Стихи [каталог в первом сообщении]

[Виктор]

Было не особенно
стало хорошо

снег на полусогнутых
город обошёл

подышал на форточки
и пока-пока

пацаны на корточки
сели у ларька

снег белее савана
звёзды ордена

тихо будто заново
мама родила

России

Там, под таволгой и левкоем
твоя палуба глубока.
На постое над вечным покоем
замечтались твои облака.
Небылица,
мечта,
самоволка,
дома нет – загуляла в веках:
развороченной глиной просёлка –
на высоких, как сон, каблуках.

***
Эта нависающая слякоть,
эти тупиковые пути –
чтобы неба нам не переплакать,
поля невзначай не перейти.
Видишь, всё устроено толково,
алфавитом вложено в ладонь:
выпуклое поле Куликово
и заката вогнутый огонь.

***
Тот, кто водит кукол на тростинках,
говорит, что горе не беда,
и бродягу в стоптанных ботинках
все дороги выведут туда,
где в пыли общественного сада
тополей коробится кирза,
и зима о пепел листопада
обжигает узкие глаза,
и монгольский войлок полнолунья
застилает брошенный очаг,
где в железных ходиках певунья
налегает грудью на рычаг,
Бог идёт, как фраер, по обидам,
ниоткуда спички достаёт –
на базаре перед инвалидом
на колени музыка встаёт.

***
Как вьюжно было, или влажно,
как билось солнце о висок,
запомнишь, или нет, – не важно,
покуда голос твой высок,
насколько помню (или верю)…

Живёшь – единожды свою,
пока шаги твои за дверью
по боли в сердце узнаю.

***
О том, что есть на свете однолюбы
и на морях – пустые острова,
дрожат рябин искусанные губы:
слова на ветер – всё ещё слова.

Ты назовёшься другом и соседом,
захлопнется калитка в облаках.
…Но красных ягод россыпи под снегом
находят птицы – уж не знаю, как
Евгения Изварина

***
Я устаю быть человеком.
Мне в теле зверя сладко спится.
Мне не поможет ни Норбеков,
Ни Интерпол, ни банка спирта.

Собой от гула толп отчислен,
Я жду, когда предъявят ордер,
И узнаю черты отчизны
В своей помятой пьяной морде.

Но, впрочем, я не пью полгода,
Что, согласитесь, портит имидж.
Быть полудурком очень модно.
На этом можно сделать имя.

Но спиться время есть – я молод.
Делюделюделюделюди,
Пусть мне не нравится ваш город,
Но я взрывать его не буду.

Бигборд с оранжевой кухаркой
Горит бесплотным оккупантом.
Заброшу всё, поеду в Харьков!
...с моим талантом!

***
В салоне опиумный дым,
И кто-то с томиком Эволы,
Кто от укола до укола,
Кто умирает молодым.

Зрачки возвышенно-пусты,
Приходом вечер коронован.
И королева кислоты
Кусает красный мозг больного.

Духовной жаждою томим,
Он измеряет скорость смерти,
Внутри него амфетамин
Струится ядовитой змейкой.

Он в потайных глубинах сна
Харону предъявляет пропуск,
А там написано: Берроуз,
Уильям, адрес, даты дна.

Он, как и все, он любит рейв,
Себя молчанью уподобив,
Он, не пройдя контроль на допинг,
Стыдливо жмётся у дверей.

* * *
За стенкою ругань и кашель,
Похмельные просят воды.
Судмедэкспертиза покажет,
Кому умирать молодым.

На страже стоят вертухаи,
Считая окурки минут,
Они, вертухаи, вздыхают,
И волчью работу клянут.

А месяц выходит из комы
Скользит по мохнатой стене,
Читает наколотый комикс
На зековской тощей спине.

Он видит в прожекторном всплеске,
Группешник: торчок, соловей,
На нарах в углу Достоевский,
Сервантес немного правей.

***
В коробке с надписью «утиль»
Бракованная кукла Машка
Прижалась к плюшевой груди
Бракованного Чебурашки.

Сердечки делали прыг-скок
И мыши по углам шуршали...
С какой предсмертною тоской
Он укрывал её ушами!

Коробил Барби сытый смех,
Шли на разборку робокопы,
А он стелил дырявый мех
И обещал любить до гроба.

Не будет сказок, добрых фей,
В шкафу фанерном грустной Буки.
Ребёнок толстый скажет «фе!»,
И не возьмет их на поруки.

Не спас влюблённых серый за-
яц, не помог им пупс пузатый,
И он прикрыл её глаза,
Когда пришёл утилизатор.

Орфей

На дворе снего-вой, снего-вий, снего-вей,
Мёрзнут белые снежные бабы,
А в пельменной играет безумный Орфей
Попурри из «Нирваны» и «Аббы».

Он играет за литру, и так, для души,
Для души, от которой ни звука.
И молчаньем ягнят закусив, алкаши
Начинают презрительно фукать.

Начинает свистеть мой любимый народ,
А Орфей озирается дико,
Бьёт по струнам бездарным, как будто зовёт,
Вот придурок! – свою Эвридику.

По дресс-коду не пустят в холёный Аид
Завсегдатая грязной пельменной.
Эвридике плевать! Что ей «Аббы» твои!
Не найдёт себе, что ли, замены?

Кокаин рассыпает драг-диллер январь,
Водостоки подставили ноздри,
Но из тварей земных, только лучшая тварь,
Примет кайф этот чёткий и острый.

И смеётся натужно тупое зверьё,
А Орфей опускает гитару,
Будто запах её, терпкий запах её
Он почуял сквозь фильтр перегара.

Или что-то услышал: её башмачок
Простучал, или скрипнула дверца,
Он стоит, полупьяный, что твой Башлачёв,
Голова облысевшая вертится.

На дворе снегопад, снего-ад, снего-бред,
Всё белесою краской залито,
А Орфей начинает с начала концерт,
Для души и, конечно, за литру.
Максим Кабир

***
Судьба ль России такова…
Её достоинство мужское
Испепеляют жернова
Необъяснимого запоя.

Не в освежающий родник,
А в смрадный ил канавы сточной
Текут непрожитые дни,
Неотличимые от ночи.

В неверном воздухе ночном,
Непостоянном и капризном,
Так тянет выдавить окно
И поскользнуться на карнизе.

Свет семицветною дугой
Судьбу удачную пророчит…
Понятной вытянусь строкой,
Хоть вдребезги испорчен почерк.

Пропавшим без вести

Я разобью стакан. Нарзан – в отрыжку.
Ты – в пекле без глотка вторые сутки.
Ненужным невесомый стал подсумок.
На круг восьмой выходит мой рассудок.
На чём ещё ты держишься, братишка?

Сломаю бритву. Тысячами лезвий
Уходят горы в небо неживое.
Ах, если б было нас хотя бы двое!
И плеть руки, рыча, заткнёшь за пояс.
А я – здоровый, сытый, бесполезный

Беспомощный остановлю будильник,
Но сил и времени от этого не больше.
Мгновение ты держишься на боли
И падаешь, ещё успев запомнить
Глоток солёный и чужой ботинок.

Француз-хирург, с изяществом артиста:
«Ему не больно, потому бесстрашный!» –
Освободит тебя из липкой каши.
Ты в долгом списке без вести пропавших.
Тебе известен смысл подобных списков.

Я жду сомнительных и несомненных,
Любых вестей, плевать, что вышли сроки.
Восток себе хозяин на Востоке.
Восточный рынок. Но на страшном торге
За нас двоих пусть назначают цену.

Я захвачу с собой лохматый свитер.
Тебе теплее будет в нём и мягче.
Твой свитер мать от рыжей моли прячет
До срока, что пока не обозначен
Решением высоких представительств.

Мать встанет до зари готовить завтрак.
Вновь прочитает, чтобы не поверить,
Что были незначительны потери.
На стол накроет. Станет ждать у двери.
Мать знает – мы появимся внезапно.

На пляже

Порядок. Снова налегке.
Без злобы, комплексов и робы.
Лежу на вымытом песке
На фоне лучших ног Европы.
Я никому не нагрубил.
И мне пока не нагрубили.
Орел зелёный на груди
Уже распахивает крылья.
Я в первый раз за столько лет
На удивление спокоен.
Горячий ультрафиолет,
И жизнь, и мысли без конвоя.
Сегодня всё разрешено.
А мне и весело, и странно,
Что я на фоне лучших ног
Сам на ноги когда-то встану.
Что разберусь в своих делах.
И перестану жить скитальцем,
И что в зелёного орла
Не будут больше тыкать пальцем.
Что мне не надо, чёрт возьми,
Теперь у моря ждать погоды.
Что я вот с этими людьми
Войду в одну и ту же воду.

***
Я дома. Жив. А ты доселе там,
Где контингент умело ограничен.
Твои следы легли к моим следам.
Ты, как и я, отнюдь не гармоничен.

Но гонора тебе не занимать.
Я помню свой великолепный гонор.
Зима? Какая к чёрту здесь зима.
В такую зиму будут греть погоны.

И вот потом, увы, не на словах,
На странном, да, но всё-таки – на деле
Узнал и понял, что такое страх.
И не минутный. Даже не недельный.

Но страх раздавлен и приходит смех.
Он ищет нас. Он рыщет по палаткам.
И чья вина, что он найдёт не всех.
Война. Понятно. Впрочем, не понятно.

Кто рубит лес? Кто вырубает лес
И с корнем рвёт его тугие всходы?
Да разве Время эти восемь лет?
Наверно, нет, но только это – годы.

Для разговоров стало больше тем.
Какую ты за них заломишь цену?
Мне повезло. Я не вошёл в «процент».
А ты ещё не вышел из «процента».

Я дома. Жив. И мой спокоен сон.
Всё это так, но если приглядеться...
Высокий бесконечный горизонт.
За горизонт моё стекает сердце.

***
До рёву хочется к друзьям.
Поговорить... Повеселиться...
Но только этого нельзя
В стерильной духоте больницы.

Напрасно материл воров.
Пальто украли... Целы б души...
Здесь море лучше докторов...
Ни моря мне нельзя, ни суши.

Ах, милосердная сестра,
Все до отчаянья противно
И я в душе, а не в тетрадь,
Пишу персидские мотивы.

Пишу, а где-нибудь в Москве
У длинной стойки ресторанной,
Сидит мой чёрный человек
Над опрокинутым стаканом.

***
А нам показалось – мы вызнали тайны глубин.
А нам показалось – подняться смогли до высот.
А нам показалось – так сможем дожить до седин.
Но вдруг оказалось, что жили мы наоборот.

И вдруг оказалась ненужною та высота.
И вдруг оказалось – утеряна важная нить.
И вдруг оказалось, что времени нет наверстать.
И вдруг оказалось – нельзя ничего изменить.

Мы поняли вдруг — нам светили не те маяки.
Но те маяки мы же сами когда-то зажгли.
Всё наше богатство – лишь мелочь, одни медяки.
Мы рвались к земле, а в итоге ушли от земли.

За суть и за соль принимали пустынь миражи.
Удары сердец заглушили ковры на стене.
Землёй из-под ног уплывает прожитая жизнь.
Мы, видимо, где-то в начале ошиблись в цене
Виктор Казаков

***
Разбей окно! Пускай плеснёт
В твою каморку ночь!
Ты, может быть, сегодня тот,
Кому нельзя помочь.

Ты весь у неба на виду,
И август молодой,
Быть может, хоть одну звезду –
Из стольких звёзд – одну звезду! –
Уронит на ладонь…
Игорь Калугин

***
Хлынь, метель, в небеса, звеня!
По России пылай, мороз!
Запеклась на губах заря
У бегущих к реке берёз.
Геннадий Колесников

Выйдя и не повстречав

Октябрь был дождём, непонятным месяцем,
Светлел к пяти и меркнул после шести
Мария знала, что если она поместится,
Она непременно
Куда-нибудь
улетит.
Стучал по окнам вечер добропорядочный,
Седых волков
И туфель без каблуков.
Мария была крыло и дрожала рядышком
С приблудными
Обрывками
Облаков.

А этот город – его б хоть как-то помять ещё
Подрихтовать, приделать глаза и рот,
Но он накрылся закатным розовым мякишем
И отвернулся
Шпилем
Наоборот.
Он ждал её, он пах леденцами мятными,
Он был готов перед нею огнями высыпаться.
Мария приехала только вчера, понятно вам?
Она пока что просто
хотела
выспаться.

Ну, кто она ему – не жена, не крестница,
Да он ей, в общем, даже знаком-то не был.
Он улыбнулся, тихо сошёл по лестнице,
И в первый день
Мария была
Небо.
И это был не какой-то там сон, а сон-царь,
Она просыпалась, захлебываясь восторгом.
Мария щёлкала по иконке солнца
и солнце послушно
выкатывалось
с востока.
И пахло гвоздикой, просторно, светло и дико,
И во рту было свежо и немножко солоно.
Мария была блондинкой
Поэтому солнце
иногда катилось
совершенно
в другую
сторону.

На небе разгорался закат игольчатый,
Бежали псы, мешая хвосты с травой.
Мария была ласточкой, колокольчиком
И камешком,
Блеснувшим
На мостовой,
И вечером, звенящим, тугим и замшевым,
Заматывающим впрок на веретено
Коричневые ветки, залезавшие
В чужое
недозволённое
окно.

Мария была звезда и – деваться некуда, –
Она рассыпалась над ледяной водой
Горячими серебряными монетками
Зажатыми
в мозолистую
ладонь.
А сердце ныло, билось теплом и голодом,
Стонали корабли, башмачок хромал.
На третью ночь Мария случилась городом
Птенцом, пригретым
На девяти
Холмах.

Он приносил стихи в её колыбель читать,
Качались на волнах фонарей круги.
Мария просыпалась, в висках бубенчато
Стучали
Неоплаченные
Долги.
Он исчезал в туманной неяркой проседи
Чужим казался, меркнул и ускользал.

А город был Мария и город бросили
Точнее просто
уехали,
не сказав.

И ты идёшь по городу, и за тобой летят бабочки

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовёт купаться. Надо спешить со всех ног и глаз – вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвёртый класс – то есть почти что старый. Шорты с футболкой – простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара – листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька – он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнётся, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.
Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче – ни то, ни это. Хлеб получёрствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестрёнка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.
Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, тёплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге – и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придёт в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...
Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далёком детстве. Яблоко съелось, ушёл состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя – с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. «Двадцать один», – бормочу сквозь сон. «Сорок», – смеётся время. Сорок – и первая седина, сорок один – в больницу. Двадцать один – я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждёт меня во дворе, кто-нибудь – на десятом. Десять – кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь – на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...
Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Excuse me

Помнишь, как это – солнце за кромкой леса, серые скалы, родинка у виска. Ветер смеётся, прыгает, куролесит, ветер втыкает палки в мои колёса, красит коленки пятнышками песка. Мне бы замерзнуть, сжаться, а я стекаю, и извиняюсь, зная, что я права. Жизнь наконец осознала, кто я такая, жизнь поняла, куда я её толкаю и отобрала авторские права. Помнишь ли эти дни, локотки в зелёнке, дергала струны, снашивала колки. Физика на коленке – как на продлёнке, помнишь, ты называешь меня Алёнкой, я огрызаюсь – Алька и никаких. Кажется, я жила на проспекте Славы, Мити или Володи, давным-давно. Как я дрожала - только не стать бы старой, как я тебя встречала, возле состава, как мы лакали розовое вино. Помнишь, как в марте мы открывали рамы, тусклые дни соскабливали со стен. Как я теряла зимние килограммы, точная съёмка, яркие панорамы, помнишь, как я любила тебя – совсем. Вот я сижу за стойкой ночного бара, тупо считаю трупики сиграет. Помнишь – а каждый вечер, как после бала, как я со всех страниц себя соскребала и оставляла рядом с тобой гореть. Помнишь, или не помнишь, а было сколько тёплых ночей, невыдержанных утрат. Как мы с тобой валились в чужую койку, между симфоний, между дневных осколков и засыпали в позе «сестра и брат». Как я ждала осеннего ледостава, как я в ночи молилась за наш союз...
Господи, кто бы понял, как я устала, Господи, кто бы понял, как я боюсь.

Экстренное мытьё мозга

Не бойся, милый, это как смерть из телека, воскреснешь, вылезешь где-нибудь через век, ведь это даже не вирус, а так, истерика, суббота-утречко, надо уже трезветь. Пора идти, в пакете в дорогу бутеры, расчёска, зеркало – господи, это кто?.. На улице не морозно, но мерзко – будто бы хмельное небо вырвало на пальто. Ну что ж, спокойно, с толком, поднявши голову, на остановку, правильно, не спеши, так хорошо – не видно ни сердца голого, ни розовой недомучившейся души.

Вот так проходят эти, почти-осенние, почти совсем живые пустые дни, которые начинаются воскресением, кончаясь так, как тысячи дней до них, их не удержишь в пальцах – уж больно скользкие, бездарная беззастенчивая пора, ты приезжаешь вечером на Московскую, а уезжаешь с Автово и вчера. Друзья живут, хоть плохо, но как-то маются, а ты чем хуже, тоже себя ищи, один качает мышцы и занимается, другая, вот, влюбляет в себя мужчин. Пойди помой посуду – работа та ещё, отправься в лес, проспаться, пожрать, поржать. А ты стоишь зубами за мир хватаешься и думаешь, что он будет тебя держать.

Ты думаешь, ты такой вот один-единственный, такой вот медноногий смешной колосс, который хочет нырнуть в её очи льдистые и спрятаться в рыжем танце её волос. Что ты один молчишь ей срывным дыханием и молишься нецелованному лицу, что ты готов сгореть за её порхание, за голоса крышесносую хрипотцу. Она ведь вечно вместе, всегда при свите, и она ведь пробежит по твоей золе. И самый ужас в том, что она действительно прекрасней всего прекрасного на земле.

И что тебе расскажешь – посуда вымыта, за окнами злые тёмные пять утра, не вытянута, не вымотана, не вынута из рыхлого измочаленного нутра та нитка, нерв из зуба, живая, чуткая, свернувшаяся в горячий больной клубок, которую те, кто верят хоть на чуть-чуть в неё смущённо в своих записках зовут «любовь». Который раз – и мимо, а нитка тянется, и трется о бессмысленные слова, вот так ее когда-нибудь не останется – и чем тогда прикажешь существовать? Потом-потом-потом, а пока всё пенится, барахтается у боли своей в плену, не трогай, пусть подсохнет, еще успеется проверить, дернуть заново за струну. И ты опять расплачешься, раскровавишь всё, почувствуешь, как оно там внутри дрожит.
А вот сейчас ты выпрямишься. Расправишься. Войдешь в автобус. Встанешь. И станешь жить.
Алина Кудряшева

[Виктор]

У меня в груди – лишь призрак птицы.
Холодно и неуютно там.
О, мне было б лучше не родиться
в этот свет, и суету, и гам.
Было бы у Господа помене
своенравных, вздорных сыновей, –
ведь устал Он знать всех поимённо
там, в своей хрустальной синеве.
Был бы я молекулой, нейтроном,
легким, вольным в выборе пути!
Но судьба была мне быть рождённым,
и судьба мне будет отойти.
Но – зачем?! – успею ли спросить я?
И ответит Бог:
«Что, дитя, торопишь ты событья?
Мир неплох».

Ecce homo

Советская слепая сталь.
Заснежена горизонталь.
Ходынка, Трубная и Сить.
И не понять, и не простить.

И бредит жаркое зерно,
и всё давно предрешено.
Из мяса сделана стена.
Трясётся в смехе Сатана.

И запирают на засов
могучий замысел лесов,
и волчьей солью немоты
полны зубастые цветы.

Идти к разрезанной реке
с горящим колесом в руке
и в травянистых голосах
услышать страх, услышать страх.

И, на гремучий холм взойдя
с изнанки кижского гвоздя,
запеть, запеть, как птицелов –
на тёмном языке углов.

И окунуться с головой
во мрак русско-турецких войн,
в парную завязь мятежей,
в гвоздику первых этажей.

Я – хан прижимистой Москвы.
Мои соратники мертвы.
Я в дальней комнатке дворца
спасаюсь в чаянье конца.

Рассветы древние остры.
Небес слепые топоры
рожают ноздреватый наст.
Майор квадрата коренаст.

И поражен звериный слух
гнусавым пением старух.
Они везде, они всегда,
они забили города.

Худые, чёрные, в бреду,
они бредут, они бредут,
клюками угрожая мне
с текучим деревом в коне.

И больше не видать ни зги.
Через туманы – сапоги,
через болота – решето.
Никто, никто, никто, никто.

Окрашен в медный купорос,
пророк юродивый пророс
из тёмных лет, где пел Садко
за каменное молоко.

И у безносых площадей
поднялся древний Берендей.
Он огнедышащ и трехглав,
его уполномочил главк.

Тупая красная беда.
Голубоглазы холода.
И прячусь, прячусь я с женой,
приземистой и шерстяной.

Уединенья шар бугрист,
но слышен свист, но слышен свист,
и навсегда – хорош иль плох –
скончался Бог, скончался Бог.

К горячему хрящу племён,
в тёмно-зелёный Вавилон!
О, растворить себя в пыли –
чтоб не нашли, чтоб не нашли!

И ветер северный скуласт,
и я – балласт, и я – балласт.
И мёртвый глаз заносит снег...
Но знай: я – тоже человек.

И я спрошу: зачем, зачем
торжествовал сырой зачин,
и обвалился потолок,
когда был Блок, когда был Блок!

И правды воспалённый ком
иссохшим трогать языком
и видеть, как, глотая нож,
из веера клубится рожь.

И электрическим ежам
я не ударю по глазам.
Воскреснуть! Слушать до конца
дремучий солнечный концерт

всего живого. И оркестр
поёт окрест, поёт окрест!

И эти вязкие края
под руку принимаю я.
Я – хан прижимистой Москвы,
и не склоню я головы.

* * *
Бережный враг учит соломенной злой правде,
ночь глубинною бомбой по виску ударяет.
Из рукава – сокол, и из груди – пламя.
Бейте же влёт, гады, жизнь всё равно ни к чёрту.

Где тот костюм, который донашивал старый ворон?
Он уж давно на свалке, среди гниющих отбросов.
Мерзки снега воли, как исполин битвы.
Ты всё равно заперт, как попугай в ложе.

Голени толстых журналов тебя встречают не с миром,
поэтому лапки кверху – ты всё равно заперт,
словно мозг в черепушке, словно в варежке пальцы,
там тепло и уютно. Что же, располагайся.
Михаил Лаптев

Слушай, хороший...

Слушай, хороший... толку ли горевать,
что поднимали пыль, не умерив пыла?
Как беспечальна майская синева –
так беспечальна память о том, что было.

Ну и пускай оно «не успело быть»!
Ну и пускай «закончилось, не начавшись»!
Есть что-то выше горечи и борьбы,
чище и краше нашей разбитой чаши.

Ну и пускай – остались в границах схем!
Только я знаю: есть что-то выше боли!
Если тебе так легче – забудь. Совсем.
Я – буду помнить. Буду – за нас обоих.

Тот, который сделал меня сильней

Тот, который сделал меня сильней,
изредка думает – вроде как – обо мне.
Пишет стихи с дурацким словом «прости».
А писем не пишет. Знает, что не прощу.

А мне всё снятся солнечные мосты –
и вечный снисходительный полуприщур.
Я забываю долго. Муторно. Так повелось.
Запах нагретого солнцем донника – от волос...

Многим не по душе декабрьская хмарь.
Всех разговоров: «Что лучше – яд или всё же ствол?»
А мне бы – вечный Адвент, навсегда-зима –
лишь бы этот цветок никогда-никогда не цвёл!

Памяти слишком много – и стыд, мой стыд,
соком рябины горчит – и горит, горит,
мучительно растекаясь под кожей щёк,
как будто год не прошёл – и я всё ещё...

И прячу лицо в ладони, бессильно злясь.
«Какая дрянь, – повторяю, – какая грязь...»
Лиене Ласма

[Виктор]

Что ж ты плачешь, старая развалина, –
Где она, священная твоя
Вера в революцию и в Сталина,
В классовую сущность бытия...

Вдохновлялись сталинскими планами,
Устремлялись в сталинскую высь,
Были мы с тобой однополчанами,
Сталинскому знамени клялись.

Шли, сопровождаемые взрывами,
По всеобщей и ничьей вине.
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.
Александр Межиров

***
Остаётся дым
по стене плывёт виноград
все идет как надо погода в меру капризна
всеми крыльями птицы бьются в последний сад
на кончиках пальцев стынет сердечный приступ

я и не знал бы что называется дождь
если б не те вдоль канала в тяжёлых робах
они говорили мне будет куда ни пойдёшь
все одинаково ты мол мужик и не пробуй

я и не пробую
я и не пробовал если честно
с тех пор как выучил от перемены места
остаётся пыль только эхо лампочка в 40 ватт
хлопнешь дверью качнётся смутив газеты на окнах
на каком языке неважно я виноват
главное цвет и это чем дальше охра

никого не красит
скорее время чем цвет
выходя из грязи
вернее сходишь на нет

что я помню кроме
как всё валилось из рук
то что голос крови
скорее почерк чем звук

сбивчивый неуверенный с хрипотцой
порывистый до умеренного с трещинкою по краю
с лам-ца (это истерика) дри-ца-цой
справа налево но я другого не знаю
и уже не успею

уже через пару лет
да что тамчерез неделю уже не вижу
это яили клинописьили оставил след
виноград по стене взбирающийся на крышу

***
Храни Гоcподь сидящих на игле
и эту дрянь напившуюся пива
танцующую голой на столе
ну ведь красиво ж гоподи красиво

и эту жизнь идущую ко дну
равно как смерть стоящую на стрёме
смотреть в окно вдыхая тишину
закрыть глаза и всё припомнить кроме

одной строки та-та-там что-то там
храни Господь особенно во вторник
пока живет шиповник по пятам
за мной вцепившийся в рукав шиповник

пока честны полынь и лебеда
пока другие травы и невинны
храни Господь всех кто тогда тогда
и троекратны крики воробьины
Александр Месропян

* * *
Семафоры, разъезды, развилки, дома, пригороды, провода
Рай, где отсутствие сигарет – единственная беда.
Декабрь не щадит понаехавших нас – от мороза слезятся глаза:
это Казанский вокзал, мама, это Казанский вокзал.

В переходе на «Комсомольскую» можно купить газет и воды,
а пустое сиденье в вагоне будет наградой за все труды,
компенсацией всех убытков и возмещением всех потерь.
От жизни не спрячешься ни за углом, ни под стулом, ни в темноте.

Гуляя возле билетных касс, воздухом горьким дышу.
Из Казахстана сюда привозят фрукты и анашу.
Здесь несколько дискомфортно, да, но кто бы что ни сказал,
это Казанский вокзал, мама, это Казанский вокзал.

Как писал когда-то один мудрец, то ли Троцкий, то ли Басё,
феномен выученной беспомощности усложняет всё.
Неврастеник, не вросший в жизнь, не способен к реально великим делам,
все это знают, хоть мнит себя гением сей человеческий хлам.

Несмотря на свою оголтелую мрачность, вся рефлексия моя
не портит мне удовольствия от радостей бытия:
пробежала собака, упала звезда, на щеке приютилась слеза –
это Казанский вокзал, мама, это Казанский вокзал.

* * *
Выйдя под утро из дома, он видит двор,
слышит пустое чириканье воробьёв.
жизнь его – с небом прерванный разговор.
он апатичен, и это его убьёт.
когда-то он в форме был, он держал удар,
Хайдеггера читал, но с недавних пор
балтика номер девять – его нектар,
а трудовая книжка – его позор.
капает дождь, в глазах помутилось на миг.
стой у подъезда, жди свою благодать.
не стоит хныкать, что, мол, зашел в тупик –
там можно попрыгать или поприседать.
Дмитрий Мухачев

Провокация осени

Провокация осени – можно считать – удалась
ты опять погрузилась в своё «ничего не хочу я»
все и так не легко, а полгода ни с кем не ночуя
привыкаешь к тому, что за окнами холод и грязь

Привыкаешь к тому, что твое междометие «нах»
Не смущает детей и старух, позабывших о тризне
Все кладется на музыку, только симфония жизни
Исполняется нынче лишь в самых минорных тонах

Весь мажор – на экране. В кефире и в слойках «ням-ням».
В порошке «Ариэль» и в прокладках летающих «кефри»
пропаганда здорового образа чьей-нибудь смерти
вызывает презренье к еде и критическим дням

стойкий запах чужих неудач заполняет страну
и витает, и кружит везде – от Москвы до Чукотки
депрессивный психоз замечательно лечится водкой
но и той не хватает. Живем, как в похмельном плену.

Провокация осени – старый, но верный прием,
я опять погрузился в своё «ничего не хочу я»
не красив – не умен – не силен – не любим – не ревнуем
не богат – не женат – не сестрат – не сдаваем в наем,

одиночества нет – есть заманчивый образ тоски
можно с ним породниться – сплотиться до крови и пота
только он не готовит обед, не стирает носки
и не станет, пожалуй, ходить за тебя на работу…
...........................................................................
Утром выйдешь из дома… куда-то девалась вся грязь…
и в симфонии жизни послышалась партия альта
свет застыл на бензиновых пленках сырого асфальта
Провокация осени – можно считать – сорвалась…

Апельсиновый сок

Что-то жжет изнутри – может быть неживая вода,
Может быть одиночество – слабый, но едкий наркотик…
Осознав невозможность спасения, как никогда
Ощущаешь себя сочетанием кожи и плоти…
И не в силах покинуть привычный уют кабака,
Застревая в чугунных решетках литых водостоков,
Продолжаешь тихонечко жить, правда жить абы как,
Разбавляя реальность густым апельсиновым соком.
И опять через силу любить свой потрепанный мир,
Каждый день созерцая с тоской, как твое отраженье,
Осторожно скользит в ванных комнатах съемных квартир
Чуть заметно цепляясь за трещинки в кафеле. Жженье
Исчезает в груди, как обычно, в полпятого – в пять,
Когда Время слегка начинает похрустывать между
Шестеренок наручных часов, кем-то пущенных вспять…
И когда за окошком зима как-то грустно и нежно
Начинает играть ледяную мелодию на
Ксилофоне сосулек и клавишах из черепицы,
Вспоминается детство и сказки Кота Баюна,
Вспоминается то, что обязано было забыться,
Но зачем-то живет в пыльных кипах прочитанных книг,
В складках креповых штор и на струнах разбитых роялей,
Где устав от мирской суеты твой печальный двойник
Спит, укутавшись в плед, и в надколотом жизнью бокале
Рядом с ним – апельсиновый сок…

В этом городе нет аллей

Докурив «Житан», отправляю окурок в тишь
Глубины ночной и, не зная других приемов,
Выхожу во двор, за собой оставляя лишь
Чуть заметный свет
В рокировке дверных проемов.

В этом городе нет аллей. Ветер Норд-Норд-Вест
Снова дует здесь, разрывая вуаль туманов;
Вековая стройка с обильем отхожих мест,
Бесконечность свай
И засилье подъемных кранов

Растворяясь вновь средь отходов и вторсырья,
Замедляя пульс до игрушечных трех ударов,
Я с тоскою смотрю на птиц, для которых я
Стал давным-давно
Частью уличных тротуаров…

Мульт

Все приметы лгут – это я ещё в детстве вычислил.
Если встанешь не с той ноги – то она сломается.
Абонент молчит. Недоступен. А может выключен.
В ожидании я немного успел состариться…

Плюнь в колодец через плечо, позабудь историю.
Это все вранье – Чингис-ханы, Антоны Ульрихи…
Я про них читал – но теперь ничего не вспомню я
Это всё, прости, лишь сюжеты забытых мультиков,

Винни-Пух подавился мёдом и встал на ролики,
Прошлогодний снег залепил пластилином улицы,
Братец Лис наконец добрался до Братца Кролика,
А Чернушка… та оказалась обычной курицей…

Когда все друзья превратились в прекрасных бабочек
Я остался висеть один безнадежным коконом

Встав с обеих ног, я споткнулся о чьи-то тапочки
Пропади же в тумане ты, чертов ёжик, пропадом!
Федор Назаров

* * *
Как будто в сумерках прорехи.
Ночь. Город. Полумесяц. Слышно:
От ветра падают орехи.
И мостовая так булыжна,
Что запоздалым пешеходам
Идти лишь с примесью чечётки.
Все люди в это время года
Так призрачны и столь же чётки...

* * *
Ночь, будто скрепка для бумаг,
Объединит два разных тела.
И Эрос – плодовитый маг –
За новое возьмётся дело.

Заглянет томная луна
В зрачки его. И станет легче.
Там женщина, обнажена,
Избраннику целует плечи.

* * *
В детстве у меня не было пианино.
Улица упиралась в короткий мост.
Жило много цыган. И соседка Нина
За рост называла меня эскимос.

Улица была непроездною
Для автокранов и грузовиков.
Нина часто ходила в школу со мною,
Наша школа была весьма далеко.

Обратно я уже возвращался один,
Вертя свой ранец, будто скакалку.
Осенью летают тысячи паутин.
А Нина ходила ещё в музыкалку.

Вечером мне запрещали бродить
На улице. Но я вылезал в окошко,
(Даже если заряжали дожди,
Я был проворен) как рыжая кошка.

По звукам я, хоть и было темно,
Отыскивал дом, полусвет мезонина,
И видел в маленькое окно,
Как бьёт по клавишам, плача, Нина…

* * *
Вода дождя стеклит подходы к дому.
Рябь отражений мокнет. Вороньё
Впадает идиллически в истому
На ветках тополей. Мелькнёт шиньон
Соседки, возвращающейся с хлебом
И молоком, под аркой. Полукруг
Двора пустынен. Оттого (нелепо)
Плохие мысли происходят. Вдруг.

***
В месяц цветенья липы –
Сад ботанически прост.
Сумерки – словно всхлипы
Бусин вечерних рос.
Птичий тропарь куда-то
Благовестно звучит.
Смерть – это только дата,
Что на устах горчит.

***
Верю восходу солнца,
А не словам об этом.
Не перед свадьбой кольцам,
А сеновалам летним.
Верю дождю в июле,
А не слезам в юдоли.
Верю в случайность пули,
Но не в случайность доли.

***
К падению листвы невмоготу
Прислушиваться, делаясь старее...
Мотивом застывающим во рту –
Осеннее дыхание аллеи...
Сквозь шарф роняешь слово в пустоту,
Как будто в реку перстенёк с камеей...
И выбираешь сторону не ту,
Где на двоих была одна скамейка...

***
Сейчас уже запахло виноградом.
И желтизна шершавая айвы
Почти в окно вползает, ты не рядом.
И сам Господь глядит из синевы
Небесной. Словно «Страсти по Матфею» –
На улице пустой шуршит листва.
Посадишь на трамвай ночную фею,
И утренние промолчишь слова.

***
Садилась за фортепиано, снимала кольцо, играла.
А после не лейтенанта любила, но – генерала.
Когда говорила, бровью изящно водила левой.
И даже когда хоронили – выглядела королевой.

***
Захочется дождя и сигарет,
Улыбки в проезжающей маршрутке;
Какой там под петлёю табурет,
Какие там порезанные руки...

Пусть волосы закрутятся в узлы,
И дождь слезами по щекам стекает.
Пусть чай чернеет в теле пиалы,
И друг твой, вспоминаемый, икает...
Андрей Недавний

Мышиная лебединая

Ты ножа на меня не точи:
не разбойник, а брат твой меньшой
я, мелькающий в темной ночи,
именуемый скромно мышой.

Был я молод, и стол был неплох,
но закончился месяц июль –
и мне нечего есть кроме блох
и твоих ядовитых пилюль.

Разве мало нам кухни одной,
разве хлеба не хватит на всех,
о, следящий повсюду за мной
человече в семейных трусех!

Я, как ты, беззащитен и наг,
и небрита худая щека.
не губи
восклицательный знак
тчк тчк

Мне достаточно крох со стола,
что в избытке всегда у людей.
Но слабеет перо в правой ла…
Это, видно, пилюля подей…
Елена Новожилова

[VM]

Я и вы

Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.

Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам —
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.

Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.

И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,

Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: «Вставай!»
Николай Гумилев

[Винни-Пух и все-все-все]

…Нет, время не лекарь,
Не грозный наставник,
не дворник с метлой, не судья,
а ветер,
а ветер, срывающий ставни
с окон бытия…
Но мир переполнили слепоглухие,
в закрытых окошках темно,
хорошие звери мы или плохие,
почти все равно…
И снова, смеясь, посылает случайность
начальник случайности Бог
и чудом выводит свою изначальность
на новый виток…
А ветер-
А ветер спокоен,
Спокоен,
и вечность –
пространство любви…
Твой дом,
человечек, построен,
построен,
входи, человечек,
живи…

***
Как много на свете веселой весенней мороки,
и в каждом ростке повивальная дрожь перепонок,
и тянется к солнцу набухший бутон, как ребенок,
и каждый цветок, одинокий среди одиноких.
Премного печалей в подспудной глуби
скрывает мирок благодатей.
Примите хрустальную чашу любви
и времени даром не тратьте.
Как быстро уходят под землю живые потоки,
как бешено мчится по звездам судьбы колесница,
и трудно понять, то ли помнится жизнь, по ли снится,
стремясь в хоровод одиноких среди одиноких.
Забвенья не будет, хоть грудь разорви,
не прячьтесь, открыто страдайте.
Несите хрустальную чашу любви,
упасть и разбиться не дайте.
И сроки придут, и зажгутся волшебные строки,
и сказку опять перескажем своими словами.
Не знаю, что будет потом, но сегодня я с вами,
весенний цветок, одинокий среди одиноких.
Дарите друг другу признанья свои,
оставив мечты о награде…
Храните хрустальную чашу любви,
спасите ее Бога ради…
Владимир Леви

Деревья

Чем глуше крови страстный ропот
И верный кров тебе нужней,
Тем больше ценишь трезвый опыт
Спокойной зрелости своей.
Оплакав молодые годы,
Молочный брат листвы и трав,
Глядишься в зеркало природы,
В ее лице свое узнав.
И собеседник и ровесник
Деревьев полувековых,
Ищи себя не в ранних песнях,
А в росте и упорстве их.
Им тяжко собственное бремя,
Но с каждой новою весной
В их жесткой сердцевине время
За слоем отлагает слой.
И крепнет их живая сила,
Двоятся ветви их, деля
Тот груз, которым одарила
Своих питомцев мать-земля.
О чем скорбя, в разгаре мая
Вдоль исполинского ствола
На крону смотришь, понимая,
Что мысль в замену чувств пришла?
О том ли, что в твоих созвучьях
Отвердевает кровь твоя,
Как в терпеливых этих сучьях
Луч солнца и вода ручья?

Державы птичьей нищеты,
Ветров зеленые кочевья,
Ветвями ищут высоты
Слепорожденные деревья.
Зато, как воины, стройны,
Очеловеченные нами,
Стоят, и соединены
Земля и небо их стволами.
С их плеч, когда зима придет,
Слетит убранство золотое:
Пусть отдохнет лесной народ,
Накопит силы на покое.
А листья - пусть лежат они
Под снегом, ржавчина природы.
Сквозь щели сломанной брони
Живительные брызнут воды,
И двинется весенний сок,
И сквозь кору из черной раны
Побега молодого рог
Проглянет, нежный и багряный
И вот уже в сквозной листве
Стоят округ земли прогретой
И света ищут в синеве
Еще, быть может, до рассвета.
- Как будто горцы к нам пришли
С оружием своим старинным
На праздник матери-земли
И станом стали по низинам.
Созвучья струн волосяных
Налетом птичьим зазвучали,
И пляски ждут подруги их,
Держа в точеных пальцах шали.
Людская плоть в родстве с листвой,
И мы чем выше, тем упорней:
Древесные и наши корни
Живут порукой круговой.
Арсений Тарковский

- А что там, за дальним изгибом тропы?
Наверно, костры зажжены?
- Там осень играет на медленной скрипке
Сонату дождей затяжных.
- А что там, за праздничным днем?
Наверное, солнце лопочет по листьям?
- Там брошенный дом, чужая земля,
Незнакомые лица.
- А что там, за жизнью твоей?
Я знаю, ты прожил ее не напрасно?
- Там песни, тревога и горстка углей,
Пятнадцать углей, что никак не погаснут.
Юрий Устинов

[Talifa]

Шарманка-шарлатанка,
как сладко ты поешь
Шарманка-шарлатанка,
куда меня ведешь?
Шагаю еле-еле,
вершок за пять минут,
ну как дойти до цели,
когда ботинки жмут?
Работа есть работа,
работа есть всегда.
Хватило б только пота
на все мои года.
Расплата за ошибки -
она ведь тоже труд...
хватило бы улыбки,
когда под ребра бьют.

Булат Шалвович Oкуджава

[Kom]

Песню уже больше двадцати лет слушаю, а тут и стихи в рунете появись:

Болеслав Лесьмян "Романс"

Надо петь, раз певец - и пою поневоле!..
Жили нищий и нищая - голь среди голи.

На задворках сошлись и слюбились случайно -
И во всем городке жальче не было тайны.

Майский вечер улегся и вызвездил села,
Сели вместе, бок о бок, на ступенях костела.

Подавали друг другу неловко и скупо
То засохший ломоть, то иссохшие губы.

И мечтали всю ночь и всю ночь без опаски,
Лаской хлеб заедали, а хлебом те ласки.

И под майской опекой, у двери церковной,
Стих и нищенский голод и голод любовный...

Что, поэт - так и надо бы жить до могилы?
Оба голода есть, но ни хлеба, ни милой.

[Винни-Пух и все-все-все]

Дитя, не смею над тобой
Произносить благословенья.
Ты взором, мирною душой,
Небесный ангел утешенья.
Да будут ясны дни твои,
Как милый взор твой ныне ясен.
Меж лучших жребиев земли
Да будет жребий твой прекрасен.
Александр Пушкин

Собою и только собою,
Не мерой вещей, не судьбою,
Не другом, не даже врагом,
Ты будь недоволен и пытан, -
Не ходом событий, не бытом,
Не тем, что творится кругом.
В какой ни окажешься яме,
Ты выкуп заплатишь люблями,
Люблями и только люблями, -
Иначе ты будешь рабом,
Затравленным, битым, убитым
Событьями, пошлостью, бытом
И всем, что творится кругом.
Юнна Мориц

Есть минуты, когда не тревожит
Роковая нас жизни гроза.
Кто-то на плечи руки положит,
Кто-то ясно заглянет в глаза…
И мгновенно житейское канет,
Словно в тёмную пропасть без дна.
И над пропастью медленно встанет
Семицветной дугой тишина…
И напев заглушённый и юный
В затаённой затронет тиши
Усыплённые жизнию струны
Напряженной, как арфа, души…
Александр Блок

[Nikeyn]

С НАСТУПАЮЩИМ НОВЫМ 2010 ГОДОМ!!!

В Новый Год за окном
Тихо падает снег.
Пусть за Вашим столом
Будут радость и смех,
Пусть завидный успех
Ждет Вас в деле любом,
И войдет без помех
Счастье в светлый Ваш дом!!!
Пусть Новый год Вас осенит,
подарит Вам успех!
И в Вашем доме пусть звучит ,
веселый детский смех.
Пусть рядом будет верный друг ,
и в праздник и в ненастье .
И пусть в Ваш дом как снежный ком ,
всегда приходит счастье

[Виктор]

Прощай, позабудь – и не обессудь,
А письма сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
Да будет он прям и прост!

Да будет во мгле для тебя гореть
Звёздная мишура,
Да будет надежда ладони греть
У твоего костра.

Да будут метели, снега и дожди
Да бешеный рёв огня!
Да будет удач у тебя впереди
Больше, чем у меня.

Да будет могуч и прекрасен бой,
Кипящий в моей груди.
Я счастлив за тех, которым с тобой,
Может быть, по пути!

Прощай, позабудь – и не обессудь,
А письма сожги, как мост.
Да будет мужественным твой путь,
Да будет он прям и прост!
1969, Иосиф Бродский

***
Мы летим в тишине,
Бесприютные двое,
Глядя в лица теней
Сквозь стекло ветровое,
Ни звезды, ни свечи,
Ни дыханья в тумане...
И водитель молчит –
Только курево тянет.

Сколько лиц дорогих
Канет в ветре бессонном,
Сколько нитей тугих
Оборвётся со стоном.
Ни в глаза поглядеть,
Ни губами коснуться –
Всё лететь и лететь
Без надежды вернуться.

Защити, обними,
Мой товарищ бесценный,
Вот мы бьёмся одни
В паутине вселенной,
Наше время течёт
Сиротливо и немо,
А водитель – не в счёт,
Он бесплотен, как демон.

Он почти что незрим –
Чья-то злая причуда! –
О, куда мы летим
И зачем, и откуда! –
Он молчит, как немой,
Нас увозит от дома...
Почему я с тобой?...
Мы почти незнакомы.

Расплываясь в окне,
Серый снег расстояний
Станет болью во сне
И слезинкой в тумане.
Серый блеск автострад
Тронет лица тревожно,
И так близок ты, брат,
Что задеть невозможно.
1986 , Рита Абельская

***
Не вдоль по речке, не по лесам –
Вдали от родных огней –
Ты выбрал эту дорогу сам,
Тебе и идти по ней.
Лежит дорога – твой рай и ад,
Исток твой и твой исход.
И должен ты повернуть назад
Или идти в перёд.

Твоя дорога и коротка,
И жизни длинней она,
Но вот не слишком ли высока
Ошибки любой цена.
И ты уже отказаться рад
От тяжких своих забот.
Но, если ты повернёшь назад,
Кто же пойдёт вперёд?

Хватаешь небо горячим ртом –
Ступени вперёд круты, –
Другие это пройдут потом,
И всё же сначала – ты.
Так каждый шаг перемерь стократ
И снова проверь расчёт.
Ведь если ты не придёшь назад,
Кто же пойдёт вперёд?...
1981 , Борис Вахнюк

***
Ушло наше время по синей лыжне,
По горным тропинкам, по пыльным просёлкам,
И соль выступала порой на спине, –
И всё-таки было то время весёлым.

Мы пели не в лад и острили, кто мог,
И нежность свою не доверили строкам,
И был не в чести ни венец, ни венок –
И всё-таки было то время высоким.

Мы шли на закат, как уходят на взлёт,
И числили рядом навечно ушедших,
И ветры смирялись, и плавился лёд
Мечтой сумасшедшей, мечтой сумасшедшей...

И если беда выставляла рога
И мчалась навстречу со злобою бычьей,
Победа была не куском пирога,
А кровной сестрой матадорской добычи.

Приходит признаний непрошеных срок:
Присягой на верность той солнечной лиге
Запретная нежность звучит между строк –
Зачитанных сторок недочитанной книги.
1979, Ирина Руднева

* * *
Снова лето машет кулаками,
вскачь зовёт пуститься босиком.
Умные вдруг стали дураками,
девушки читают Мураками
и флиртуют с каждым босяком.

Где-то горячится караоке,
кто-то кормит голубя с руки,
осуждая вслух свои пороки,
обивать заветные пороги
пьяницы бредут как бурлаки.

И в душе невольно подытожив
результаты прожитых им лет,
неказистый, сонный, краснорожий,
замирает в ужасе прохожий,
осознав, что он в душе поэт.

Дальний гром бабахнет как из пушки
и затихнет. В дворике ничьём,
где бельё ты держишь для просушки,
над вязаньем склонятся старушки
как лесные нимфы над ручьём.

***
Десять натикало. Дрыхнет провинция.
Как вам живется, почтенная публика?
В небе ночном – далеко как правительство –
светится круглая дырка от бублика.

Город сдается на милость противнику.
В окнах знамена приспущены смятые.
Кто бы ты ни был – давай, по полтиннику
выпьем за царство мое тридесятое!

Здесь раззвенелась река семиструнная,
как сумасшедшая, пахнет акация,
рыжая кошка с глазами безумными
жаждет взаимности. В общем, Аркадия.

Демон во мраке стенает над кручами.
Колокол в церкви беззвучно качается.
В тесной кошаре барашки курдючные
ссорятся на языке карачаевском.

Вечность черствеет надкушенным пряником.
Кроме дуэлей и делать-то нечего.
За чередой нескончаемых праздников
не отличается утро от вечера.

Шагом чеканным хмельного поручика
я обхожу переулки и площади:
все здесь постылое, все здесь не лучшее,
близкое, небезразличное, в общем-то.

Скрипнула ставенка. Стукнула форточка.
Сдержанный смех, а быть может, рыдание.
Медленно-медленно падает звездочка,
даже успеешь забыть про желание.

Из родника зачерпну приворотного
зелья – и время совсем остановится.
Тени поэтов из парка курортного
взяли привычку со мною здороваться.
Игорь Паньков

Улыбайтесь!

Стекают по ладоням и по крышам
капли, разбиваясь об асфальт
на части,
на крупицы серебра…
Собрать бы и раздать всё нищим,
уставшим верить в торжество добра.

Ныряют в небо люди в самолётах…
Бросают бомбы, умывают руки
и улыбаются при этом искромётно,
и обнимают жён после разлуки.

Не бойтесь! Улыбайтесь! Скоро лето!
Ещё немного – будем пахнуть солнцем,
песком,
дорогой, даже тёплым ветром;
по лужам будем бегать до рассвета,
разматывая улиц километры.

Ведь к тому времени и на чужих ладонях
свернутся раны, и засохнет кровь.
Юлия Папанова

* * *
Люди толпою бежали на выход,
жаждали славы, свободы и выгод,
хлеба и зрелищ, рецептов здоровья.
Каждый считал, что другие не ровня.
Слух прокатился, мол заперли двери,
и побежали все те, кто поверил.
Кто-то был сразу размазан по стенке.
Кто-то упал и расквасил коленки,
впрочем, упавших в момент затоптали.
Ужас, конечно, но это детали.
Главное то, что не ведали люди –
ВЫХОДА не было, НЕТ и не будет.
Ангелы, птичку поставив в журнале,
двери не заперли – замуровали...
Юрий Погорельский

***
Как гудок пароходный,
помани и балдей.
Хорошо быть свободным
от толпы, от идей.

Как в некошеном поле,
средь балованных трав,
пой, дичая от воли,
морду к солнцу задрав.

Не слуга, не провидец –
сын небес и морей.
Нет достойных правительств
и надёжных царей.

Есть в заброшенной даче
выше локтя рука.
И, счастливый, незрячий,
ты плывёшь сквозь века.

Не круги и квадраты.
Все в длину и в длину.
Зарываясь в закаты,
обрывая струну.

Молчание

Закатный луч на миг издалека
украдкою нет-нет да оглянётся.

Прошу у Бога –
пусть меня коснётся
опять, как в детстве,
мамина рука.

Я буду нем в последней тишине.
Пусть медленно наступит
равновесье.
Никто другой уже не нужен мне.
Её рука прикроет поднебесье.

...Теперь, когда одна земля права,
с которою меня навек связали,
покой молчанья – будут те слова,
которых мне при жизни
не сказали.

Два главных цвета

Есть у моря свои законы,
есть у моря свои повадки.
Море может быть то зелёным
с белым гребнем на резкой складке,
то без гребня – свинцово-сизым,
с мелкой рябью волны гусиной,
то задумчивым, светло-синим,
просто светлым и просто синим,
чуть колышимым лёгким бризом.
Море может быть в час заката
то лиловым, то красноватым,
то молчащим, то говорливым,
с гордой гривой в часы прилива.
Море может быть голубое.
И порою в ночном дозоре
глянешь за борт – и под тобою
то ли небо, а то ли море.
Но бывает оно и чёрным,
чёрным, мечущимся, покатым,
неумолчным и непокорным,
поднимающимся, горбатым,
в белых ямах, в ползучих кручах,
переливчатых, неминучих,
распадающихся на глыбы,
в светлых полосах мёртвой рыбы.
А какое бывает море,
если взор застилает горе?
А бывает ли голубое
море в самом разгаре боя,
в час, когда, накренившись косо,
мачты низко гудят над ухом
и натянутой ниткой тросы
перескрипываются глухо,
в час, когда у наклонных палуб
ломит кости стальных распорок
и, уже догорев, запалы
поджигают зарядный порох?
Кто из нас в этот час рассвета
смел бы спутать два главных цвета?!
И пока просыпались горны
утром пасмурным и суровым,
море виделось мне
то чёрным,
то – от красных огней –
багровым.

Прорубь

И вырубил прорубь,
а лёд – толщиною в три пальца.
Ты тоже попробуй.
Честнее нырнуть, чем трепаться.
И сразу всё ясно,
и по снегу ножки босые.
И будешь ты красным,
а может быть – белым и синим.
Шутили:
– Припайщик,
объелся ты, брат, беленою. –
Я странный купальщик.
Объелся я только войною.
Мне ночью не спится,
Я жёлтыми взрывами маюсь.
И, чтобы не спиться,
я с горя зимою купаюсь.
Григорий Поженян

Мигрант

Предвоенной весной он родился в горах,
там, где облаком бродит над гребнем Аллах.

Он растёт, занимается выпасом коз,
ждут его уже армия, свадьба, совхоз.

Но империя тихо уходит домой.
Рядом бой, и становится плохо с едой.

Он берёт у отца его старый рюкзак,
мать целует, и так покидает кишлак.

И до станции парня подвозит КАМАЗ
с перерывом в пути на ремонт и намаз.

Стаей юркой беспаспортных птиц
караван их проходит сквозь пару границ,

и в конце длинной лестницы рельсов и шпал
видит Кремль. Это значит – Казанский вокзал.

Видит город, который зачищен под нуль,
и его бьёт по почкам случайный патруль.

Он кирпичную кладку кладёт не спеша,
и хозяин не платит ему ни гроша.

И в Малаховке где-то он строит забор,
слышит ночью созвездий ликующий хор,

к продавщице ларька на свиданье спешит,
нож втыкает в него подмосковный фашист.

Он хрипит, но больница его не берёт,
он в ментовском «козле» на рассвете умрет.

Но зато в алычёвых хмельных небесах
уже ждут его Будда, Христос и Аллах.
Алексей Пустогаров

Ракушка

Я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и тысяч –
там, где моряна, солёными космами тычась,
будто старьевщица, вялым круженьем руки
перебирает пустые свои черепки,
там, где на солнце искрит перламутровой крошкой
хрусткий мысок за дощатой артельной сторожкой
и, желтоват, как медовый налив кураги,
катится к вечеру край курая и куги.
Я тебя выбрал из тысяч и тысяч ракушек -
хрупких ледышек, витушек, румяных простушек,
смуглых ладошек, сложённых играть в перстенек…
В сонмище томных красавиц – тебя подстерёг.
В солнечной пустоши, где, воспалённые солью,
крепко взялись в хоровод ставниковые колья,
я тебя выбрал из тысяч, и тысяч, и ты –
взвихренным кружевом окаменелого танца
кажешь бесстыдный испод розоватого глянца...
Кануло лето. Пусты твои недра, пусты.
Владмир Пучков

[ТАН]

Because you loved me

For all those times you stood by me
For all the truth that you made me see
For all the joy you brought to my life
For all the wrong that you made right
For every dream you made come true
For all the love I found in you
I'll be forever thankful baby
You're the one who held me up
Never let me fall
You're the one who saw me through
Through it all

You were my strength when I was weak
You were my voice when I couldn't speak
You were my eyes when I couldn't see
You saw the best there was in me
Lifted me up when I couldn't reach
You gave me faith 'coz you believed
I'm everything I am
Because you loved me

You gave me wings and made me fly
You touched my hand I could touch the sky
I lost my faith, you gave it back to me
You said no star was out of reach
You stood by me and I stood tall
I had your love, I had it all
I'm greatful for each day you gave me
Maybe I don't know that much
But I know this much is true
I was blessed because I was loved by you

You were my strength when I was weak
You were my voice when I couldn't speak
You were my eyes when I couldn't see
You saw the best there was in me
Lifted me up when I couldn't reach
You gave me faith 'coz you believed
I'm everything I am
Because you loved me

You were always there for me
The tender wind that carried me
A light in the dark shining your love into my life
You've been my inspiration
Through the lies you were the truth
My world is a better place because of you

You were my strength when I was weak
You were my voice when I couldn't speak
You were my eyes when I couldn't see
You saw the best there was in me
Lifted me up when I couldn't reach
You gave me faith 'coz you believed
I'm everything I am
Because you loved me

(простите, что не по-русски. Очень мне эта песня нравится. Ну а ее и перевод можно найти в инете, если что))

[Винни-Пух и все-все-все]

The Son of the Evening Star
Can it be the sun descending
O'er the level plain of water?
Or the Red Swan floating, flying,
Wounded by the magic arrow,
Staining all the waves with crimson,
With the crimson of its life-blood,
Filling all the air with splendor,
With the splendor of its plumage?
Yes; it is the sun descending,
Sinking down into the water;
All the sky is stained with purple,
All the water flushed with crimson!
No; it is the Red Swan floating,
Diving down beneath the water;
To the sky its wings are lifted,
With its blood the waves are reddened!
Over it the Star of Evening
Melts and trembles through the purple,
Hangs suspended in the twilight.
No; it is a bead of wampum
On the robes of the Great Spirit
As he passes through the twilight,
Walks in silence through the heavens.
Henry Wadswarth Longfellow, ‘The Song of Hiawatha’

Cын вечерней звезды
"То не солнце ли заходит
Над равниной водяною?
Иль то раненый фламинго
Тихо плавает, летает,
Обагряет волны кровью,
Кровью, падающей с перьев,
Наполняет воздух блеском,
Блеском длинных красных перьев?
Да, то солнце утопает,
Погружаясь в Гитчи-Гюми;
Небеса горят багрянцем,
Воды блещут алой краской!
Нет, то плавает фламинго,
В волны красные ныряя;
К небесам простер он крылья
И окрасил волны кровью!
Огонек Звезды Вечерней
Тает, в пурпуре трепещет,
В полумгле висит над морем.
Нет, то вампум серебрится
На груди Владыки Жизни,
То Великий Дух проходит
Над темнеющим закатом!
Генри Лонгфелло, “Песнь о Гайавате”, перевод Ивана Бунина

[Виктор]

Много лет назад – не надейся, не промолчу, –
На твои глаза я летела, как на свечу.
По реке, стекавшей из разрезанных жил,
Ты, качаясь, плыл в океан, позабыв, что жил.

Твой кораблик – тусклое лезвие «Ленинград» –
В жёлто-красной ванной ногой раздавил медбрат.
Ты был тот Колумб, что пришёлся не ко двору.
В неотложке врачи откачали тебя к утру.

И Америка – та, до которой ты не доплыл,
Стёрла имя твоё с листа, остужая пыл.
Но, когда ты плыл в никуда зелёной водой,
Ты был счастлив тогда – ты был тогда молодой.

Ты кричал: «Я тут!» – ну, припомни, не поленись,
А тебе отвечали: «Нельзя, дурачок, вернись!»
А тебе отвечали: «Постой, ещё не пора.
Потерпи, и заново жить начинай с утра».

Только я молчала, глядела в густой туман,
За которым – стеклом бутылочным – океан.

Китай

1.
А мне говорят: в Китае снег – крыши, и весь бамбук
мне нравится один человек, но он мне не друг, не друг
столкнёт и скажет – давай взлетай, – а я не могу летать
и я ухожу внутри в Китай, и там меня не достать

я там сижу за своей Стеной, и мне соловей поёт,
он каждый вечер поёт весной, ни капли не устаёт
у соловья золочёный клюв, серебряное крыло
поэтому мне говорить «люблю» нисколько не тяжело

внутри шелкопряд говорит: пряди, – и я тихонько пряду
снаружи в Стену стучат: приди, – и я, конечно, приду
в груди шуршит этот майский жук, хитиновый твёрдый жук
и я сама себя поддержу, сама себя поддержу

стоишь, качаешься – но стоишь, окошко в снегу, в раю
на том окошке стоит малыш и смотрит, как я стою
за той Великой Китайской Стеной, где нет вокруг никого,
стоит в рубашечке расписной, и мама держит его

2.
Колокольчик – голос ветра – на китайском красном клёне
мне сказал татуировщик: будет больно, дорогая
он собрал свои иголки, опустившись на колени
на его лопатках птица вдаль глядела, не мигая

он достал большую книгу в тростниковом переплёте
будет больно, дорогая, выбирай себе любое:
хочешь – спящего дракона, хочешь – бабочку в полете:
это тонкое искусство именуется любовью

я его коснулась кожи, нежной, смуглой и горячей
точно мёд, в бокале чайном разведённый с красным перцем
будет больно, дорогая! – я не плачу, я не плачу,
я хочу такую птицу, на груди, вот здесь, над сердцем

...колокольчик – голос ветра – разбудил нас на рассвете
алым, жёлтым и зелёным дуновением Китая
было больно, больно, больно!.. но, прекрасней всех на свете,
на груди горела птица, никуда не улетая

***
Под нашим старым, усталым, остывшим небом
Все изменилось, панове, – дворы, бараки,
Запах пекарни, очереди за хлебом,
Галич на старой плёнке, сирень в овраге.

Что-то шепчу, бормочу, заклинаю слово
Или пространство – я и сама не слышу:
Дождь, переждав, обрушивается снова
Ритмами джаза на нашу ветхую крышу.

Луком своим золотым купидон-невежа
Издалека грозит, не решаясь – ближе.
Ах, золотой мой, где же ты раньше... где же?
Я бы сейчас жила, например, в Париже...

Что ж вы, панове, глядите все суше, глуше,
Что ж вы уходите, тускло блестя очками?
Разве забыли, как расцветали лужи,
В брызги разбитые женскими каблучками?

А ты, мой свет, – ах, плените меня, плените! –
Ты, кого все красавицы так любили?..
Ты в это время бредешь по другой планете,
Пыль подымая – груды лежалой пыли.

А на эмалевом синем чертоге рая
Больше не видно, панове, ни звёзд, ни окон,
Только чокнутый ангел ещё играет
В дудку, да чешет свой поседевший локон.

Дуй, золотой, ласкай мелодию нёбом,
Слёзы вплетая в дождь, зарядивший к ночи.
Эй, посмотри же вниз – я стою под небом
Всех одиноче, свет мой. Всех одиноче.
Родионова Ольга

* * *
Пока ты со мною рядом и наше объятье длится,
Мне снов не дадут отрадных, мне светлое не приснится.
Иное видеться будет – перроны, пустые хаты,
Закрытые двери, люди, не знающие – куда ты
И где ты... Пока мы вместе ночуем под пледом старым,
Я вздрагиваю от предвестья и вспыхиваю от кошмара,
Ты гладишь мой пот озябший, ты пахнешь травой и ситцем,
Ты сон забираешь страшный, целуя меня в ресницы.

Но, если в зените рая какой-нибудь жернов острый
Нас надвое разломает и сделает плоть сиротской,
То каждый, кровеня ночью в подушку тяжёлой дрёмой,
Увидит поодиночке счастливый пейзаж знакомый,
Где всякой приметы хватит уверовать в сон, как в правду,
Где так же теплы объятья, и настежь дверь на веранду,
Где смуглой твоей ключицы касаюсь не только взглядом,
Где полдень июльский чистый, и чай золотистый с мятой.

* * *
По лесопарковой зоне бродя кругами,
Не удержусь и выдохну полной грудью –
Что, мол, скулишь-то, будет тебе другая!
Сердце в ответ насмешливо замигает:
Будет другая, а этой уже не будет.

Долго скрывала свою нелюбовь ко мне ты.
Вот дождались: титры ползут в финале
Мимо кафешки, где грызли шашлык дуэтом,
Мимо скамейки, где дожидались лета,
Мимо сугроба, где дурака валяли.

Ныне позорным дозором, один, неспешно
Тщусь обойти руины владений наших
И утешаюсь мыслью осточертевшей:
Будет другая, куда понежнее, нежность,
Будет другая, куда потеплее, тяжесть.

…Так ли когда-нибудь старичищей хворым
С жизнью прощаясь, подумаю неминуче:
«Что заскулил-то, другая поспеет скоро,
Как обещали пророки, куда покруче».

Но, потухающим оком окно пугая,
Где запоздавший снег скаты кровель студит,
К жизни прильну слезами, прижмусь губами,
Вспомнив: ну да, не замедлит придти другая,
Только такой уже никогда не будет.
Константини Рубинский

В горнице моей светло

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмёт ведро,
Молча принесёт воды...

Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниёт совсем.

Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень.
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!

Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе...

Поезд

Поезд мчался с грохотом и воем,
Поезд мчался с лязганьем и свистом,
И ему навстречу жёлтым роем
Понеслись огни в просторе мглистом.
Поезд мчался с полным напряженьем
Мощных сил, уму непостижимых,
Перед самым, может быть, крушеньем
Посреди миров несокрушимых.
Поезд мчался с прежним напряженьем
Где-то в самых дебрях мирозданья
Перед самым, может быть, крушеньем,
Посреди явлений без названья...
Вот он, глазом огненным сверкая,
Вылетает... Дай дорогу, пеший!
На разъезде где-то у сарая
Подхватил, понёс меня, как леший!
Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое, –
Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,
Мчусь куда-то с полным напряженьем,
Я, как есть, загадка мирозданья.
Перед самым, может быть, крушеньем
Я кричу кому-то: «До свиданья!»
Но довольно! Быстрое движенье
Всё смелее в мире год от году,
И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?
Николай Рубцов

Поглядев с колеса обозрения, из разбитых и ржавых кабин,
Закричать не моли дозволения – с чёрным небом один на один –
Под каким экзотическим соусом заскрежещет рычаг перемен…
Нарастание смертного голоса до пределов иных ойкумен
Для гортани обходится дорого. Обострённым чутьём нутряным
Распознай тот подлог, от которого разрывается карта страны.
Что спасёшь ты на острове крохотном? Ничего ты уже не спасёшь,
Пока с танковым лязгом и грохотом материк погружается в ложь.
Всенародно молящийся идолам, азиатской скулой на восток,
Отчий край, не постыдная выдумка – ты по-прежнему к чадам жесток
И меня, не жалея, отпустишь ты за пределы иных ойкумен,
Отчий край – аммиачные пустоши, штукатурка разрушенных стен.
У державы железные правила – спазм гортани да хруст костяной,
Не о том ли весь вечер картавило вороньё над кремлёвской стеной…
Меловой ли период, триасовый – на удачу черкни адресок,
Протыкая пятой фибергласовой застарелый арены песок.
Поэтической тешась обманкою, от какого удела бежим,
Пролетая над сбитою планкою, как фанера над градом чужим…
Валерий Рыльцов

[Винни-Пух и все-все-все]

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Александр Пушкин

На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.
Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фаянсовой тарелке
Рисунок вычерченный метко -
Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
***
О небо, небо, ты мне будешь сниться!
Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,
И день сгорел, как белая страница:
Немного дыма и немного пепла!
***
Silentium
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день
И пены бледная сирень
В мутно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту -
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста.
Останься пеной, Афродита,
И, слово, в музыку вернись,
И, сердце, сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито.
***
Скудный луч, холодной мерою,
Сеет свет в сыром лесу.
Я печаль, как птицу серую,
В сердце медленно несу.
Что мне делать с птицей раненой?
Твердь умолкла, умерла.
С колокольни отуманенной
Кто-то снял колокола.
И стоит осиротелая
И немая вышина -
Как пустая башня белая,
Где туман и тишина.
Утро, нежностью бездонное, -
Полуявь и полусон,
Забытье неутоленное -
Дум туманный перезвон…
***
Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.
Осип Мандельштам

Неизбежности не переча,
я в тайник её пристально вник.
Благодарствуй, минутная встреча,
благодарствуй, единственный миг.
Благодарствуй, потеря-утрата…
Как дитя, пальчик взявшее в рот,
жизнь меня потеряет когда-то,
поиграет и снова найдёт...
Владимир Леви

[Виктор]

Победила дружба. Списаны все убытки.
Хлопья снега валят за горизонт.
Написать стишок специально к такой открытке?
Не сезон.

В январе только прятаться, греться – ни губ, ни кожи, –
к ветру прислоняясь пустой спиной.
К непроизносимому вовсе боже
не посмеешь добавить мой.
Альбина Синёва

Всё просто

Встречаемся ровно в восемь. Вагон? Наверное, третий,
А может, четвёртый... Осень, а значит – темно и ветер
Натужно раздует щёки. И листья – раскисшим чаем.
На мокром асфальте строки «Сегодня. Тебя. Встречаю.»
И снова поверю в чудо, когда из вагона выйдешь,
схвачу твой багаж и буду от счастья кричать на идиш...
Давно уже было восемь... и девять... и десять ночи.
По площади ветер носит бумажных обрывков клочья,
и дождь ледяной полощет, и вторник вползает в среду...
Всё просто... Куда уж проще... «Прости. Но я не приеду».
Павел Смирнов

Старик

…Этот шаткий шаг при прямой спине,
и замявшийся воротник…
Плоскодонной лодкой на злой волне
по бульвару идёт старик.

Он гордится статью своих костей
и забытых женщин числом.
Он годится внукам чужих детей,
как верблюд или старый слон –

но не любит смех, и поборник схем,
и живёт, как велят врачи…
Он судья для всех, но на пользу всем
исключён из числа причин.

Он заспал грехи и счета закрыл.
Под неистовый стук часов
он с экранов цедит бразильский криль
через сивую ость усов.

…Этот серый день, этот день сырой
нахлобучил седой парик…
Бормоча порой, под морщин корой
по бульвару идёт старик.

Для него лучится с афиш Кобзон,
а с дешёвых листовок – вождь…
Он опять забыл в магазине зонт,
и поэтому будет дождь.

Медитация на красном георгине

В осеннего воздуха медленный ток
небрежной рукой вплетена паутина,
и мощный, раскидистый куст георгина
венчает прекрасный цветок.

Как слизень, в слепом летаргическом трансе
сквозь влажные дебри пластинчатой чащи
своё существо незаметно влачащий –
так взгляд, замирая на каждом нюансе,
скользит осторожно по зелени тёмной,
вдоль русел прозрачного терпкого сока,
сквозь тени и блики восходит истомно
к цветку без греха и порока.

Не темпера, не акварель, не сангина
смиренно творили цветок георгина,
но плотное масло, мазок за мазком.
Он алый, как крест на плаще паладина,
и тёмно-багрова его середина,
и с телом планеты извечно едина,
и звёздам он тоже знаком.

Он в душу вмещается полно и сразу,
и в ней позабытый восторг воскресает,
и пиршество глаза – на грани экстаза,
когда откровением вдруг потрясают
отшельника – лики на створках киота,
а кантора – громы классической фуги,
спартанца – кровавая рана илота,
любовника – лоно подруги.

Он цвета любви, полыхающей яро,
родник нестерпимого красного жара...
И поздние пчёлы стремятся к летку,
вкусив от его бескорыстного дара.
И солнце – сверкающей каплей нектара!
И первая чакра моя, муладхара,
раскрыта навстречу цветку!
Александр Соболев

Гляди – над парусами этажей,
как бы застряв в тугой воздушной плоти,
бесчисленное воинство стрижей
бесчинствует на бреющем полёте.
Когда кругом безоблачная синь –
какая сумасшедшая тревога,
какой атас у них на небеси –
скажи мне, милый Боже, ради Бога...
Присмотришься – а ничего и нет:
ни угадать, ни позабыть, ни вспомнить.

И только-то – инверсионный след,
косой чертой перечеркнувший полдень.

Так погуби меня, но разреши
жить этой жизнью без стыда и гнева,
где чудеса тревожны, и стрижи
к земле притягивают небо.

* * *
...И вдруг прольётся, как из чаши,
непоправимо белый свет,
сухой и звонкий, чуть горчащий -
и живы все, и смерти нет.
И пласт подтаявшего снега,
под тяжестью своей осев
и выдохнув, сорвётся с неба -
и страха нет, и рядом все.

И тут же встрепенется зыбко
и дрогнет крыльями в пыльце
новорождённая улыбка
на запрокинутом лице
цветка. Ну что ж, и ты не бойся,
иди в полуденной росе
туда, где смерть почила в бозе
и живы – все.

Начало

Отгремят ромашковые громы
и закаты выгорят дотла.
Ничего не остаётся, кроме
горстки беспокойного тепла.
Разверни тугой небесный свиток –
видишь на изломе бытия
рой частиц, в одно сиянье слитых?
Это ты, родная. Это я.

Это я, охотившийся с волчьей
стаей на медведя-шатуна, –
плавились снега, и била в очи
низкая багровая луна.
Это ты, идущая на нерест
по теченью пересохших рек, –
мой соблазн, смятение и ересь,
чудо, оправдание и грех.

Но когда,
на атомы расколот,
мир, что прежде назывался «мы»,
разлетится, набирая скорость
света – а, быть может, скорость тьмы –
словно неприкаянное семя,
на семи чудовищных ветрах
без остатка, наравне со всеми
упадём в живородящий прах.

Потому что сумасшедшей крови,
наобум сплетающей тела,
ничего-то и не нужно, кроме
горстки безымянного тепла –
вереска цветущего и мяты,
нежности, тревоги и стыда
и дороги в поле, где не смяты
лютики, ромашки, резеда…
Алексей Сомов

Алкоголиада

От восхода до заката,
от заката до восхода
пьют мускаты
музыканты
из гнусавого фагота.

За кулисною рутиной,
под Сиксинскою мадонной
спирт
лакают
балерины
из картонного бидона.

В дни торжеств, парадов алых
под самой Двоцовой Аркой
ветераны-генералы
из фуражек
пьют
солярку.

Улыбаясь деликатно,
после конференций кратких
дилетанты-делегаты
дуют
хинные экстракты.

За сазонов, за покосы,
за сезонную декаду,
председатели колхозов
пьют
одеколон
“Эллада”.

Бросив рваный рубль на стойку,
из занюханных стаканов
пьют чесночную настойку
Аджубей с Хачатуряном.

Ткнувшись в яму за вагоном,
в состоянии хорошем,
пьют министры самогонку
их малиновой галоши.

Опустив сиденье “ЗИМ”-а,
своего,
ликуя ликом,
пьет свинарка тетя Зина
сладколипкую наливку.

У окошка, понемножку
ром, стоградусности старой,
тянет внук матроса Кошки,
кочегар с буксира “Сталин”.

В голубых апартаментах -
восемь комнат, кухня, ванна -
грузчик
пьет
портвейн
и вермут
из бокала и стакана.

Пьет ликер ассенизатор
из хрустального графина.

Лишь пропойцы
пьют
нарзаны
с баклажаном сизо-синим.

О, вожди алкоголизма!
Красноклювые фазаны!
Стали крепче обелисков
вы, пропойцы, от нарзанов.

Кузнечик

Ночь над гаванью стеклянной,
над водой горизонтальной...
Ночь на мачты возлагает
Купола созвездий.
Что же ты не спишь, кузнечик?
Металлической ладошкой
по цветам стучишь, по злакам,
по прибрежным якорям.
Ночью мухи спят и маги,
спят стрекозы и оркестры,
палачи и чипполино,
спят врачи и червяки.
Только ты стучишь, кузнечик,
металлической ладошкой
по бутонам, по колосьям,
по прибрежным якорям.
То ли воздух воздвигаешь?
Маяки переключаешь?
Лечишь ночь над человеком?
Ремонтируешь моря?
Ты не спи, не спи, кузнечик!
Металлической ладошкой
по пыльце стучи, по зернам,
по прибрежным якорям!
Ты звени, звени, кузнечик!
Это же необходимо,
чтобы хоть один кузнечик
все-таки -
звенел!
Виктор Соснора

Барабанная
(Из поэмы «Первомартовцы»)

Царь един, и Господь един,
И России от века дан
Алексеевский равелин,
Аракчеевский барабан.

Аракчеев давно помре.
Но как прежде, гулок туман,
И стучит, стучит на заре
Аракчеевский барабан.

Пётр в Европу рубил окно,
Мы заделали вновь - zehr gut!
В барабанах дыры давно,
Их латают, и снова бьют.

Барабанщик давно вспотел,
Но вовсю барабаны бьют:
Кто там равенства захотел?!
И в полки студентов сдают.

Не хотите ниже травы?
Вас тревожат судьбы страны?
Но зато уж в казарме вы
Одинаковы и равны!

Все построены в серый ряд.
Всё глушит барабанный бой.
Что же будет с тобой, солдат,
С барабанной твоей судьбой?

Корка хлеба, да кваса жбан -
Послужи царю и стране!
Лупят палочки в барабан,
А шпицрутены - по спине!

Вот и равенство вам дано,
Вам капрал являет пример -
Чтобы все на лицо одно,
Чтобы всё - на один манер!

Вы такого хотели? Нет?
Барабаны твердят, не лгут,
Что российский интеллигент -
Детонатор народных смут.

Барабан! И построен взвод.
Барабан! И ряды равны.

Отправляем совесть страны
С барабаном
На эшафот!
Василий Бетаки

Гумилев

Три недели мытарились:
Что ни ночь, то допрос...
И не врач, не нотариус,
Напоследок - матрос!..

Он вошел черным парусом,
Уведет в никуда...
Вон болтается маузер
Поперек живота.

Революция с гидрою
Расправляться велит.
То наука не хитрая,
Если в гидрах - пиит...

Ты пошел, вскинув голову,
Словно знал наперед:
Будет год - флотский "чоновец"
Горшей смертью помрет.

Гордый, самоуверенный
Охранитель основ,
Знал, какой современников
Скоро схватит озноб!...

... Вроде пулям не кланялись,
Но зато наобум
Распинались и каялись
На голгофах трибун.

И спивались, изверившись,
И рыдали взасос,
И стрелялись, и вешались,
А тебе - не пришлось!

Царскосельскому Киплингу
Пофартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь.

... Ни болезни, ни старости,
Ни измены себе
Не изведал...
И в августе
В 21-м -
к стене

Встал, холодной испарины
Не стирая с чела,
От позора избавленный
Петроградской ЧК.
1967, Владимир Корнилов

Счастье моё

Легче крыла комариного
счастье моё:
тонк – и оборвалось.
С силой я сжала рябиновую
липкую гроздь,
сжала и сжалась сама,
свилась плющом –
что же тебе ещё?
что же тебе ещё?
Анастасия Строкина

[Винни-Пух и все-все-все]

На распутье в диком древнем поле
Черный ворон на кресте сидит.
Заросла бурьяном степь на воле,
И в траве заржавел старый щит.
На распутье люди начертали
Роковую надпись: "Путь прямой
Много бед готовит, и едва ли
Ты по нем воротишься домой.
Путь направо без коня оставит -
Побредешь один и сир, и наг, -
А того, кто влево путь направит,
Встретит смерть в незнаемых полях."
Жутко мне! Вдали стоят могилы...
В них былое дремлет вечным сном...
"Отзовися, ворон чернокрылый!
Укажи мне путь в краю глухом."
Дремлет полдень. На тропах звериных
Тлеют кости в травах. Три пути
Вижу я в желтеющих равнинах...
Но куда и как по ним идти!
Где равнина дикая граничит?
Кто, пугая чуткого коня,
В тишине из синей дали кличет
Человечьим голосом меня?
И один я в поле, и отважно
Жизнь зовет, а смерть в глаза глядит...
Черный ворон сумрачно и важно,
Полусонный, на кресте сидит.
***
Голубое основанье,
Золотое острие...
Вспоминаю зимний вечер,
Детство раннее мое.
Заслонив свечу рукою,
Снова вижу, как во мне
Жизнь рубиновою кровью
Нежно светит на огне.
Голубое основанье,
Золотое острие...
Сердцем помню только детство:
Все другое - не мое.
***
В горах
Поэзия темна, в словах невыразима:
Как взволновал меня вот этот дикий скат.
Пустой кремнистый дол, загон овечьих стад,
Пастушеский костер и горький запах дыма!
Тревогой странною и радостью томимо,
Мне сердце говорит: «Вернись, вернись назад!» —
Дым на меня пахнул, как сладкий аромат,
И с завистью, с тоской я проезжаю мимо.
Поэзия не в том, совсем не в том, что свет
Поэзией зовет. Она в моем наследстве.
Чем я богаче им, тем больше — я поэт.
Я говорю себе, почуяв темный след
Того, что пращур мой воспринял в древнем детстве:
— Нет в мире разных душ и времени в нем нет!
***
Льет без конца. В лесу туман.
Качают елки головою:
"Ах, Боже мой!" - Лес точно пьян,
Пресыщен влагой дождевою.
В сторожке темной у окна
Сидит и ложкой бьет ребенок.
Мать на печи,- все спит она,
В сырых сенях мычит теленок.
В сторожке грусть, мушиный гуд...
- Зачем в лесу звенит овсянка,
Грибы растут, цветы цветут
И травы ярки, как медянка?
Зачем под мерный шум дождя,
Томясь всем миром и сторожкой,
Большеголовое дитя
Долбит о подоконник ложкой?
Мычит теленок, как немой,
И клонят горестные елки
Свои зеленые иголки:
"Ах, Боже мой! Ах, Боже мой!"
***
Молодость
В сухом лесу стреляет длинный кнут,
В кустарнике трещат коровы,
И синие подснежники цветут,
И под ногами лист шуршит дубовый.
И ходят дождевые облака,
И свежим ветром в сером поле дует,
И сердце в тайной радости тоскует,
Что жизнь, как степь, пуста и велика.
***
Нет солнца, но светлы пруды,
Стоят зеркалами литыми,
И чаши недвижной воды
Совсем бы казались пустыми,
Но в них отразились сады.
Вот капля, как шляпка гвоздя,
Упала - и, сотнями игол
Затоны пруда бороздя,
Сверкающий ливень запрыгал -
И сад зашумел от дождя.
И ветер, играя листвой,
Смешал молодые березки,
И солнечный луч, как живой,
Зажег задрожавшие блестки,
А лужи налил синевой...
Вон радуга... Весело жить
И весело думать о небе,
О солнце, о зреющем хлебе
И счастьем простым дорожить;
С открытой бродить головой,
Глядеть, как рассыпали дети
В беседке песок золотой...
Иного нет счастья на свете...
***
У ворот Сиона, над Кедроном,
На бугре, ветрами обожженном,
Там, где тень бывает от стены,
Сел я как-то рядом с прокаженным,
Евшим зерна спелой белены.
Он дышал невыразимым смрадом,
Он, безумный, отравлялся ядом,
А меж тем, с улыбкой на губах,
Поводил кругом блаженным взглядом,
Бормоча: «Благословен аллах!»
Боже милосердный, для чего Ты
Дал нам страсти, думы и заботы,
Жажду дела, славы и утех?
Радостны калеки, идиоты,
Прокаженный радостнее всех.
***
Заплакали чибисы, тонко и ярко
Весенняя светится синь,
Обвяла дорога, где солнце - там жарко,
Сереет и сохнет полынь.
На серых полях - голубые озера,
На пашнях - лиловая грязь.
И чибисы плачут - от света, простора.
От счастия - плакать, смеясь.
***
Кадильница
В горах Сицилии, в монастыре забытом,
По храму темному, по выщербленным плитам,
В разрушенный алтарь пастух меня привел,
И увидал я там: стоит нагой престол,
А перед ним, в пыли, могильно-золотая,
Давно потухшая, давным давно пустая,
Лежит кадильница - вся черная внутри
От угля и смолы, пылавших в них когда-то...
Ты, сердце, полное огня и аромата,
Не забывай о ней. До черноты сгори.
Иван Бунин

[Виктор]

«Не смотри в одну точку: сойдёшь с ума», –
говорила мне мама. Была зима
и мелькал за окном лопоухий снег,
и стоял на дворе двадцать первый век.
Он стоял, как коломенская верста,
заставляя покрепче смыкать уста.
И крещенская стужа гнала в дома
населенье посёлка. Была зима,
как и сказано выше, но выше нет
ничего о том, сколь же тусклым цвет
был у неба, как быстро смеркалось. Мне
всё казалось, что жил я в иной стране.

На материю время влияло так.
А в стране был, как выяснилось, бардак:
воровали наместники, пил народ.
Но весна уж маячила у ворот,
упраздняя всё то, что я выше рёк,
всё, за что волновался и что стерёг
от глумливого взора толпы зевак.
Оказалось, я зря волновался так.
Ибо в наших краях и весной мороз,
словно драющий палубу злой матрос,
лакирует лужи, творя гололёд,
и при этом алчно глядит вперёд.

***
Превращаясь в лохмотья, шуршит листва
по бульварам, уставшим от беготни.
Солнце, на человека взглянув едва,
покрывается пятнами. В эти дни
небосвод расплывается, как обман
зренья, действуя в целях отвода глаз.
А у тех только, было, возник роман
с облаками, плывущими напоказ.
Эти клочья погоды, мечты стрельца,
поплавки беззаботного рыбака, –
словно близкого друга черты лица
вспоминаешь издалека.
Ночью сердце постукивает тайком,
как собака, грызущая кость.
На холодной лестнице босиком
мнётся возле дверей запоздалый гость.
Обречённого маятника шаги
раздаются в шахматной тишине
меблирашек, где не видать ни зги,
чтобы тело, с мурашками по спине,
вспоминало, что где-то была душа,
занавески меняла, звала с собой
в некий рай, состоящий из шалаша
и любви, пока сердце не дало сбой.
Отказаться не в силах от барахла,
роговица подёрнута пеленой,
листопадом обрызганного стекла.
За стеклом только слякоть и перегной,
отсыревший табак, прошлогодний прах,
изваянья покойников в полный рост –
в том саду, где не слышно работы прях,
когда в голых ветвях умолкает дрозд.

***
Зима, как наказанье за грехи,
закончится восстанием реки,
когда та разобьёт оковы льда.
Ведь это правда, госпожа Вода.

Ты ведаешь о смысле бытия
гораздо больше, чем способен я
вообразить. Поэтому скажи,
зачем существованью рубежи.

Скажи, покуда лёд ещё стоит
на полюсах, античен как Аид.

Увидеть оный иногда во сне
случается тому, кто по весне
бывает рад явлению грачей
до слёз, которых нету горячей.

Они зажгут искристые снега
затем, чтобы скорее шла шуга,
менялись очертания земли
и нежные подснежники цвели.

Подобное желание тепла
смешно по эту сторону стекла,
в квартире с электрическим огнём,
который добывая спину гнём.

Мечта колонизировать Тартар
осуществилась. Ядерный удар
придатку сырьевому не грозит.
И так напьётся нефти паразит.

Туземцы покричат ещё слегка
и выберут себе большевика, –
такого, чтобы родину любил
да казнокрадам головы рубил.

Бить или бить – вот нынче в чём вопрос.
И снова на ветру шумит рогоз,
деревья гнутся. Только холода
стоят и в небе – тусклая балда.

По ходу, зря старался Прометей.
Внизу должно быть всё как у людей.
Однако снедь, добытая в поту
лица, не побеждает темноту

за шторами. В окно бросая взгляд,
точно бадью в колодец, ты навряд
ли что-нибудь оттуда почерпнёшь,
кроме бессонницы. Строку черкнёшь

и снова погружаешься во мглу
раздумья, как паук в своем углу.

Воистину, скорее бы зима
закончилась. Или сошла с ума:
растаяла, размякла, потекла
ручьями по ту сторону стекла.

***
Я время никуда не тороплю.
Я не курю ночами коноплю.

Бессонница не мучает меня:
я восхищён возможностями дня.

Не призрак, не поэт и не бунтарь,
я человек, я вам не инвентарь.

Верните же мне летнюю жару:
мне ваши холода не по нутру.

Да и снега не блещут новизной.
Если на то пошло, то лучше зной,

чем эти сопли, слякоть и грачи
на старых тополях, как басмачи.

Завтрак

Жуть яйца, разбитого всмятку,
сигаретный дымок над кружкой
с кофе. Склонные к беспорядку,
мысли бегают друг за дружкой.
Эти салки под звон посуды –
настоящая пытка бредом.
Эти вечные пересуды
с существом, чей язык не ведом.
Вячеслав Тюрин

Я желаю тебе эротических снов.
Я и сам в этих снах появиться готов.
Я тебе покажу небывалый стриптиз:
Я, танцуя, сниму свои плавки на бис,
А потом свою кожу сниму до костей,
Я башку с себя сброшу, мне тягостно с ней.
Но и это ещё не предел наготы:
Я разденусь до воздуха, до чистоты.
И к тебе полечу.
И вдохнёшь меня ты.

Детские вопросы

– Прошу, мамулечка, ответь:
А что такое «умереть»?
– Ах, боже мой, ну это, как
Пушистый Васька, твой хомяк:
Уснуть навеки, насовсем.
– Мамуль, а умирать зачем?

– Чтоб в Рай попасть. – А что за Рай?
– Рай – это расчудесный край.
Там горя нет и боли нет,
Там доброта, любовь и свет.
– А Васька там? – Наверно там.
– Пойдём туда скорее, мам!

* * *
Вон летит по небу птица.
Без больших летит амбиций.
Без высоких устремлений.
Без малейших представлений
О структуре атмосферы.
Без любви, надежды, веры.
Без ума и без таланта.
Без бабла и провианта.
Без моторчика внутри.
А летит, чёрт побери!

* * *
Я режу лук, я режу лук.
Ушла подруга, предал друг.
И стук ножа, как сердца стук.
Я режу лук, я режу лук…

За кругом круг, за кругом круг.
За горечь прошлых бед и мук.
За горечь будущих разлук.
Я режу, режу, режу лук.

Я режу лук, я лук крошу,
Другого дела не прошу.
Ведь жизнь, она, как винегрет:
Без лука в ней и вкуса нет!
Антип Ушкин

[Nikeyn]

Порой, бывает, незнакомый человек,
Живущий по ту сторону планеты?
Вдруг остановит твой безумный бег
Простым вопросом: Солнышко, ну где ты?
И сразу, в миг, становится теплей
От слов простых, пронизанных участьем
И в череде уныло-серых дней
Мелькнет луч солнца, разогнав ненастье

И тише боль. И легче на душе
И хочется дарить тепло другому,
Живущему в реальном мираже
Так далеко, но близкому такому…
И чувствуешь уверенность свою
И веришь в то, что нужен ты кому-то
А ведь стоял почти, что на краю
Отчаянья. Спасла тепла минута.

Давайте не скупиться на тепло:
Нам всем важны минуты пониманья
Пусть другу станет на душе светло
От нашего участья и вниманья...

Остановить хочу безумный бег
Слова мои улыбкою согреты
Родной мой, незнакомый человек
Грустить не надо...
Солнышко...Ну где ты

[Виктор]

Здесь и просторно, и высоко.
И к чайхане на берегу
сбегают мазанки посёлка
и замирают на бегу.

Чайханщик горд самим собою.
Постиг он звёздные миры.
Восходит в небо голубое
зелёный свет от пиалы.

Собака дремлет под навесом.
И с вечной думой о земном,
присев на корточки, невестка
разводит дым под казаном.

Здесь те же ниши, те же плошки.
И в центре низкого стола
ложится свежая лепешка.
Она по-прежнему кругла.

Всё моей памяти знакомо.
В снегу вершины. Этот быт.
Калитка. Дворик. Номер дома.
Лишь номер века позабыт.

Сентябрь

Приходит пора золотого пера.
Любимая,
осень стоит у двора.
Стоит, осыпается.
Завтра над ней
проплачет последний косяк журавлей.
На смену туманам придут холода.
В дождях проливных поплывут города.

Любимая,
осень стоит у двора.
У мистера Твистера денег гора.
В моём же владенье
мерцанье листвы.
Перо золотое, бумага
и Вы.
Да на столе деревянном полна
средь яблок осенних
бутылка вина.

...Осыплются дачи за городом шумным.
Уже к ноябрю приготовлены шубы.
И кто-то Вам пишет письмо из Москвы.
Конечно,
конечно, уедете Вы.
Вздыхаете к вечеру:
– Как я устала.
Как много листвы в эту осень опало.
И всё так печально.
И всё так нелепо.
Что делать, любимый?
Окончилось лето.

Люблю я последние дни сентября.
Скрипичным оркестром охваченный город.
Люблю эту свежесть
и ясность погоды.
Природа спокойно уходит в себя.

Уходит...
Как мало уверены мы
что все возвратится к нам после зимы.
В последних туманах скрипят флюгера.
Любимая,
осень стоит у двора.

Она в догоранье короткого дня.
Прощаньем овеяны кроны и лица.
Всё шепчет «прости»
и не может проститься.
И женщина горько целует меня.
Александр Файнберг (1939 – 2008)

Старуха

Сквозь утро в жакетике сером,
Укором расхожей молве,
Старуха-процентщица сквером
Бредёт с топором в голове.

Горька чужеродная ноша,
Тревожно глядит вороньё
И северный ветер ерошит
Остатки причёски её.

Деревья стоят по уставу,
Последней листвою дрожа;
И старчески ноют суставы,
И обух подёрнула ржа.

К чему все земные проценты
И знаки монетных дворов?
Планида её абстинентна
И тонус не очень здоров.

Зачем, негодяи и вруши,
Обёртками снов шебурша,
Мы ставим в заклад наши души
И бьёмся в плену барыша?

Ужель, чтобы после с досады,
О бедной душе отскорбев,
Махнуть топором по глиссаде,
Угробив старушку в себе?

Чтоб после вот так же вдоль сквера
Веками бродила она –
Прибитая нами химера,
Топорная наша вина.

Не лучше ль, сюжету переча,
Прервать опостылевший спор:
Шагнуть старушонке навстречу
И выдернуть гадкий топор?

Общественность нас не осудит
И вызовет даже «ноль три»…
Ведь что-то хорошее в людях
Ещё сохранилось внутри!
Феликс Хармац

Ангел из Чертаново

Солнце злилось и билось оземь,
Никого не щадя в запале.
А когда объявилась осень,
У планеты бока запали,
Птицы к югу подбили клинья,
Откричали им вслед подранки,
А за мной по раскисшей глине
Увязался ничейный ангел.

Для других и не виден вроде,
Пол-словца не сказав за месяц,
Он повсюду за мною бродит,
Грязь босыми ногами месит.
А в груди его хрип, да комья –
Так простыл на земном граните…
И кошу на него зрачком я:
Поберёг бы себя, Хранитель!

Что забыл ты в чужих пределах?
Что тебе не леталось в стае?
Или ты для какого дела
Небесами ко мне приставлен?
Не ходил бы за мной пока ты,
Без того на ногах короста,
И бока у Земли покаты,
Оступиться на ней так просто.

Приготовит зима опару,
Напечёт ледяных оладий,
И тогда нас уже на пару
Твой начальник к себе наладит...
А пока подходи поближе,
Вот скамейка – садись, да пей-ка!
Это всё, если хочешь выжить,
Весь секрет – как одна копейка.

И не думай, что ты особый,
Подкопчённый в святом кадиле.
Тут покруче тебя особы
Под терновым венцом ходили.
Мир устроен не так нелепо,
Как нам чудится в дни печали,
Ведь земля — это то же небо,
Только в самом его начале.

Субботнее

Любимая, сегодня выходной,
Позволь же сну ещё чуть-чуть продлиться,
Пока неугомонная столица
Ругается с метелью продувной.
Не вслушивайся в злые голоса,
Пускай зима за окнами долдонит,
А ты, нательный крестик сжав в ладони,
Поспи ещё хотя бы полчаса:
Полынных глаз своих не открывай,
Не уходи со сказочной дороги,
Пусть доедят твои единороги
Из тёплых рук волшебный каравай.
Дай доиграть все ноты трубачу,
Дай храбрецу управиться с драконом...
А я пока яичницу с беконом
Поджарю. И чаёк закипячу.

Катунь-река

По Катуни волны катят
За гружёною баржою.
Жмётся к ней скуластый катер,
Крытый охрою и ржою.
Он исходит жарким паром,
Он гремит гудком басовым...
И закат над этой парой
Словно маслом нарисован.

Полыхнул огонь причальный,
Подмигнул окрестным сёлам.
Зазвучал мотив печальный,
А за ним мотив весёлый.
Мы танцуем у ангара
Под гитару и гармошку –
И бессмертную «Шизгару»,
Надоевшую немножко.

Паутинка золотая
Облетает с небосклона.
Духи Горного Алтая
Нам кивают благосклонно.
Их удел не канул втуне,
Не растаял на закате:
По Катуни, по Катуни
Золотые волны катят.

Северная песня

Над Печорой ночь глухая –
Злым угаром из печи.
Заскучали вертухаи,
Лесорубы и бичи.
И уже не понарошку
Проклиная Севера,
Под мочёную морошку
И печёную картошку
Пьют с утра и до утра.

А по небу над Онегой,
Как разлившийся мазут,
Тучи грузные от снега
Чёрной ветошью ползут,
И беспутная морока
Укатала старый «ЗИЛ»...
Ведь не всякий путь от Бога,
А особенно дорога
По архангельской грязи.

Здесь не Ялта и не Сочи.
Даже, скажем, не Чита.
И народец, между прочим,
Тем, кто в Сочи – не чета:
Не архангелы, конечно,
Пьют в архангельской глуши,
Но по всем законам здешним
Помогать таким же грешным
Им – отрада для души.

Аты-баты, все дебаты
Прекращая до поры,
Взяли слеги и лопаты,
Разобрали топоры,
Пошутили: «Ты ж не катер!»,
Приподняли целиком,
Отнесли к надёжной гати –
И опять машина катит
С ветерком и с матерком.

И уже иной виною
Ощущается гульба
Там, где Северной Двиною
Причащается судьба,
Где любви на рваный рубль,
А на тысячу – тоски,
Где печные воют трубы
И гуляют лесорубы,
Как по скулам желваки.

Апокалипсис

На седьмом ли, на пятом небе ли,
Не о стол кулаком, а по столу,
Не жалея казённой мебели,
Что-то Бог объяснял апостолу,
Горячился, теряя выдержку,
Не стесняя себя цензурою,
А апостол стоял навытяжку,
И покорно потел тонзурою.

Он за нас отдувался, Каинов,
Не ища в этом левой выгоды.
А Господь, сняв с него окалину,
На крутые пошёл оргвыводы,
И от грешной Тверской до Сокола
Птичий гомон стих в палисадниках,
Над лукавой Москвой зацокало,
И явились четыре всадника.

В этот вечер, приняв по разу, мы
Состязались с дружком в иронии,
А пока расслабляли разумы,
Апокалипсис проворонили.
Все понять не могли – живые ли?
Даже спорили с кем-то в «Опеле»:
То ли черти нам душу выели,
То ли мы её просто пропили.

А вокруг, не ползком, так волоком,
Не одна беда, сразу ворохом.
Но язык прикусил Царь-колокол,
И в Царь-пушке ни грамма пороха...
Только мне ли бояться адского?
Кочегарил пять лет в Капотне я,
И в общаге жил на Вернадского –
Тоже, та ещё преисподняя!

Тьма сгущается над подъездами,
Буква нашей судьбы – «ий-краткая».
Не пугал бы ты, Отче, безднами,
И без этого жизнь не сладкая.
Может быть, и не так я верую,
Без креста хожу под одеждою,
Но назвал одну дочку Верою,
А другую зову Надеждою.

Последний хиппи

Закатился в Неву Юпитер,
Воцарился взамен Меркурий.
Обнимая глазами Питер,
Старый хиппи сидит и курит.
У него голубые джинсы,
У него своя колокольня,
И на круглом значке Дзержинский,
Чтобы было ещё прикольней.

Мог бы к тёще уехать в Хайфу,
По Турину ходить и Риму,
Но ему ведь и здесь по-кайфу
Покурить на бульваре «Приму».
Внуки правы, что старый хрен он.
Небо плачет ему за ворот,
А на сердце бессмертный Леннон,
И хипповый гранитный город...

Время дождиком долбит в темя,
Мимо гордые ходят «готы».
Старый хиппи уже не в теме,
Хоть и все мы одной зиготы.
Он бы просто немного выпил,
Прогулялся проспектом Невским…
Но последнему в мире хиппи
Даже выпить сегодня не с кем.

В доме поэта

Пусто в доме – ни гроша, ни души.
Спит на вешалке забытый шушун.
Даже ветошь тишины не шуршит,
Лишь под ванной подозрительный шум.

То ли спьяну там застрял домовой –
Подвывал в трубе часов до пяти!
То ли слесарь не дружил с головой,
Взял, и вентиль не туда прикрутил.

Вот и всё. И только плесень тоски,
Да предчувствий нехороших игла.
И картошка закатила глазки,
На хозяина взглянув из угла.

Но ему-то что, гляди – не гляди,
Позабыв, что быт сермяжен и гол,
Ковыряется у века в груди,
Подбирая колокольный глагол.

И пульсирует, как жилка, строка,
Слог ясней и проще капли росы…
И плевать, что подошло к сорока,
Если Бог кладёт слова на язык.

Вместо штор на окнах лунный неон –
По стеклу небесной слёзкой течёт.
Пусто в доме. Только вечность и он.
И стихи. Всё остальное не в счет.

Проезжая мимо Салемской ведьмы

Дрожит устало
Вечерний воздух,
Домой скорее
Добраться мне бы.
Но отразились
В асфальте звёзды,
И мой троллейбус
Плывёт по небу.

Тычинке в пару
Найдётся пестик –
Закон природы
Универсален.
У юной ведьмы
На шее крестик,
Стоит у бара
И курит «Салем».

В надбровных дугах
Звон колокольцев –
Идёт охота
За беглым взглядом,
Играют пальцы,
Мерцают кольца,
Горчит улыбка
Лукавым ядом.

Но есть лекарства
И от лукавства –
Швейцар поодаль
Стоит набычась.
Он не подарит
Тебе полцарства,
Он сам охотник,
А не добыча.

А я и вовсе
Иная птица,
Меня троллейбус
Проносит мимо.
Усталый вечер
Мазнул по лицам
Неуловимо
Осенним гримом.

Кому направо,
Кому налево,
Моя ж дорога
Восходит к трону –
В воздушном замке
Ждёт королева
И чистит мелом
Мою корону.
Игорь Царев

[Nikeyn]

Разреши мне признаться в любви,
Я не буду просить ответа.
Просто слушай слова мои,
Благодарной я буду за это.
Мне не надо совсем ничего,
Я всё знаю, и в сказки не верю.
Все твердят: Проживешь без него!
Я же просто тобою болею.
Дай лекарство от грёз и от слёз,
Поцелуй в первый раз и в последний.
Мне не надо надолго, всерьёз.
Мне лишь вечер безоблачный летний.
Мне бы ночь, у небес на руках,
Только ты – твои губы и плечи.
Мне бы ночь провести в облаках,
И всё стало бы проще и легче.
Мне бы в сердце твоё заглянуть,
А потом всё забыть на рассвете,
Знаю разный с тобой у нас путь,
Только все мы немножечко дети.
Только хочется верить в обман,
Пусть лишь раз, но твоей быть любимой.
Погрузиться в прекрасный дурман,
И исчезнуть под страсти лавиной.