
Когда смыкаются года
Над тем, что было и прошло,
Над тем, что есть и не пройдет,
Над тем добром, что нынче - зло,
Над той водой, что нынче - лед.
***
Присядем. Летнее кафе.
В разводах неказистый столик.
Сегодня аутодафе
Свершается по нашей воле.
В глазах темнеющий вопрос
О нас настигшем настоящем.
И подойдет бродячий пес,
Посмотрит жалко и просяще.
Я у лотошницы куплю
Еще шипящую поджарку...
Не все ль равно - сказать: "Люблю"
Иль покормить собаку в парке?
Дрожит косматая душа,
Хватает жадно крохи эти.
Подачка слишком хороша -
Одна на тысячу столетий.
Не досидим до темноты -
Здесь неуютно и тревожно...
И мне подачку кинешь ты,
Сказав: "Когда-нибудь, возможно..."
Немного слов. Ни капли слез.
Кому - простить, кому - проститься...
Пусть в старом парке бедный пес
Другим заглядывает в лица.
Александр Лаврин
пожалею, что многое имел и ничего не смог.
Озябнув, кисти рук о чашку чая грею,
зайдя на огонек,
и всматриваюсь в мир.
И деревом познанья под самый потолок растет
табачный чад.
...О чем-то о своем - на гостя ноль вниманья -
геологи молчат.
Такая вкуснота в простой свободе жеста!
А если выпить есть - шикарно, как в Крыму!
Обетованный быт - вот это место,
где ни черта не должен никому.
Немногословна жизнь, когда она - деянье.
И, прислонив к стене теодолит,
молчит молчальник мой,
наверное, заранее -
за все, что нам в грядущем
предстоит.
***
На свою минутность разозлясь,
душу отведу к оконной раме.
Снег последний, мартовская грязь
станут ей на миг поводырями.
Русь, как юность - в ящике
стола! -
нашими владевшая умами,
снятся мне твои колокола
с черным вороньем над куполами.
Голь деревьев, воздух даровой!
Только жаль, томит нас время,
минув,
не хватает гнезд над головой,
как после болезни - витаминов.
Старые хоккейные катки
к полдню, опечалясь о потере,
словно у лотошников лотки
после распродажи опустели,
город мой! Торопится толпа,
как она умеет только в марте.
Под ногами - щелкайте!
Ломайте! -
Нежный лед, как птичья скорлупа.
Хорошо бы в уличный поток
затесаться! Хорошо быть рядом,
взгляды притормаживая взглядом:
"Милые! Помедлите чуток!
Мне из ваших глаз, как из гостей,
возвращаться вовсе неохота -
в моем доме холодно чего-то...
Да и как-то... на сердце пустей".
Так чего ж я двери караулю?
Или, сроки жизни вороша,
подсластит мне горькую пилюлю
гордым одиночеством душа?
Анатолий Коштенко
За старой цистерной, шестью кустами,
Под голубыми крестами звезд
Ночь растянула перед глазами
Предместье, тесное, как погост.
Стынут террасы, сады кемарят,
Ветер и тот проглотил язык,
Только в сарае Иван да Марья
Ставят кастрюлю под змеевик
Тут бы и жить, да наступит утро-
Тучи, натянутые до бровей,
К пяткам сползут. Я проснусь и мудро
Переключу рычаг скоростей.
Мимо продмага (читай: хибары),
Мимо компоста (читай: дерьма),
Мимо Эльвиры (читай: Тамары),
Мимо надежды (читай: ума).
Вот и околица: дом в три пальца,
С полом цалуется потолок,
Дремлет бабуля — а с кем трепаться —
Радио нету и кот убег.
Белой сиренью забор пропорот,
Калитка расшатана, словно зуб
Уже не деревня, еще не город.
Уже не ребенок, еще не труп.
Лечится водкой завклубом на ночь,
Мечется в клубе индеец Джо,
А на плакате Обман Обманыч
Господу пальцем грозит: ужо!
Господи Боже, прости, что всуе
Имя твое поминаю — и,
Словно чужие, живописую
Слезы свои.
Прощание с цензурой
По всей России ветра, ветра —
То снегом рухнут, а то стихами,
И ловит цензор багром пера
Цезуру света меж облаками.
А ты, неверный мой карандаш,
Поведай, грифель о гриф ломая,
Как с хрустом русский летит пейзаж
Из-под покатых копыт Мамая.
Скажи о том, что в полынной мгле
Мы, как кутята, с рожденья голы,
И если жили мы на земле,—
Мы все татары, мы все монголы!
Мы все раскосы, как лунный серп,—
Пожнет он звезды, а мы пшеницей
Обвяжем горб, извиняюсь, герб
И будем вечно в себе двоиться!
Не отличить от людей — людей,
Ну разве Понтия от Пилата...
Да вот вам цензор: не иудей,
Но обрезанье блюдет он свято
Не мы в цензуре - цензура в нас:
Из армянина соткет эстонца.
Ну а раскосость — цензура глаз,
Когда уж слишком сияет солнце.
***
Мне жаль персидскую княжну
И шаль ее с вишневым блеском.
Мы тоже канем в ту волну -
Ведь жизнь прошла, и выпить не с кем.
И не с кем выйти на причал,
Сжимая пачку желтых денег,
Чтоб не священник обвенчал
Волну с волной, а шизофреник.
Чтоб он тоску высоких слов,
Как сеть, на женщину набросил.
Мы долго ждали этих снов,
И брызг речных, и скрипа весел,
И песен каторжный размах,
Летящий вдаль, в чужие страны...
Но слишком быстро, на глазах
Река затягивает раны.
Сквозь гладь воды, сквозь ткань времен
И мы уйдем в миры иные
О этот страшный, сладкий стон,
Душой услышанный впервые!
Сквозь чаек злой переполох,
В земных рассеется обидах
Не то русалки первый вздох,
Не то княжны последний выдох.
***
Ты говоришь: "Не уходи",
А, между тем, стучат соседи,
Напоминая: впереди
Рабочий день, мадам-миледи.
Часы на сутки отстают,
Вокруг полундра на полундре,
И соболя твои бегут,
Как ручейки по лесотундре.
А на столе - следы любви:
Четыре спелых абрикоса,
Томат, испачканный в крови,
И сломанная папироса,
И роза, и резной хрусталь,
Смешной осколок чиппендейла,
В котором кружится печаль,
Как льдинка в пламени коктейля.
Она растает, Боже мой,
Перетечет на грани света,
И робко двинется домой
Тень изумленного поэта.
***
Даль распластана, растревожена
Первым снегом, морозом первым.
Наклонилось над сердцем Кожино,
Заскользило иглой по нервам.
Ночь в глаза, и снегами длинными
Запорошило снов поляны,
Чтобы губы твои карминные
Не горели, как будто раны.
Чтоб не слышать упреки вздорные,
Клятвы ветра, пустые речи,
Чтобы молча деревья черные
Отворачивались при встрече.
Даль, как ленточка, перекручена:
Вот и церковь в забвенье пошлом,
Узкий мост и реки излучина
Исчезают в холмах, как в прошлом.
Ты судьбе, как всегда, не веришь, но
Память кормит негорьким хлебом...
Как ступала на берег бережно,
Пробежав меж водой и небом!
Ты вернешься домой, в Московию,
В коммунальный бедлам извечный.
Ты приучена к хладнокровию,
Даже если огонь сердечный.
Перекроется льдом Москва-река.
Улыбнешься мужу за ужином...
Только вспыхнет, как свет фонарика,
И мелькнет силуэт зауженный...
Это песенка? Нет, припевочка,
Да и та - почти бессловесная,
Где стоит, улыбаясь, девочка -
Невесомая, поднебесная...
Темнота
Темнота расставляет посты, а ты -
Разводящий иль часовой?
Ибо все, что в развалинах темноты,
По пятам идет за тобой.
Кто идет? - А идет молодой прибой,
Шебутной соловьиный щёлк,
Перед злой грозой на террасе пустой
Белых лилий стеклянный шелк.
Можно пить вино, ну, да всё равно, -
Если в небо уйдет вода,
Обмелеет ночь, как речное дно,
Обнажив якоря стыда.
Оглянись вокруг, подыми ладонь
С золотым ноготком огня.
Темнота - это тот же Троянский конь,
Только сам ты - внутри коня.
И сквозь щель видна пустоты сума,
Звездной азбукой высока.
А придет зима - и сойдешь с ума,
Как с подножки товарняка.
Опускаясь в снег, ты услышишь смех,
Так похожий на шелест крыл.
И, закрыв глаза, ты увидишь всех,
Кого предал ты и забыл.
Речь
Меч рассекает нашу речь
На две неравных половины,
Чтобы безумие извлечь
Из пораженной сердцевины, -
Чтобы отдать себя тому,
Что больше не имеет смысла,
Что шелестит в пустом дому,
Что паутиною провисло, -
Чтобы замерзнуть, как вода,
И поражать холодным блеском,
Чтобы лучом скользить всегда
По вывескам и занавескам, -
Чтобы не плакать о былом
В подводных сумерках вокзала,
Чтобы цыганка за углом
Тебе неправду рассказала, -
Злой и красивый, ты умрешь
За десять строчек до рассвета -
И это будет блажь и ложь
Непревзойденного поэта.
***
Я люблю этот бежевый,
Умирающий снег,
Не старайся, не сдерживай
Мой последний побег -
Истончение вечное
На лету, на бегу,
Как скольжение млечное
На горящем снегу.
Оглянись! В этом городе
Все твое навсегда -
И снежинка на вороте,
И с ресницы звезда.
Так зачем тебе жалобы
На мою суету?
Подождать не мешало бы
До утра - я уйду.
Я уйду - и на жалюзи
Луч, как меч, упадет.
Наслаждайся и жалуйся
Или наоборот.
Выпей кофе с ванилью и
На исходе зари
На картинки умильные
Бытия посмотри.
Их копировал слепо я -
Облегченный типаж.
Жизнь такая нелепая,
Как кухонный пейзаж.
Как билет одноразовый
На сеанс тишины
Над конфоркою газовой
Коммунальной страны.
А еще где-то целая
Есть бутылка вина.
Вся, как обморок, белая,
В мелкий кафель, стена.
И, сползая неряшливо,
На разбитый паркет,
Позабудь про вчерашнее,
Его не было, нет.
***
Твой смех белее жемчугов,
Твой снег воздушней идеала.
Клянусь, я вовсе не таков,
Каким меня ты представляла!
Скорей я оперный злодей
И опереточный отчасти,
В пучине пагубных идей,
Во власти чести или страсти.
Я улыбаюсь, как в кино,
Считая прошлое ошибкой,
И, усмехаясь, пью вино
С ален-делоновской улыбкой.
Я не могу тебя забыть,
Пройдя по счастью, как по краю.
Я не желаю больше быть,
Но и не быть я не желаю.
Я говорю, что толку нет
Висеть на этом коромысле
И поднимаю пистолет,
(Конечно, в переносном смысле).
Я говорю, что я умру,
Когда ты снова обернешься,
Я говорю, что жизнь сотру, -
Но ты не веришь, ты смеешься.
Твой снег - кочевье облаков,
Раздолье детям и поэтам.
Твой смех - белее жемчугов.
Но я уже сказал об этом.
***
Ты сегодня в ударе,
ты сегодня всерьез.
В этом горьком кампари
на три четверти слез.
На две трети печали,
на мизинец тоски.
Ни в конце, ни в начале
мы не будем близки.
Видишь, как откровенно
приближается ночь.
Бьется синяя вена,
просит бритву помочь,
Но в глазах иноверца
ни слезы - ничего.
Кто целует нам сердце
и роняет его?
Кто в затравленном трансе
тьму выводит на свет?
В этом пошлом романсе
даже музыки нет.
Только роза развесит
шлейф, как сонный намаз,
Повторяя по десять,
по четырнадцать раз,
Что напрасные встречи
невозможно легки,
Что покаты, как плечи,
всех намеков глотки.
Что дугой выгибая
губ горячих края,
Ты сегодня другая,
дорогая моя, -
Ты, плывущая мимо,
ты, летящая блажь
На плечах серафима
на четвертый этаж.
Сон
Я римским профилем не горд -
Монетой с цезарем в кармане.
Мой первый порт - последний порт,
Исчезнет в утреннем тумане.
Я буду кораблем дождя,
В любом предгрозье обнаружась,
И чайка вскрикнет, как дитя,
Во сне увидевшее ужас.
Пока ты спишь в своем дому,
Меня влечет слепая бездна,
Напрасно думать, почему, -
Я сам не знаю, если честно.
Твой сон не кончится добром -
Когда уляжется волненье,
Я стану жить уже в другом
Неизмеримом измеренье,
Где режет бок волна волне,
Где мертвый город принят морем,
Где ты не вспомнишь обо мне,
Где я тебя забуду, - спорим?
***
Ты где-то очень далеко
С чужим мужчиною живешь.
Тебе свободно и легко.
Но это чушь. Но это ложь.
Ночами белыми тоска
Черней иконы вековой.
И вечной прядкой у виска
Ты закругляешь вечер свой.
Твоя постель не холодна,
Ты ждешь, простынку теребя.
И ты идешь по краю дна,
Покуда любит он тебя.
Останься там, где ты сейчас
Не возвращайся никогда.
Ты не спасешь себя и нас,
Когда смыкаются года
Над тем, что было и прошло,
Над тем, что есть и не пройдет,
Над тем добром, что нынче - зло,
Над той водой, что нынче - лед.
***
Присядем. Летнее кафе.
В разводах неказистый столик.
Сегодня аутодафе
Свершается по нашей воле.
В глазах темнеющий вопрос
О нас настигшем настоящем.
И подойдет бродячий пес,
Посмотрит жалко и просяще.
Я у лотошницы куплю
Еще шипящую поджарку...
Не все ль равно - сказать: "Люблю"
Иль покормить собаку в парке?
Дрожит косматая душа,
Хватает жадно крохи эти.
Подачка слишком хороша -
Одна на тысячу столетий.
Не досидим до темноты -
Здесь неуютно и тревожно...
И мне подачку кинешь ты,
Сказав: "Когда-нибудь, возможно..."
Немного слов. Ни капли слез.
Кому - простить, кому - проститься...
Пусть в старом парке бедный пес
Другим заглядывает в лица.
Александр Лаврин
-
Виктор - Основатель Школы
- Сообщения: 11332
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 1349 раз.
Виктор » 25 июл 2010, 09:14
Мы в нашем детстве были королями. У каждого был двор. Где нынче те дворы?
Где королевства детства? Где? Где проходные, таинственные, пыльные? Где всё?
Где подворотни – темные, сырые, опасные?
Где низкие сараи, хранилища загадочных сокровищ?
Где сердцу милые дворовые помойки?
Где лабиринты бельевых веревок с мотающимся сохнущим бельем?
Где черные ходы кошачьей вони?
Где те дружки, дворовая шпана с пристеночкой, пушка́ми, расшишами?
Где ножички, где биты и рогатки?..
Все кануло неведомо куда.
***
Корифан философии Оккам сказал,
что в натуре след фильтровать базар
и не множить сущностей мимо темы,
экономя думку; за базар отвечать
и понятия первой интенции отличать
от понятий второй интенции, где мы
соотносим первые, разводя
по понятиям, но опять же – следя
за базаром в терминах позитива
и, поскольку Оккам авторитет,
без понтов отдавая приоритет
чисто конкретному notitia intuitiva*.
Универсалии же – просто типа знаки вещей
и продукты разума, и ваще,
как нас учит великий Оккам,
неспособны вещи обозначать,
но зато ими можно права качать
как понятиями о понятиях. О как!
____________________
* Интуитивное знание (лат.)
***
Довольно дремать, поднимись, оглядись,
зайди в этот странный земной парадиз,
сумной парадокс под названием «жизнь»,
внимая с терпением пению птиц,
вникая в его механизм:
с чего начинается все на земле
и как образуется хлеб на столе,
и как появляется мясо в борще
и жизнь вообще.
Но выводы делать постой-погоди
и сущностей лишних сюда не води,
потешных полки не вводи аксиом
поспешным, но вряд ли успешным путем,
не строй постулатов на месте пустом,
успеешь потом.
Ни строй постулатов, ни полк аксиом
не выстоят здесь и не выстроят дом,
они возведут лишь Содом и хулу.
Ты лучше возьми пастилу и халву,
лукум и орехи, шербет, пахлаву
и спой им хвалу.
Всем сладостям жизни пропой этот гимн,
пусть будет в нем алеф и будет в нем гимл,
пусть будут в нем млеко и мед, и нуга,
пустыни и горы, леса и луга,
и все берега.
Из сладкой надежды одежды кроя,
попомни, что все, что имеет края,
однажды кончается. Так и свою
одежду сносив, станешь ты на краю –
и в это мгновенье поймешь наконец,
что край это берег, и тут не конец,
а только начало.
Владимир Строчков
Где королевства детства? Где? Где проходные, таинственные, пыльные? Где всё?
Где подворотни – темные, сырые, опасные?
Где низкие сараи, хранилища загадочных сокровищ?
Где сердцу милые дворовые помойки?
Где лабиринты бельевых веревок с мотающимся сохнущим бельем?
Где черные ходы кошачьей вони?
Где те дружки, дворовая шпана с пристеночкой, пушка́ми, расшишами?
Где ножички, где биты и рогатки?..
Все кануло неведомо куда.
***
Корифан философии Оккам сказал,
что в натуре след фильтровать базар
и не множить сущностей мимо темы,
экономя думку; за базар отвечать
и понятия первой интенции отличать
от понятий второй интенции, где мы
соотносим первые, разводя
по понятиям, но опять же – следя
за базаром в терминах позитива
и, поскольку Оккам авторитет,
без понтов отдавая приоритет
чисто конкретному notitia intuitiva*.
Универсалии же – просто типа знаки вещей
и продукты разума, и ваще,
как нас учит великий Оккам,
неспособны вещи обозначать,
но зато ими можно права качать
как понятиями о понятиях. О как!
____________________
* Интуитивное знание (лат.)
***
Довольно дремать, поднимись, оглядись,
зайди в этот странный земной парадиз,
сумной парадокс под названием «жизнь»,
внимая с терпением пению птиц,
вникая в его механизм:
с чего начинается все на земле
и как образуется хлеб на столе,
и как появляется мясо в борще
и жизнь вообще.
Но выводы делать постой-погоди
и сущностей лишних сюда не води,
потешных полки не вводи аксиом
поспешным, но вряд ли успешным путем,
не строй постулатов на месте пустом,
успеешь потом.
Ни строй постулатов, ни полк аксиом
не выстоят здесь и не выстроят дом,
они возведут лишь Содом и хулу.
Ты лучше возьми пастилу и халву,
лукум и орехи, шербет, пахлаву
и спой им хвалу.
Всем сладостям жизни пропой этот гимн,
пусть будет в нем алеф и будет в нем гимл,
пусть будут в нем млеко и мед, и нуга,
пустыни и горы, леса и луга,
и все берега.
Из сладкой надежды одежды кроя,
попомни, что все, что имеет края,
однажды кончается. Так и свою
одежду сносив, станешь ты на краю –
и в это мгновенье поймешь наконец,
что край это берег, и тут не конец,
а только начало.
Владимир Строчков
-
Виктор - Основатель Школы
- Сообщения: 11332
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 1349 раз.
Стихи
Блондинка » 25 июл 2010, 21:06
Еще не погаснет жемчужин
соцветие в городе том,
а я просыпаюсь, разбужен
протяжным фабричным гудком.
Идет на работу кондуктор,
шофер на работу идет.
Фабричный плохой репродуктор
огромную песню поет.
Плохой репродуктор фабричный,
висящий на красной трубе,
играет мотив неприличный,
как будто бы сам по себе.
Но знает вся улица наша,
а может, весь микрорайон:
включает его дядя Паша,
контужен фугаскою он.
А я, собирая свой ранец,
жуя на ходу бутерброд,
пускаюсь в немыслимый танец
известную музыку под.
Как карлик, как тролль на базаре,
живу и пляшу просто так.
Шумите, подземные твари,
покуда я полный мудак.
Мутите озерные воды,
пускайте по лицам мазут.
Наступят надежные годы,
хорошие годы придут.
Крути свою дрянь, дядя Паша,
но лопни моя голова,
на страшную музыку вашу
прекрасные лягут слова.
* * *
Ночь - как ночь, и улица пустынна
так всегда!
Для кого же ты была невинна
и горда?
...Вот идут гурьбой милицанеры -
все в огнях
фонарей - игрушки из фанеры
на ремнях.
Вот летит такси куда-то с важным
седоком,
чуть поодаль - постамент с отважным
мудаком.
Фабрики. Дымящиеся трубы.
Облака.
Вот и я, твои целую губы:
ну, пока.
Вот иду вдоль черного забора,
набекрень
кепочку надев, походкой вора,
прячась в тень.
Как и все хорошие поэты
в двадцать два,
я влюблен - и вероятно, это
не слова.
* * *
Как пел пропойца под моим окном!
Беззубый, перекрикивая птиц,
пропойца под окошком пел о том,
как много в мире тюрем и больниц.
В тюрьме херово: стражники, воры.
В больнице хорошо: врач, медсестра.
Окраинные слушали дворы
такого рода песни до утра.
Потом настал мучительный рассвет,
был голубой до боли небосвод.
И понял я: свободы в мире нет
и не было, есть пара несвобод.
Одна стремится вопреки убить,
другая воскрешает вопреки.
Мешает свет уснуть и, может быть,
во сне узнать, как звезды к нам близки.
Кино
Вдруг вспомнятся восьмидесятые
с толпою у кинотеатра
"Заря", ребята волосатые
и оттепель в начале марта.
В стране чугун изрядно плавится
и проектируются танки.
Житуха-жизнь плывет и нравится,
приходят девочки на танцы.
Привозят джинсы из Америки
и продают за пол-зарплаты
определившиеся в скверике
интеллигентные ребята.
А на балконе комсомолочка
стоит немножечко помята,
она летала, как Дюймовочка,
всю ночь в объятьях депутата.
Но все равно, кино кончается,
и все кончается на свете:
толпа уходит, и валяется
сын человеческий в буфете.
Вертер
Темнеет в восемь - даже вечер
тут по-немецки педантичен.
И сердца стук бесчеловечен,
предельно тверд, не мелодичен.
В подвальчик проливает месяц
холодный свет, а не прощальный.
И пиво пьет обрюзгший немец,
скорее скучный, чем печальный.
Он, пересчитывая сдачу,
находит лишнюю монету.
Он щеки надувает, пряча
в карман вчерашнюю газету.
В его башке полно событий,
его политика тревожит.
Выходит в улицу, облитый
луной - не хочет жить, но может.
В семнадцать лет страдает Вертер,
а в двадцать два умнеет, что ли.
И только ветер, ветер, ветер
заместо памяти и боли.
* * *
Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
спал, подстелив газетный лист.
Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами, на ветру.
Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.
* * *
Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет,
это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.
Это, мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.
Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом —
не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.
В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.
Так не вышло из меня поэта,
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.
Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и всё-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.
* * *
Ничего не надо, даже счастья
быть любимым, не
надо даже тёплого участья,
яблони в окне.
Ни печали женской, ни печали,
горечи, стыда.
Рожей — в грязь, и чтоб не поднимали
больше никогда.
Не вели бухого до кровати.
Вот моя строка:
без меня отчаливайте, хватит
— небо, облака!
Жалуйтесь, читайте и жалейте,
греясь у огня,
вслух читайте, смейтесь, слёзы лейте.
Только без меня.
Ничего действительно не надо,
что ни назови:
ни чужого яблоневого сада,
ни чужой любви,
что тебя поддерживает нежно,
уронить боясь.
Лучше страшно, лучше безнадежно,
лучше рылом в грязь.
* * *
Осыпаются алые клёны,
полыхают вдали небеса,
солнцем розовым залиты склоны —
это я открываю глаза.
Где и с кем, и когда это было,
только это не я сочинил:
ты меня никогда не любила,
это я тебя очень любил.
Парк осенний стоит одиноко,
и к разлуке и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
это мог сочинить Огарёв.
Это в той допотопной манере,
когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
в первых строчках, припомни без зла.
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
Пробуждение
Неужели жить? Как это странно —
за ночь жить так просто разучиться.
Отдалённо слышу и туманно
чью-то речь красивую. Укрыться,
поджимая ноги, с головою,
в уголок забиться. Что хотите,
дорогие, делайте со мною.
Стойте над душою, говорите.
Я и сам могу себе два слова
нашептать в горячую ладошку:
«Я не вижу ничего плохого
в том, что полежу ещё немножко —
ах, укрой от жизни, одеялко,
разреши несложную задачу».
Боже, как себя порою жалко —
надо жить, а я лежу и плачу.
* * *
Ещё вполне сопливым мальчиком
я понял с тихим сожаленьем,
что мне не справиться с задачником,
делением и умноженьем,
что, пусть их хвалят, мне не нравится
родимый город многожильный,
что мама вовсе не красавица
и что отец — не самый сильный,
что я, увы, не стану лётчиком,
разведчиком и космонавтом,
каким-нибудь шахтопроходчиком,
а буду вечно виноватым,
что никогда не справлюсь с ужином,
что гири тяжелей котлета,
что вряд ли стоит братьям плюшевым
тайком рассказывать всё это,
что это всё однажды выльется
в простые формулы, тем паче,
что утешать никто не кинется,
что и не может быть иначе.
Борис Рыжий
1974-2001
соцветие в городе том,
а я просыпаюсь, разбужен
протяжным фабричным гудком.
Идет на работу кондуктор,
шофер на работу идет.
Фабричный плохой репродуктор
огромную песню поет.
Плохой репродуктор фабричный,
висящий на красной трубе,
играет мотив неприличный,
как будто бы сам по себе.
Но знает вся улица наша,
а может, весь микрорайон:
включает его дядя Паша,
контужен фугаскою он.
А я, собирая свой ранец,
жуя на ходу бутерброд,
пускаюсь в немыслимый танец
известную музыку под.
Как карлик, как тролль на базаре,
живу и пляшу просто так.
Шумите, подземные твари,
покуда я полный мудак.
Мутите озерные воды,
пускайте по лицам мазут.
Наступят надежные годы,
хорошие годы придут.
Крути свою дрянь, дядя Паша,
но лопни моя голова,
на страшную музыку вашу
прекрасные лягут слова.
* * *
Ночь - как ночь, и улица пустынна
так всегда!
Для кого же ты была невинна
и горда?
...Вот идут гурьбой милицанеры -
все в огнях
фонарей - игрушки из фанеры
на ремнях.
Вот летит такси куда-то с важным
седоком,
чуть поодаль - постамент с отважным
мудаком.
Фабрики. Дымящиеся трубы.
Облака.
Вот и я, твои целую губы:
ну, пока.
Вот иду вдоль черного забора,
набекрень
кепочку надев, походкой вора,
прячась в тень.
Как и все хорошие поэты
в двадцать два,
я влюблен - и вероятно, это
не слова.
* * *
Как пел пропойца под моим окном!
Беззубый, перекрикивая птиц,
пропойца под окошком пел о том,
как много в мире тюрем и больниц.
В тюрьме херово: стражники, воры.
В больнице хорошо: врач, медсестра.
Окраинные слушали дворы
такого рода песни до утра.
Потом настал мучительный рассвет,
был голубой до боли небосвод.
И понял я: свободы в мире нет
и не было, есть пара несвобод.
Одна стремится вопреки убить,
другая воскрешает вопреки.
Мешает свет уснуть и, может быть,
во сне узнать, как звезды к нам близки.
Кино
Вдруг вспомнятся восьмидесятые
с толпою у кинотеатра
"Заря", ребята волосатые
и оттепель в начале марта.
В стране чугун изрядно плавится
и проектируются танки.
Житуха-жизнь плывет и нравится,
приходят девочки на танцы.
Привозят джинсы из Америки
и продают за пол-зарплаты
определившиеся в скверике
интеллигентные ребята.
А на балконе комсомолочка
стоит немножечко помята,
она летала, как Дюймовочка,
всю ночь в объятьях депутата.
Но все равно, кино кончается,
и все кончается на свете:
толпа уходит, и валяется
сын человеческий в буфете.
Вертер
Темнеет в восемь - даже вечер
тут по-немецки педантичен.
И сердца стук бесчеловечен,
предельно тверд, не мелодичен.
В подвальчик проливает месяц
холодный свет, а не прощальный.
И пиво пьет обрюзгший немец,
скорее скучный, чем печальный.
Он, пересчитывая сдачу,
находит лишнюю монету.
Он щеки надувает, пряча
в карман вчерашнюю газету.
В его башке полно событий,
его политика тревожит.
Выходит в улицу, облитый
луной - не хочет жить, но может.
В семнадцать лет страдает Вертер,
а в двадцать два умнеет, что ли.
И только ветер, ветер, ветер
заместо памяти и боли.
* * *
Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
спал, подстелив газетный лист.
Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами, на ветру.
Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.
* * *
Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет,
это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.
Это, мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.
Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом —
не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.
В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.
Так не вышло из меня поэта,
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.
Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и всё-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.
* * *
Ничего не надо, даже счастья
быть любимым, не
надо даже тёплого участья,
яблони в окне.
Ни печали женской, ни печали,
горечи, стыда.
Рожей — в грязь, и чтоб не поднимали
больше никогда.
Не вели бухого до кровати.
Вот моя строка:
без меня отчаливайте, хватит
— небо, облака!
Жалуйтесь, читайте и жалейте,
греясь у огня,
вслух читайте, смейтесь, слёзы лейте.
Только без меня.
Ничего действительно не надо,
что ни назови:
ни чужого яблоневого сада,
ни чужой любви,
что тебя поддерживает нежно,
уронить боясь.
Лучше страшно, лучше безнадежно,
лучше рылом в грязь.
* * *
Осыпаются алые клёны,
полыхают вдали небеса,
солнцем розовым залиты склоны —
это я открываю глаза.
Где и с кем, и когда это было,
только это не я сочинил:
ты меня никогда не любила,
это я тебя очень любил.
Парк осенний стоит одиноко,
и к разлуке и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
это мог сочинить Огарёв.
Это в той допотопной манере,
когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
в первых строчках, припомни без зла.
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
Пробуждение
Неужели жить? Как это странно —
за ночь жить так просто разучиться.
Отдалённо слышу и туманно
чью-то речь красивую. Укрыться,
поджимая ноги, с головою,
в уголок забиться. Что хотите,
дорогие, делайте со мною.
Стойте над душою, говорите.
Я и сам могу себе два слова
нашептать в горячую ладошку:
«Я не вижу ничего плохого
в том, что полежу ещё немножко —
ах, укрой от жизни, одеялко,
разреши несложную задачу».
Боже, как себя порою жалко —
надо жить, а я лежу и плачу.
* * *
Ещё вполне сопливым мальчиком
я понял с тихим сожаленьем,
что мне не справиться с задачником,
делением и умноженьем,
что, пусть их хвалят, мне не нравится
родимый город многожильный,
что мама вовсе не красавица
и что отец — не самый сильный,
что я, увы, не стану лётчиком,
разведчиком и космонавтом,
каким-нибудь шахтопроходчиком,
а буду вечно виноватым,
что никогда не справлюсь с ужином,
что гири тяжелей котлета,
что вряд ли стоит братьям плюшевым
тайком рассказывать всё это,
что это всё однажды выльется
в простые формулы, тем паче,
что утешать никто не кинется,
что и не может быть иначе.
Борис Рыжий
1974-2001
-
Блондинка - Сообщения: 130
- Зарегистрирован: 26 ноя 2008, 10:59
- Благодарил (а): 69 раз.
- Поблагодарили: 58 раз.
Виктор » 25 июл 2010, 21:41
Баллада о любви
Когда вода всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась любовь,
И расстворилась в воздухе до срока,
А срока было сорок сороков.
И чудаки еще такие есть,
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И ни наград не ждут, ни наказанья,
И думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же неровного дыханья.
Только чувству, словно кораблю,
Долго оставаться на плаву,
Прежде чем узнать, что "я люблю" -
То же, что "дышу" или "живу".
И много будет странствий и скитаний,
Страна Любви - великая страна.
И с рыцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она,
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна.
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить,
Любой ценой, и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что если не любил,
Значит и не жил, и не дышал.
Но многих захлебнувшихся любовью
Не докричишься, сколько не зови,
Им счет ведут молва и пустословье,
Но этот счет замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви.
И душам их дано бродить в цветах,
Их голосам дано сливаться в такт,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья.
Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву,
Я дышу и значит я люблю,
Я люблю и значит я живу.
Владимир Высоцкий
Когда вода всемирного потопа
Вернулась вновь в границы берегов,
Из пены уходящего потока
На сушу тихо выбралась любовь,
И расстворилась в воздухе до срока,
А срока было сорок сороков.
И чудаки еще такие есть,
Вдыхают полной грудью эту смесь,
И ни наград не ждут, ни наказанья,
И думая, что дышат просто так,
Они внезапно попадают в такт
Такого же неровного дыханья.
Только чувству, словно кораблю,
Долго оставаться на плаву,
Прежде чем узнать, что "я люблю" -
То же, что "дышу" или "живу".
И много будет странствий и скитаний,
Страна Любви - великая страна.
И с рыцарей своих для испытаний
Все строже станет спрашивать она,
Потребует разлук и расстояний,
Лишит покоя, отдыха и сна.
Но вспять безумцев не поворотить,
Они уже согласны заплатить,
Любой ценой, и жизнью бы рискнули,
Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить
Волшебную невидимую нить,
Которую меж ними протянули.
Свежий ветер избранных пьянил,
С ног сбивал, из мертвых воскрешал,
Потому что если не любил,
Значит и не жил, и не дышал.
Но многих захлебнувшихся любовью
Не докричишься, сколько не зови,
Им счет ведут молва и пустословье,
Но этот счет замешан на крови.
А мы поставим свечи в изголовье
Погибших от невиданной любви.
И душам их дано бродить в цветах,
Их голосам дано сливаться в такт,
И вечностью дышать в одно дыханье,
И встретиться со вздохом на устах
На хрупких переправах и мостах,
На узких перекрестках мирозданья.
Я поля влюбленным постелю,
Пусть поют во сне и наяву,
Я дышу и значит я люблю,
Я люблю и значит я живу.
Владимир Высоцкий
-
Виктор - Основатель Школы
- Сообщения: 11332
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 1349 раз.
churikov8 » 25 июл 2010, 22:17
О Володе Высоцком
Марине Владимировне Поляковой
О Володе Высоцком я песню придумать решил:
вот еще одному не вернуться домой из похода.
Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил...
Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.
Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом
отправляться и нам по следам по его, по горячим.
Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,
ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.
О Володе Высоцком я песню придумать хотел,
но дрожала рука и мотив со стихом не сходился...
Белый аист московский на белое небо взлетел,
черный аист московский на черную землю спустился.
Булат Окуджава
Марине Владимировне Поляковой
О Володе Высоцком я песню придумать решил:
вот еще одному не вернуться домой из похода.
Говорят, что грешил, что не к сроку свечу затушил...
Как умел, так и жил, а безгрешных не знает природа.
Ненадолго разлука, всего лишь на миг, а потом
отправляться и нам по следам по его, по горячим.
Пусть кружит над Москвою охрипший его баритон,
ну а мы вместе с ним посмеемся и вместе поплачем.
О Володе Высоцком я песню придумать хотел,
но дрожала рука и мотив со стихом не сходился...
Белый аист московский на белое небо взлетел,
черный аист московский на черную землю спустился.
Булат Окуджава
- churikov8
- Сообщения: 222
- Зарегистрирован: 20 июл 2008, 02:21
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 5 раз.
Виктор » 26 июл 2010, 11:08
Отъезд
А город твой, хохоча безумно,
на клочья рвет водяную пыль,
в лицо швыряет свою грозу мне
и водосточный свой водевиль.
Да только, что мне его спектакли,
весь этот кукольный маскарад?
Ведь я не нужен ему, не так ли,
он даже где-то немного рад,
что скоро мой силуэт сутулый,
моя прогорклая пустота
исчезнет с этих усталых улиц,
где я не тот и где ты не та...
А в мутном вареве у перрона,
готовый, верный любым путям,
вздохнет мой поезд и с места тронет
и прочь умчится ко всем чертям,
стуча по стыкам пустым вагоном,
из точки А в вероятность Б,
туда, где, может быть, не догонит
воспоминание о тебе.
Не грусти
Не грусти.
Посмотри: от растаявших льдин
посерели глаза и душа на излом.
Это просто кадриль беспокойных гардин.
Это просто гроза за оконным стеклом.
Не печалься, малыш, ведь тебе не к лицу
эта полночь в глазах, этот нервный комок.
Злая сказка – ты слышишь – подходит к концу,
а дракона я запер в чулан на замок.
Просто снова закончились ясные дни.
Срок их жизни истек. Их уже не вернуть.
Это старый закон. Улыбнись и взгляни
сквозь озябшие стекла на пройденный путь.
Оглянись: каждый год, каждый день, каждый час
затопила весна шириною в года...
Это время господь отобрал не у нас,
Waltz for Debby
1.
А в городе ливень – с запада до востока –
неловко ступает, грузен и неуклюж.
Я знаю – ты здесь, за серостью мутных стекол,
в обманчивой мелкоте серебристых луж,
прочерченная синкопами колких капель,
канцонами тротуаров и стылых крыш.
Великий Портной в потрепанной черной шляпе
развешивает неспешных рассветных цапель
на цинковом поднебесье, пока ты спишь.
2.
А в городе дождь, всё готовится к долгой спячке: закроешь глаза на миг – и опять зима.
А в городе дождь…
Одурев от безумной скачки, несутся недели, как будто сошли с ума. Сорвавшись с цепи, сумасшедшей слепой эскадрой, секунды летят куда-то в тартарары… Холодное солнце, пойманное в стоп-кадре, глядит сквозь туман на проспекты и на дворы.
Сошедшая с фотографии в стиле ретро и, кажется, черно-белая даже днем, она шагает, прячась от злого ветра за спинами стен, за витринным слепым окном. В наушниках, ограждая ее от ада неонок, трамваев, брани и алкашей, вприпрыжку летит веселая кавалькада ударников, саксофонов и перкашей. Пальто из «двадцатых», стремительная походка, стучат каблучки по плачущей мостовой. Сиреневая сирена с луженой глоткой влетает в аккорды Брубека с головой. И хочется, защищая от непогоды, сложить незаметно над ней из ладоней зонт, да только я знаю: она лишь прибавит ходу и холодно улыбнется мне: «thank you, don't».
Она состоит на треть из полунамеков, косого штрих-кода: цен не скрывает дождь. Ее не пугает, что холодно и одиноко – туман превращает в сказку любую ложь. И, в общем-то, этот мир ей вполне понятен, он вовсе не против нее, он, скорее, за.
Она зажмуривает глаза до лиловых пятен, чтоб только не видеть, что снова идет гроза.
3.
Я выключу ночь, чтобы душу не бередила,
и выпорхнут из разжатого кулака
рассветное апельсиновое светило
и белые акварельные облака.
И ветер замрет, бессилен и неподвижен,
и дождь наконец умерит дурную прыть...
Ты снишься кому-то в Праге или в Париже.
Я знаю, что никогда тебя не увижу.
Я знаю: мне никогда тебя не забыть.
***
Он входит в залу неторопливо с лицом усталого Джеймса Бонда. Сияет люстра, играют скрипки, вино-сигары, Кармэн-кармин. Он пьет коньяк, презирает пиво; звезда пресыщенного бомонда, его кривая полуулыбка лишает сна молодых фемин. Он невысокий и сухопарый; очки от Гуччи, костюм от Прада; он гладко выбрит, виски и брови легонько тронуты сединой. Он мог бы каждой составить пару, ему любая была бы рада, но он со всеми предельно ровен, что делать, так уж заведено. Вокруг толпа, стоголосый гомон, звенят бокалы, сверкают вспышки и декольтированных молодок подкарауливают самцы. А он спокоен, он тут как дома, в углу листает неспешно книжку, он - воплощенье последней моды и рафинированной ленцы.
А после, дома - бутылка скотча, очки в руке - серебрится дужка. Он пьет, насвистывает устало, в одежде валится на кровать. Мелькают кадры минувшей ночи. Бутылка падает на подушку. Он трет виски: «До чего достало! Тоска зеленая, вашу мать!». И плюнув: «К черту! Пошло все к черту!», вскочив и скинув в момент лет тридцать, он запирается в кабинете (с окном и выходом на балкон), вскрывает банку «шестерки портер», он вновь оболтус, а не патриций, он подключается к интернету и жжет всю ночь на падонаг.ком
Отпусти
Что же, привет... Извини, что пришел не сразу я. Думал, отпустит, надеялся на авось...
Кто бы ты ни был, пустыня твоя безглазая смотрит в упор, прошивает меня насквозь. В этой пустыне твоей, безразличной, каменной, время дрожит, как натянутая струна. Кто бы ты ни был, я знаю, что ты искал меня. Видишь, я здесь и готов заплатить сполна.
Знаешь, ведь я не боюсь ни покоя этого, ни пустоты, ни серости не боюсь. В этом краю вечных сумерек фиолетовых я с тишиной заключаю не мой союз. Просто в той жизни не все ведь еще доделано, просто оборвана на полуфразе нить, просто пунктиром алым по черно-белому я свой маршрут не успел еще прочертить. Вот почему неприкаянной полуночницей тень моя бродит в тоске, словно Вечный Жид: не потому, что ей так умирать не хочется, а потому, что до боли стремится жить. Просто от мысли, что я вот такой одноразовый, хочется выть, становится невмоготу, хочется спорить, кричать, убеждать, доказывать, хочется рвать проклятую черноту, чтоб этот мир, замерев на миг озадаченно, тронулся слился в безумную карусель. Мне ведь энергии хватит недорастраченной на небольшую фабрику duracell. Я не могу бороться с тобой по правилам, я для такой борьбы тонковат в кости.
Даже не знаю, бога прошу или дьявола.
Просто прошу: отпусти меня.
Отпусти!
Павел Шульга
А город твой, хохоча безумно,
на клочья рвет водяную пыль,
в лицо швыряет свою грозу мне
и водосточный свой водевиль.
Да только, что мне его спектакли,
весь этот кукольный маскарад?
Ведь я не нужен ему, не так ли,
он даже где-то немного рад,
что скоро мой силуэт сутулый,
моя прогорклая пустота
исчезнет с этих усталых улиц,
где я не тот и где ты не та...
А в мутном вареве у перрона,
готовый, верный любым путям,
вздохнет мой поезд и с места тронет
и прочь умчится ко всем чертям,
стуча по стыкам пустым вагоном,
из точки А в вероятность Б,
туда, где, может быть, не догонит
воспоминание о тебе.
Не грусти
Не грусти.
Посмотри: от растаявших льдин
посерели глаза и душа на излом.
Это просто кадриль беспокойных гардин.
Это просто гроза за оконным стеклом.
Не печалься, малыш, ведь тебе не к лицу
эта полночь в глазах, этот нервный комок.
Злая сказка – ты слышишь – подходит к концу,
а дракона я запер в чулан на замок.
Просто снова закончились ясные дни.
Срок их жизни истек. Их уже не вернуть.
Это старый закон. Улыбнись и взгляни
сквозь озябшие стекла на пройденный путь.
Оглянись: каждый год, каждый день, каждый час
затопила весна шириною в года...
Это время господь отобрал не у нас,
Waltz for Debby
1.
А в городе ливень – с запада до востока –
неловко ступает, грузен и неуклюж.
Я знаю – ты здесь, за серостью мутных стекол,
в обманчивой мелкоте серебристых луж,
прочерченная синкопами колких капель,
канцонами тротуаров и стылых крыш.
Великий Портной в потрепанной черной шляпе
развешивает неспешных рассветных цапель
на цинковом поднебесье, пока ты спишь.
2.
А в городе дождь, всё готовится к долгой спячке: закроешь глаза на миг – и опять зима.
А в городе дождь…
Одурев от безумной скачки, несутся недели, как будто сошли с ума. Сорвавшись с цепи, сумасшедшей слепой эскадрой, секунды летят куда-то в тартарары… Холодное солнце, пойманное в стоп-кадре, глядит сквозь туман на проспекты и на дворы.
Сошедшая с фотографии в стиле ретро и, кажется, черно-белая даже днем, она шагает, прячась от злого ветра за спинами стен, за витринным слепым окном. В наушниках, ограждая ее от ада неонок, трамваев, брани и алкашей, вприпрыжку летит веселая кавалькада ударников, саксофонов и перкашей. Пальто из «двадцатых», стремительная походка, стучат каблучки по плачущей мостовой. Сиреневая сирена с луженой глоткой влетает в аккорды Брубека с головой. И хочется, защищая от непогоды, сложить незаметно над ней из ладоней зонт, да только я знаю: она лишь прибавит ходу и холодно улыбнется мне: «thank you, don't».
Она состоит на треть из полунамеков, косого штрих-кода: цен не скрывает дождь. Ее не пугает, что холодно и одиноко – туман превращает в сказку любую ложь. И, в общем-то, этот мир ей вполне понятен, он вовсе не против нее, он, скорее, за.
Она зажмуривает глаза до лиловых пятен, чтоб только не видеть, что снова идет гроза.
3.
Я выключу ночь, чтобы душу не бередила,
и выпорхнут из разжатого кулака
рассветное апельсиновое светило
и белые акварельные облака.
И ветер замрет, бессилен и неподвижен,
и дождь наконец умерит дурную прыть...
Ты снишься кому-то в Праге или в Париже.
Я знаю, что никогда тебя не увижу.
Я знаю: мне никогда тебя не забыть.
***
Он входит в залу неторопливо с лицом усталого Джеймса Бонда. Сияет люстра, играют скрипки, вино-сигары, Кармэн-кармин. Он пьет коньяк, презирает пиво; звезда пресыщенного бомонда, его кривая полуулыбка лишает сна молодых фемин. Он невысокий и сухопарый; очки от Гуччи, костюм от Прада; он гладко выбрит, виски и брови легонько тронуты сединой. Он мог бы каждой составить пару, ему любая была бы рада, но он со всеми предельно ровен, что делать, так уж заведено. Вокруг толпа, стоголосый гомон, звенят бокалы, сверкают вспышки и декольтированных молодок подкарауливают самцы. А он спокоен, он тут как дома, в углу листает неспешно книжку, он - воплощенье последней моды и рафинированной ленцы.
А после, дома - бутылка скотча, очки в руке - серебрится дужка. Он пьет, насвистывает устало, в одежде валится на кровать. Мелькают кадры минувшей ночи. Бутылка падает на подушку. Он трет виски: «До чего достало! Тоска зеленая, вашу мать!». И плюнув: «К черту! Пошло все к черту!», вскочив и скинув в момент лет тридцать, он запирается в кабинете (с окном и выходом на балкон), вскрывает банку «шестерки портер», он вновь оболтус, а не патриций, он подключается к интернету и жжет всю ночь на падонаг.ком
Отпусти
Что же, привет... Извини, что пришел не сразу я. Думал, отпустит, надеялся на авось...
Кто бы ты ни был, пустыня твоя безглазая смотрит в упор, прошивает меня насквозь. В этой пустыне твоей, безразличной, каменной, время дрожит, как натянутая струна. Кто бы ты ни был, я знаю, что ты искал меня. Видишь, я здесь и готов заплатить сполна.
Знаешь, ведь я не боюсь ни покоя этого, ни пустоты, ни серости не боюсь. В этом краю вечных сумерек фиолетовых я с тишиной заключаю не мой союз. Просто в той жизни не все ведь еще доделано, просто оборвана на полуфразе нить, просто пунктиром алым по черно-белому я свой маршрут не успел еще прочертить. Вот почему неприкаянной полуночницей тень моя бродит в тоске, словно Вечный Жид: не потому, что ей так умирать не хочется, а потому, что до боли стремится жить. Просто от мысли, что я вот такой одноразовый, хочется выть, становится невмоготу, хочется спорить, кричать, убеждать, доказывать, хочется рвать проклятую черноту, чтоб этот мир, замерев на миг озадаченно, тронулся слился в безумную карусель. Мне ведь энергии хватит недорастраченной на небольшую фабрику duracell. Я не могу бороться с тобой по правилам, я для такой борьбы тонковат в кости.
Даже не знаю, бога прошу или дьявола.
Просто прошу: отпусти меня.
Отпусти!
Павел Шульга
-
Виктор - Основатель Школы
- Сообщения: 11332
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 1349 раз.
hepner » 26 июл 2010, 12:37
Как-то сборник стихов Пушкина листал и наткнулся на вот этот стих, я и не знал что у Пушкина есть такой "приятный" стих:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Бросай курить вставай на лыжи
и вместо рака будет грыжа!
и вместо рака будет грыжа!
-
hepner - Сообщения: 127
- Зарегистрирован: 27 сен 2009, 14:40
- Откуда: Россия
- Благодарил (а): 3 раз.
- Поблагодарили: 6 раз.
Шевченко » 26 июл 2010, 13:15
hepner писал(а):Как-то сборник стихов Пушкина листал и наткнулся на вот этот стих, я и не знал что у Пушкина есть такой "приятный" стих:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
От они корни коммунизма. Светлое будущее им подавай.
Всё проходит, постоянны одни лишь изменения.
- Шевченко
- Сообщения: 2631
- Зарегистрирован: 5 июн 2005, 15:25
- Откуда: Крым, Симферополь, особенно Алушта
- Благодарил (а): 5 раз.
- Поблагодарили: 124 раз.
hepner » 26 июл 2010, 13:41
Шевченко писал(а):hepner писал(а):Как-то сборник стихов Пушкина листал и наткнулся на вот этот стих, я и не знал что у Пушкина есть такой "приятный" стих:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
От они корни коммунизма. Светлое будущее им подавай.
То есть вам не нравится этот стих Пушкина?
Бросай курить вставай на лыжи
и вместо рака будет грыжа!
и вместо рака будет грыжа!
-
hepner - Сообщения: 127
- Зарегистрирован: 27 сен 2009, 14:40
- Откуда: Россия
- Благодарил (а): 3 раз.
- Поблагодарили: 6 раз.
hepner » 26 июл 2010, 17:14
Шевченко писал(а):Время конечно лечит, но нафига унынием болеть?
А я даже не знаю нафига. Просто люди я заметил любят побывать в унынии особенно по какой-нибудь чуши. Некоторые любят притворятся что у них все хорошо а у самих кошки скребут на душе. Как выпьют у них начинает всё это вылезать, жесть.
Бросай курить вставай на лыжи
и вместо рака будет грыжа!
и вместо рака будет грыжа!
-
hepner - Сообщения: 127
- Зарегистрирован: 27 сен 2009, 14:40
- Откуда: Россия
- Благодарил (а): 3 раз.
- Поблагодарили: 6 раз.
Шевченко » 26 июл 2010, 18:34
Так вот для этого йогу и придумали. Вылезать должно в отведённое время, тогда алкоголь не понадобится.
Всё проходит, постоянны одни лишь изменения.
- Шевченко
- Сообщения: 2631
- Зарегистрирован: 5 июн 2005, 15:25
- Откуда: Крым, Симферополь, особенно Алушта
- Благодарил (а): 5 раз.
- Поблагодарили: 124 раз.
hepner » 26 июл 2010, 19:42
Шевченко писал(а):Так вот для этого йогу и придумали. Вылезать должно в отведённое время, тогда алкоголь не понадобится.
Да, спасибо тому кто придумал йогу.
Бросай курить вставай на лыжи
и вместо рака будет грыжа!
и вместо рака будет грыжа!
-
hepner - Сообщения: 127
- Зарегистрирован: 27 сен 2009, 14:40
- Откуда: Россия
- Благодарил (а): 3 раз.
- Поблагодарили: 6 раз.
Шевченко » 26 июл 2010, 20:26
hepner писал(а):Шевченко писал(а):Так вот для этого йогу и придумали. Вылезать должно в отведённое время, тогда алкоголь не понадобится.
Да, спасибо тому кто придумал йогу.
Тем кто придумывал и особенно тому кто записал.
Всё проходит, постоянны одни лишь изменения.
- Шевченко
- Сообщения: 2631
- Зарегистрирован: 5 июн 2005, 15:25
- Откуда: Крым, Симферополь, особенно Алушта
- Благодарил (а): 5 раз.
- Поблагодарили: 124 раз.
Шевченко » 27 июл 2010, 10:45
Исправляюсь.
Золотой листок
На зеленой голове кленовой
появился золотой листок.
Летний рост остановился снова,
свой прирост фиксирует росток.
Добавляют годовую метку
зрелые деревья круглых крон.
Лист зеленый держится за ветку,
золотой взлетает словно сон.
Вонтер Лак
Золотой листок
На зеленой голове кленовой
появился золотой листок.
Летний рост остановился снова,
свой прирост фиксирует росток.
Добавляют годовую метку
зрелые деревья круглых крон.
Лист зеленый держится за ветку,
золотой взлетает словно сон.
Вонтер Лак
Всё проходит, постоянны одни лишь изменения.
- Шевченко
- Сообщения: 2631
- Зарегистрирован: 5 июн 2005, 15:25
- Откуда: Крым, Симферополь, особенно Алушта
- Благодарил (а): 5 раз.
- Поблагодарили: 124 раз.
Винни-Пух и все-все-все » 28 июл 2010, 08:13
Человек — хоть будь он трижды гением —
Остается мыслящим растением.
С ним в родстве деревья и трава.
Не стыдитесь этого родства.
Вам даны до вашего рождения
Сила, стойкость, жизненность растения.
С.Я. Маршак
Сентябрь
Этот сад одинокий, он слышал о нас,
Потому что он тянется к нам,
И не он ли в дождливые окна сейчас
Окликает нас по именам?
Не хозяева мы, не владельцы его -
Просто странники осени этой.
Сад не просит от нас, как и мы от него,
Ничего, кроме слова и света.
За кустами малин - глина влажных долин,
Заторможенный клен у пригорка.
Солнце - бледное, как недожаренный блин,-
Где его золотистая корка?
Засыпаю в дожде, просыпаюсь во мгле,
На прохладе тетрадь раскрываю.
Влажный сад шелестит у меня на столе
И диктует все то, что скрываю
От тебя, от самой от себя, от всего,
Полюбившего осень, как лето.
Сад не просит от нас, как и мы от него,
Ничего, кроме слова и света.
На грани выдоха и вдоха
На грани выдоха и вдоха есть волна,
где жизнь от видимости освобождена,
упразднены тела и внешние черты,
и наши сути там свободно разлиты.
Там нет сосудов для скопления пустот,
и знак присутствия иной, чем здесь, и счет
не лицевой, не именной, и только ритм
там раскаляется и звездами горит.
На грани выдоха и вдоха есть волна,
где жизнь, как музыка, слышна, но не видна.
И там поэзия берет свои стихи.
И там посмертно искупаются грехи.
***
Хорошо - быть молодым,
За любовь к себе сражаться,
Перед зеркалом седым
Независимо держаться,
Жить отважно - черново,
Обо всем мечтать свирепо,
Не бояться ничего -
Даже выглядеть нелепо!
Хорошо - всего хотеть,
Брать свое - и не украдкой,
Гордой гривой шелестеть,
Гордой славиться повадкой,
То и это затевать,
Порывая с тем и этим,
Вечно повод подавать
Раздувалам жарких сплетен!
Как прекрасно - жить да жить,
Не боясь машины встречной,
Всем на свете дорожить,
Кроме жизни скоротечной!
Хорошо - ходить конем,
Власть держать над полным залом,
Не дрожать над каждым днем -
Вот уж этого навалом!
Хорошо - быть молодым!
Просто лучше не бывает!
Спирт, бессонница и дым -
Всё идеи навевает!
Наши юные тела
Закаляет исступленье!
Вот и кончилось, ля-ля,
Музыкальное вступленье,-
Но пронзительный мотив
Начинается! Вниманье!
Спят, друг друга обхватив,
Молодые - как в нирване.
И в невежестве своем
Молодые человеки -
Ни бум-бум о берегах,
О серебряных лугах,
Где седые человеки
Спать обнимутся вдвоем,
А один уснет навеки.
...Хорошо - быть молодым!..
***
Страна вагонная, вагонное терпенье,
вагонная поэзия и пенье,
вагонное родство и воровство,
ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,
впадая в спячку, забываешь - кто ты,
вагонный груз, людское вещество,
тебя везут, жара, обходчик в майке
гремит ключом, завинчивая гайки,
тебя везут, мороз, окно во льду,
и непроглядно - кто там в белой стуже
гремит ключом, затягивая туже
все те же гайки... Втянутый в езду,
в ее крутые яйца и галеты,
в ее пейзажи - забываешь, где ты,
и вдруг осатанелый проводник
кулачным стуком, окриком за дверью,
тоску и радость выдыхая зверью,
велит содрать постель!.. И в тот же миг,
о верхнюю башкой ударясь полку,
себя находишь - как в стогу иголку,
и молишься, о Боже, помоги
переступить зиянье в две ладони,
когда застынет поезд на перроне
и страшные в глазах пойдут круги.
Южный рынок
Инжир, гранаты, виноград -
Слова бурлят в стихах и прозе.
Кавказа чувственный заряд
Преобладает в их глюкозе.
Корыта, вёдра и тазы
Они коробят и вздувают,
Терзают негой наш язык
И нити мыслей обрывают.
Прекрасны фруктов имена!
Господь назвал их и развесил
В те золотые времена,
Когда он молод был и весел,
И образ плавал в кипятке
Садов Урарту и Тавриды,
Одушевляя в языке
Еще не изданные виды.
А ветры шлепали доской,
Тепло с прохладой чередуя
В его скульптурной мастерской.
Серьезный ангел, в пламя дуя,
Хозяйство вел. Из образцов
Готовил пищу. Пили кофе.
А всякий быт, в конце концов,
Враждебен мыслям о Голгофе.
Я это знаю по себе,
По гнету собственных корзинок.
Я это знаю по ходьбе
На рынок, черный от грузинок,
Влачащих овощ на горбе.
След в море
В том городе мне было двадцать лет.
Там снег лежал с краев, а грязь - в середке.
Мы на отшибе жили. Жидкий свет
Сочился в окна. Веял день короткий.
И жил сверчок у нас в перегородке,
И пел жучок всего один куплет
О том, что в море невозможен след,
А все же чудно плыть хотя бы в лодке.
Была зима. Картошку на обед
Варили к атлантической селедке
И в три часа включали верхний свет.
В пятиугольной комнате громадной,
Прохладной, словно церковь, и пустой,
От синих стен сквозило нищетой,
Но эта нищета была нарядной
По-своему: древесной чистотой,
Тарелкой древней, глиной шоколадной,
Чернильницей с грустившей Ариадной
Над медной нитью, как над золотой.
И при разделе от квартиры той
Достались мне Державин, том шестой,
И ужас перед суетностью жадной.
Я там жила недолго, но тогда,
Когда была настолько молода,
Что кожа лба казалась голубою,
Душа была прозрачна, как вода,
Прозрачна и прохладна, как вода,
И стать могла нечаянно любою.
Но то, что привело меня сюда,
Не обнищало светом и любовью.
И одного усилья над собою
Достаточно бывает иногда,
Чтоб чудно просветлеть и над собою
Увидеть, как прекрасна та звезда,
Как все-таки прекрасна та звезда,
Которая сгорит с моей судьбою.
***
Когда отхлынет кровь и выпрямится рот
И с птицей укреплю пронзительное сходство,
Тогда моя душа, мой маленький народ,
Забывший ради песен скотоводство,
Торговлю, земледелие, литье
И бортничество, пахнущее воском,
Пойдет к себе, возьмется за свое -
Щегленком петь по зимним перекресткам!
И пой как хочешь. Выбирай мотив.
Судьба - она останется судьбою.
Поэты, очи долу опустив,
Свободно видят вдаль перед собою -
Всем существом, как делает слепой.
Не озирайся! Не ищи огласки!
Минуйте нас и барский гнев и ласки,
Судьба - она останется судьбой.
Ни у кого не спрашивай: - Когда?-
Никто не знает, как длинна дорога
От первого двустишья до второго,
Тем более - до страшного суда.
Ни у кого не спрашивай: - Куда?-
Куда лететь, чтоб вовремя и к месту?
Природа крылья вычеркнет в отместку
За признаки отсутствия стыда.
Все хорошо. Так будь самим собой!
Все хорошо. И нас не убывает.
Судьба - она останется судьбой.
Все хорошо. И лучше не бывает.
Бродячая собака
Ночной провинции узор.
Угрюмый запах рыбных бочек.
Бессонницы лохматый почерк
Мой расширяет кругозор.
В дыре пустынного двора
Котята лужицу лакают
И пузыри по ней пускают,
Как человечья детвора.
На голом рынке за углом
Лежит пустая таратайка,
Там копошится птичья стайка
В арбузе ярком и гнилом.
Под крышей пляжного грибка
Сижу с бродячею собакой,
И пахнет йодом и салакой
От бесподобного зевка.
Несется в небе сателлит,
Собор во мраке золотится,
Бродячий зверь не суетится,
А рваным ухом шевелит.
Он дышит ровно, сладко, вслух,
Невозмутимо. И похоже,
Его бездомный крепкий дух
Здоров - не лает на прохожих.
Как будто морде шерстяной,
Чье бормотанье бессловесно,
Уже заранее известно,
Что и над ней, и надо мной,
И над чистилищем залива
Зажжется что-то в вышине,
Отвалит жизни ей и мне
И всё разделит справедливо!
Юнна Мориц
Остается мыслящим растением.
С ним в родстве деревья и трава.
Не стыдитесь этого родства.
Вам даны до вашего рождения
Сила, стойкость, жизненность растения.
С.Я. Маршак
Сентябрь
Этот сад одинокий, он слышал о нас,
Потому что он тянется к нам,
И не он ли в дождливые окна сейчас
Окликает нас по именам?
Не хозяева мы, не владельцы его -
Просто странники осени этой.
Сад не просит от нас, как и мы от него,
Ничего, кроме слова и света.
За кустами малин - глина влажных долин,
Заторможенный клен у пригорка.
Солнце - бледное, как недожаренный блин,-
Где его золотистая корка?
Засыпаю в дожде, просыпаюсь во мгле,
На прохладе тетрадь раскрываю.
Влажный сад шелестит у меня на столе
И диктует все то, что скрываю
От тебя, от самой от себя, от всего,
Полюбившего осень, как лето.
Сад не просит от нас, как и мы от него,
Ничего, кроме слова и света.
На грани выдоха и вдоха
На грани выдоха и вдоха есть волна,
где жизнь от видимости освобождена,
упразднены тела и внешние черты,
и наши сути там свободно разлиты.
Там нет сосудов для скопления пустот,
и знак присутствия иной, чем здесь, и счет
не лицевой, не именной, и только ритм
там раскаляется и звездами горит.
На грани выдоха и вдоха есть волна,
где жизнь, как музыка, слышна, но не видна.
И там поэзия берет свои стихи.
И там посмертно искупаются грехи.
***
Хорошо - быть молодым,
За любовь к себе сражаться,
Перед зеркалом седым
Независимо держаться,
Жить отважно - черново,
Обо всем мечтать свирепо,
Не бояться ничего -
Даже выглядеть нелепо!
Хорошо - всего хотеть,
Брать свое - и не украдкой,
Гордой гривой шелестеть,
Гордой славиться повадкой,
То и это затевать,
Порывая с тем и этим,
Вечно повод подавать
Раздувалам жарких сплетен!
Как прекрасно - жить да жить,
Не боясь машины встречной,
Всем на свете дорожить,
Кроме жизни скоротечной!
Хорошо - ходить конем,
Власть держать над полным залом,
Не дрожать над каждым днем -
Вот уж этого навалом!
Хорошо - быть молодым!
Просто лучше не бывает!
Спирт, бессонница и дым -
Всё идеи навевает!
Наши юные тела
Закаляет исступленье!
Вот и кончилось, ля-ля,
Музыкальное вступленье,-
Но пронзительный мотив
Начинается! Вниманье!
Спят, друг друга обхватив,
Молодые - как в нирване.
И в невежестве своем
Молодые человеки -
Ни бум-бум о берегах,
О серебряных лугах,
Где седые человеки
Спать обнимутся вдвоем,
А один уснет навеки.
...Хорошо - быть молодым!..
***
Страна вагонная, вагонное терпенье,
вагонная поэзия и пенье,
вагонное родство и воровство,
ходьба враскачку, сплетни, анекдоты,
впадая в спячку, забываешь - кто ты,
вагонный груз, людское вещество,
тебя везут, жара, обходчик в майке
гремит ключом, завинчивая гайки,
тебя везут, мороз, окно во льду,
и непроглядно - кто там в белой стуже
гремит ключом, затягивая туже
все те же гайки... Втянутый в езду,
в ее крутые яйца и галеты,
в ее пейзажи - забываешь, где ты,
и вдруг осатанелый проводник
кулачным стуком, окриком за дверью,
тоску и радость выдыхая зверью,
велит содрать постель!.. И в тот же миг,
о верхнюю башкой ударясь полку,
себя находишь - как в стогу иголку,
и молишься, о Боже, помоги
переступить зиянье в две ладони,
когда застынет поезд на перроне
и страшные в глазах пойдут круги.
Южный рынок
Инжир, гранаты, виноград -
Слова бурлят в стихах и прозе.
Кавказа чувственный заряд
Преобладает в их глюкозе.
Корыта, вёдра и тазы
Они коробят и вздувают,
Терзают негой наш язык
И нити мыслей обрывают.
Прекрасны фруктов имена!
Господь назвал их и развесил
В те золотые времена,
Когда он молод был и весел,
И образ плавал в кипятке
Садов Урарту и Тавриды,
Одушевляя в языке
Еще не изданные виды.
А ветры шлепали доской,
Тепло с прохладой чередуя
В его скульптурной мастерской.
Серьезный ангел, в пламя дуя,
Хозяйство вел. Из образцов
Готовил пищу. Пили кофе.
А всякий быт, в конце концов,
Враждебен мыслям о Голгофе.
Я это знаю по себе,
По гнету собственных корзинок.
Я это знаю по ходьбе
На рынок, черный от грузинок,
Влачащих овощ на горбе.
След в море
В том городе мне было двадцать лет.
Там снег лежал с краев, а грязь - в середке.
Мы на отшибе жили. Жидкий свет
Сочился в окна. Веял день короткий.
И жил сверчок у нас в перегородке,
И пел жучок всего один куплет
О том, что в море невозможен след,
А все же чудно плыть хотя бы в лодке.
Была зима. Картошку на обед
Варили к атлантической селедке
И в три часа включали верхний свет.
В пятиугольной комнате громадной,
Прохладной, словно церковь, и пустой,
От синих стен сквозило нищетой,
Но эта нищета была нарядной
По-своему: древесной чистотой,
Тарелкой древней, глиной шоколадной,
Чернильницей с грустившей Ариадной
Над медной нитью, как над золотой.
И при разделе от квартиры той
Достались мне Державин, том шестой,
И ужас перед суетностью жадной.
Я там жила недолго, но тогда,
Когда была настолько молода,
Что кожа лба казалась голубою,
Душа была прозрачна, как вода,
Прозрачна и прохладна, как вода,
И стать могла нечаянно любою.
Но то, что привело меня сюда,
Не обнищало светом и любовью.
И одного усилья над собою
Достаточно бывает иногда,
Чтоб чудно просветлеть и над собою
Увидеть, как прекрасна та звезда,
Как все-таки прекрасна та звезда,
Которая сгорит с моей судьбою.
***
Когда отхлынет кровь и выпрямится рот
И с птицей укреплю пронзительное сходство,
Тогда моя душа, мой маленький народ,
Забывший ради песен скотоводство,
Торговлю, земледелие, литье
И бортничество, пахнущее воском,
Пойдет к себе, возьмется за свое -
Щегленком петь по зимним перекресткам!
И пой как хочешь. Выбирай мотив.
Судьба - она останется судьбою.
Поэты, очи долу опустив,
Свободно видят вдаль перед собою -
Всем существом, как делает слепой.
Не озирайся! Не ищи огласки!
Минуйте нас и барский гнев и ласки,
Судьба - она останется судьбой.
Ни у кого не спрашивай: - Когда?-
Никто не знает, как длинна дорога
От первого двустишья до второго,
Тем более - до страшного суда.
Ни у кого не спрашивай: - Куда?-
Куда лететь, чтоб вовремя и к месту?
Природа крылья вычеркнет в отместку
За признаки отсутствия стыда.
Все хорошо. Так будь самим собой!
Все хорошо. И нас не убывает.
Судьба - она останется судьбой.
Все хорошо. И лучше не бывает.
Бродячая собака
Ночной провинции узор.
Угрюмый запах рыбных бочек.
Бессонницы лохматый почерк
Мой расширяет кругозор.
В дыре пустынного двора
Котята лужицу лакают
И пузыри по ней пускают,
Как человечья детвора.
На голом рынке за углом
Лежит пустая таратайка,
Там копошится птичья стайка
В арбузе ярком и гнилом.
Под крышей пляжного грибка
Сижу с бродячею собакой,
И пахнет йодом и салакой
От бесподобного зевка.
Несется в небе сателлит,
Собор во мраке золотится,
Бродячий зверь не суетится,
А рваным ухом шевелит.
Он дышит ровно, сладко, вслух,
Невозмутимо. И похоже,
Его бездомный крепкий дух
Здоров - не лает на прохожих.
Как будто морде шерстяной,
Чье бормотанье бессловесно,
Уже заранее известно,
Что и над ней, и надо мной,
И над чистилищем залива
Зажжется что-то в вышине,
Отвалит жизни ей и мне
И всё разделит справедливо!
Юнна Мориц
- Винни-Пух и все-все-все
- Сообщения: 1524
- Зарегистрирован: 5 дек 2009, 14:02
- Благодарил (а): 52 раз.
- Поблагодарили: 206 раз.
hepner » 28 июл 2010, 11:17
КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ
.............
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
Александр Пушкин
.............
И ненавидите вы нас...
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..
Вы грозны на словах - попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
Александр Пушкин
Бросай курить вставай на лыжи
и вместо рака будет грыжа!
и вместо рака будет грыжа!
-
hepner - Сообщения: 127
- Зарегистрирован: 27 сен 2009, 14:40
- Откуда: Россия
- Благодарил (а): 3 раз.
- Поблагодарили: 6 раз.
Виктор » 29 июл 2010, 09:25
Снег
С неба падает злой
снег.
Ветер валит людей
с ног.
Мир бы прожил ещё
век,
если б ночь пережить
смог.
На дороге хромой
пёс –
он не помнит своих
лет,
и бежит от седых
ос,
оставляя косой
след.
У него в колтунах
шерсть,
а в глазах пустоты
высь.
Молодёжь говорит:
«Жесть!»
Старики говорят:
«Жизнь»...
И его горловой
вой,
как последних надежд
крах.
И качается дом
твой,
словно тоже познал
страх.
И мешает понять
мрак,
очертив на снегу
круг,
кто сегодня кому
враг,
кто сегодня кому
друг.
Под ногой ледяной
тьмы
ненадёжный хрустит
наст.
И остались одни
мы –
кто ещё не забыл
нас.
На часах без пяти
шесть.
Замедляет земля
бег.
Молодёжь говорит:
«Жесть!»
Старики говорят:
«Снег»…
И дрожит на ветру
свет
занесённых ночных
ламп.
И кружит по земле
след
неприкаянных трёх
лап.
Айда!
Когда осенней кутерьмой
Прижмёт тоска невольная,
И вновь покажется тюрьмой
Москва самодовольная,
Когда друзьям и кабакам
Не радуюсь особо я,
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя!
Бурятский идол видит сон,
Где спутались позёмками
И век джинсы, и век кальсон
С дурацкими тесёмками.
Там на хребет Хамар-Дабан
Дождями небо сеется,
Там по грибам шагает БАМ,
А грибники не селятся.
От можжевельников костру
Достался дух «Бифитера».
Теченье тянет Ангару,
Как ниточку из свитера.
Но отражая лики скал,
Гранит упрямых скул и щёк,
Байкала каменный бокал
Не опустел пока ещё.
В кармане нож, в стволе жакан,
Походочка особая...
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя,
Где вьётся тропка-пустельга
Распадками лиловыми,
И душу штопает тайга
Иголками еловыми.
Катунь-река
По Катуни волны катят
За гружёною баржою.
Жмётся к ней скуластый катер,
Крытый охрою и ржою.
Он исходит жарким паром,
Он гремит гудком басовым...
И закат над этой парой
Словно маслом нарисован.
Полыхнул огонь причальный,
Подмигнул окрестным сёлам.
Зазвучал мотив печальный,
А за ним мотив весёлый.
Мы танцуем у ангара
Под гитару и гармошку –
И бессмертную «Шизгару»,
Надоевшую немножко.
Паутинка золотая
Облетает с небосклона.
Духи Горного Алтая
Нам кивают благосклонно.
Их удел не канул втуне,
Не растаял на закате:
По Катуни, по Катуни
Золотые волны катят.
Игорь Царев
С неба падает злой
снег.
Ветер валит людей
с ног.
Мир бы прожил ещё
век,
если б ночь пережить
смог.
На дороге хромой
пёс –
он не помнит своих
лет,
и бежит от седых
ос,
оставляя косой
след.
У него в колтунах
шерсть,
а в глазах пустоты
высь.
Молодёжь говорит:
«Жесть!»
Старики говорят:
«Жизнь»...
И его горловой
вой,
как последних надежд
крах.
И качается дом
твой,
словно тоже познал
страх.
И мешает понять
мрак,
очертив на снегу
круг,
кто сегодня кому
враг,
кто сегодня кому
друг.
Под ногой ледяной
тьмы
ненадёжный хрустит
наст.
И остались одни
мы –
кто ещё не забыл
нас.
На часах без пяти
шесть.
Замедляет земля
бег.
Молодёжь говорит:
«Жесть!»
Старики говорят:
«Снег»…
И дрожит на ветру
свет
занесённых ночных
ламп.
И кружит по земле
след
неприкаянных трёх
лап.
Айда!
Когда осенней кутерьмой
Прижмёт тоска невольная,
И вновь покажется тюрьмой
Москва самодовольная,
Когда друзьям и кабакам
Не радуюсь особо я,
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя!
Бурятский идол видит сон,
Где спутались позёмками
И век джинсы, и век кальсон
С дурацкими тесёмками.
Там на хребет Хамар-Дабан
Дождями небо сеется,
Там по грибам шагает БАМ,
А грибники не селятся.
От можжевельников костру
Достался дух «Бифитера».
Теченье тянет Ангару,
Как ниточку из свитера.
Но отражая лики скал,
Гранит упрямых скул и щёк,
Байкала каменный бокал
Не опустел пока ещё.
В кармане нож, в стволе жакан,
Походочка особая...
Айда к сибирским мужикам
Гонять по сопкам соболя,
Где вьётся тропка-пустельга
Распадками лиловыми,
И душу штопает тайга
Иголками еловыми.
Катунь-река
По Катуни волны катят
За гружёною баржою.
Жмётся к ней скуластый катер,
Крытый охрою и ржою.
Он исходит жарким паром,
Он гремит гудком басовым...
И закат над этой парой
Словно маслом нарисован.
Полыхнул огонь причальный,
Подмигнул окрестным сёлам.
Зазвучал мотив печальный,
А за ним мотив весёлый.
Мы танцуем у ангара
Под гитару и гармошку –
И бессмертную «Шизгару»,
Надоевшую немножко.
Паутинка золотая
Облетает с небосклона.
Духи Горного Алтая
Нам кивают благосклонно.
Их удел не канул втуне,
Не растаял на закате:
По Катуни, по Катуни
Золотые волны катят.
Игорь Царев
-
Виктор - Основатель Школы
- Сообщения: 11332
- Зарегистрирован: 14 мар 2002, 07:27
- Откуда: Москва
- Благодарил (а): 0 раз.
- Поблагодарили: 1349 раз.
Вернуться в Свободное общение на разные темы
Кто сейчас на конференции
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 0
