Стихи [каталог в первом сообщении]

[Talifa]

Потрясающе. Это я про Полозкову. На работе нельзя читать. Коллеги, они всё видят. )

[А.Смит]

Форма совершенна, содержание смутно. В общем, рыдай, Россия.

[Talifa]

Форма совершенна, содержание смутно. В общем, рыдай, Россия.

А у меня как раз притензии к форме есть. А содержание... А у вас не сносило голову от любви? Нет, не так спросила. У вас давно не сносило голову от любви? )

[А.Смит]

Увы, мне сие неведомо

[Talifa]

Увы, мне сие неведомо

Очень жаль. ) Желаю вам наступить на эти грабли. )) И не "мужчина тот, чьё сердце не было обожжено любовью к женщине!" (Джек Лондон).

[Oleg L]

Ирина, вы бы лучше спросили у Миши: "Уважаемый, а вы были женщиной?"
8O

[А.Смит]

ЭТО ВОТ ТАК ЧТО ЛИ????? да боже упаси...


- Сердце, мое сердце И. В. Гете, перевод В. Левика

Сердце, сердце, что случилось ?
Что смутило жизнь твою ?
Жизнью новой ты забилось,
Я тебя не узнаю.

Все прошло, чем ты пылало,
Что любило и желало,
Весь покой, любовь к труду,
Как попало ты в беду ?

( тут припев на немецком, однако)

Ах, спасите ! Ах, спасите !
Я сегодня сам не свой.
На чудесной, тонкой нити
Я пляшу, едва живой.

Жить в плену, в волшебной клетке,
Быть под башмаком кокетки !
Как позор такой снести ?
Ах, пусти, любовь, пусти !

( опять припев на немецком)

Сердце, сердце !
Ах, что случилось ?
Как попало ты в беду ?

( и снова по-немецки)

[Talifa]

Да. Помню. Тухманов, По волнам моей памяти.

Однако...

Но не хочу, о други, умирать.
Я жить хочу что б мыслить и страдать.


вот. поточнее нагуглила


Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино, - печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь.
И может быть - на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.

[Саняананда]

А я очень люблю Пушкина...

Сказка о золотом петушке

Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,
Жил-был славный царь Дадон.
С молоду был грозен он
И соседям то и дело
Наносил обиды смело;
Но под старость захотел
Отдохнуть от ратных дел
И покой себе устроить.
Тут соседи беспокоить
Стали старого царя,
Страшный вред ему творя.
Чтоб концы своих владений
Охранять от нападений,
Должен был он содержать
Многочисленную рать.
Воеводы не дремали,
Но никак не успевали:
Ждут, бывало, с юга, глядь, —
Ан с востока лезет рать.
Справят здесь, — лихие гости
Идут от моря. Со злости
Инда плакал царь Дадон,
Инда забывал и сон.
Что и жизнь в такой тревоге!
Вот он с просьбой о помоге
Обратился к мудрецу,
Звездочету и скопцу.
Шлет за ним гонца с поклоном.

Вот мудрец перед Дадоном
Стал и вынул из мешка
Золотого петушка.
«Посади ты эту птицу, —
Молвил он царю, — на спицу;
Петушок мой золотой
Будет верный сторож твой:
Коль кругом всё будет мирно,
Так сидеть он будет смирно;
Но лишь чуть со стороны
Ожидать тебе войны,
Иль набега силы бранной,
Иль другой беды незваной,
Вмиг тогда мой петушок
Приподымет гребешок,
Закричит и встрепенется
И в то место обернется».
Царь скопца благодарит,
Горы золота сулит.
«За такое одолженье, —
Говорит он в восхищенье, —
Волю первую твою
Я исполню, как мою».

Петушок с высокой спицы
Стал стеречь его границы.
Чуть опасность где видна,
Верный сторож как со сна
Шевельнется, встрепенется,
К той сторонке обернется
И кричит: «Кири-ку-ку.
Царствуй, лежа на боку!»
И соседи присмирели,
Воевать уже не смели:
Таковой им царь Дадон
Дал отпор со всех сторон!

Год, другой проходит мирно;
Петушок сидит всё смирно.
Вот однажды царь Дадон
Страшным шумом пробужден:
«Царь ты наш! отец народа! —
Возглашает воевода, —
Государь! проснись! беда!»
— Что такое, господа? —
Говорит Дадон, зевая: —
А?.. Кто там?.. беда какая? —
Воевода говорит:
«Петушок опять кричит;
Страх и шум во всей столице».
Царь к окошку, — ан на спице,
Видит, бьется петушок,
Обратившись на восток.
Медлить нечего: «Скорее!
Люди, на конь! Эй, живее!»
Царь к востоку войско шлет,
Старший сын его ведет.
Петушок угомонился,
Шум утих, и царь забылся.

Вот проходит восемь дней,
А от войска нет вестей;
Было ль, не было ль сраженья, —
Нет Дадону донесенья.
Петушок кричит опять.
Кличет царь другую рать;
Сына он теперь меньшого
Шлет на выручку большого;
Петушок опять утих.
Снова вести нет от них!
Снова восемь дней проходят;
Люди в страхе дни проводят;
Петушок кричит опять,
Царь скликает третью рать
И ведет ее к востоку, —
Сам не зная, быть ли проку.

Войска идут день и ночь;
Им становится невмочь.
Ни побоища, ни стана,
Ни надгробного кургана
Не встречает царь Дадон.
«Что за чудо?» — мыслит он.
Вот осьмой уж день проходит,
Войско в горы царь приводит
И промеж высоких гор
Видит шелковый шатёр.
Всё в безмолвии чудесном
Вкруг шатра; в ущелье тесном
Рать побитая лежит.
Царь Дадон к шатру спешит...
Что за страшная картина!
Перед ним его два сына
Без шеломов и без лат
Оба мертвые лежат,
Меч вонзивши друг во друга.
Бродят кони их средь луга,
По притоптанной траве,
По кровавой мураве...
Царь завыл: «Ох дети, дети!
Горе мне! попались в сети
Оба наши сокола!
Горе! смерть моя пришла».
Все завыли за Дадоном,
Застонала тяжким стоном
Глубь долин, и сердце гор
Потряслося. Вдруг шатёр
Распахнулся... и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.
Как пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
И она перед Дадоном
Улыбнулась — и с поклоном
Его за руку взяла
И в шатер свой увела.
Там за стол его сажала,
Всяким яством угощала;
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
И потом, неделю ровно,
Покорясь ей безусловно,
Околдован, восхищён,
Пировал у ней Дадон

Наконец и в путь обратный
Со своею силой ратной
И с девицей молодой
Царь отправился домой.
Перед ним молва бежала,
Быль и небыль разглашала.
Под столицей, близ ворот,
С шумом встретил их народ, —
Все бегут за колесницей,
За Дадоном и царицей;
Всех приветствует Дадон...
Вдруг в толпе увидел он,
В сарачинской шапке белой,
Весь как лебедь поседелый,
Старый друг его, скопец.
«А, здорово, мой отец, —
Молвил царь ему, — что скажешь?
Подь поближе! Что прикажешь?»
— Царь! — ответствует мудрец, —
Разочтемся наконец.
Помнишь? за мою услугу
Обещался мне, как другу,
Волю первую мою
Ты исполнить, как свою.
Подари ж ты мне девицу,
Шамаханскую царицу. —
Крайне царь был изумлён.
«Что ты? — старцу молвил он, —
Или бес в тебя ввернулся,
Или ты с ума рехнулся?
Что ты в голову забрал?
Я, конечно, обещал,
Но всему же есть граница.
И зачем тебе девица?
Полно, знаешь ли кто я?
Попроси ты от меня
Хоть казну, хоть чин боярской,
Хоть коня с конюшни царской,
Хоть пол-царства моего».
— Не хочу я ничего!
Подари ты мне девицу,
Шамаханскую царицу, —
Говорит мудрец в ответ.
Плюнул царь: «Так лих же: нет!
Ничего ты не получишь.
Сам себя ты, грешник, мучишь;
Убирайся, цел пока;
Оттащите старика!»
Старичок хотел заспорить,
Но с иным накладно вздорить;
Царь хватил его жезлом
По лбу; тот упал ничком,
Да и дух вон. — Вся столица
Содрогнулась, а девица —
Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
Царь, хоть был встревожен сильно,
Усмехнулся ей умильно.
Вот — въезжает в город он...
Вдруг раздался легкой звон,
И в глазах у всей столицы
Петушок спорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился... и в то же время
С колесницы пал Дадон —
Охнул раз, — и умер он.
А царица вдруг пропала,
Будто вовсе не бывало.
Сказка ложь, да в ней намек!
Добрым молодцам урок.

(с) Александр Сергеевич Пушкин

[Виктор]

Эх, Саня...
Решили хоть как-нибудь на хвост мне наступить?
Ну не понимает человек стихи (поэзию) или не любит - скажи: да фиг с ней, не для меня это, и успокойся. И НЕ читай! И, тем более, не трогай других, кому это интересно. Они же тебя не долбают, за то, что тебе поэзия пополам...
Но что ж это Вас, Саня, так достает тот факт, что стихи так или иначе нравятся мне? И Вы на меня за это наезжаете...
Как там у Маяковского?
"Что ни шаг - враг.
Вдрызг фонарь, враги - фонари.
Мне темно, так никто не гори".
Плохой признак, однако.

[А.Смит]

Однако...

Но не хочу, о други, умирать.
Я жить хочу что б мыслить и страдать.

А вот мне больше это нравится:

Пора, мой друг, пopa! покоя сердце просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.

Это в 35 лет-то! есть мнение, что он был неизлечимо болен подкрадывающимся безумием ("не дай мне бог сойти с ума") и продлевал свои дни какими-то дыхательными упражнениями.

[elina]

А в 36, похоже полегчало.

О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья,
Для чувств . . . . . .всего.
1836

Вообще, по-моему, Пушкин страдал хр. депрессией с сезонными обострениями. Поэтому, особенно осенью, во время меланхолии, и писал больше всего.

[Виктор]

Катя пашет неделю между холеных баб, до сведенных скул. В пятницу вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды, и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко и улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем-то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как Белый Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и былом. Одинока страшным, обидным, детским – отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету брешь. В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдеж – значит, все же чего-то ждешь.

Что ты хочешь – благую весть и на елку влезть? Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате херня война – она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь – так рассмешишь.

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь желт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тетка идет в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «Я сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у нее ни в одном глазу.

Катя думает – вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лед на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не попадает.

Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут.

Что-то колет, оно не действует, хоть убей. Сердце бьется в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой.

Тяжелого привезли, потасовка в баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в коридор.

Садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле. Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдет. Вот ведь долбанный идиот.

Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит – да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето. Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО. Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдает. Мама плакать перестает.

Загипсована правая до плеча и большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика – днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика.

Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она поймет».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать.

Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить. То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить.

Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. Катю кто-то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал.

Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна. Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.
Вера Полозкова

[Talifa]

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

И не поспоришь. ))

Сейчас буду афоризмами говорить. Наверно. Между желанием жить и желанием покоя течёт жизнь, как ток между плюсом и минусом. Наверно как-то так.

[Винни-Пух и все-все-все]

Едем бором, черными лесами.
Вот гора, песчаный спуск в долину.
Вечереет. На горе пред нами
Лес щетинит новую вершину.

И темным-темно в той новой чаще,
Где опять скрывается дорога,
И враждебен мой ямщик молчащий,
И надежда в сердце лишь на Бога,

Да на бег коней нетерпеливый,
Да на этот нежный и певучий
Колокольчик, плачущий счастливо,
Что на свете все авось да случай.
Иван Бунин

[Винни-Пух и все-все-все]

Занавес

Водопадами занавеса, как пеной -
Хвоей - пламенем - прошумя.
Нету тайны у занавеса от сцены:
(Сцена - ты, занавес - я).

Сновиденными зарослями (в высоком
Зале - оторопь разлилась)
Я скрываю героя в борьбе с Роком,
Место действия - и - час.

Водопадными радугами, обвалом
Лавра (вверился же! знал!)
Я тебя загораживаю от зала,
(Завораживаю - зал!)

Тайна занавеса! Сновиденным лесом
Сонных снадобий, трав, зeрн...
(За уже содрогающейся завесой
Ход трагедии - как - шторм!)

Ложи, в слезы! В набат, ярус!
Срок, исполнься! Герой, будь!
Ходит занавес - как - парус,
Ходит занавес - как - грудь.

Из последнего сердца тебя, о недра,
Загораживаю. - Взрыв!
Над ужа - ленною - Федрой
Взвился занавес - как - гриф.

Нате! Рвите! Глядите! Течет, не так ли?
Заготавливайте - чан!
Я державную рану отдам до капли!
(Зритель бел, занавес рдян).

И тогда, сострадательным покрывалом
Долу, знаменем прошумя.
Нету тайны у занавеса - от зала.
(Зала - жизнь, занавес - я).
23 июня 1923
Марина Цветаева

[Виктор]

Идешь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала — тоже!
Прохожий, остановись!

Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной,
И сколько мне было лет.

Не думай, что здесь — могила,
Что я появлюсь, грозя...
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!

И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!

Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед,—
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.

Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь,
Легко обо мне подумай,
Легко обо мне забудь.

Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли...
— И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
3 мая 1913, Коктебель

***
С большою нежностью — потому,
Что скоро уйду от всех, —
Я всё раздумываю, кому
Достанется волчий мех,

Кому — разнеживающий плед
И тонкая трость с борзой,
Кому — серебряный мой браслет,
Осыпанный бирюзой…

И все записки, и все цветы,
Которых хранить невмочь…
Последняя рифма моя — и ты,
Последняя моя ночь!

***
Милые спутники, делившие с нами ночлег!
Версты, и версты, и версты, и черствый хлеб...
Рокот цыганских телег,
Вспять убегающих рек -
Рокот...

Ах, на цыганской, на райской, на ранней заре -
Помните утренний ветер и степь в серебре?
Синий дымок на горе
И о цыганском царе -
Песню...

В черную полночь, под пологом древних ветвей,
Мы вам дарили прекрасных - как ночь - сыновей,
Нищих - как ночь - сыновей...
И рокотал соловей -
Славу.

Не удержали вас, спутники чудной поры,
Нищие неги и нищие наши пиры.
Жарко пылали костры,
Падали к нам на ковры -
Звезды...

***
Заря пылала, догорая,
Солдатики шагали в ряд.
Мне мать сказала, умирая:
- Надень мальчишеский наряд.

Вся наша белая дорога
У них, мальчоночков, в горсти.
Девчонке самой легконогой
Всё ж дальше сердца не уйти!

...И если сердце, разрываясь,
Без лекаря снимает швы, -
Знай, что от сердца - голова есть,
И есть топор - от головы...
Июнь 1920

***
Соперница, а я к тебе приду
Когда-нибудь, такою ночью лунной,
Когда лягушки воют на пруду
И женщины от жалости безумны.

И, умиляясь на биенье век
И на ревнивые твои ресницы,
Скажу тебе, что я - не человек,
А только сон, который только снится.

И я скажу: - Утешь меня, утешь,
Мне кто-то в сердце забивает гвозди!
И я скажу тебе, что ветер - свеж,
Что горячи - над головою - звезды...
8 сентября 1916

***
Веселись, душа, пей и ешь!
А настанет срок —
Положите меня промеж
Четырех дорог.

Там где во поле, во пустом
Воронье да волк,
Становись надо мной крестом,
Раздорожный столб!

Не чуралася я в ночи
Окаянных мест.
Высоко надо мной торчи,
Безымянный крест.

Не один из вас, други, мной
Был и сыт и пьян.
С головою меня укрой,
Полевой бурьян!

Не запаливайте свечу
Во церковной мгле.
Вечной памяти не хочу
На родной земле.
4 апреля 1916
Цветаева Марина

[Виктор]

Весеннее

Я шёл, весёлый и нескладный,
Почти влюблённый, и никто
Мне не сказал в дверях парадных,
Что не застёгнуто пальто.

Несло весной и чем-то тёплым,
А от слободки, по низам,
Шёл первый дождь,
Он бился в стёкла, по
Гремел в ушах,
Слепил глаза,
Летел,
Был слеп наполовину,
Почти прямой. И вместе с ним
Вступала боль сквозная в спину
Недомоганием сплошным.

В тот день ещё цветов не знали,
И лишь потом на всех углах
Вразбивку бабы торговали,
Сбывая радость второпях.
Ту радость трогали и мяли,
Просили взять,
Вдыхали в нос,
На грудь прикалывали,
Брали
Поштучно,
Оптом
И вразнос.
Её вносили к нам в квартиру,
Как лампу, ставили на стол,
Лишь я один, должно быть, в мире
Спокойно рядом с ней прошёл.

Я был высок, как это небо,
Меня не трогали цветы.
Я думал о бульварах, где бы
Мне встретилась случайно ты,
С которой я лишь понаслышке,
По первой памяти знаком –
Дорогой, тронутой снежком,
Носил твои из школы книжки.

Откликнись, что ли?
Только ветер
Да дождь, идущий по прямой...
А надо вспомнить –
Мы лишь дети,
Которых снова ждут домой,
Где чай остыл,
Черствеет булка...
Так снова жизнь приходит к нам
Последней партой,
Переулком,
Где мы стояли по часам...
Так я иду, прямой, просторный,
А где-то сзади, невпопад,
Проходит детство, и валторны
Словами песни говорят.

Мир только в детстве первозданен,
Когда себя не видя в нём,
Мы бредим морем, поездами,
Раскрытым настежь в сад окном,
Чужою радостью, досадой,
Зелёным льдом балтийских скал
И чьим-то слишком белым садом,
Где ливень яблоки сбивал.

Пусть неуютно в нём, неладно,
Нам снова хочется домой,
В тот мир простой, как лист тетрадный,
Где я прошёл, большой, нескладный
И удивительно прямой.
1938

Август

Я полюбил весомые слова,
Просторный август, бабочку на раме
И сон в саду, где падает трава
К моим ногам неровными рядами.

Лежать в траве, желтеющей у вишен,
У низких яблонь, где-то у воды,
Смотреть в листву прозрачную
И слышать,
Как рядом глухо падают плоды.

Не потому ль, что тени не хватало,
Казалось мне: вселенная мала?
Движения замедленны и вялы,
Во рту иссохло. Губы как зола.
Куда девать сгорающее тело?
Ближайший омут светел и глубок –
Пока трава на солнце не сгорела,
Войти в него всем телом до предела
И ощутить подошвами песок!
И в первый раз почувствовать так близко
Прохладное спасительное дно –
Вот так, храня стремление одно,
Вползают в землю щупальцами корни,
Питая щедро алчные плоды
(А жизнь идёт!), – всё глубже и упорней
Стремление пробиться до воды,
До тех границ соседнего оврага,
Где в изобилье, с запахами вин,
Как древний сок, живительная влага
Ключами бьёт из почвенных глубин.

Полдневный зной под яблонями тает
На сизых листьях тёплой лебеды.
И слышу я, как мир произрастает
Из первозданной матери – воды.
1939

После ливня

Когда подумать бы могли вы,
Что, выйдя к лесу за столбы,
В траву и пни ударит ливень,
А через час пойдут грибы?
И стало б видно вам отселе,
Лишь только ветви отвести,
Когда пойдёт слепая зелень
Как в лихорадке лес трясти.
Такая будет благодать
Для всякой твари! Даже птицам
Вдруг не захочется летать,
Когда кругом трава дымится,
И каждый штрих непостоянен,
И лишь позднее – тишина...
Так ливень шёл, смещая грани,
Меняя краски и тона.
Размыты камни. Словно бивни,
Торчат они, их мучит зуд;
А по земле, размытой ливнем,
Жуки глазастые ползут.
А детвора в косоворотках
Бежит по лужам звонким, где,
Кружась, плывёт в бумажных лодках
Пристрастье детское к воде.
Горит земля, и пахнет чаща
Дымящим пухом голубей,
И в окна входит мир, кипящий
Зелёным зельем тополей.
Вот так и хочется забыться,
Оставить книги, выйти в день
И, заложив углом страницу,
Пройтись босому по воде.
А после – дома, за столом,
Сверкая золотом оправы
Очков, рассказывать о том,
Как ливни ходят напролом,
Не разбирая, где канавы.
1939

В грозу

Он с моря шёл, тот резкий ветер,
Полз по камням и бил в глаза.
За поворотом свай я встретил
Тебя. А с моря шла гроза.
Кричали грузчики у мола,
И было ясно: полчаса
Едва пройдёт, как сон тяжёлый,
И вздрогнет неба полоса.
И гром ударит по лебёдкам.
Мне станет страшно самому.
Тогда, смотри, не выйди к лодкам:
В грозу и лодки ни к чему.
А ты пришла. Со мной осталась.
И я смотрел, запрятав страх,
Как небо, падая, ломалось
В твоих заплаканных глазах.
Смешалось всё: вода и щебень,
Разбитый ящик, пыль, цветы.
И, как сквозные раны в небе,
Разверзлись молнии. И ты
Всё поняла...
1939

Что значит любить

Идти сквозь вьюгу напролом.
Ползти ползком. Бежать вслепую.
Идти и падать. Бить челом.
И все ж любить её – такую!
Забыть про дом и сон,
Про то, что
Твоим обидам нет числа,
Что мимо утренняя почта
Чужое счастье пронесла.
Забыть последние потери.
Вокзальный свет,
Её «прости»
И кое-как до старой двери,
Почти не помня, добрести.
Войти, как новых драм зачатье.
Нащупать стены, холод плит...
Швырнуть пальто на выключатель,
Забыв, где вешалка висит.
И свет включить. И сдвинуть полог
Крамольной тьмы. Потом опять
Достать конверты с дальних полок,
По строчкам письма разбирать.
Искать слова, сверяя числа.
Не помнить снов. Хотя б крича,
Любой ценой дойти до смысла.
Понять и сызнова начать.

Не спать ночей, гнать тишину из комнат,
Сдвигать столы, последний взять редут,
И женщин тех, которые не помнят,
Обратно звать и знать, что не придут.
Не спать ночей, не досчитаться писем,
Не чтить посулов, доводов, похвал
И видеть те неснившиеся выси,
Которых прежде глаз не достигал, –
Найти вещей извечные основы,
Вдруг вспомнить жизнь. В лицо узнать её.
Прийти к тебе и, не сказав ни слова,
Уйти, забыть и возвратиться снова.
Моя любовь – могущество моё!
1939

***
Я не знаю, у какой заставы
Вдруг умолкну в завтрашнем бою,
Не коснувшись опоздавшей славы,
Для которой песни я пою.
Ширь России, дали Украины,
Умирая, вспомню... И опять –
Женщину, которую у тына
Так и не посмел поцеловать.
1940

На реке

Плыву вслепую. Многое не вижу,
А где-то есть конец всему и дно.
Плыву один. Всё ощутимей, ближе
Земля и небо, слитые в одно.
И только слышно,
Там, за поворотом
Торчащих свай, за криками людей,
Склонясь к воде с мостков дощатых,
Кто-то
Сухой ладонью гладит по воде.
И от запруд повадкой лебединой
Пройдёт волна, и слышно, как тогда
Обрушится серебряной лавиной
На камни пожелтевшая вода.
И хорошо, что берег так далёко.
Когда взгляну в ту сторону,
Едва
Его я вижу. Осторожно, боком
Туда проходит стаями плотва.
А зыбь воды приятна и легка мне...
Плотва проходит рукавом реки
И, обойдя сухой камыш и камни,
Идёт за мост, где курят рыбаки
Я оглянусь, увижу только тело
Таким, как есть, прозрачным, наяву, –
То самое, которое хотело
Касаться женщин, падать на траву,
Тонуть в воде, лежать в песке у мола...
Но знаю я – настанет день, когда
Мне в первый раз покажется тяжёлой
Доныне невесомая вода.

Мы

Есть в голосе моём звучание металла.
Я в жизнь вошёл тяжёлым и прямым.
Не всё умрёт. Не всё войдёт в каталог.
Но только пусть под именем моим
Потомок различит в архивном хламе
Кусок горячей, верной нам земли,
Где мы прошли с обугленными ртами
И мужество, как знамя, пронесли.

Мы жгли костры и вспять пускали реки.
Нам не хватало неба и воды.
Упрямой жизни в каждом человеке
Железом обозначены следы –
Так в нас запали прошлого приметы.
А как любили мы – спросите жён!
Пройдут века, и вам солгут портреты,
Где нашей жизни ход изображён.

Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли, не долюбив,
Не докурив последней папиросы.
Когда б не бой, не вечные исканья
Крутых путей к последней высоте,
Мы б сохранились в бронзовых ваяньях,
В столбцах газет, в набросках на холсте.

Но время шло. Меняли реки русла.
И жили мы, не тратя лишних слов,
Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных
Да в серой прозе наших дневников.
Мы брали пламя голыми руками.
Грудь раскрывали ветру. Из ковша
Тянули воду полными глотками
И в женщину влюблялись не спеша.

И шли вперёд, и падали, и, еле
В обмотках грубых ноги волоча,
Мы видели, как женщины глядели
На нашего шального трубача.
А тот трубил, мир ни во что не ставя
(Ремень сползал с покатого плеча),
Он тоже дома женщину оставил,
Не оглянувшись даже сгоряча.
Был камень твёрд, уступы каменисты,
Почти со всех сторон окружены,
Глядели вверх – и небо было чисто,
Как светлый лоб оставленной жены.

Так я пишу. Пусть неточны слова,
И слог тяжёл, и выраженья грубы!
О нас прошла всесветная молва.
Нам жажда зноем выпрямила губы.

Мир, как окно, для воздуха распахнут
Он нами пройден, пройден до конца,
И хорошо, что руки наши пахнут
Угрюмой песней верного свинца.

И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что, всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово «Человек»!
1940
Николай Майоров

[Виктор]

Спирт

Со дна бордо всплывает василиск, И плеск его в бордовой тьме бокала, Восходит вверх и разбивает диск, Зеркальный диск горящий вполнакала. Полно теней, полно чужих имен, Потусторонних символов и знаков ... А я молчу. Я тяжко опьянен, Хотя снаружи чинно одинаков. Но там внутри - кипит густой разврат! Мильоны женщин лижущих покровы ! Мне предъявляют тьму отверстых врат Мои невесты - будущие вдовы. И я прошу прощения у вдов. Я говорю - " Господь меняет даты, Когда суставы скорых поездов Хрустят вдоль красной линии заката ..." Потом река теряет берега - И вот - я свят - без веры, без усилий... Потом дожди. Потом - снега, снега - И санный след - петлей вокруг России. И нарастает, длится и трубит Во мне огонь ворвавшийся из Ада ... И о Любви мне ангел говорит ... Но я кричу, что мне любви не надо!

Торро

После знойного урожая, Где в Мадриде воды напиться ? Апельсины едят ножами Мавританские танцовщицы . Языками щекочут перцы И губами ласкают вина, И беснуется бычье сердце На тарелке из черной глины. Веселей, веселей, вестготы В этом красном, горячем месте! У Испании нет работы - У Испании - только песня ! Пусть безумной гитары дека Виноградной слезою брызжет - Отдыхает в Раю Эль-Греко, А Дали - отдыхает ниже. Отряхнувшийся от Нью-Йорка, На коврах, возле ног мадонны, Отдыхает Гарсиа Лорка Мандариновый и лимонный. От эспады до бандерильи - Сто путей, чтоб подняться в небо Конквистадорам из Кастильи, Инквизиторам из Толедо. Ибо с неба отлично видно Как на мельницы льется ветер, Как в глубинах подвалов винных Растворяются кровь и пепел.

Башня

Эта башня из тонкой стали Совершает любовь в Париже ... Но, окутана птичьей стаей, Она все-таки неба ниже. Пусть ругает публичный гений Тот порок, что ему не ведом - У него не хватает денег На молитву перед обедом. А я знаю, что я - наивен. Потому я себе прощаю, То стекло за которым ливень Я почти что не ощущаю, То стекло за которым ветер - Просто быстрых отметин ворох, И снега нелегко заметить, Даже если услышать шорох. Слабый свет, что рождают где-то Крематории и камины Притекает ко мне отпетым, Перекрещенным и невинным. У бессонниц - седые пальцы... Они давят дневное скерцо, И касаются древней части, Самой медленной части сердца. Трезвость действует, как напиток, Но когда я меняю место, То увы - кабаки закрыты Крепче губ, крепче глаз невесты. И тогда я желаю сплетен, Чтоб себе о Любви напомнить... Но Любовь ни за что на свете Не выходит из дальних комнат.

Она

Она лежит лицом к панели, Как будто мертвая - в земле, Кровавый след на бледном теле Подобен вспоротой змее. А здешний бог с утра забычен - Из тучи в тучу давит дождь Смакуя приторный обычай За каждой правдой прятать ложь . О Первый Инка! Будь владыкой! Взгляни на плачущих рабов! Они пришли к тебе с музыкой Они стоят в мольбе великой Грядой изломанных горбов! Но Первый Инка медлит с лаской. Он не спешить обрушить плеть, И абразивной плотной пастой Стирает с губ сухую смерть. В чужой квартире на рассвете, Когда похожи тень и грязь Он моет руки в туалете, Брезгливо к мылу относясь. За край Бульварного кольца Спешит совдеповский отказник - Снимать одежду с мертвеца, Или справлять еврейский праздник. Да - из России не сбежишь На континент Стального Твиста. Лежит наган, как черный шиш В кармане Вечного Чекиста. И ни предательство, ни ложь Не принимая во вниманье Земля родит людей и рожь Под азиатское камланье.

Алмазная сутра

Проплывая в тени островов Отороченных пальмовым мехом, Я не думал, что эта потеха Приведет к возбуждению снов. Я не думал, что некто во мне Вдруг начнет искажать силуэты, Отбирать у объектов приметы, Зазывать лицедеев извне. Толпы хлынули. Я опоздал Побежать, упредить билетеров, Чтоб они не пускали актеров В подготовленный к таинству зал. И на сцену не вышел никто - Но меж бархатных зрительских кресел Началось колыхание чресел Многочисленных геев в трико. И они восклицали - " Луна! Мы - несчастные жертвы спектакля! Почему нам не платят за паклю, Что под кожу лица вживлена? Среди них я легко отличил Мудреца, короля и Гамлета. Эта троица пела куплеты О сложении чисел в ночи. Был там Фауст и Черт его с ним, Был Пилат запакованный в латы, И ему кто-то белый, крылатый На лицо приколачивал нимб. Тут же феи мочились в кусты, Тут же змеи по жезлу вилися, И жуки- скарабеи скреблися На поверхности черной плиты. Накалялся кошмар и гудел Становясь многогранней, опасней! Он распахивал окна, как пасти Над горой расторможенных тел. И внезапно заплакал Гамлет - "Не могу больше выдержать это! Боже мой! Неужели рассвета В Твоем мире по-прежнему нет!" И он выхватил шпагу свою И вспорол острием дирижера, И на самой вершине мажора Оборвал звуковую струю. И тот час через Божьи уста Хлынул воздух морозного утра Бог воскликнул - " Алмазная сутра !" И на зал снизошла пустота ...

Малахов курган

Чернее сумерки - ниже веки... Но самый древний - не постарел. В его глазах - ледники и реки, И грудь его - кладовая стрел. Степной мотив до сих пор, как призвук К его дыханью, к его словам. Он помнит волю. Он пищу тризны Бросает в гнезда степным орлам. Он - месяц Август. Он - крик атаки. Он - сон владыки. Он - буква "Ет". В его ладонях сгорают танки И между пальцев стекает мед. Земля чернеет от древних страхов, Когда он травы идет полоть... Земля вздымает Курган Малахов - Его гробницу, оплот и плоть.

Любовь

Не доверяй ни совести , ни чести. Любовь - надежней. Истинный инстинкт - Она - присяга вероломных бестий, Прямой полет сквозь гиблый лабиринт. В обличьи страха, в белой тоге смерти, Она одна жрецам не даст солгать - И Бог прильнет губами к горлу жертвы, Чтобы глотнуть земную благодать. И крикнет Он - "Презрейте справедливость! У алтарей взыскуйте вновь и вновь Ни доброту Мою, ни истину, ни милость, А лишь одну Чистейшую Любовь! И может быть тогда я перестану Шептать из книг, безмолвствовать с икон, И вашей кровью, вашей плотью стану, И возведу бессмертие в закон!"

Вернулись

Вернулись люди - люди с карнавала. Они сказали мне, что деньги - это медь, Что для любви довольно сеновала, И что от спирта трудно опьянеть. С них сняли маски, но забыли - лица, И я увидел - все они родня Гранитных сфинксов, плачущих в столице Империи покинувшей меня. Летели птицы древними путями Над темным миром - пастбищем людей, А там - внизу - апостолы сетями Ловили души мертвых лебедей. И прорастали травы на страницах, И летописец отбивал косу, Но я то знал, что в небе - живы птицы, И жив наш Бог - в изгнании, в лесу. И мы сошлись на пир перед набегом, Столы окинув скатертью степей, И пили море пахнущее небом, Приправленное скрипом кораблей.

Обещанье

Ночь тебя встретит, ветер - проводит. Это - не клятва, но - обещанье. Южный улегся, а северный - бродит, После застолья, после прощанья ... Осень уносит дым сигареты В небо и выше. Там ему место. Чет или нечет ? Нету монеты. Нету пространства дальше подъезда. " Что же ты медлишь ?" Знаешь, я помню - Жизнь - не жизнь, но что-то такое... Вроде - с друзьями... Даже - с любовью! Или- ошибся ? Или - былое? Нет - налетело. Так - показалось. Слишком земное, слишком простое ... " Поднял глаза я, и оказалось – небо без Бога… Небо – пустое.

Язычник

Играть, беседовать с богами, Стоять над пропастью во ржи, И распростертыми губами Ловить цветные миражи - Вот идеал, который тронет Бесспорно многих - но меня Все это в сон тяжелый клонит, Как чувство прожитого дня. Вот идеал, какому служат Бесспорно многие - но я Предпочитаю видеть в лужах Излом оконного огня. Предпочитаю мифам, сагам, Бегам народов и родов Печаль осеннего распада, Тоску вечерних городов. Когда язычник мне клянется, Что жизнь - любовь, а не вина, Во мне ничто не отзовется. Не та струна... Не та струна! Здесь нет изъяна слов и слога, И чувство древнее не врет – да, иногда мы любим Бога. Но Бог не любит, он – живет!

День знания

В первый день сентября рок- н- ролльная грусть Покидает простор перегонов. В первый день сентября начинается блюз Темно-синих осенних вагонов. Никакая струна не возьмет этих нот, И любой музыкант ошибется ... Этот блюз с облаков напевает Господь Обещая, что лето вернется. И поет Он о том, что не нужно так ждать - Очарованно, вечно и верно. В первый день сентября лучше плакать и спать, Или пить неразбавленный вермут. Две священных травы - конопля и полынь Примут смерть ради зимнего хлеба, И ночные снега на ладонях равнин Станут зеркалом звездного неба.

Есенин Сергей

Наиболее сложные страны расположены на Востоке - Заратустринские Ираны, Тегеранские водостоки. Там в предверии воскресений, Капли крови меняют позу. Их заметил еще Есенин, Но он думал, что это розы. Лишь вернувшись в гниющий Питер, Он очнулся от наважденья, И последнюю водку выпил Для уверенности движенья. А потом - уже став нетленным, Сотни раз пролетал над Тигром, Замечая в земном - мгновенном, Красноватые божьи игры .

Фонарщик

В городе, которого нет - Даже если есть - то не здесь - Там такой спокойный рассвет - Время первобытных чудес. Вот идет фонарщик. Смотри - Он все тот же! Тысячу лет Ждут его шагов фонари В городе, которого нет. Он конечно помнит меня , Он протянет руку ко мне, Скажет - "Ты, вернулся? Я рад. Как там, брат, дела - на Земле? Светлой ли была твоя жизнь? Легкой ли была твоя смерть? "Я отвечу - "Мы родились В городе, которого нет. Там всегда нас ждет старый дом - Дом, где в окнах небо и свет - И для тех, кто помнит о нем - Что такое жизнь или смерть?"

Пуп Вселенной

Когда стечет слюна лобзаний, Сквозь серебро проступит медь - Ты с темных улиц подсознанья, Зайди в музей, взгляни на смерть. От позапрошлых, мятых женщин , От тошных запахов жратвы - Прийди туда, где живы вещи, А люди - ложны и мертвы. Экскурсовод рванет по следу - Но ты не жертвуй головой. Он успокоится к обеду - Ведь он пока еще - живой. И в тишине благословенной, Едва пробьет полдневный час, Ты сможешь видеть пуп вселенной, В спирту представленный для нас.

Снайпер

Солнечный свет огибает стальные детали, Там , где вчера мы играли опавшей листвой. Мы отвернулись, но нас все равно опознали - Ранняя ночь высылает за нами конвой. Спирт в хрустале - чем не повод для зимней прогулки? Гости поют, а иные - уже под столом. Ты ускоряешь шаги по ночным переулкам, Бдительный снайпер тебя провожает стволом. Странная жизнь - три дня у пустого экрана... Жизнь через силу, в надежде на краски и звук. Все чудеса приходили ко мне слишком рано, И ускользали из слабых, неопытных рук. Секс просто так. Ну а верность - конечно за плату. Пей свое кофе и прелести к бою готовь! Все к одному... А любовь - разновидность разврата. Тише, любимые. Знаю я вашу любовь. Бдительный снайпер - он тоже желает покоя, Бросить винтовку и вытереть руки об лед. Да вот присяга... Ты знаешь что это такое? Вера и Правда. И Счастье. Но выстрел - вперед.

Вивисекция

В старинных тайнах зная толк Поклонник логики железной, В живую плоть проводит ток, Холодной осью винторезной. Щипцами нервы ущемив, Он задает вопросы телу, И каждый выведанный миф Трактует веско и умело. Детали прочь! Не ради мук, Он кость доводит до крошенья, Но чтоб из слов родился звук, В котором - цель произношенья. Свеча горит. Под потолком Клубится пар разъятой плоти. Спаси нас, Господи! Потом... Сейчас нельзя. Мы - на работе.

Слово

Это - мысли чужого мозга. Это - хохот демона злого. Милости прошу у богини грозной - Сарасвати! Подскажи мне слово! Немота моя - грех великий. Дай мне первый день - не давай второго! Или я умру, как родился - диким? Сарасвати! Подскажи мне слово! Далеко до Ганга, до Волги - ближе. Все богатства мира - в универмаге. Был один святоша, но он не выжил, После трех стаканов ядреной браги. Был один философ - и тот смотался Даже не в астрал - а гораздо дальше... Там он погрустил, а потом зажрался Птичьим молоком и свинячьим фаршем. Был один художник... Да много ль толку, Если он, увязнув в пучине транса, Африканской маской украсил полку, Где стояли книги Иуды Маркса! Но, Это мысли чужого мозга. Это - хохот демона злого. Милости прошу у богини грозной. Сарасвати! Подскажи мне Слово!

Дом осени

Вхожу в магазины, ищу стекло Чтоб видеть его насквозь. Когда-то мне было мечтать легко, Теперь я стеснен, как гость. Слабеют видения, в красках дым, А в твердых предметах дрожь. Ночной никотин и ночной кофеин Рождают не бред, а ложь. Я жил в доме осени. Спал с луной. Я видимо заражен Ее осторожностью и виной, Покорностью под ножом. Мой внутренний негр! Ударь в тамтам, Давай рок-н-ролл, родной! Иначе мы скоро очнемся там В лесах за Большой Рекой. Для Вечной Охоты я слишком юн, И вся моя плоть со мной, И женские запахи я ловлю В вечерних ветрах весной. Я все еще зверь. От святых даров Свободна моя рука. Потомок воителей и воров Я жизнь люблю... Пока.
Константин Михайлов

[Винни-Пух и все-все-все]

На конвертики хат літо клеїть віконця, як марки.
Непогашені марки — біда ще не ставила штамп.
Пролітають над ними віки, лихоліття і хмарки.
Я там теж пролітаю, я теж пролітаю там.
Опускаюсь на землю, на сивий глобус капусти.
На самісінький полюс, де ходе жук, як пінгвін.
Під склепінням печалі така хороша акустика.
Ледве-ледве торкнешся, а все вже гуде, як дзвін.

Ходить мати в городі. І лащиться плюшевий песик.
І ніхто ще не вбитий, не вбитий ніхто на війні.
Дикі гуси летять. Пролітає Івасик-Телесик.
Всі мости ще кленові. Всі коні іще вороні.

Лина Костенко

(украинская "i" читается как "и", укр. "и"="ы", "е"="э", "ї" = "йы")

На конвертики хат лето клеит окошки, как марки.
Непогашенные марки – беда еще не ставила штамп.
Пролетают над ними века, лихолетья и тучки.
Я там тоже пролетаю, я тоже пролетаю там.
Опускаюсь на землю, на седой глобус капусты.
На самый-cамый полюс, где ходит жук, как пингвин.
Под сенью печали такая хорошая акустика.
Еле-еле коснешься, а все уже гудит как колокол.

Ходит мать в огороде. И ласкается плюшевый песик.
И никто еще не убит, не убит никто на войне.
Дикие гуси летят. Пролетает Ивасик-Телесик.
Все мосты еще кленовые. Все кони еще вороные.