Стихи [каталог в первом сообщении]

[Likos]

У моей подруги
(нет, вы её не знаете, не у той)
красота редким образом сочетается с добротой
и с мечтой о таком же ласковом, верном муже -
чтоб его окружать заботой, готовить ужин,
чтобы детки, дом,
чтобы радость, мир и покой.

Только каждый её мужчина оказывается монстром,
даже если выглядит папой римским;
то злым духом, распределённым на этот остров,
то головорезом, пиратом морей карибских.

Вот он вроде бы добр, надёжен, и принц - не кто-то там,
даже рыбу не станет резать простым ножом;
через пару недель обнаруживается комната
в тёмной части замка -
с останками бывших жён.

Или - простой, крепко сбитый, статный,
кулак из жести,
не чурается крепких словец, не слабак, но и не невежа.
Только вот по утрам откуда-то - клочья шерсти,
в коридоре и на пороге - следы медвежьи.

Или, скажем, красиво ухаживает, дарит розы, танцует вальс,
кормит ужином при свечах, заводит под балдахин,
шепчет нежно и вкрадчиво "я без ума от Вас" -
и улыбка красивого рта обнажает его клыки.

..А с одним оказалась совсем беда;
в кои-то веки всё было "так",
только он исчез, растворился в воздухе без следа,
навсегда -
очевидно, серьёзный маг.

Нужно ли говорить, - я теряла покой и сон,
билась о стену лбом и сходила с ума от зависти.
- Как ты не понимаешь, в этом-то вся и соль,
в этом, видишь ли, весь и замысел.

Оборотень, и что? Ночью воду не пить с лица.
С некромантом зато не страшно бродить над бездной.
Сердцеед тебе показал бы, как разделывают сердца, -
господи, неужели не интересно?!

Я бы тоже вот так жила,
ежедневно меняя лица,
или шлялась по морю, бросив родне "привет!"

Только мои чудовища все оказываются принцами -
милыми, добрыми,
без особых примет

***
Снова, слышишь, ливень - такой вот дурацкий май.
Если нет зонта - провожу тебя на трамвай.
Я схожу за чаем? Только не проливай -

мне ещё тут спать.
А с некоторой высоты
видно - люди редко носят с собой зонты.
Что ты говоришь?
Что такое «люблю-а-ты»?!

Эта реплика не твоя. Чья угодно, но
не твоя.
Сильный ветер, - может, закрыть окно?
Ты искала себе удовольствие?
Вот оно.

Моё дело простое - знай тебе потакай.
Ни разборок, видишь, ни сцен, - только чистый кайф.
Не привыкла?
Ну, привыкай тогда, привыкай.

Да, таких, как ты, нужно крепко держать в узде,
пряник в кармане, плёточка на гвозде, -
а иначе ведь съешь за завтраком прямо здесь.

Пусть другие в рот тебе смотрят, - фигня война.
Интересно, ты всех их помнишь по именам?
У тебя их много, а ты у меня одна.

Не любил бы - не открывал бы тебе дверей.
Ну не плачь, не плачь. И чай смотри не пролей.
Я сейчас вернусь -
укрывайся пока теплей.
Ракель Напрочь

[Винни-Пух и все-все-все]

Колыбельная песня

Спи, пострел, пока безвредный!
Баюшки-баю.
Тускло смотрит месяц медный
В колыбель твою.
Стану сказывать не сказки -
Правду пропою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.

По губернии раздался
Всем отрадный клик:
Твой отец под суд попался -
Явных тьма улик.
Но отец твой - плут известный -
Знает роль свою.
Спи, пострел, покуда честный!
Баюшки-баю.

Подрастешь - и мир крещеный
Скоро сам поймешь,
Купишь фрак темно - зеленый
И перо возьмешь.
Скажешь: "Я благонамерен,
За добро стою!"
Спи - твой путь грядущий верен!
Баюшки-баю.

Будешь ты чиновник с виду
И подлец душой,
Провожать тебя я выду -
И махну рукой!
В день привыкнешь ты картинно
Спину гнуть свою...
Спи, пострел, пока невинный!
Баюшки-баю.

Тих и кроток, как овечка,
И крепонек лбом,
До хорошего местечка
Доползешь ужом -
И охулки не положишь
На руку свою.
Спи, покуда красть не можешь!
Баюшки-баю.

Купишь дом многоэтажный,
Схватишь крупный чин
И вдруг станешь барин важный,
Русский дворянин.
Заживешь - и мирно, ясно
Кончишь жизнь свою...
Спи, чиновник мой прекрасный!
Баюшки-баю.
Николай Алексеевич Некрасов

Кафказ

Какой там у Кафки - кафказ?..
Кафказ - это найти кафказмы,
кафказменной жизни оргазмы,
кафказней кафказменных спазмы,
где кафкает казней показ.

У Кафки кафказ - как наркоз,
в сравнении с нашим кафказом,
он просто мозгов перекос
под гения творческим газом,

он весь обезболен в аду
кафказмеиных казней, терзаний,
которые в нас и войдут
кафказмом его предсказаний.

Кафказ подо мною... О, Франц,
кафказно лицо твое, Кафка, -
но здесь у нас кафкает кран
кровавый, и страшная давка,

и кафкает жизни кафказм,
и нагни кафказменны лица, -
о том, чтобы эта кафказнь
откафкала, надо молиться.
Юнна Мориц

***
Не быть тебе нулем
Из молодых - да вредным!
Ни медным королем,
Ни попросту - спортсмедным

Лбом, ни слепцом путей,
Коптителем кают,
Ни парой челюстей,
Которые жуют, -

В сём полагая цель.
Ибо в любую щель -
Я - с моим ветром буйным!
Не быть тебе буржуем.

Ни галльским петухом,
Хвост заложившим в банке,
Ни томным женихом
Седой американки, -

Нет, ни одним из тех,
Дописанных, как лист,
Которым - только смех
Остался, только свист

Достался от отцов!
С той стороны весов
Я - с черноземным грузом!
Не быть тебе французом.

Но также - ни одним
Из нас, досадных внукам!
Кем будешь - Бог один...
Не будешь кем - порукой -

Я, что в тебя - всю Русь
Вкачала - как насосом!
Бог видит - побожусь! -
Не будешь ты отбросом
Страны своей.
Марина Цветаева

[yasama]

Плаванье

1
Для отрока, в ночи́ глядящего эстампы,
За каждым валом — даль, за каждой далью — вал,
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах — как бесконечно мал!

В один ненастный день, в тоске нечеловечьей,
Не вынеся тягот, под скрежет якорей,
Мы всходим на корабль — и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей.

Что нас толкает в путь? Тех — ненависть к отчизне,
Тех — скука очага, ещё иных — в тени
Цирцеиных ресниц оставивших полжизни, —
Надежда отстоять оставшиеся дни.

В Цирцеиных садах дабы не стать скотами,
Плывут, плывут, плывут в оцепененьи чувств,
Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя
Не вытравят следов волшебницыных уст.

Но истые пловцы — те, что плывут без цели:
Плывущие — чтоб плыть! Глотатели широт,
Что каждую зарю справляют новоселье
И даже в смертный час ещё твердят: вперёд!

На облако взгляни: вот облик их желаний!
Как отроку — любовь, как рекруту — картечь,
Так край желанен им, которому названья
Доселе не нашла ещё людская речь.

2
О, ужас! Мы шарам катящимся подобны,
Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры
Нас Лихорадка бьёт — как тот Архангел злобный,
Невидимым мечом стегающий миры.

О, странная игра с подвижною мишенью!
Не будучи нигде, цель может быть — везде!
Игра, где человек охотится за тенью,
За призраком ладьи на призрачной воде...

Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо.
В блаженную страну ведёт — какой пролив?
Вдруг, среди гор и бездн и гидр морского ада —
Крик вахтенного: — Рай! Любовь! Блаженство! — Риф.

Малейший островок, завиденный дозорным,
Нам чудится землёй с плодами янтаря,
Лазоревой водой и с изумрудным дёрном.
Базальтовый утёс являет нам заря.

О, жалкий сумасброд, всегда кричащий: берег!
Скормить его зыбям, иль в цепи заковать, —
Безвинного лгуна, выдумщика Америк,
От вымысла чьего ещё серее гладь.

Так старый пешеход, ночующий в канаве,
Вперяется в Мечту всей силою зрачка.
Достаточно ему, чтоб Рай увидеть въяве,
Мигающей свечи на вышке чердака.

3
Чудесные пловцы! Что за повествованья
Встают из ваших глаз — бездоннее морей!
Явите нам, раскрыв ларцы воспоминаний,
Сокровища, каких не видывал Нерей.

Умчите нас вперёд — без паруса и пара!
Явите нам (на льне натянутых холстин
Так некогда рука очам являла чару)
Видения свои, обрамленные в синь.

Что видели вы, что?

4‎
— Созвездия. И зыби,
И жёлтые пески, нас жгущие поднесь,
Но, несмотря на бурь удары, рифов глыбы, —
Ах, нечего скрывать! — скучали мы, как здесь.

Лиловые моря в венце вечерней славы,
Морские города в тиаре из лучей
Рождали в нас тоску, надёжнее отравы,
Как воин опочить на поле славы — сей.

Стройнейшие мосты, славнейшие строенья,
Увы, хотя бы раз сравнили с градом — тем,
Что из небесных туч возводит Случай-Гений...
И тупились глаза, узревшие Эдем.

От сладостей земных — Мечта ещё жесточе!
Мечта, извечный дуб, питаемый землёй!
Чем выше ты растёшь, тем ты страстнее хочешь
Достигнуть до небес с их солнцем и луной.

Докуда дорастёшь, о древо — кипариса
Живучее?..
‎Для вас мы привезли с морей
Вот этот фас дворца, вот этот профиль мыса, —[4]
Всем вам, которым вещь чем дальше — тем милей!

Приветствовали мы кумиров с хоботами,
С порфировых столпов взирающих на мир,
Резьбы такой — дворцы, такого взлёту — камень,
Что от одной мечты — банкротом бы — банкир...

Надёжнее вина пьянящие наряды,
Жён, выкрашенных в хну — до ноготка ноги,
И бронзовых мужей в зелёных кольцах гада...

5
— И что, и что — ещё?

6
‎— О, детские мозги!..

Но чтобы не забыть итога наших странствий:
От пальмовой лозы до ледяного мха,
Везде — везде — везде — на всём земном пространстве
Мы видели всё ту ж комедию греха:

Её, рабу одра, с ребячливостью самки
Встающую пятой на мыслящие лбы,
Его, раба рабы: что в хижине, что в замке
Наследственном — всегда — везде — раба рабы!

Мучителя в цветах и мученика в ранах,
Обжорство на крови и пляску на костях,
Безропотностью толп разнузданных тиранов, —
Владык, несущих страх, рабов, метущих прах.

С десяток или два — единственных религий,
Все сплошь ведущих в рай — и сплошь вводящих в грех!
Подвижничество, та́к носящее вериги,
Как сибаритство — шёлк и сладострастье — мех.

Болтливый род людской, двухдневными делами
Кичащийся. Борец, осиленный в борьбе,
Бросающий Творцу сквозь преисподни пламя:
— Мой равный! Мой Господь! Проклятие тебе!

И несколько умов, любовников Безумья,
Решивших сократить докучный жизни день
И в опия морей нырнувших без раздумья, —
Вот Матери-Земли извечный бюллетень!

7
Бесплодна и горька наука дальних странствий:
Сегодня, как вчера, до гробовой доски —
Всё наше же лицо встречает нас в пространстве:
Оазис ужаса в песчаности тоски.

Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя —
Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит,
Чтоб только обмануть лихого старца — Время.
Есть племя бегунов. Оно — как Вечный Жид.

И как апостолы, по всем морям и сушам
Проносится. Убить зовущееся днём —
Ни парус им не скор, ни пар. Иные души
И в четырёх стенах справляются с врагом.

В тот миг, когда злодей настигнет нас — вся вера
Вернётся нам, и вновь воскликнем мы: — вперёд!
Как на заре веков мы отплывали в Перу,
Авророю лица приветствую восход.

Чернильною водой — морями глаже лака —
Мы весело пойдём между подземных скал.
О, эти голоса, так вкрадчиво из мрака
Взывающие: — К нам! — О, каждый, кто взалкал

Лотосова плода! Сюда! В любую пору
Здесь собирают плод и отжимают сок.
Сюда, где круглый год — день лотосова сбора,
Где лотосову сну вовек не минет срок.

О, вкрадчивая речь! Нездешней лести нектар!
К нам руки тянет друг — чрез чёрный водоём.
— Чтоб сердце освежить — плыви к своей Электре! —
Нам некая поёт — нас жегшая огнём.

8
Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О, Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и вода — куда черней чернила,
Знай, тысячами солнц сияет наша грудь!

Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть,
На дно твоё нырнуть — Ад или Рай — едино! —
В неведомого глубь — чтоб новое обресть!
Шарль Бодлер
Перевод Марины Цветаевой

[Винни-Пух и все-все-все]

Мой друг, ты спросишь, кто велит,
Чтоб жглась юродивого речь?

Давай ронять слова,
Как сад - янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.

Не надо толковать,
Зачем так церемонно
Мареной и лимоном
Обрызнута листва.

Кто иглы заслезил
И хлынул через жерди
На ноты, к этажерке
Сквозь шлюзы жалюзи.

Кто коврик за дверьми
Рябиной иссурьмил,
Рядном сквозных, красивых
Трепещущих курсивов.

Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружен в отделку

Кленового листа
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За теской алебастра?

Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?

Ты спросишь, кто велит?
- Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.

Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя,- подробна.

Воробьевы горы

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!
Ведь не век, не сряду лето бьет ключом.
Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник
Подымаем с пыли, топчем и влечем.

Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!
Рук к звездам не вскинет ни один бурун.
Говорят - не веришь. На лугах лица нет,
У прудов нет сердца, Бога нет в бору.

Расколышь же душу! Всю сегодня выпень.
Это полдень мира. Где глаза твои?
Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень
Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.
Дальше служат сосны. Дальше им нельзя.
Дальше - воскресенье. Ветки отрывая,
Разбежится просек, по траве скользя.

Просевая полдень, Тройцын день, гулянье,
Просит роща верить: мир всегда таков.
Так задуман чащей, так внушен поляне,
Так на нас, на ситцы пролит с облаков.

Стрижи

Нет сил никаких у вечерних стрижей
Сдержать голубую прохладу.
Она прорвалась из горластых грудей
И льется, и нет с нею сладу.

И нет у вечерних стрижей ничего,
Что б там, наверху, задержало
Витийственный возглас их: о торжество,
Смотрите, земля убежала!

Как белым ключом закипая в котле,
Уходит бранчливая влага,-
Смотрите, смотрите - нет места земле
От края небес до оврага.

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать - не исчислить заслуг.

Бывало, вся жизнь моя - в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий,
Парами глаза нам застлав.

Бывало, лишь рядом усядусь -
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.

Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер,-
О, быть бы и мне в их числе!

***
Я рос. Меня, как Ганимеда,
Несли ненастья, сны несли.
Как крылья, отрастали беды
И отделяли от земли.

Я рос. И повечерий тканых
Меня фата обволокла.
Напутствуем вином в стаканах,
Игрой печальною стекла,

Я рос, и вот уж жар предплечий
Студит объятие орла.
Дни далеко, когда предтечей,
Любовь, ты надо мной плыла.

Но разве мы не в том же небе!
На то и прелесть высоты,
Что, как себя отпевший лебедь,
С орлом плечо к плечу и ты.
Борис Пастернак

[Виктор]

Преамбула

В утраченном чувстве беспечности,
в тоскливой и серой публичности -
секрет омертвления вечности,
секрет раздвоения личности.
И жизнь наша - только преамбула
к сюжетам действительно аховым,
где мир распластался, как камбала,
на трёх черепах черепаховых,
а может, на спинке у слоника,
а может, в межгорбье верблюдовом,
а может, на джинне без тоника -
без разницы. Хочется чуда нам!
До темени в темени хочется
миров, что пестры и безвизовы,
где Анка строчит, пулемётчица,
за синий платочек лендлизовый,
на всех языках с иностранцами...

А те, кто не занят беседами,
те заняты бальными танцами,
таганками и кастанедами.
Собаки братаются с кошками
и кролики дружат с питонами;
и меряют счастье не ложками,
а вёдрами и килотоннами...

Но вновь с головою - в преамбулу,
в скворечник, в раздрай, в отупение,
и грызть удила, словно ампулу
с докучливым ядом терпения,
и жить в этой серой обычности,
пока не остынут конечности;
пытаясь для собственной личности
найти хоть немножечко вечности.

Непогода в Бостоне

Бостон скрыт под белою кольчугой.
Лютый холод. Ветрено. Туман.
Улицы, пронизанные вьюгой,
реками впадают в океан.
Мой day off 1- без смысла и без спешки.
Даунтаун мертв, как Оймякон...
Плотный завтрак в маленькой кафешке -
что-то из мучного и бекон,
клейкий шорох утренней газеты,
кофе, оставляющий желать...
(Как дела у Дугласа и Зеты? -
тишь и, как обычно, благодать).
Лишь бы быть под крышей! И в колоде
смешаны шестерки и тузы:
финансист, похожий на Мавроди,
программистка с берегов Янцзы,
мелкий клерк из ближнего "Файлинса",
менеджеры среднего звена...
Шторками задернутые лица.
За семью запорами весна.
Завтрак позади. Пора наружу,
на скрещенье улиц и эпох,
в бешено мятущуюся стужу,
ставшую болезненной на вдох.
Бойкий угол Вашингтон и Саммер
нынче тих. Не видно бизнес-дам.
Мир живых скукожился и замер,
спрятав бесприютных по домам.
Путь домой, он и по цвету - Млечный...
Грусть в душе. Одиннадцатый час.
И за весь квартал - один лишь встречный,
и один лишь взгляд печальных глаз.

Хроника трех империй

I
Империя Номер Один - загадка. Замок без ключа. От пальм до арктических льдин - разлапистый штамп кумача. Страна неизменно права размахом деяний и слов. А хлеб - он всему голова в отсутствие прочих голов. Разбитый на кланы народ мечтал дотянуться до звёзд; а лица идущих вперёд стандартны, как ГОСТ на компост. Придушены диско и рок. Орлами на фоне пичуг - Михайлов, Харламов, Петров, Плисецкая и Бондарчук. Но - не было глубже корней: попробуй-ка их оторви!.. И не было дружбы прочней и самозабвенней любви. Хоть ветер, сквозивший на вест, дарил ощущенье вины, холодное слово "отъезд" заполнило мысли и сны. Под баховский скорбный клавир, под томно пригашенный свет нам выдал районный ОВИР бумагу, что нас больше нет.

II
От хип-хопа и грязи в метро невозможно болит голова. Что сказали бы карты Таро про Империю с номером два; про страну, где святые отцы, повидав Ватикан и синклит, изучив биржевые столбцы, превращают мальчишек в Лолит; про страну, где юристов - как мух, и любой норовит на рожон; про страну моложавых старух и утративших женственность жён?! О Империя с номером два, совмещенная с осью Земли! - прохудились дела и слова, а мечты закруглились в нули... Но и в ней - наша странная часть, выживания яростный дух, не дающий бесследно пропасть, превратившись в песок или пух... Хоть порой в непроглядную тьму нас заводит лихая стезя - нам судьба привыкать ко всему, потому как иначе - нельзя.

III
В Петербурге, Детройте и Яффе,
наподобие дроф и синиц,
мы не будем в плену географий
и придуманных кем-то границ.
Нашим компасам внутренней боли,
эхолотам любви и тоски
не нужны паспорта и пароли
и извечных запретов тиски.
Пусть услышит имеющий уши,
пусть узнает считающий дни:
нам с рожденья дарованы души.
Говорят, что бессмертны они.
И они матерьялами служат
для Империи с номером три...

Две Империи - где-то снаружи,
а одна - всех важнее - внутри.

Тапер

Приоткрывая радостные дали,
исполненные солнечного света,
слабай мне "Деми Мурку" на рояле,
седой тапёр из бруклинского гетто.

Давай с тобою по одной пропустим -
мы всё же не девицы перед балом...
А джазовой собачьеглазой грусти
не нужно мне. Её и так навалом.

Давай друг другу скажем: "Не печалься!
Мы и такие симпатичны дамам..."
Пусть из тебя не выйдет Рэя Чарльза,
а я уже не стану Мандельштамом.

Несётся жизнь галопом по европам
в препонах, узелках да заморочках...
Ты рассовал печали по синкопам,
я скрыл свои в русскоязычных строчках.

Мы просто улыбнёмся чуть устало,
и пусть на миг уйдут тоска и страхи,
когда соприкоснутся два бокала
над чёрной гладью старенькой "Ямахи".

Двадцать восемь капель корвалола

Перебои жизненного соло лечатся испытанным плацебо: 28 капель корвалола и дождём сочащееся небо... Памяти незримая петарда россыпью колючих многоточий выстрелит в районе миокарда и отпустит на исходе ночи...

Сочиненье стихов... Зачем?!
И на кой совершенство слога?! -
недоказанных теорем
остаётся не так уж много.
Слишком вспахана эта гать,
слишком хожены эти стёжки...
Унизительно - подбирать
со столов опустевших крошки.
Мне б исчезнуть в мельканьи лиц,
в шевеленьи житейской пены,
но невидимый миру шприц
мне стихи загоняет в вены...

Ночью всё так выпукло и чётко делится на дебет и на кредит; только сердце, шалая подлодка, глубиной непознанною бредит... Стая истин, спаянная в узел, ставшая докучливою ношей, острыми рапирами иллюзий тычется в предсердья и подвздошье...

Сочиненье стихов... К чему?!
Что изменится в мире этом?! -
всё из света уйдёт во тьму,
чтобы вновь обернуться светом.
И за краткий житейский миг,
напоённый мечтой о чуде,
я не стану скопленьем книг,
что до дыр зачитают люди...

Ночью так враждуется с собою! И от изголовья до изножья время захудалою арбою тянется по мраку бездорожья. Нет стихов, шрапнельных многоточий; только холод стен да холод пола. Всё, что я хочу от этой ночи – двадцать восемь капель корвалола...

Искусство одиночества

Одиночество - странная штука...
Ты - вовне, где не мир, не война.
Тетивой робингудова лука
в перепонках дрожит тишина;
тишина, наделенная весом,
обделенная даром любви...
Не гулять ли вам Шервудским лесом,
телефон и компьютер с TV?!
Ты - дошедший до истины странник.
И с находкою этой сполна
ты сроднился, как мертвый "Титаник" -
с барельефом холодного дна.
Время - жалкий нескошенный колос,
перегнивший от влаги и стуж,
просто путь, разделённый на скорость,
просто формула.
Физика.
Чушь.
Время кончилось. Птица кукушка
замолчала и впала в тоску,
и часов пунктуальная пушка
не пaльнёт непременным "ку-ку",
и реальность поставлена к стенке
вкупе с вечным "люблю - не люблю",
вот и память теряет оттенки,
асимптотой склоняясь к нулю.
Неподвижность.
Не мука.
Не скука.
Может, только начало пути...

Одиночество - странная штука,
идентичная счастью.
Почти.
Александр Габриэль (Бостон)

Уже написан Вертер…

Листву сшибает ветер,
от леса - лишь наброски...
Уже написан Вертер.
Уже дочитан Бродский.
Доколе душу мучить,
коль всех давно издали?
Но лучшие из лучших
ушли в иные дали.
Все лучшие поэты
уже в иных пределах...
Зато избыток света
средь веток поределых.

***
Кто подскажет мне простые
безыскусные слова?
Никого вокруг. Пустыня.
Называется Москва.

Надо рвать, крушить и мчаться
в край тот, где поймут меня.
Прощевайте, домочадцы,
покатил судьбу менять!..

На ветру ограда стынет.
Волк зубами щелк да щелк.
Никого вокруг. Пустыня.
Называется Нью-Йорк.

***
В Нью-Йорке мне все чаще
грозит душевный срыв,
не англоговорящ я,
я англомолчалив.

К ликбезам не привычен,
в Нью-Йорке сник совсем,
не столь англоязычен,
сколь англоглухонем.
Михаил Бриф (Нью-Йорк)

Частные уроки

Бесконечного лета - в начале,
Завершает - уроки свои,
Выпускник факультета печали, -
С золотой медалисткой любви.

Их продолжить, - казалось, - не поздно,
Но - в спираль - обращается круг…
Аспирант, волевой и серьёзный,
Угодил - в кандидаты разлук.

Ни карьеры, ни славы, ни денег, -
Лишь бы там, - за последней чертой, -
Повстречался - тоски академик -
С ученицей своей золотой.

Псалом 151

На краю помрачённого мира,
Молодое дразня вороньё,
Мне хвалить бы, - на трубах и лирах, -
Изначальное Имя Твоё.

Над горелой и голой равниной,
На недолгой своей высоте,
Возглашать - о глухой и ревнивой,
Нестерпимой Твоей правоте.

Чтобы снова, разодранный в клочья,
Непрощённою кровью томим,
Страшный край, именуемый - отчим,
Стал последним оплотом Твоим,

Чтобы выжив, - блажным и недужным, -
Жаркой веры скудельный сосуд
Хриплым голосом, злым и натужным,
Возвещал Твою правду и суд,

И, взыскующий нового неба,
На усохшую землю ступил
Соискатель насущного хлеба,
Созерцатель усопших светил,

Собиратель - прозрений заветных
В ветхом мире, идущем на слом,
Став одним из достойных и светлых
За Твоим небогатым столом.

Но в упрямстве непреодолимом,
У безглазой беды на краю,
На развалинах Третьего Рима
Я напрасные песни пою.

Через вой - человечий и волчий,
В трёх шагах - не расслышать меня
Несподобленным видеть воочью
Чертежи нерождённого дня.

Сотворённый из боли и света
Слабый прах - расточи и развей,
Чтобы подлою кличкой поэта
Не поганил - планиды своей,

Но, в пронзающем свете с Фавора,
Вечный циркуль зажав в кулаке,
Золотые стихи Пифагора
Прошептал - на родном языке.

Бабье лето

1.
Ничего не придумано - лучше
Просветляющих дней сентября.
Пусть - надежды измученный лучик,
Напоследок, - согреет тебя.

В непомерных Господних щедротах
Неприметно продвинулись мы
От весеннего солнцеворота
К равноденствию света и тьмы.

Не пророчества - так примечанья,
Воплощаясь, тоска принесла,
Променяв - первородство молчанья
На голодный оскал ремесла.

Но - плачевна творимая вечность,
Если - заживо - недосказать
Про твою терпеливую верность,
Про твои золотые глаза.

О грядущей зиме не тоскуя,
Не жалея - почти ни о чём, -
Оставляю свою мастерскую,
Ухожу - за последним лучом.

2.
Как сказал бы торгаш - "мимо кассы",
Суемудрой своей головой
Я нырнул - в лозовые черкассы
Как последний черкас лозовой.

Но - живой и частично-здоровый,
Я на звёзды гляжу, не дыша,
И, доверчивой сучкой дворовой,
На пришельца косится душа.

Про земную недолгую славу
Бормоча нелюдские слова,
Бродит огненный зверь чау-чау
С головой изумлённого льва.

Скрежеща под живыми ногами,
Кочевая промёрзшая степь
Печенежскими злыми снегами
Пожирает всемирную сеть.

Но колотится - в сонные рамы,
Пробуждая пожар вдалеке,
Жаркий благовест - ближнего храма,-
Как синица в озябшей руке,

Освящая любовью всевышней
Своеволье оседлых свобод:
Метить окна - сиренью и вишней,
На холмы громоздя небосвод.

Несподобленный укорениться
Наступая в чужие следы,
Обожду - у мужицкой криницы
Ломозубой крещенской воды,

Лишь, до вешнего бабьего лета,
Отче, - в малую чашку - налей
Незакатного тёплого света
Для продрогшей подруги моей.

Подмосковные вечера

В мутноватом отстое похмельного дня
Я бы сменщиц твоих, дорогая,
С электричкой сравнил - лишь уходит одна,
Неизбежно - приходит другая.

С диким воем и рёвом - зовут за собой…
Вслед - рукой помашу им - "счастливо!",
Чтобы в кротком Загорске, с больной головой,
Изучать жигулёвское пиво.

Покемарю, уткнувшись в колени твои,
И воскресну - легко и беспечно…
…И смолистые шпалы в ознобе хвои
Убеждают, что жизнь - бесконечна…

Я стою на перроне, не в силах уйти:
Обступили - друзья и соседи…
…И Великий Диспетчер - разводит пути,
Улыбаясь неспешной беседе…
Мастер Евгений (Харьков)

[Шевченко]

Преамбула

В утраченном чувстве беспечности,
в тоскливой и серой публичности -
секрет омертвления вечности,
секрет раздвоения личности.
[/i]

Вот, вот, вот

[Шевченко]

Присутствие ее зрачков

В самом себе - как в планетарии.
Ладонью стылых звезд коснусь -
И вмиг зрачки всплывают карие,
Которым сам, быть может, снюсь.
И сквозь кулисное навершие -
Сквозь мглистый купольный покров -
Я чую сумерки умершие
Черемуховых вечеров.
Мне чудится под аркой стрельчатой
Дроздовых рощ осенний звук,
Что утонул тогда, при встрече той,
В речной излучине разлук.
И говорю себе я: сколько мы
Ни жили врозь - а ведь никак
Немолчный взор ее осколками
Не гаснет в темных цветниках!
Она - как вечная паломница
В моем космическом углу -
От света не дает опомниться
И не дает рассеять мглу.
Прозренье иль затменье карее?
Но стоит лишь забыться мне -
И два янтарных полушария
Колеблются на звездном дне.

***
С каждым днем длиннее ночи,
С каждой ночью дни короче.
Жизнь моя - как многоточье
После слова "закричать"…
Круг затей моих порочен,
Круг друзей моих непрочен.
Просыпаюсь от пощечин -
Губы склеила печать.
Жить невмолчь. И речь скупая,
Желчной пеною вскипая,
Мерно зыблется, скрывая
Вечность музыки во мне:
Вечность рокота морского
В хрупкой раковине слова
Из груди жемчуголова
И мгновение - вовне.
Александр Габриэль

[А.Смит]

Не успели рот разинуть - стали дядями
Не успели рот разинуть - стали тетями
Небосвод все тот же синий, буквы с ятями
Так же пахнет пыль бензином, майки с пятнами
Так же пахнут хризантемы школьной партою
Так же ящерицы в сене, ворон каркает...

Тот же пруд, и та же роща
Тот же пёс, и та же площадь
Где же ты и я?
Где же я и ты?
Всё осталось - только вот:
Кто-то дядею зовёт
Всё осталось - только вот:
Кто-то тётею зовёт.

Тети-девочки, дяди-мальчики
Что же сделали злые пальчики
Указали ночь, день отрезали
Стала жизнь не в мочь - все профессоры
А вокруг всё тот шорох листиков
Тот же рыжый кот, что за мистика?
Много знают слов, позабыли жизнь.
Мир как раньше нов - та же неба высь.
Та же неба высь - те же лужицы
Тот же вишен снег - так же кружится...

[Виктор]

Зарисовка...
Год 1969, пятое ноября, город Винница, в/ч 35480, час дня.
Два с половиной года срочной службы позади. Мы - семь человек - Лобань, Лаптев, Бойко Ковальчук, Петровский, Суворов, Сопальский -только что получили из рук командира части военные билеты и проездные, вышли на крыльцо штаба. Ветрено и холодно, небо просвечивает сквозь мрачные лохмотья несущихся над нами низких рваных туч, косыми зарядами дождя ветер хлещет по асфальту аллеи старых кленов, которая ведет к столовке. На вершинах их сидят стаи ворон.
Справа, от нашей старинной, брусиловской еще казармы темного кирпича заворачивает на аллею наша родная рота Приемного радиоцентра - время обеда.
Красномордый старший сержант Прокопенко рявкает: - Равнение на дембелей, налево - рота-а-а!!
Бойцы поворачиваются к нам, прижимают руки к бокам и лязгают сапогами по асфальту - улыбающиеся, знакомые лица...
Одессит Саша Лобань с недоумением говорит: - Как же так, парни!? Сколько мы ждали этого момента и вот сбылась мечта идиота... И ничего вокруг не изменилось! Те же вороны, дождь, тучи... Как же так!?

[Шевченко]

Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что меня мужчиной не знакомые называют. Парень, молодой человек как-то укладывется в сознании, а мужчина пока не помещается, но возраст зовёт.

[Виктор]

Космополит

В тихом омуте водится гомеостаз. Неизменная сцепка времён и событий. И статичное солнце застыло в зените. Никаких перемен. Никаких выкрутас. В недрах каждой души - тишина камышей, безмятежности свет в каждом встреченном лике. Никого не клянут и не гонят взашей, и давно как упали до шепота крики. Гарнизонная служба - балы да балы; никаких тебе стрельб, ни муштры, ни учений... Лишь привычная мягкость подводных течений да вконец отупели прямые углы. Безгранично растет совокупный продукт; нет причин для тревоги в большом или в малом... Ну а если мерещится: воздух протух, всё, что нужно - слегка помахать опахалом. Постоялый дворец под названием "Ritz" принимает гостей с византийским комфортом. И застыли улыбки, как маски post mortem, на холодном безжизненном мраморе лиц. На хиты разошелся двухстопный хорей, тешит нёба согражданам жвачная мята... А словечко "несчастье" из всех словарей королевским указом навеки изъято.

А в соседней стране морок, глад и война, продуктовые карточки, вопли с трибуны... Здесь азартно вкушают грядущие гунны животворную кровь молодого вина. И клянут здесь соседей, погрязших во зле, и поют только то, что не может не петься... И несет ароматом немыслимых специй, беззастенчиво смешанных в общем котле. Здесь на подвиг зовёт героический стих, здесь задумчиво бредят травою у дома; здесь уравнен в правах каждый sapiens homo, но одни ощутимо равнее других. И под залпы орудий летит конфетти, и проходят года в беспросветной надежде под волнующий трёп об особом пути, ни единым народом не хоженном прежде. На пространстве, сроднившем и пальмы, и льды, где везде тупики и поди да пойми-ка, кто сегодня сильней: Аввакум или Никон под крылатою тенью извечной вражды. И в раздумьях мудрец и духовный урод: кто извечно фальшивит в той горестной гамме? - то ли это вождям не везёт на народ, то ль народу всегда неуютно с вождями.

Ну а где-то, с историей времени слит, но давно не служа обстоятельством места, проживает повсюду - от Иста до Веста - незлобивый насмешливый космополит. Да, с каких-то позиций ему повезло: он возможность имел выбирать - вот и выбрал, чтобы просто дышать, никому не назло, и себя выражать в гибких рамках верлибра. Без восторженной нежности к тем и другим, не храня в себе ненависть к тем или этим - он живет не в стране, он живет на планете, где давно упразднен государственный гимн, где пронырливый страх не вселяется в сны: сны, в которых бои, старики и калеки; на планете, где нормы всё так же важны, но границы прозрачны, как горные реки. В остальном он как все: есть друзья и родня, есть успехи, ошибки, метанья и муки, и мятежный безжалостный ветер разлуки, и улыбчивый гомон весеннего дня. Но вдогонку ему шепоток, шепоток: мол, разрушен костяк, мол, негоже без Родин...

Подведет ему совесть последний итог.
От нее лишь одной он всегда несвободен.

Кризис среднего в…

всюду лающий вздор всюду тающий лёд
недобор перебор недолёт перелёт
беспородную синь воспевает акын
но куда ты ни кинь всюду клин всюду клин

где-то замер рассвет в мизансценах аллей
нет движения нет ты неправ галилей
так что мил человек не тряси свой вольер
как в обочину снег прорастай в интерьер

сказок нет сёстры гримм кровь забрызгала блог
что притих серафим что умолк ангелок
как змеюка гюрза не гонимая прочь
заползает в глаза эта ночь одиночь

недочитан гийом пустота в голове
обвини же во всём кризис среднего в
жизнь меж пальцев течёт в никуда невпопад
и обратный отсчёт по мозгам как набат

ты ведь тёртый калач понимаешь вполне
что хоть плачь хоть не плачь но в бессменной цене
ощущать и ловить сквозь задышливый мрак
притяженье любви
беспощадной
как рак

Предгрозье

Уходит в завтра дня текущего ладья...
Июль. Безветрие. Предчувствие дождя.
И тишина царит во граде обречённом...
Сомненья в сторону! Небесный Корбюзье
поставил подпись под проектом: быть грозе.
И грому трубному. И белому на чёрном.

Отлично знают утомлённые дворы,
как губы города рассохлись от жары,
как облака летят, забывшие о влаге...
А воздух сумрачен и плотен, как желе,
и смолкли птицы.
И томится на столе
от немоты своей уставший лист бумаги.
Александр Габриэль

Наплевать, наплевать, наплевать…
Надоело мне век вековать
В той стране, что летит под откос,
Средь порханья беспечных стрекоз,
Мотыльков, несмотря на урок,
Залетающих на огонёк…
Ускоряется дней листопад,
В них события вихрем летят.
Сметено ими время, когда
У залитого солнцем пруда
Золотилось песчаное дно:
Свалка пруд поглотила давно.
Спотыкаясь, крадётся весна,
Одичала родная страна.
Но лукавый, прилизанный гном,
Подпирая дряхлеющий дом,
Красит радужной краской фасад,
За которым развал и разлад.
На закат уплывает ладья,
Далеко за морями друзья…
Только прошлое греет в горсти,
Пережившую век травести,
Да короткая радость во сне
До сих пор залетает ко мне.
Галина Юрьева

YESTERDAY NEVER DIES

Ещё не умер вчерашний день,
Хоть время его прошло.
Он бродит в кепочке набекрень
И с плеером наголо.

Я с ним встречаюсь по вечерам
На площади, у ларька,
И он, не любящий мелодрам,
Проходит, кивнув слегка.

А рядом - трасса, шумный район,
Машин и людей полно,
И то, что слышит в плеере он,
Немногим слышать дано.

Но мне до техники дела нет,
Наушники ни к чему.
Я слышу в шуме пришедших лет
Всё то, что слышно ему.

Покуда, громче гимнов и месс,
Продляя часы щедрот,
Дассен бессонно поёт с небес, -
Вчерашний день не умрёт.

***
День угасает, словно спичка, не дав ни света, ни тепла.
Гудит за лесом электричка из предыдущего числа.
Игра давно сползает к пату, дрожит от холода фонарь,
Никак не переменит дату григорианский календарь.

Непререкаемое ретро, бессрочный кругооборот...
Сор разлетается по ветру, его никто не соберёт.
Закрыты намертво ворота, сгустился воздух у черты,
И тишина звучит как нота среди прозрачной темноты.

Так сколько же осталось длиться незавершённому числу?
Прижались зябнущие лица к заледеневшему стеклу...
Мы грезим о забытой сини и бредим дальним бубенцом -
И увязаем, как в трясине, меж Скорпионом и Стрельцом.
Сергей Шоргин

Цветы сильнее Лиги наций,
ценнее многих назиданий:
и прокламация акаций,
и увещания герани,
и уверения сирени,
тычинок, пестиков томленье,
круженье бабочек и ос,
тюльпанов тюль и позы роз,
и гвоздики гвоздик - мгновенье,
лишь только солнце вознеслось -
ряды, куда ни бросишь взгляд,
расплющенных на солнце шляпок,
и смачный мак и конопля,
как бы старуха Шапокляк,
и аромат, и скрытый яд,
нарцисса нарциссизм, подсолнух
сияет, деревенский олух,
и колокольчик грустно-чуткий,
любовник томный василёк,
у ног его, как в старой сказке,
ромашки, астры, незабудки,
и синие Анюты глазки -
смешенье красок и страстей
чертоплох, и чистотел,
надежный друг и древний лекарь,
и заячий овёс, пырей,
и бесполезность пустоцвета,
цветы сурепки, курослепа,
когда идёт к зениту лето,
мечтатель вечный одуванчик -
отцвел и пухом улетел,
Иван-да-Марьи цвет надежный,
как будто верная чета,
и вечный странник подорожник,
но мне всего глядеть тревожней,
как по степи мечтой о воле,
катун и зольник, кати-поле,
шатёр, колючка, бабий ум,
несётся по ветру, шатун,
не оставляя ни следа.
Ян Пробштейн (Нью-Йорк)

В пределах нашей солнечной системы,
где правят мертвецы и подлецы,
где молнии летят во все концы,
где певчие погублены птенцы, -
в пределах нашей солнечной системы
любовь - мертва, увяли хризантемы,
но знатно засолились огурцы.

Теперь под водку, самогон и чачу
мы враз решим заветную задачу:
жуй да хрусти, да глотку не порви.
А молнии - пустяк, пускай летают,
они ведь только трезвых убивают,
не задевая тех, кто выпивает.
Кайфуй, дружок! Во рту огурчик тает.
А вот любовь?.. Так нет ее, любви...

***
Ау, явись, Аэлита!
Ребята, смотрите в оба.
Душа моя всем открыта:
входите, снимайте обувь.

Да вы не тушуйтесь, братцы,
вы тапочки надевайте.
Раз выпал случай собраться,
так радоваться давайте.

Оргазмов хотели? - Нате ж!
Дарите кайф Аэлите.
Душа распахнута настежь.
Пилите, Шура, пилите...
Михаил Бриф

...Кому не спится, пусть лежит,
Пусть голову на пол-аршина
Не поднимает... Сон бежит
На недоступные вершины,

Надолго покидая нас...
Пространства вечные не мерьте,
Не мучьте воспаленных глаз, -
Бессонница - почти бессмертье...

Рассвет далек, еще далек,
Земное угнетает бремя,
И тот, кто юношею лег,
Наутро встанет стар, как Время...

***
Трава зеленая, как скука.
Однообразная навек,
Упала на землю, без стука,
Подкошена, как человек...

О, верьте мне или не верьте,
Но я попятился, как ужас,
Пред небом, что бледнее смерти,
И солнцем, что садится в лужах...
Борис Божнев

[Винни-Пух и все-все-все]

Няня

В старой темной девичьей,
На пустом ларе,
Села, согревается...
Лунно на дворе,
Иней синим бисером
На окне блестит.
Над столом висячая
Лампочка коптит...
Что-то вспоминается?
Отчего в глазах
Столько скорби, кротости?..
Лапти на ногах.
Голова закутана
Шалью набивной,
Полушубок старенький...
«Здравствуй, друг родной!
Что ж ты не сказалася?»
Поднялась, трясет
Головою дряхлою
И к руке идет,
Кланяется низенько...
«В дом иди». - «Иду-с».
«Как живется-можется?»
«Что-то не пойму-с».
«Как живешь, я спрашивал,
Все одна?» - «Одна-с».
«А невестка?» - «В городе-с.
Позабыла нас!»
«Как же ты с внучатами?»
«Так вот и живу-с».
«Нас-то вспоминала ли?»
«Всех как наяву-с».
«Да не то: не стыдно ли
Было не прийти?»
«Боязно-с: а ну-кася
Да помрешь в пути».
И трясет с улыбкою,
Грустной и больной,
Головой закутанной,
И следит за мной,
Ловит губ движения…
«Ну, идем, идем,
Там и побеседуем
И чайку попьем».

***
Старик у хаты веял, подкидывал лопату,
Как раз к святому Спасу покончив с молотьбой.
Старуха в белой плахте белила мелом хату
И обводила окна каймою голубой.
А солнце, розовея, в степную пыль садилось –
И тени ног столбами ложились на гумно,
А хата молодела - зарделась, застыдилась –
И празднично блестело протертое окно.

Канун

Хозяин умер, дом забит,
Цветёт на стёклах купорос,
Сарай крапивою зарос,
Варок, давно пустой, раскрыт,
И по хлевам чадит навоз...
Жара, страда... Куда летит
Через усадьбу шалый пёс?
На голом остове варка
Ночуют старые сычи,
Днём в тополях орут грачи,
Но тишина так глубока,
Как будто в мире нет людей...
Мелеет тёплая река,
В степи желтеет море ржей...
А он летит - хрипят бока,
И пена льётся с языка.
Летит стрелою через двор,
И через сад, и дальше, в степь,
Кровав и мутен ярый взор,
Оскален клык, на шее цепь...
Помилуй бог, спаси Христос,
Сорвался пёс, взбесился пёс!
Вот рожь горит, зерно течёт,
Да кто же будет жать, вязать?
Вот дым валит, набат гудёт,
Да кто ж решится заливать?
Вот встанет бесноватых рать
И, как Мамай, всю Русь пройдёт...
Но пусто в мире - кто спасёт?
Но бога нет - кому карать?
23 июля 1916

Джордано Бруно

«Ковчег под предводительством осла —
Вот мир людей. Живите во Вселенной.
Земля — вертеп обмана, лжи и зла.
Живите красотою неизменной.

Ты, мать-земля, душе моей близка —
И далека. Люблю я смех и радость,
Но в радости моей — всегда тоска,
В тоске всегда — таинственная сладость!»

И вот он посох странника берет:
Простите, келий сумрачные своды!
Его душа, всем чуждая, живет
Теперь одним: дыханием свободы.

«Вы все рабы. Царь вашей веры — Зверь:
Я свергну трон слепой и мрачной веры.
Вы в капище: я распахну вам дверь
На блеск и свет, в лазурь и бездну Сферы

Ни бездне бездн, ни жизни грани нет.
Мы остановим солнце Птоломея —
И вихрь миров, несметный сонм планет,
Пред нами развернется, пламенея!»

И он дерзнул на все — вплоть до небес.
Но разрушенье — жажда созиданья,
И, разрушая, жаждал он чудес —
Божественной гармонии Созданья.

Глаза сияют, дерзкая мечта
В мир откровений радостных уносит.
Лишь в истине — и цель и красота.
Но тем сильнее сердце жизни просит.

«Ты, девочка! ты, с ангельским лицом,
Поющая над старой звонкой лютней!
Я мог твоим быть другом и отцом...
Но я один. Нет в мире бесприютней!

Высоко нес я стяг своей любви.
Но есть другие радости, другие:
Оледенив желания свои,
Я только твой, познание — софия!»

И вот опять он странник. И опять
Глядит он вдаль. Глаза блестят, но строго
Его лицо. Враги, вам не понять,
Что бог есть Свет. И он умрет за бога.

«Мир — бездна бездн. И каждый атом в нем
Проникнут богом — жизнью, красотою.
Живя и умирая, мы живем
Единою, всемирною Душою.

Ты, с лютнею! Мечты твоих очей
Не эту ль Жизнь и Радость отражали?
Ты, солнце! вы, созвездия ночей!
Вы только этой Радостью дышали».

И маленький тревожный человек
С блестящим взглядом, ярким и холодным,
Идет в огонь. «Умерший в рабский век
Бессмертием венчается — в свободном!

Я умираю — ибо так хочу.
Развей, палач, развей мой прах, презренный!
Привет Вселенной, Солнцу! Палачу!—
Он мысль мою развеет по Вселенной!»

В цирке

С застывшими в блеске зрачками,
В лазурной пустой вышине,
Упруго, качаясь, толчками
Скользила она по струне.
И скрипка таинственно пела,
И тысячи взоров впились
Туда, где мерцала, шипела
Пустая лазурная высь,
Где некая сжатая сила
Струну колебала, свистя,
Где тихо над бездной скользила
Наяда, лунатик, дитя.

***
Люблю сухой, горячий блеск червонца,
Когда его уронят с корабля
И он, скользнув лучистой каплей солнца,
Прорежет волны у руля.
Склонясь с бортов, с невольною улыбкой
Все смотрят вниз. А он уже исчез.
Вверх по корме струится глянец зыбкий
От волн, от солнца и небес.
Как жар горят червонной медью гайки
Под серебристым тентом корабля.
И плавают на снежных крыльях чайки,
Косясь на волны у руля.

Детство

Чем жарче день, тем сладостней в бору
Дышать сухим смолистым ароматом,
И весело мне было поутру
Бродить по этим солнечным палатам!
Повсюду блеск, повсюду яркий свет,
Песок - как шелк... Прильну к сосне корявой
И чувствую: мне только десять лет,
А ствол - гигант, тяжелый, величавый.
Кора груба, морщиниста, красна,
Но так тепла, так солнцем вся прогрета!
И кажется, что пахнет не сосна,
А зной и сухость солнечного света.

***
Растет, растет могильная трава
Зеленая, веселая, живая,
Омыла плиты влага дождевая,
И мох покрыл ненужные слова
По вечерам заплакала сова,
К моей душе забывчивой взывая,
И старый склеп, руина гробовая,
Таит укор... Но ты, земля, права!
Как нежны на алеющем закате
Кремли далеких синих облаков!
Как вырезаны крылья ветряков
За темною долиною на скате!
Земля, земля! Весенний сладкий зов!
Ужель есть счастье даже и в утрате?

***
Мил мне жемчуг нежный, чистый дар морей!
В лоне океана, в раковине тесной.
Рос он одиноко, как цветок безвестный,
На обломках мшистых мертвых кораблей.
Бурею весенней выброшен со дна,
Он лежал в прибое на прибрежье диком,
Где носились чайки над водою с криком,
Где его качала шумная волна...
Мил мне жемчуг нежный на груди твоей!
Сладко упиваюсь юной красотою,
В светлом божьем мире я брожу мечтою, -
В небе, в блеске солнца, в тишине морей,
С перлами морскими под водой цвету,
Рассыпаюсь в рифах влагой голубою –
И одно есть счастье: разделить с тобою
Эту радость жизни, эту красоту!

***
Этой краткой жизни вечным измененьем
Буду неустанно утешаться я, -
Этим ранним солнцем, дымом над селеньем,
В свежем парке листьев медленным паденьем
И тобой, знакомая, старая скамья.
Будущим поэтам, для меня безвестным,
Бог оставит тайну - память обо мне:
Стану их мечтами, стану бестелесным
В этом алом парке, в этой тишине.
Иван Бунин

[А.Смит]

Про Джордано Бруно (из википедии):

...Несмотря на покровительство высшей власти Англии, уже через два года, в 1585 он вынужден был фактически сбежать во Францию, затем в Германию, где ему тоже было вскоре запрещено читать лекции. Джордано Бруно провел семь лет в священной инквизиции в Венеции и в Риме. Бруно обладал удивительным талантом наживать себе врагов. Он отказывался от любой традиции, которую не воспринимал его разум, и прямо заявлял спорящим с ним, что они — глупцы и недоумки. Считал себя гражданином мира, сыном Солнца и Земли, академиком без академии.

Короче, всех достал...

[Eskil]

Про Джордано Бруно (из википедии):

...Несмотря на покровительство высшей власти Англии, уже через два года, в 1585 он вынужден был фактически сбежать во Францию, затем в Германию, где ему тоже было вскоре запрещено читать лекции. Джордано Бруно провел семь лет в священной инквизиции в Венеции и в Риме. Бруно обладал удивительным талантом наживать себе врагов. Он отказывался от любой традиции, которую не воспринимал его разум, и прямо заявлял спорящим с ним, что они — глупцы и недоумки. Считал себя гражданином мира, сыном Солнца и Земли, академиком без академии.

Короче, всех достал...

Прямо портрет Ходорковского 8O

[Виктор]

Вальс поливальных машин, поливальных машин,
вальс на рассвете, отбитые стёклами блики,
на перекрёстке-кольце ни души, ни души,
да вавилонское облако — дробноязыкий
контур червлёный растёт, раздвигая дома,
мудро клубится, горит, оседает и дышит.
То ассирийская шапка, то башня Тамар.
Кто первозданности учит, сияние пишет?
В воздух распахнута площадь и нет голосов,
Вскрыли конверт, где нечитанным время лежало.
Не отдыхая ползёт черепашка часов.
Пересыпается ночь в табакерке вокзала.
Жизнь пробегает глазами остаток земной:
те же слагаемые — сумма иная.
Тихо зернится листва. Слепой пятернёй
ветер ощупал лицо моё, запоминая.

***
Отпраздновали смену дат, читал старик и спал солдат, сгорело солнце в одиночку, вагоны вытянулись в строчку, и в топку темноты, ревя, они влетали, как дрова, и кто-то громко говорил под страшный лязг на перегоне, но дверь держал одной ногою, пока курил. Ночь постепенно заплыла каким-то вязким освещеньем, и все, что кроме отражений, с послушного стекла свела.
А там – земля уже ничья, как губка с острия копья, которую вот-вот отнимут от губ того, кто здесь повис, оставленный, пока не снимут. Огни мучнистые зажглись. И спрашивали из угла, какая станция была. И я, со всеми заодно, всеобщей ночи совладелец, и раскричавшийся младенец, похожий на веретено. Спи, умывайся, говори, качающимся вслед смотри, читай вчерашние страницы, и спи опять, все повторится, и мимо спящих проходи, и спи опять, все впереди. Пока звук музыки старинной не застучит промерзлой глиной, и вспыхнет белый сад огней над вышедшими на своей.

***
Отпусти меня, тело, как дом отпускает гостей,
не укладывай спать, не стели мне постель.

Отпусти меня, тело, как шар отпускает дитя,
взяв из рук у больших – полсекунды спустя.

Нерушимый разлад между нами. Сраженья тихи.
Отпусти меня, тело, как Бог отпускает грехи.

Моё зренье, мой голос, мой голод, и пульс, и рука,
Это ты, это ты – точно видишься издалека…

Будто разные книги зашиты в один переплёт.
Или так справедливо: я – подлинник, ты – перевод?

Кто водой отражаемый, кто отраженье в воде,
кто любимых любил, утекающей речью владел?

В этой точке согласья, нас в стороны не развести, -
не дописывай слов, оборви, отступи, отпусти…

***
И услышана будет. Луча
я тепло ощущаю спиной.
Темнотою сетчатку леча,
ослепительный, лёгкий, сквозной
вспомнишь с детства не снившийся свет.
Жить — и значит уметь отрицать
самого себя; форма — конверт,
и его разорвёт адресат.

***
Собираю, роняю, из рук
рассыпаю, чтоб все рассмотреть.
То ли странно рассказывать вслух,
То ли стыдно всерьёз умереть.
Завернуться бы в море, как в плащ,
застегнувшись на те валуны.
Утро пасмурно. Галечный пляж,
получающий сдачу с волны.

***
Пускай закат пощечиной горит -
земля не помнит принятых обид.
А если помнит - прежде и сейчас -
пока живет, она прощает нас.

И знает всех, оставленных отцом
ей под присмотр до окончанья дней,
запоминая каждого в лицо,
и окликая спрятавшихся в ней.

***
Дай глазам надышаться тобой,
дай тобой надышаться рукам.
Обойму и укрою - себе самому не отдам,
если только пойму, что способен обидеть хоть раз.
Пусть вдвойне искалечит меня,
только б ты сбереглась.

Это просто, как выдох и вдох, это самая суть,
это то, что нельзя рассказать и нельзя обмануть.
Это падает лист опустевший
и в травы ложится ничком,
это белым разломом звезда затвердеет в окне.
Это тающий тополь в пути заметает дождём.
Это кто-то мудрее меня вырастает во мне.
Нитченко Андрей

[Nikeyn]

....Время… Ни черта оно не лечит...
Это только кажется, что легче.
Это только глубже… Но тревожней.
Это только мы к себе все строже.
Хоть похоже, будто боль уходит –
Ничего с годами не проходит.
Если вдруг утихло, замолчало –
Значит, больно не было сначала.
Хорошо, что не было. Иначе…
Это только с виду я не плачу.
Это только внешне жизнь прекрасна,
А внутри себя?.... уже не ясно.
Время забывать, довольно боли…
Только как? Веревкою на горле?!
Лезвием по венам, или с крыши?..
Это только кажется, что тише…
Это только кажется, что легче…
Время… Ни черта оно не лечит…

[Nikeyn]

Есть у мудрых французов
Золотые слова:
"Если б молодость знала,
Если б старость могла!"
Но бывает период
В середине пути
Когда опыт и сила
Могут в ногу идти.
Это возраст счастливый
Сочетает в себе
Два коротеньких слова:
"Еще" и "Уже".
Так что в этот период
Жить легко и приятно:
Вам "ЕЩЕ" все доступно..,
Но " УЖЕ" все понятно

[Talifa]

Ни славы, и ни короны,
Ни тяжкой короны земной -
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб вытянул петь со мной.
Прошу не любви ворованной,
Не милости на денек -
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб не был так одинок;

Чтоб было с кем пасоваться,
Аукаться через степь,
Для сердца - не для оваций,-
На два голоса спеть;
Чтоб кто-нибудь меня понял,-
Не часто, но хоть разок,-
И с раненых губ моих поднял
Царапнутый пулей рожок.

И пусть мой напарник певчий,
Забыв, что мы сила вдвоем,
Меня, побледнев от соперничества,
Прирежет за общим столом.
Прости ему - он до гроба
Одиночеством окружен.
Пошли ему, бог, второго -
Такого, как я и как он...

Андрей Вознесенский

[Винни-Пух и все-все-все]

Человека защищать не надо
Перед Богом, Бога - от него.
Человек заслуживает ада.
Но и сада
Семиверстного - для одного.

Человек заслуживает - танка!
Но и замка
Феодального - для одного.
Осень 1934

***
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что - мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной - непременно -
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться - мне едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично - на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен...)
Двадцатого столетья - он,
А я - до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всё - равны, мне всё - равно,
И, может быть, всего равнее -
Роднее бывшее - всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты - как рукой сняло:
Душа, родившаяся - где-то.

Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей - поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все - равно, и все - едино.
Но если по дороге - куст
Встает, особенно - рябина...
3 мая 1934

***
А Бог с вами!
Будьте овцами!
Ходите стадами, стаями
Без меты, без мысли собственной
Вслед Гитлеру или Сталину
Являйте из тел распластанных
Звезду или свасты крюки.
23 июня 1934

***
Это жизнь моя пропела - провыла
Прогудела - как осенний прибой -
И проплакала сама над собой.
Июнь 1934

***
Не было друга,
Кроме доски!
...На сём плоту -
Спасусь, спасусь, спасусь!
...На сей доске -
Спасусь! спасусь! спасусь!
1934

***
Есть счастливцы и счастливицы,
Петь не могущие. Им -
Слезы лить! Как сладко вылиться
Горю - ливнем проливным!
Чтоб под камнем что-то дрогнуло.
Мне ж - призвание как плеть -
Меж стенания надгробного
Долг повелевает - петь.
Пел же над другом своим Давид,
Хоть пополам расколот!
Если б Орфей не сошел в Аид
Сам, а послал бы голос
Свой, только голос послал во тьму,
Сам у порога лишним
Встав, - Эвридика бы по нему
Как по канату вышла...
Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное - взято.
Ноябрь - декабрь 1934
Марина Цветаева

[Виктор]

Чуть колышется в зное,
Еле внятно шурша,
Тихошумная хвоя,
Стран дремучих душа.

На ленивой опушке
В землянике, у пней,
Вещий голос кукушки
Знает счёт моих дней,

Там, у отмелей дальних -
Белых лилий ковши
Там, у рек беспечальных,
Жизнь и смерть хороши.

Скоро дни свои брошу
В эту мягкую глубь...
Облегчи мою ношу.
Приласкай, приголубь.
1939

Заросли багульника и вереска.
Мудрый дуб. Спокойная сосна...
Без конца, до Новгорода-Северска,
Эта непроглядная страна.

С севера, с востока, с юга, с запада
Хвойный шум, серебряные мхи,
Всхолмия, не вскопанные заступом
И не осязавшие сохи.

С кронами, мерцающими в трепете;
Мощные осины на юру...
Молча проплывающие лебеди
В потаенных заводях, в бору:

Там, где реки, мирные и вещие,
Льют бесшумный и блаженный стих,
И ничьей стопой не обесчещены
Отмели младенческие их.

Лишь тростник там серебрится перистый
Да шумит в привольном небе дуб -
Без конца, до Новгорода-Северска,
Без конца, на Мглин и Стародуб.
1936

Дух овина, стоячий, прелый...
Тишь ночная на берегу...
Щель меж брёвнами стала белой,
Словно тонет весь двор в снегу.

И невольная мысль во мраке
К белой тянется полосе,
В слабых звуках читая знаки,
Что уснули в усадьбе все.

Мир умолк. Ни шагов, ни речи.
Лишь за гладью речной косы,
За лесами, за немеречей,
В Богучарове лают псы.

Выхожу, как во сне... И вижу,
Что колдующая луна
Стала больше и стала ниже,
Точно снегом убелена.

Луг, ракитники, крыши, лавы -
Всё блестит голубой росой,
И как водоросли - отава
Под ногою моей босой.

От стены голубого дома
Отделяется луч луны,
Тихо близится, невесомый,
Вдоль сарая, плетня, сосны,

По блестящей траве бесшумно
Огибает, скользя, крыльцо...
Незнакомо, светло, безумно
Голубое её лицо.

Нет: знакомо! я ждал! я чуял!..
В диких, светлых глазах, на дне,
Волчье солнце, ей кровь бичуя,
Древним зовом сверкает мне.

Этот, этот огонь весёлый,
В хороводах хмельных кружа,
Знала степь и ночные сёла
В час пожаров и мятежа.

Принимаю! И пусть в тумане
Нас затягивает водоверть -
Та, что губит, и та, что манит,
Как беспамятство и как смерть.

Хлебников

Как будто музыкант крылатый -
Невидимый владыка бури -
Мчит олимпийские раскаты
По сломанной клавиатуре.
Аккорды... лязг... И звёздный гений,
Вширь распластав крыла видений,
Вторгается, как смерть сама,
В надтреснутый сосуд ума.

Быт скуден: койка, стол со стулом.
Но всё равно: он витязь, воин;
Ведь через сердце мчатся с гулом
Орудия грядущих боен.
Галлюцинант... глаза - как дети...
Он не жилец на этом свете,
Но он открыл возврат времён,
Он вычислил рычаг племён.

Тавриз, Баку, Москва, Царицын
Выплевывают оборванца
В бездомье, в путь, в вагон, к станицам,
Где ветр дикарский кружит в танце,
Где расы крепли на просторе:
Там, от азийских плоскогорий,
Снегов колебля бахрому,
Несутся демоны к нему.

Сквозь гик шаманов, бубны, кольца,
Всё перепугав, ловит око
Тропу бредущих богомольцев
К святыням вечного Востока.
Как феникс русского пожара
Правителем земного шара
Он призван стать - по воле "ка"!
И в этом - Вышнего рука.

А мир-то пуст... А жизнь морозна...
А голод точит, нудит, ноет.
О голод, смерть, защитник грозный
От рож и плясок паранойи!
Исправить замысел безумный
Лишь ты могла б рукой бесшумной.
Избавь от будущих скорбей:
Сосуд надтреснутый разбей.
1940

Милый друг мой, не жалей о старом,
Ведь в тысячелетней глубине
Зрело то, что грозовым пожаром
В эти дни проходит по стране.

Вечно то лишь, что нерукотворно.
Смерть - права, ликуя и губя:
Смерть есть долг несовершенной формы,
Не сумевшей выковать себя.
1935
Даниил Андреев