Стихи [каталог в первом сообщении]

[Nikeyn]

Кружит кленовый лист. В парке звучит рояль…
Кто же из нас артист — я иль моя печаль?
Боже, как хочется жить. Жить, не выживать.
Боже, как хочется шить. Шить, а не расшивать.
Смотрит рассвет в окно. Спит на траве роса,
Что моим снам дано — немощь иль голоса?
Боже, как хочется плыть. Плыть, не уплывать.
Боже, как хочется быть. Быть, а не отбывать.
Маятник мир везде делит на так? и тик?
Сколько моей звезде — тысяча или миг?
Боже, дай силы греть. Греть, а не согревать.
Боже, дай силы петь. Петь, а не отпевать.
Спит на березках грусть. Сладок их сон весной.
Кем одинока Русь — осенью или мной?
Боже, как хочется знать. Знать, не познавать.
Боже, как хочется дать. Дать, а не отдавать.
Кружит кленовый лист. В парке звучит рояль…
Кто же из нас артист — я иль моя печаль?

[Likos]

Бесполезно-простые движения…
На пол рушатся в нервах-истерики
И мораль потерпела крушение….
Я одна в этом мире, вы верите?

Ад согрел бы меня …понимаете…(?)
Достучаться бы до человечества…
Я не знаю… вы тоже не знаете?
Почему от плохого мы мечемся….(?!)
Бесполезно – никчемные доводы…
Мир – тепло и любовь вы согреты им?
А сегодня – души моей… !!!ПРОВОДЫ!!!
И детей угощают… ….конфетами….
Подарил бы мне кто-нибудь радости…
Я бы даже её и не приняла!
Говорил мне любимый мой гадости…
Отчего мне хотелось убить …СЕБЯ….
Не поверите! Я с шизофренией…
Пролежала в больнице полмесяца…
А оттуда пришла почти …ГЕНИЕМ….
Но диагноз поставлен: НЕ ЛЕЧИТСЯ . . .
И уставшая, в судоргах бедствия…
Всё лечилась от сумасшествия…
А ведь всё это вроде НЕ ЛЕЧИТСЯ…
Почему от плохого мы мечемся…(?)

Странные снятся мне сны.

- Я любить тебя буду вечно! Веришь?
- А умрешь за меня? Страшно?
- Нет, не страшно, не больно! Хочешь?
- Докажи! А по рельсам ходить умеешь?
- Научусь, даже если опасно!
- Ну, учись! Я смотрю! Видишь!
И, шагнув, первый раз, улыбаясь,
Море будто внутри взбушевалось!
Я бежала по рельсам, смеялась!
Только небо уже волновалось…
- Не боюсь умирать! знаешь….
- Нет, не знаю! И просто не верю!
- Так смотри же! Смерть мою осознаешь?
Пожелал мне удачи. Не верил.
И ногами вросла, будто в землю
Сердце – 300 в минуту ударов
А навстречу мне поезд зверея,
Приближался, взрываясь пожаром

Ты шагнул бесполезно навстречу,
Изменить может что-то пытаясь,
Не увидела… и в глазах вечность.
Никогда в тебе не сомневалась…

Мы расстались с тобой в середине любви
Странные всё-таки снятся мне сны….

Болит душа

Выблевать от боли сердце
Выплакать зелёные глаза
Я сегодня умираю
У меня болит душа

Смущенно-довольный …тающий…
Меня… так и …незнающий…
Довольно дерзкий, …грубый…
Порою даже …глупый…
Покоя не… …дающий…
Ни в прошлом… …и не в сущем…
Любовью так …не ставшей…
Наш мир… …весь обнищавший…

Памяти Оли Лекач

Тени…
Играли с асфальтом…
Небо…
Баюкало осень…
Дождик…
Пошёл слишком рано…
Солнце…
Зашло слишком поздно…
Время…
Учить перестало…
Разум…
Свело безнадёгой…
Жизни…
Сейчас очень мало…
Смерти…
Увы, слишком много…
Память…
Осталась на веки…
Море…
Бушует и только…
В небе…
Летает птица –
Чайка по имени Олька…
Олька…
Ей было мало…
Смерть…
Отобрала и то…
Небо…
К себе забрало…
А лучше,
Ведь нет никого…
Прости,
Что была незнакома…
С тобой,
И твоею душой,
Прости…
Что сижу сейчас дома...
А ты…
Ты паришь над землёй…
Стихи…
Наизусть их все знаю…
Читала…
Ни раз и ни два…
Но Бога…
Я не понимаю…
Зачем же забрал он тебя?
Теперь…
Только горе и слёзы…
Друзья…
Постарели за миг…
А я…
Лишь случайный прохожий,
Который…
Недавно возник…
Тебя…
Никогда не забудут!
В душе ты у каждого!
Знай!
Ты в сердце моём
Словно ЧУДО…
Которое…
Дарит мне Рай…
Стэфания

[ТАН]

Порой, бывает, мне взгрустнется,
На сердце зябко ляжет тень,
Но если вспомнить вдруг придется,
Что мы над бездной всякий день
И спим, и любим так привольно,
Как будто есть у бездны дно,
Как будто видеть нам дано
Неведомое своевольно, -
Тогда мой дух по всей Вселенной,
Летит, как ангел, как звезда,
И нет материи той тленной,
Что в бездне сгинет без следа.
июль 2007
Елена Кудашева

[Likos]

Если бы меня спросили про дыхание, я бы промолчала
и нарисовала пунктир.
Слышно песни, от которых тошнит,
слышно людей, которые слушают песни, а потом их тошнит друг от друга.
Сны застревают в дёснах, а потом всё равно просыпаешься.
Минус одиннадцать - и ветер пьет смс-ки из пальцев.
Минус одиннадцать - и ты можешь видеть поцелуи на запрокинутом лице города.
А может, не можешь. А может, и не поцелуи.
Своими красивыми нудными словами не смогла сказать важное - эту боль не слышно.
Беззвучные внутренности.
Дождь шил косыми стежками пеленки новорожденным окнам.
Полциферблата до тебя я хотела домой, засыпала с сырыми волосами,
чтобы отвлечь внимание и незаметно спрятать сырые глаза в подушку.
Приехала в твой город, чтобы перестать улыбаться избито, стереть
эти сильные пятна от кофе.
Одна девочка пыталась изменить жизнь.
Один мальчик не пытался и изменял ей.
Люди расстаются, а потом ждут, кто закричит первый.
Дождь разбил себе голову о щеки машин, так нелепо. Такое не-лето.
Бесконечные шарфы, конченные чувства,
короткие лав стори, возьми линейку.
Минус одиннадцать - и хочется опрокинуть за окно все эти улыбки.
Но по-прежнему просто надавливаешь на сердце, ну заткнись же.
А ты только попробуй эти веселые карие глаза.
Они обязательно окажутся горькими. и какого черта,
они же минуту назад смели смеяться?!
Телефон расплакался звонком.
Ребенок на нг надел кислородную маску и расплакался.
Это тоже полифония.
Если бы меня спросили про дыхание,я бы поставила прочерк,
а все бы думали,что это пунктир.

***

И глаза до боли устали искать похожую душой на тебя.

Дыхание сбило машиной, стянуло обручами обочины.
Ты тоже помнишь, как под капельницей рвались руки,
как просыпались и жгли йодом остатки дней, расплачивались
простудой за короткое замыкание губ.
Помада въедалась в одежду, а я будто не замечала,
что каждый день ты приносишь мне чужие поцелуи на ткани.
Ты так выживал, да?
А меня потом успокаивали ванные, ватные и диваны.
Я теперь хромаю руками.
Разрывы распухших губ в снежинках талька, пахнет инеем
и именем в телефонной книге неровно срезанных запястий.
Следы от шариковой ручки кровоточат. Никто и не заметил,
как вымокла пустая бумага глаз, как один из двух перестал
быть нужным.
Солнце согреет другую сторону земного шара,
а потом сразу вернется, будет дышать в затылки подоконников,
жалеть частицу "не", опередившую чье-то "люблю". Кома комнат.
Слишком взрослый выдох в грудной клетке тетради, береги себя.
Уже не руки по швам, а швы по рукам. Но то все равно береги.
Залы ожидания больше никого не ждут, впали бетонными глазами.
Я буду любить тебя, пока ты не остановишь.
Бей.

***

Я не хочу, чтобы она страдала, Отто,
чтобы превратилась в сплошной сгусток боли.

В 2:59 остановилось сердце. Пустая аорта.
Какая разница сколько, верно?
Продаюсь за ласку, за зиму в тамбуре.
За пластик губ, выпитый вместе с кофе.
Ранками впитываю кровь с чужих
лабораторных столов. и ни - че - го.
Боль,похожая на собачий лай.
Алеся Para-Mi

[Likos]

Зачем значек копирайта убираете? Первые фразы не ей написаны... нехорошо так

[Виктор]

Ну откуда мне знать...
Вы когда ставите стихи, максимально улучшайте их внешнее восприятие, это важно. Значок ни к чему, он отвлекает, а словами можно написать, скажем, что какие-то строки - другого автора.

[Likos]

Виктор, исправлюсь... просто на работе скидываю, поэтому приходется делать максимально быстро :))
А вот авторов, я сам не знаю... В одном вроде Ремарк из трех товарищей..
Кстати кто хочет послушать "песенки" Алеси Para-mi, можно скачать несколько штук http://music.lib.ru/p/parami/

[Nikeyn]

Нам Жизнь свою не повторить никак.
Осталась Молодость за гранью где-то...
Бывало - попадали мы впросак...
Но Песня Наша до конца не спета,

И есть ещё возможность изменить
Всё то, что Нам не удалось когда-то.
И нужно продолжать Мечтать и Жить,
И не корить Судьбу, что виновата.

Ведь было много в Жизни и Добра,
И светлых Дней, и страстных Увлечений!
И унывать ещё Нам не пора -
Ждёт впереди немало Приключений!

Мы Молоды Душой - и в этом суть!
И хоть, порой, бывает очень сложно,
И Годы Юности назад Нам не вернуть,
Но в этой Жизни всё ещё возможно!

А, в общем, Жизнь, конечно, Удалась!
Мы прожили не зря все Годы эти!
Любви Огромной Мы узнали Сласть,
И есть Прекрасные Друзья и Дети!

И Мы ещё Романтики в Душе,
Способные и Плакать, и Смеяться!
И хоть давно не Юные уже -
Ещё нам долго Жить и Наслаждаться

[Виктор]

Сказка о Снежной Королеве

В детстве я в сказочной книжке увидел картину:
Маленький мальчик выкладывал что-то из льдинок
И восседала на мраморном троне, что слева,
Бледная женщина Снежная как Королева

Я вдруг подумал – тоскует по мальчику Каю
Теплая, нежная, добрая… в общем – другая…
Кто-то сказал ей: «Нельзя быть такой доррогая»
Кто-то поддакнул: «А Кларра пррава, доррогая!»

Герда отправилась в путь в тот же пасмурный вечер
Чтобы узнать – что такое морозная вечность
Слухи ходили, что Герду украли вороны
Те, что служили на благо Холодной Короны

Годы спустя я случайно увидел картину:
Мальчик все так же выкладывал вечность из льдинок
И восседала на мраморном троне, что слева,
Девочка, ставшая ради него Королевой
Саша Бес 28. 11.08

***
В вихре осени золотой
Догорает закат свечой.
Я кленовою пятернёй
Тихо трону твоё плечо...

Я снежинкой в ладонь твою
Опущусь, не боясь огня
Лишь бы в облаке белых вьюг
Ты увидел, узнал меня...

Я с небес упаду звездой,
И покинув свой дивный край
Стану сбывшеюся мечтой,
Лишь желание загадай...
Ренар Евгения

***
Мне говорят:
нету такой любви.
Мне говорят:
как все,
так и ты живи!
Больно многого хочешь,
нету людей таких.
Зря ты только морочишь
и себя и других!
Говорят: зря грустишь,
зря не ешь и не спишь,
не глупи!
Всё равно ведь уступишь,
так уж лучше сейчас
уступи!
...А она есть.
Есть.
Есть.
А она - здесь,
здесь,
здесь,
в сердце моём
тёплым живёт птенцом,
в жилах моих
жгучим течёт свинцом.
Это она - светом в моих глазах,
это она - солью в моих слезах,
зренье, слух мой,
грозная сила моя,
солнце моё,
горы мои, моря!
От забвенья - защита,
от лжи и неверья - броня...
Если её не будет,
не будет меня!
...А мне говорят:
нету такой любви.
Мне говорят:
как все,
так и ты живи!
А я никому души
не дам потушить.
А я и живу, как все
когда-нибудь
будут жить!
Вероника Тушнова

***
Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом...

Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет - с муравьиной кислинкой,
От них на губах остается янтарная сухость.

В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже...

Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.

И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: "Из табора улицы темной..."

Я наравне с другими…

Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе,
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный в смятеньи
Вишневый нежный рот.

Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,
И все, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.
Осип Мандельштам

Осенний романс

Гляжу на тебя равнодушно,
А в сердце тоски не уйму...
Сегодня томительно душно,
Но солнце таится в дыму.

Я знаю, что сон я лелею,
Но верен хоть снам я,—а ты?..
"Ненужною жертвой в аллею
Падут, умирая, листы...

Судьба нас сводила, слепая:
Бог знает, мы свидимся ль там...
Но знаешь... Не смейся, ступая
Весною по мертвым листам!
Иннокентий Анненский

Арбуз

Свежак надрывается. Прёт на рожон
Азовского моря корыто.
Арбуз на арбузе — и трюм нагружён,
Арбузами пристань покрыта.

Не пить первача в дорассветную стыдь,
На скучном зевать карауле,
Три дня и три ночи придется проплыть—
И мы паруса развернули...

В густой бородач ударяет бурун,
Чтоб брызгами вдрызг разлететься;
Я выберу звонкий, как бубен, кавун —
И ножиком вырежу сердце...

Пустынное солнце садится в рассол,
И выпихнут месяц волнами...
Свежак задувает!
Наотмашь!
Пошёл!
Дубок, шевели парусами!

Густыми барашками море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно...
В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,
И тучи сколочены плотно.
И ёрзает руль, и обшивка трещит,
И забраны в рифы полотна.

Сквозь волны — навылет!
Сквозь дождь — наугад!
В свистящем гонимые мыле,
Мы рыщем на ощупь...
Навзрыд и не в лад
Храпят полотняные крылья.

Мы втянуты в дикую карусель.
И море топочет как рынок,
На мель нас кидает,
Нас гонит на мель
Последняя наша путина!

Козлами кудлатыми море полно,
И трутся арбузы, и в трюме темно...

Я песни последней ещё не сложил,
А смертную чую прохладу...
Я в карты играл, я бродягою жил,
И море приносит награду,—
Мне жизни веселой теперь не сберечь —
И руль оторвало, и в кузове течь!

Пустынное солнце над морем встаёт,
Чтоб воздуху таять и греться;
Не видно дубка, и по волнам плывёт
Кавун с нарисованным сердцем...

В густой бородач ударяет бурун,
Скумбрийная стая играет,
Низовый на зыби качает кавун —
И к берегу он подплывает...
Конец путешествию здесь он найдёт,
Окончены ветер и качка,—
Кавун с нарисованным сердцем берёт
Любимая мною казачка...

И некому здесь надоумить её,
Что в руки взяла она сердце моё!..
Эдуард Багрицкий

[Nidra_Boy]

Из раннего, неопубликованного:

Странно - астрально доют тираны страны
Трахом - страшным противятся массы им
Изливаясь наружу с_первомаем

[Обруч]

Мы вышли из пекла,
Осыпаны пеплом
Босыми по свету
Развеяны ветром.
Нас взяли из склепа,
Слепили нелепо...
Ни зрячи, ни слепы,
Отмечены тленом,
Носами щенячьими
Тычемся в стены.

[yasama]

Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья ещё тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.

О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю - пока не подно,
Приходи посмотреть наш дом!

Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.

Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера,
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра.

Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
Марина Цветаева

[Talifa]

Испанская танцовщица

Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем
заняться, точно в спешке безотчетной,
разбрасывает искры, - так рывком,
как вспышку, в расступившихся кружком
она бросает танец искрометный.

И вдруг - он пламя с головы до пят.

Взметнула взгляд, и волосы горят,
рискованным искусством полоня,
и ввинчивает платье в глубь огня,
откуда, точно змеи, в дрожь бросая,
взмывают руки, дробный стук ссыпая.

Потом: огня как будто мало ей,
она бросает вниз его скорей
и свысока глядит с улыбкой властной.
как он простерся, все еще опасный,
и бешенства не прячет своего.
Но, победительно блестя очами,
она с улыбкой сладостной его
затаптывает в землю каблучками
Райнер Мария Рильке, 1907

Неверная жена

И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...

То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...

За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...

Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.

Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
у края речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.
Федерико Гарсиа Лорка

[Виктор]

За окном три стены и дворик,
А над ним провода и небо,
Эхо глухо трамваю вторит,
Да из булочной пахнет хлебом.

Все. Но только глаза закрою,
Вижу - сзади не дальше метра
Над ручьем, под крутой горою
Верба сходит с ума от ветра.

Я - от цветиков на обоях
От рубцов на предплечье левом
От густой пелены покоя
И унылого спора с телом.

А мираж - он приют мой давний,
Я живу там и я там не был.
Там есть верба, гора и камни,
И бездумное море неба.

Кровь мою не сберег от ввода
Суррогатов любви и веры,
Навязался соблазн ухода
От себя самого, от вербы.

Бог спаси от такой измены!
Я глаза открываю робко,
А меня окружают стены,
А за мной наблюдают окна.

И темнеет, темнеет дворик…
Где-то рядом, не дальше метра,
За спиной, за печальным морем
Верба сходит с ума от ветра.

* * *
Забегаю вперед. За себя
Страшновато. Но лучше, чем скучно
Там, где ноги во след - там сопят,
И сопенье благополучно.
И течет парафин по руке,
И глядит отраженье из кружки…
Вот мой череп лежит в уголке
На матраце, на месте подушки.

Я себя укротил, сколько мог.
А соседи: "Молчите, потише!"
Что поделать - мой пол – потолок,
Для семьи, проживающей ниже.
Кто там прячется на чердаке?
Расскажи мне о том, где я не был,
Молоком напои. В молоке -
Вкус воды, вкус любви и вкус хлеба.

Не пожар! Вы ошиблись опять -
То дымится от слов одеяло.
Я и лифт научился гонять
Выше крыши и ниже подвала.
А когда вы ударили в гонг,
Но не в рельс, я ушел без оглядки
Поиграть с зеркалами в пинг-понг,
Потому что бессмысленно - в прятки.

Побежали по стенке кольца
От любовных утех до иконы,
Я сниму паутину с лица,
Я не верю, что это законы.

Только вот говорят - флаг.
Ну, а Бог, говорят - яд.
Ну, а я не хочу так,
Не хочу потерять "Я"
Июнь 1987
Герман Волга - ленинградец, умер в 17 лет.
Стихи его сохранились и ходят в списках. Нигде не печатался.

***
Над кассами флаг полосатый
трепещет, исхлестан и смят.
Замерзшие, злые солдаты
о грунт сапогами гремят.
Я им отдаю сигареты
у моста на станции Сетунь
под их одобрительный мат.
Вагон спотыкается глухо,
как пьяный со штабелем дров.
Решительная старуха
мне на ногу ставит ведро.
Из тамбура пахнет металлом,
мочой, "Беломором", каналом,
смертями барачных рядов.
Колеса стучат подо мною.
со мною, за мною, и вдруг
я чувствую, что не отмою
навеки испачканных рук.
Мне с этим потоком не слиться.
Дамокловы черные птицы
над Кунцевом делают круг.
Бесценная черствая проза
как в ржавых ладонях вода.
Свист встречного электровоза,
качающиеся провода.
Текут бесконечные рельсы.
Слепцы, продавцы, погорельцы —
аптечная доза стыда.
В окне горизонт догорает.
Мелькают заборы, столбы,
болота, березы, сараи,
шлагбаум, четыре трубы,
завод за бетонной оградой...
Как шпала, судьба коротка.
Любимая, что ж ты не рада
веселому пенью гудка?
Воевода Дмитрий

Я думала, ты привиденье

Я думала, ты привиденье, являешься в полночь.
Я думала, ты наважденье и сгинешь под утро.
Мне грезилось: кто-то бежал и кричал тебе "сволочь!",
а ты улыбался и грустно, и нежно, и мудро.

Да, ты улыбался и мило, и робко, и томно,
и как там ещё? - на какой не споткнуться бы маске?
Так сколько их было, скажи мне, тех маленьких комнат,
в которых ты умер - кого предавая огласке? -

в которых ты вытек - по капле - из мышцы и крови,
идущей не горлом, в котором ни звука, ни рвоты, -
кого выдавая на каждом залгавшемся слове,
не зная, не помня зачем ты, и где ты, и кто ты

средь павших и падших, в особом строю сумасшедших -
отродье? исчадье? спаситель? гомункулус? гений?
Ты думал: знаменье! и ты из породы обретших!
Взгляни на Харона. Сегодня не будет знамений.

Взгляни на Харона, - не так, как вчера, но иначе
он вечные воды разводит движением плавным.
Он выменял лодку на гидрокостюм от Версаче
и люки от "Курска" на старые песни о главном.

И всё, что случится, он знает, он хитрый и тертый:
смерть - больше, чем труп, отплывающий в дивную Лету.
Он бросит тебя, потому что ты всё-таки мертвый.
Нет, он не предатель, а просто свидетелей нету.

Так кто ты, скажи. Я, быть может, немногого стою,
но я научилась молчать и на крик не срываться,
поэтому знай: я могу говорить с пустотою,
поэтому знай: я могу от неё отличаться.
18.10.2000

А умных нет...

А умных нет. А глупых истребили.
А гениев под корень извели.
И девочку во мне не долюбили.
И женщиной во мне пренебрегли.

А может, просто счастья испугалась?
А может, просто к сути дорвалась?
А девочка со мной не наигралась.
И женщина со мной не наспалась.

Но было скучно вечно штопать рану
и вечно жить, и вечно быть в чести!
А девочке со мной не по карману.
И женщине со мной не по пути.

Ах, знаю, знаю! Слишком изменилась:
у всех была и всем изолгалась.
А девочка со мною не простилась.
И женщина меня не дождалась.

И я опять к ним истово влекома
прощеньем, возвращеньем и виной!
Но девочка со мною не знакома.
И женщина знакома - не со мной.

***
Прощайте все, кому была знакома!
Простите все, к кому стучалась в дверь!
Так влюблена, что стала невесома
и в прошлое не падаю теперь!

Прощайте все, кому не буду сниться!
Простите все, на ком сдержала взгляд!
Так влюблена, что даже ваши лица
мне ни о чем теперь не говорят!

Прощайте все, кого звала вначале!
Простите все, к кому пришла сама!
Так влюблена, что хочется печали, -
чтоб умереть, или сойти с ума...

Красивая женщина

Красивая женщина! Но - не жена.
А впрочем, супруг ей не нужен:
красивая женщина слишком умна
и сексуальна, к тому же!

Красивая женщина любит коньяк
и предпочитает маслины.
Ах, боже мой, как же - ах, боже мой, как! -
ее на руках бы несли вы!

Она не умеет подолгу грустить -
приятней грустить понемножку.
И можно всерьез у нее погостить
и даже пожить понарошку.

Ах, будет все время красивой она -
в улыбке и в коже атласной!
Красивая женщина тем и страшна,
что часто бывает прекрасной.

Она станет томной, и томик в руках
окажется как бы случайно.
Да что же мы, право, всю ночь о стихах -
милы Вы так необычайно!

Милы, удивительны, даже сложны -
ну как мне до Вас достучаться?
Красивая женщина, Вы мне нужны,
чтоб Вами всю жизнь восхищаться!

Мальчик

Он юный. Он мальчик. Он пробует силы.
Он шут и обманщик. Он, может быть, милый.

Он в тысячу масок, как гномик, упрятан.
Он тысячью красок, как чёртик, заляпан.

Он многое знает. Он многое смеет.
Он злобным бывает - он ранить умеет.

Обидчив безмерно - и, верно, спесивый!
Он грубый. Он скверный. Он очень красивый.

С ним надо помягче. С ним надо построже.
Конечно, он мальчик... И всё же. И всё же...

Злодейство и гений - дилемма поэта.
Тогда почему же я чувствую это?! -

Он нежный (он нежный!), он сложно-ранимый!
Он замертво-снежный. Он мною - любимый:

И жаль, что труслив и отчётливо ясен...
Он юный. Он мальчик. Он тем и прекрасен.
Наталья Воронцова-Юрьева

* * *
Что в твоем Эдеме? — несладко, чай,
кочевая моя подружка?
Там примято облако по ночам,
как заплаканная подушка.

Глину темно-красную твой каблук
пробивает насквозь невольно.
А дожди висят, как растет бамбук:
неподвижно и тонкоствольно.

И никто стихи не гудит шмелем,
замыкая ударным слогом
путь наверх, где, зноем ошеломлен,
терн шуршит на холме пологом;

где народ не хочет сдвигать столы,
как всегда, поделясь на группы:
пунктуальны немцы, арабы злы,
а французы все так же скупы.

Ни за что не сможешь прибиться к ним
ты, хранящая аз и буки.
Так впадает в оторопь славянин,
залетевший в театр кабуки.

И, как в прошлой жизни, где мы ни дня
не сгубили с тобой безгласно,
ты опять надеешься на меня,
но, по-видимому, напрасно:

почва мне по-летнему горяча,
высь — по-зимнему синеока.
И слетят две птицы на два плеча —
sine annо и sine loco.

* * *
Вертикально пробив облака,
проскользнув меж прибрежных камней,
луч нашарил полоску песка,
загорелую пару на ней.

Красных водорослей островки
колебались согласно волне,
и сверчки, как сухие стручки,
раскрываясь, трещали во вне…

…Вдруг спросила она: «Ты о чём
замолчал, погрузился куда?»
Он слегка передернул плечом
и ответил: «Да так, ерунда…»

И, придвинувшись ближе, она
капли пота смахнула с чела,
бормоча из наплывшего сна:
«Проследи, чтоб не села пчела».

Он прилежно стерёг, чтоб никто
не напал из носителей жал.
Нависая над рыжим плато
вертолет раздраженно брюзжал.

И мужчина, следя, как волна,
разогнавшись, творила кульбит,
размышлял, что, назавтра, сполна
расплатиться ему предстоит

за подружки полуденный сон,
склон, горячей скалы козырёк…
…и вообще, ни один соломон
ни одну суламифь не сберёг.

***
Ночь стерла бальзамин и виноград,
как будто их и не было в природе.
И черный двор – почти уже квадрат
Малевича иль что-то в этом роде.

А в нем завис, пуская пузыри
во глубине волнисто-потаенной,
дом, словно рыба с кем-нибудь внутри:
С живым Ионой и женой евонной.

…Открыв окно, он курит, едкий дым
в целебный воздух юга выпуская.
И красный Марс колеблется над ним,
поеживаясь, как звезда морская.

Иониху знобит. Но вместе с тем,
от жарких дум влажна ее подушка,
поскольку в нем, как фосфор в темноте,
просвечивает тайная подружка.

И хочется сказать ему: “Насквозь
я вижу вас!” Но смахивая что-то,
она бурчит привычное: “Набрось
на плечи куртку и запри ворота”.

И это бормотание, как чек,
что выписан пожизненно обоим.
Уже непотопляем их ковчег
с бесчисленным количеством пробоин,

с жуком, бесцельно бьющимся в стекло,
с наплывами из Ветхого Завета…
Он не уйдет, поскольку с ней тепло
и, как сказал поэт, не надо света.

***
Два рыбака по ночной реке
шли на одном плоту.
Первый курил, а второй в тоске
сплевывал в темноту.

Вспыхнули плоские фонари,
вызолотив лоскут
мыса. И первый сказал: “Смотри,
как берега текут!”

Важно второй, перед тем, как лечь,
выдавил: “Ерунда.
Суша, глупец, не способна течь.
Это течет вода”.

Плавно подрагивал от толчков
плот, огибая мыс.
В каждом из дремлющих рыбаков
билась рыбешка-мысль.

Но, шевеля голубой осот
и золотой тростник,
Главный Ловец с высоты высот
сонно глядел на них,

предусмотрев на каком витке
крепкую сеть порвут
те, что висят на его крючке,
думая, что плывут.

***
Сошла на нет сердечная чечетка
с морозным ожиданием провала.
Мне безразлично, чья зубная щетка
в твоем стакане нынче ночевала.

И кто теперь, как вечная немая
(пошли ей Бог – не слышать и не видеть),
звонки считает, трубки не снимая,
чтоб своего присутствия не выдать.

…С угла перекрывает панораму
десант листвы, идущий на сниженье.
Как здорово, персты влагая в рану,
ни остроты не чувствовать, ни жженья.

Ну что, душа, в какие веси-выси
ты за добычей броситься готова?
Прошла Москву, пренебрегла Тбилиси,
с подножки соскочила у Ростова.

Октябрь уж на – пробел – таком исходе,
что сокращает прибыль, а не множит.
А ты могла б родиться кем-то, вроде
той птички, что берет свое, где может.

И в мимолетных рощах землянику б
с подельником одной с тобою крови
клевала. И, когда бы знала прикуп, –
жила бы припеваючи в Ростове.

Новый Свет

1.
В Парадизе - жара. Асфальт пристает к штиблетам.
Жирный овод жужжит на лаковом мертвом крабе.
Спутник мой удручен. Он мыслит себя поэтом,
но расчётлив душой, как бюргер в английском пабе,

что и в пьяной гульбе размерен, а не рассеян.
Он боится волны и горных тропинок - тех, что
по-над морем текут, спускаются в глубь расселин.
Но не мне заполнять лакуны чужого текста.

Пёс по склону бежит, с пожухлой травой сливаясь.
Экскурсанты торговца крабами взяли в клещи.
Егерь чистит кефаль, лоснящийся, как ливанец.
Спутник мой раздражён. Он трезво глядит на вещи:

Крым - татарам и украинцам. Москальским сворам -
фига в виде инжира, но на брегах Кавказа.
Монологу не внемлет резвый дельфиний кворум.
Словно чайка, над головой зависает фраза.

Мы лежим. На его предплечье рыжеет россыпь
непрочтённых созвездий - то ли Весы, то ль Дева.
Лень татар обсуждать, вступаться за наглых россов.
“Посмотрите направо, - гид говорит, - налево.

Вот Шаляпинский грот, вот Царская бухта. Выше -
можжевеловый лес, стоянка, обмен валюты”.
Над раскиданной горстью солнцем нагретых вишен
вьются алчные осы, в мякоть вгрызаясь люто.

В Парадизе неделя тянется, как зевота,
аква витой дрожа в зеленой гортани рая.
Но уже и над ней бесстрастно склонилась Клото,
между старческих десен нитку перетирая.

2
Камышовую тишину
разведу руками.
Краб клешнёй шерудит по дну,
нервными рывками

рассыпая морской тайник,
где совпали зряшно
тёмно-розовый сердолик
и рябая яшма.

По лощинам цветущий лох
источает миро.
И нудист - ни хорош, ни плох -
предъявляет миру

тела лунное молоко
с голубым отливом…
Ты достаточно далеко,
чтобы стать счастливым

без лениво ползущих гор
с молодой щетиной;
койкоместа - окном во двор -
за один с полтиной

доллар с носа; прикидов сих
от Пако Рабанна;
островка, где - сухой, как сикх, -
потрошит рапана

татарчонок; без всех моих
тяжб и дружб в распаде,
что делились бы на двоих
при ином раскладе.

Но, покуда душа паслась
по холмам терновым,
переклинило мой пасьянс
королём бубновым.

3
Две капли на дне баклажки и джазовый всхлип трубы -
не более, чем поблажки ленивой мадам Судьбы.

Рыча, рассыпая бисер, дымящийся на весу,
на водах рисует глиссер лиловую полосу.

Вздремни, запустив под веки - травы полинявший жад,
холодные чебуреки, вскипающий оранжад.

…Чем травимся, тем и лечим. Пора осквернить уста.
Но мне поделиться нечем: баклажка моя пуста.

Уже пятаки посланий измерили глубину
вдоль мыса, где пес Павсаний, бросаясь, кусал волну;

где зноем валун прожарен в лишайной голубизне,
как скрюченный каторжанин с наколками на спине;

и смуглая пара в белом заснула - к виску висок -
мобильник, как парабеллум, на время зарыв в песок.

4
То солнце, как напалм, сжигает все подряд,
то сильный шквал напал и треплет виноград.

С тоской на поводке идешь, куда зовут,
и дремлешь в кабаке с названьем “Голливуд”.

Есть пиво и кефаль. И этого вполне
достаточно, но жаль фелюгу на волне.

В ней давится слезой похмельною матрос,
который за сезон, как Маугли, зарос.

День в день - надир, зенит, а между ними тот,
кто на бегу звонит и дальнобойно врет.

И чтоб, глотая ложь, не плавать в нелюбви,
ты говоришь: “Ну что ж…” - седому визави.

Вылавливая лук в жиру кюфтэ-бозбаш,
ты приглушаешь звук, ты шепчешь: “Баш на баш”.

Беззвучно: “Зуб за зуб, за око - око…” И
не видишь, как ползут по ложке муравьи.

5
Море. Облако. Белый парус.
Плоскодонки. - Пейзаж Марке.
По дороге пылит “Икарус”,
исчезающий на витке.

Меж холмов голубеют жилы
варикозно разбухших рек.
И светило стреляет жиром,
словно жареный чебурек.

Бродит ослик по кличке Павел,
как тоскующий инфернал.
Разговор наш - игра без правил.
Мне не светит полуфинал.

Не копайся в татарском супе -
все горячее можно есть.
Лучше жизнь принимать, как суфий:
мол, такая, какая есть.

Слушать резкий фальцет солиста,
но не вдумываясь в слова…
Мир промыт и горит слоисто,
как медовая пахлава.

Обводи меня. Жизнь такая,
как задумал творец игры,
в молоко облаков макая
зачерствевший ломоть горы.

6
Цвета прокисшего саперави облако вспенилось на холме.
Северный ветер читает волны справа налево, как палиндромы.
Руфь на мгновение цепенеет, что-то прикидывая в уме,
и наклоняется, подбирая с грядки подгнившие помидоры.

Вот что смущает: её лодыжки в густо-сиреневой сетке вен.
Если б не степень твоей одышки, ты бы решился… Но в сорок восемь
можно лишь изредка прыгать в гречку или куда там?.. Семейный плен
мятным отваром дыша на стёкла, боль обволакивает под осень.

Тихо. Так тихо, что слышен шорох игл, что роняет ливанский кедр.
Пёс озабоченно вырыл ямку. Там и улёгся, испачкав глиной
длинную морду. Внезапно грянул дождь, барабаня в непарный кед.
Руфь одержимо рыхлит участок между акацией и малиной.

Всё, что посеешь, чревато жатвой. Руфь это знает. Легко вогнав
в землю кирку, разбивает корни и сорнякам не дает потачки.
Вот что смущает: её приходы ночью, когда у тебя в ногах
тихо свернувшись, блестит зрачками, молча выпрашивая подачки.

Руфь это знает. И нянчит, месит грубую глину, пока шумит
куст одичавший; покуда чайник нервно потрескивает, пока ты
ищешь хоть щёлку, откуда виден берег, где рыжая Шуламмит,
с детской беспечностью сбросив туфли, в море вылавливает агаты.

7
Тёплые дни истаяли. Их так мало
в сумме, что представляется жизнь короткой.
Чёрную гору срезал лоскут тумана.
Вытянем жребий: кто в гастроном - за водкой.

Стук топора, визгливой пилы сопрано.
Море морщинит злая тоска по зною.
Но виноград в низине горит, как рана,
и по краям дымится голубизною.

Со стороны Отуз наползает сумрак
вкрадчиво, как десант, обложивший контру.
Дряблая влага с веток смывает сурик,
дерево на глазах превращая в контур.

Всё превращая в контуры: наши тени,
стол на веранде, влажную синь букета;
в тонких стаканах сброженный сок растений
переливая в плоской полоске света.

Сколько ни пей, но время, что дует в спину,
наши хребты выветривает, как всё, что
уровня моря выше; холмы в долину
пересыпая. И никакого кошта

нам на остаток жизни не хватит. Даже
если мы купим в складчину этот ветхий
дом, чугунок в шершавых намывах сажи,
блик на перилах, шорох скворца на ветке…

8
Накупить на рынке в красных горшках гераней.
Не беда, что сиры, главное, - без претензий
(Так ничто не греет взора зимою ранней,
Как резная зелень)... А для красы - гортензий.

В общем, сделать нечто очень простое, ибо
не с моим уловом боль пеленать в Провансе.
…Иногда звонил. Цветы приносил. Спасибо.
Но “увяли розы”. Вроде бы так - в романсе.

Настрочить за месяц книгу рецептов, в коей
артишоки сдобрить леностью сельдерея.
…Не любил длиннот Набокова - с теплой хвоей,
с валуном на Яйле, с бабочкой arborea,

с фонарем в ночницах: адах, лолитах…Кратен
был валету пик, а мнилось - тузу в колоде.
Не вмещал чужого. А своего - не тратил,
содержал в порядке, словно белье в комоде.

Избегал истерик: вежливо улыбался,
зажигалкой щелкал (ссора была б уместней)
в том кафе, где бармен - вылитый Алибасов -
нас поил коктейлем, кажется, - “Песнью Песней”…

Но неужто эти бабочки так легко нас
завлекли, загнали в мелкий сачок финала?
…Не ловила сроду в сетчатый, мягкий конус.
Пролетали мимо - даже имен не знала.
Ирина Евса

[Likos]

Пряничный дом

Это лето кончится быстрее, чем ты думаешь, этой осенью будет еще больше слякоти.
Возможно, ты полюбишь зиму – такое бывает – но что если она будет ядерной?
Как могут два самолета встретиться в огромном небе? Чистая случайность?
За самую маленькую оплошность тебе выставят счет. Бог есть, и он беспощаден.

Этот мир совершенен в своем коварстве – тебя сводят за руку в сказку, покажут
Счастье, поселят в пряничном домике, все включено, пользуйся, но однажды
Ты увидишь в своем саду на яблоне кошку, повешенную – это мальчик соседский
Решил пошалить, просто выколол глазки ей и на шнурке от кроссовок повесил.

Эта картинка останется в твоей памяти, как тебе хотелось спустить с мальчика шкуру.
Теперь всю свою жизнь ты будешь бояться и убеждать себя, что есть кто-то мудрый,
Кто следит за миром, управляет каждым его движением, а ты ни при чем как бы.
Ты ни в чем невиновен и будешь счастлив, пока кого-то будут душить шнурками.

Беги по коридорам, считай тупики, беги по закольцованному тоннелю.
За каждой дверью будет еще одна дверь, много ходов, но выхода нету.
Запрись в своем доме, уйми дрожь, бейся в груди подушечка для иголок.
Все в порядке. Твой мир прекрасен. И это величайшая подлость.

это лето никогда не закончится, я так и останусь загорать на пряничном газоне
не хочу ничего слышать об альтернативных реальностях заткните рот паклей этому гомику
днем прогуливаться по пряничному паркету и ночью кутаться в пряничное одеяло
пусть каждое утро будет более пряничным пусть я буду уверен что по-другому не бывает

тихо смеяться от обилия удовольствий приятно планировать полдник заранее
выпивать пряничное вино с иллюзорными гостями закусывая пряничной бараниной
я не верю что люди произошли от динозавров зачем эта хищная возня например
когда у меня возникает чувство голода я откусываю кусочек своего интерьера

отдаленно вспоминая что где-то есть мир точно такой же только наоборот
я жил и все-таки не был подготовлен когда мое столкновение с ним произойдет
доел последнюю штакетину пряничного забора – и я голый под холодным взглядом
изучающего меня как бестолковое насекомое раскинувшегося во все стороны ада

Ищи ништяки и считай тупики, беги по закольцованному тоннелю
За каждой дверью будет еще одна дверь, за светлым воскресеньем черный понедельник.
Запрись в своем доме, уйми дрожь, бейся в груди подушечка для иголок.
Все в порядке. Твой мир идеален. Но ты все равно для него слишком тонок.

Ночные грузчики

[Виктор]

Гуще всех голосов, прихотливей былых потерь
Шепелявая окись в груди у меня, в груди.
Неужели ты... ты есть у меня теперь?
Дай привыкнуть мне - немножечко подожди.
Дай открыть глаза и снова закрыть и вновь
Убедиться в твоей причастности февралю.
Объясни мне, что... что значит моя любовь?
Неужели я осмелюсь сказать: "Люблю"?
Предскажи мне, где проломится гиблый мост,
На который я вступаю в бессчетный раз?
Укажи мне жизнь, в которой мой бедный мозг
Не захочет прятать от жизни обеих нас!
Разреши мне стать свободной от ветхих пут.
Просто жить, а не с кем-то. Смотреть на тебя, когда
Мне это нужно. Там петергофский пруд -
Там драконы и утки. Ты говоришь: "Вода".
Там насыпь под шкуркой дерна, китайских яблок рваньё.
Я везла туда имена и хоронила там.
- Господи, разреши мне... разреши мне любить ее.
Затяни эту пропасть в благопристойный шрам.

Калокагатия

Как дирижабль в ночные облака,
Так погружаюсь я в спортивный зал:
Как в сон - будильник, в поцелуй - рука,
Как в лавку ювелира - бронтозавр.
Моя нигилистическая плоть,
Утратившая в странствиях задор,
Пытается бежать, крутить, молоть,
Нагар и сало изгонять из пор,
Не видеть, как поджарые щенки,
Язычники без пола и стыда,
Глазеют так, что гнутся позвонки
Железных шей. Шипят: "Смотри сюда!
Смотри, какое чудище средь нас,
То - водяная лошадь, рыба-кит,
Разлезшийся в компоте ананас,
Оплавленный пещерой сталагмит..."
А мне и дела нет до этих дел,
Я повидала всякие дела,
Во мне и тела нет для этих тел,
Я покидала всякие тела.
(Непобедимым телом я была.)
Ты помнишь край? Лимоны и т. д.?
Пустынный остров, нимфа, па-де-де
Свиней, пришелец с чёрной бородой.
Ты помнишь край? Красивый-молодой,
Ты, мнущий гири, как златую грудь
Весёлой девки. Если да - забудь.
Но думаю, что нет. Тот край во мне,
В поту на скособоченной спине,
В зеленоватых складках живота,
В морщинке у напрягшегося рта.
Тот край во мне. И он со мной умрёт,
Как несъедобный вересковый мёд.
Полина Барскова

Школьному другу из Сиэтла в Египет

И здесь штормит, и саднит сильней
из рёбер тесная клеть.
Хромает размер – ни ямб, ни хорей,
и сердце не хочет петь.
Живи как во сне. Скользи по волне,
Пусть ветер тебе поёт.
Наверно, ты прав – не вино и не
(тем паче уж) страсть, – полёт
пьянит, помогая на миг забыть,
что ничего не успеть.
Пусть прялка жужжит и сучится нить,
сплетаясь в итоге в сеть.
О возрасте шепчут – не сын-балбес,
не стёршийся хрящ в бедре, –
а просто больше не ждёшь чудес.
… Но вечером в декабре
в Египте бриз так бесстыже свеж,
и дёгтем пропах причал.
Открой же вино и мясца нарежь.
Какая, к чертям, печаль?!

Оттепель

…Что же вымолвить… Не грусти?
– Что поделать, грущу слегка.
Зябнут пальцы в твоей горсти.
– Мёрзнут руки? От сквозняка:
не проклеены рамы тут,
и надбито одно стекло.
– Слышишь, дворники снег скребут:
видно, тоже всю ночь мело.
Серый саван к лицу земле
новостроек, и третий Рим
лишь таким бы писал Милле.
Только оттепель смоет грим
с безобразных примет.
– Скажи,
что нам толку в весенней лжи?
– Тонут в лужицах этажи,
оживлённо кружат стрижи?
…И приедет твоя жена,
ну и что же ты скажешь ей?
Это тоже обнажена
неприглядная суть вещей.
Ночь беспамятна и нежна,
днём на сердце – такая муть...
– Хорошо бы нам всё же на
ну хотя б полчаса уснуть.
…Плохо убранная постель,
и на блюдце засох лимон.
Что поделать. «Играй, Адель».
Тот, кто понят, тот и прощён.

Платье

Не вспоминай, кто уткнулся, уснув, в плечо.
Разницы нет. Незрячий почти, как крот,
склянку нашарь, там на треть коньяка ещѐ,
и содержимое выплесни смело в рот.
Не вспоминай, озвереет в затылке боль.
Разницы нет. А женское есть тепло.
Жидкий кристалл снова делит один на ноль:
позднее солнце сквозь потное льѐт стекло
оторопь дня на чудовищный натюрморт.
Чей это дом? И спорил вчера о чѐм?
Что угадаешь по платью-то, умный чорт?
Не вспоминай. И не шевели плечом.
Дмитрий Бураго

Боже мой, как сегодня красиво!
Облака, облака, облака...
Слабый ветер, бессилье отлива,
Вкус ментолового табака.

Поднимая или отпуская
Взгляд в такую просторную тишь
То ли плотная, то ли пустая,
То ли движешься, то ли стоишь.

И слышны хорошо на вокзале
Поездов уходящих гудки...
Никакие заветные дали
Не заветны и не далеки.

Просто... Так вот бывает красиво...
Я смотрю и не чувствую сам,
Как шепчу потихоньку «спасибо»
Никому. Облакам, облакам...

***
Чем думать: «жизнь как жизнь»... В оконной раме
Над полем провисают провода...

А кто-то, где-то может по-другому?..
В сырую даль, в предсмертную истому
Уйти!.. Куда глаза глядят... - Куда?!.

...Сентябрь. «Опять не выполнена квота».
Судьбой рассчитано, что ты кого-то,
Как ни вертись, обманешь. - Извини...

Но если уж бороться не за братство
Людей или всеобщее богатство,
А вот за эти пасмурные дни!
Денис Датешидзе

***
Карма твоя
в кармане у Господа,
будто в сберкассе счёт,
то прибавляется,
то убавляется,
то в никуда течёт...
Елагина Елена

Где ты, любимый?
Куда же ты выехал?
Не оставляй, позови!
Каждый окрестный
И хахаль, и выхухоль
Хочет моей головы.
Тянутся руки,
Глаза озираются,
Всяка разинута пасть.
Разная бестолочь
Ждёт, подбирается,
Сердце мечтая украсть.
Как бы меня
Эта жизнь не замучила,
Двери скорей отвори.
Каждый вампир,
Безобразное чучело,
Жаждет горячей струи.
Скроемся, друг, под водою,
Спокойненько
Там пролежим до зари.
Чтоб не подумали,
Что мы покойники,
Будем пускать пузыри.

* * *
Может, это сквозняк,
А не дрожь моих век,
Только пламя свечи задрожало в глазах.
Уходить просто так
Не хотелось вовек.
Я осталась стоять, растворяясь в слезах.
Этот стон, этот плач
Пусть несётся окрест,
Оглашая бездонную чашу небес.
Сквозь огонь неудач
Пронесу этот крест,
Если станет хоть чуточку легче тебе.
Может, каменный снег
Будет таять во рту.
Может, это пустяк, но я видела смерть.
Выпью чашу за тех,
Кто стоит на мосту,
Кто не может упасть и не может взлететь.
Елена Литвинцева

***
Нет ничего холоднее одинокого фортепьяно,
Звучащего то ли в записи, то ли в прямом эфире,
Дальше любой звезды, гораздо страшнее и шире
Кровавой полоски заката, проступающей из тумана.

В космосе звук никогда не бывает полностью чистым.
Холодно в комнате. Ночь подступает неслышно и скоро.
Мужество одиночества дается только солистам,
Страхом веет от безымянного и безмолвного хора.

Словно царит во вселенной лишь одна ледяная константа.
Если б душа и была – она бы насмерть продрогла.
Нет никого. Ни композитора, ни музыканта.
И от глухой пустоты отделяют лишь тонкие стекла.
Давид Раскин

Расклад

Витюра раскурил окурок хмуро.
Завернута в бумагу арматура.
Сегодня ночью (выплюнул окурок)
мы месим чурок.

Алена смотрит на меня влюбленно.
Как в кинофильме, мы стоим у клена.
Головушка к головушке склонена:
Борис - Алена.

Но мне пора, зовет меня Витюра.
Завернута в бумагу арматура.
Мы исчезаем, легкие как тени,
в цветах сирени.

Будь, прошлое, отныне поправимо!
Да станет Виктор русским генералом,
да не тусуется у магазина
запойным малым.

А ты, Алена, жди милого друга,
он не закончит университета,
ему ты будешь верная супруга.
Поклон за это

тебе земной. Гуляя по Парижу,
я, как глаза закрою, сразу вижу
все наши приусадебные прозы
сквозь смех сквозь слезы.

А прошлое, оно непоправимо.
Вы все остались, я проехал мимо -
с цигаркой, в бричке, еле уловимо
плыл запах дыма.

***
На окошке на фоне заката
дрянь какая-то желтым цвела.
В общежитии жиркомбината
Некто Н., кроме прочих, жила.

В полулегком подпитье являясь,
я ей всякие розы дарил.
Раздеваясь, но не разуваясь,
несмешно о смешном говорил.

Трепетала надменная бровка,
матерок с алой губки слетал.
Говорить мне об этом неловко,
но я точно стихи ей читал.

Я читал ей о жизни поэта,
четко к смерти поэта клоня.
И за это, за это, за это
эта Н. целовала меня.

Целовала меня и любила,
разливала по кружкам вино.
О печальном смешно говорила.
Михалкова ценила кино.

Выходил я один на дорогу,
чуть шатаясь, мотор тормозил.
Мимо кладбища, цирка, острога
вез меня молчаливый дебил.

И грустил я, спросив сигарету,
что, какая б любовь ни была,
я однажды сюда не приеду.
А она меня очень ждала.

***
В сырой наркологической тюрьме,
куда меня за глюки упекли,
мимо ребят, столпившихся во тьме,
дерюгу на каталке провезли
два ангела - Серега и Андрей, -
не оглянувшись, типа все в делах,
в задроченных, но белых оперениях
со штемпелями на крылах.
Из-под дерюги — пара белых ног,
и синим-синим надпись на одной была:
«Как мало пройдено дорог...»
И только шрам кислотный на другой ноге -
все в непонятках, как всегда:
что на второй написано ноге?
В окне горела синяя звезда,
в печальном зарешеченном окне.
Стоял вопрос, как говорят, ребром
и заострялся пару-тройку раз.
Единственный-один на весь дурдом
я знал на память продолженья фраз,
но я молчал, скрывался и таил,
и осторожно на сердце берег -
что человек на небо уносил
и вообще - что значит человек.
Борис Рыжий

* **
Ты, ты, ты, с кем всю жизнь вполголоса я говорю,
Переходя на шепот, реже - срываясь на вой,
Через плечо оглядываясь на пристальную зарю,
Снегом скрипя казенным, тусклой шурша травой,
Светлой дежурной ночью, черным декабрьским днем,
Путаясь, повторяясь, список обид бубня,
Не дожидаясь ответа и не нуждаясь в нем -
Не понимаю, как ты терпишь еще меня?

***
Еще не сбросил зимнюю шкуру залив,
Но берег уже протаял до самых корней.
То ли с возрастом стал я как-то слезлив,
То ли просто ветер стал с годами сильней.
Вот и дожили снова мы до весны
И не надо мыслей стертых, скомканных слов,
Просто сядь на голый корень сосны,
Посмотри, как чайка собирает улов.
Научись у ветра этим легким, простым слезам,
По щеке сползающим, не задев души,
Открывающим тайну жизни: сказал - Сезам! -
И открылись двери, окна, шлюзы, - плыви, дыши.

***
Что это вдруг со мною? Просто схожу с ума.
Тянет бесцветным небом, мартовским злым ледком.
Эти потертые, сношенные дома
Жмутся друг к другу, зябнут. В горле какой-то ком.
То ли больные нервы, то ли любовь виной,
То ли весна такая. С самого января
Оттепели, простуды. Что это вдруг со мной?
Что-то в душе сломалось. Кажется, жили зря.
Что за спиной осталось? Жалкие трудодни,
Не на чем задержаться. . . Выйдешь из проходной -
Мартовский зябкий вечер, тающие огни,
Мусор на льду канала. . . Что это вдруг со мной?

***
Здравствуй! Сколько лет прошло! Не так уж много и осталось.
Скаждым годом сердце бьется суше и ровней.
Нет, еще не старость, но такая страшная усталость -
Старости и даже смерти, может быть страшней.
Помнишь обморок любви, горячий, влажный шепот?
Чем-то новым мы с тобою дорожим теперь,
Нет, еще не старость, но уже не опыт, -
Просто сумма унижений и потерь.
Что же руки холодеют и в глазах темно, как прежде,
Словно не было всех этих бесконечных гулких дней. . .
Что ты говорила об оставленной надежде?
Как болит любовь! Как я скучал по ней!

***
Депутат неизвестно какого веча
В пиджаке малиновом, бритым взглядом
Посмотрел на нас и, поправив плечи,
Невысокого в сером окликнул: Рядом!
Никогда не умел презирать. . . За что же?
Повторяю: Блаженны нищие духом. . .
Но скребет ледяной коготок по коже
И сутулый в сером поводит ухом.
Александр Танков

Я - только голос, дуновенье сна,
Последний отблеск лунного заката,
Уставший ждать, когда придет весна.
Тропа кружит, зимой навек заклята.

Я - только слух, лишь сети в темноте,
В моей руке — начало паутины.
И зимних грез в зеркальной суете
Плывут ко мне серебряные спины.

Я - только зренье, грань, которой нет,
Впилась в ладонь таинственная мета...
А остальное - дырка от монет
И злое ожидание рассвета.
Букин Антон

[Виктор]

Жизнь-то? Да безрадостна и пуста.
Грязь кругом, уродство и беспредел.
- Ты живешь за пазухой у Христа!
- Значит, Он змею на груди пригрел.

***
Что-то клинит в одной из схем.
Происходит программный сбой.
И не хочется жить ни с кем,
И в особенности с собой.

Просто срезать у пяток тень.
Притяжение превозмочь.
После - будет все время день.
Или лучше все время ночь.

***
Уж лучше думать, что ты злодей,
Чем знать, что ты заурядней пня.
Я перестала любить людей, -
И люди стали любить меня.

Вот странно – в драной ходи джинсе
И рявкай в трубку, как на котят –
И о тебе сразу вспомнят все,
И тут же все тебя захотят.

Ты независим и горд, как слон –
Пройдет по телу приятный зуд.
Гиены верят, что ты силен –
А после горло перегрызут.

***
Я твой щен: я скулю, я тычусь в плечо незряче,
Рвусь на звук поцелуя, тембр – что мглы бездонней;
Я твой глупый пингвин – я робко прячу
Свое тело в утесах теплых твоих ладоней;

Я картограф твой: глаз – Атлантикой, скулу – степью,
А затылок – полярным кругом: там льды; that’s it.
Я ученый: мне инфицировали бестебье.
Тебядефицит.

Ты встаешь рыбной костью в горле моем – мол, вот он я.
Рвешь сетчатку мне – как брусчатку молотит взвод.
И – надцатого мартобря – я опять животное,
Кем-то подло раненное в живот.

***
Как у него дела? Сочиняешь повод
И набираешь номер; не так давно вот
Встретились, покатались, поулыбались.
Просто забудь о том, что из пальца в палец
Льется чугун при мысли о нем - и стынет;
Нет ничего: ни дрожи, ни темноты нет
Перед глазами; смейся, смотри на город,
Взглядом не тычься в шею-ключицы-ворот,
Губы-ухмылку-лунки ногтей-ресницы -
Это потом коснется, потом приснится;
Двигайся, говори; будет тихо ёкать
Пульс где-то там, где держишь его под локоть;
Пой; провоцируй; метко остри - но добро.
Слушай, как сердце перерастает ребра,
Тестом срывает крышки, течет в груди,
Если обнять. Пора уже, все, иди.

И вот потом - отхлынуло, завершилось,
Кожа приобретает былой оттенок -
Знай: им ты проверяешь себя на вшивость.
Жизнеспособность. Крепость сердечных стенок.
Ты им себя вытесываешь, как резчик:
Делаешь совершеннее, тоньше, резче;
Он твой пропеллер, двигатель - или дрожжи
Вот потому и нету его дороже;
С ним ты живая женщина, а не голем;
Плачь теперь, заливай его алкоголем,
Бейся, болей, стихами рви - жаркий лоб же,
Ты ведь из глины, он - твой горячий обжиг;
Кайся, лечи ошпаренное нутро.
Чтобы потом - спокойная, как ведро, -
"Здравствуй, я здесь, я жду тебя у метро".

***
А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое суток мне стукнет ровно двадцать лет.

И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.

Не торкает. Как вот с любовью: в секунду - он, никто другой. Так чтоб нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься, и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой омут, когда ныряешь с головой?

Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой, сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.

Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли, развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.

А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело, не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло, ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много. Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.

Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что на нем живу.

Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком, по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла, сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла. Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и тьмы и тьмы.

Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив - я не умею строить планы с учетом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never Dies.

Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас – чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.

Все, что мы делаем – попытка хоть как-нибудь не умереть; так кто-то от переизбытка ресурсов покупает треть каких-нибудь республик нищих, а кто-то – бесится и пьет, а кто-то в склепах клады ищет, а кто-то руку в печь сует; а кто-то в бегстве от рутины, от зуда слева под ребром рисует вечные картины, что дышат изнутри добром; а кто-то счастлив как ребенок, когда увидит, просушив, тот самый кадр из кипы пленок – как доказательство, что жив; а кто-нибудь в прямом эфире свой круглый оголяет зад, а многие твердят о мире, когда им нечего сказать; так кто-то высекает риффы, поет, чтоб смерть переорать; так я нагромождаю рифмы в свою измятую тетрадь, кладу их с нежностью Прокруста в свою строку, как кирпичи, как будто это будет бруствер, когда за мной придут в ночи; как будто я их пришарашу, когда начнется Страшный суд; как будто они лягут в Чашу, и перетянут, и спасут.

От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой, любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего – восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря и земли, сей всюду свет и торжество.

Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в «Новом мире» какой-нибудь седой мужик, переиздастся старый сборник, устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать, что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и, может быть, на самом деле все это стоило того.

Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам, дуракам.

Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.
Вера Полозкова

[Виктор]

Накрывают тревогой койки – такой тяжелой, что не засну.
Испариться бы, попросить их меня не трогать.
Я люблю тебя так, как щупают языком кровоточащую десну.
Как касаются пальцем места, где содран ноготь.

Я люблю тебя, как в приемной сидят и ждут.
Побелелые, словно выпаренные, лица.
Ожиданье – такой же спазм: оно крутит в жгут.
Я люблю тебя так, что больно пошевелиться.

Я не жду ничего. Я смирная, будто агнец.
Врач всех нас оглядит и цокнет: «Вот молодцы-то!»
Я люблю тебя так, что это теперь диагноз.
Индуцированный синдром тебядефицита.

***
Суть не в том, чтоб не лезть под поезд или знак «Не влезай – убьет». Просто ты ведь не Нео – то есть, не вопи потом, как койот. Жизнь не в жизнь без адреналина, тока, экшена, аж свербит – значит, будет кроваво, длинно, глазки вылезут из орбит. Дух захватывало, прохладца прошибала – в такой связи, раз приспичило покататься, теперь санки свои вози. Без кишок на клавиатуру и истерик по смс – да, осознанно или сдуру, ты за этим туда и лез.

Ты за этим к нему и льнула, привыкала, ждала из мглы – чтоб ходить сейчас тупо, снуло, и башкой собирать углы. Ты затем с ним и говорила, и делила постель одну – чтобы вцепляться теперь в перила так, как будто идешь ко дну. Ты еще одна самка; особь; так чего поднимаешь вой? Он еще один верный способ остро чуять себя живой.

Тебя что, не предупреждали, что потом тошнота и дрожь? Мы ж такие видали дали, что не очень-то и дойдешь. Мы такие видали виды, что аж скручивало в груди; ну какие теперь обиды, когда все уже позади. Это матч; среди кандидаток были хищницы еще те – и слетели; а с ним всегда так – со щитом или на щите.

Тебе дали им надышаться; кислородная маска тьмы, слов, парфюма, простого шанса, что какое-то будет «мы», блюза, осени, смеха, пиццы на Садовой, вина, такси, - дай откашляться, Бог, отпиться, иже еси на небеси, - тебя гладили, воскрешая, вынимая из катастроф, в тебе жили, опустошая, дров подкидывая и строф; маски нет. Чем не хороша я, ну ответь же мне, Боже мой, – только ты ведь уже большая, не пора ли дышать самой.

Бог растащит по сторонам нас; изолирует, рассадив. Отношения как анамнез, возвращенья – как рецидив.

Что тебе остается? С полки взять пинцетик; сядь, извлеки эти стеклышки все, осколки, блики, отклики, угольки. Разгрызи эту горечь с кофе, до молекулок, до частиц – он сидит, повернувшись в профиль, держит солнце между ресниц. Он звонит, у него тяжелый день – щетину свою скребя: «я нашел у скамейки желудь, вот, и кстати люблю тебя». Эти песенки, «вот теперь уж я весь твой», «ну ты там держись».

Все сокровища. Не поверишь, но их хватит тебе на жизнь.

***
Перевяжи эти дни тесемкой, вскрой, когда сделаешься стара: Калашник кормит блинами с семгой и пьет с тобой до шести утра; играет в мачо, горланит блюзы – Москва пустынна, луна полна (я всех их, собственно, и люблю за то, что все как один шпана: пусть образованна первоклассно и кашемировое пальто, - но приджазованна, громогласна и надирается как никто).

Кумир вернулся в свой Копенгаген, ехиден, стрижен и большеглаз; а ты тут слушаешь Нину Хаген и Диаманду еще Галас, читаешь Бродского, Йейтса, Йитса, днем эта книга, на вечер – та, и все надеешься просветлиться, да не выходит же ни черта – все смотришь в лица, в кого б залиться, сорваться, голову очертя.

Влюбиться – выдохнуть как-то злобу, что прет ноздрями, как у быка: одну отчаянную зазнобу – сто шуток, двадцать три кабака, - с крючка сорвали на днях; похоже, что крепко держат уже в горсти; а тот, кого ты забыть не можешь, ни «мсти», ни «выпусти», ни «прости» - живет, улыбчив, холен, рекламен и любит ту, что погорячей; благополучно забыв про пламень островитянских твоих очей.

Ты, в общем, целую пятилетку романов втиснула в этот год: так молодую легкоатлетку швыряет наземь в секунде от рекорда; встанешь, дадут таблетку, с ладоней смоешь холодный пот; теперь вот меряй шагами клетку своих раздумий, как крупный скот, мечись и громко реви в жилетку тому, кто верил в иной исход.

Да впрочем, что тебе: лет-то двадцать, в груди пожар, в голове фокстрот; Бог рад отечески издеваться, раз уж ты ждешь от Него острот; Он дал и страсти тебе, и мозга, и, в целом, зрелищ огреб сполна; пока, однако, ты только моська, что заливается на Слона; когда ты станешь не просто куклой, такой, подкованной прыткой вшой – тебя Он стащит с ладони смуглой и пообщается, как с большой.

Пока же прыгай, как первогодок, вся в черноземе и синяках: беги ловушек, сетей, разводок; все научились, ты всё никак; взрослей, читай золотые книжки, запоминай все, вяжи тесьмой; отрада – в каждом втором мальчишке, спасенье – только в тебе самой; не верь сомнениям беспричинным; брось проповедовать овощам; и не привязывайся к мужчинам, деньгам, иллюзиям и вещам.

Ты перестанешь жить спешно, тряско, поймешь, насколько была глуха; с тебя облезет вся эта краска, обложка, пестрая шелуха; ты сможешь сирых согреть и слабых; и, вместо модненькой чепухи –

Когда-нибудь в подворотне лабух споет романс на твои стихи.

***
Мое солнце, и это тоже ведь не тупик, это новый круг.
Почву выбили из-под ног – так учись летать.
Журавля подстрелили, синичку выдернули из рук,
И саднит под ребром, и некому залатать.

Жизнь разъяли на кадры, каркас проржавленный обнажив.
Рассинхрон, все помехами; сжаться, не восставать.
Пока финка жгла между ребер, еще был жив,
А теперь извлекли, и вынужден остывать.

Мое солнце, Бог не садист, не Его это гнев и гнет,
Только – обжиг; мы все тут мечемся, мельтешим,
А Он смотрит и выжидает, сидит и мнет
Переносицу указательным и большим;

Срок приходит, нас вынимают на Божий свет, обдувают прах,
Обдают ледяным, как небытием; кричи
И брыкайся; мой мальчик, это нормальный страх.
Это ты остываешь после Его печи.

Это кажется, что ты слаб, что ты клоп, беспомощный идиот,
Словно глупая камбала хлопаешь ртом во мгле.
Мое солнце, Москва гудит, караван идет,
Происходит пятница на земле,

Эта долбаная неделя накрыла, смяла, да вот и схлынула тяжело,
Полежи в мокрой гальке, тину отри со щек.
Это кажется, что все мерзло и нежило,
Просто жизнь даже толком не началась еще.

Это новый какой-то уровень, левел, раунд; белым-бело.
Эй, а делать-то что? Слова собирать из льдин?
Мы истошно живые, слышишь, смотри в табло.
На нем циферки.
Пять.
Четыре.
Три.
Два.
Один.

***
Морозно, и наглухо заперты двери.
В колонках тихонько играет Стэн Гетц.
В начале восьмого, по пятницам, к Вере,
Безмолвный и полный, приходит трандец.

Друзья оседают по барам и скверам
И греются крепким, поскольку зима.
И только трандец остается ей верным.
И в целом, она это ценит весьма.

Особо рассчитывать не на что, лежа
В кровати с чугунной башкою, и здесь
Похоже, все честно: у Оли Сережа,
У Кати Виталик, у Веры трандец.

У Веры характер и профиль повстанца.
И пламенный взор, и большой аппетит.
Он ждет, что она ему скажет «Останься»,
Обнимет и даже чайку вскипятит.

Но Вера лежит, не встает и не режет
На кухне желанной колбаски ему.
Зубами скрипит. Он приходит на скрежет.
По пятницам. Полный. И сразу всему.

***
Да, я верю, что ты ее должен драть, а еще ее должен греть и хранить от бед. И не должен особо врать, чтоб она и впредь сочиняла тебе обед. И не должен ходить сюда, открывать тетрадь и сидеть смотреть, как хрустит у меня хребет.

Да, я вижу, что ей написано на роду, что стройна она как лоза, что и омут в ней, и приют. Ни дурного словца, ни в трезвости, ни в бреду, я ведь даже за, я не идиот, на таких клюют. Так какого ты черта в первом сидишь ряду, наблюдаешь во все глаза, как во мне тут демоны вопиют.

Да, я чувствую, ее гладить - идти по льну, у нее золотой живот, тебе надо знать, что она таит.
И тебе уютно в ее плену, тебе нужен кров и громоотвод, она интуит. Если хочется слышать, как я вас тут кляну, то пожалуй вот: на чем свет стоит.

Да, я знаю, что ты там счастлив, а я тут пью, что ты победил, я усталый псих. Передай привет паре мелочей, например, тряпью, или no big deal, лучше выбрось их. Ай спасибо Тому, Кто смыть мою колею тебя отрядил, всю ее расквасить от сих до сих.

Это честно - пусть Он мне бьет по губам указкой, тупой железкой, она стрекочет тебе стрекозкой.
Подсекает тебя то лаской, блестящей леской, а то сугубой такой серьезкой,
Тончайшей вязкой, своей рукой.

***

И пока, Вера, у тебя тут молодость апельсиновая,
И подруги твои сиятельны и смешливы, -
Время маму твою баюкает, обессиливая.
- Как ее самочувствие? – Да пошли вы.

И пока, Вера, ты фехтуешь, глумясь и ёрничая,
Или глушишь портвейн с ребятами, пригорюнясь,
Время ходит с совочком, шаркая, словно горничная,
И прибирает за вами юность.

И пока, Вера, ты над паззлом исходишь щёлочью,
Силишься всю собрать себя по деталькам, –
Твой двадцать первый март поправляет чёлочку.
Посыпает ладони тальком.

***
Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по большому счету, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони, выступающие резцы.

Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто-то все ребра вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах. У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.

Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рожден в апреле, он разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.

Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу. Он растравит, сам того не желая, как шальная женушка Менелая, я дурная, взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.

Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до конца не вырос, он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует влажно, смеется южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем, совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.

Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутье; прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа, поджимает губы – и этот тоже.
Тоже, девочка, не твое.

***
Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо спиться, либо гребаная весна.

Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по правде, уже не рад.

Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но не денешься никуда.

Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке. Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке.

Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша.

Сколько было жутких стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно – щелбан небесный, просто божий удар поддых.

Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе никак не выходит прозой. Так что, братец, не обессудь.
Вера Полозкова

[Виктор]

А и все тебе пьется-воется, но не плачется, хоть убей. Твои мальчики – божье воинство, а ты выскочка и плебей; там за каждым такая очередь, что стоять тебе до седин, покучнее, сукины дочери, вас полгорода, я один; каждый светлый, красивый, ласковый, каждый носит внутри ледник – неудачники вроде нас с тобой любят пыточки вроде них.

Бог умеет лелеять, пестовать, но с тобой свирепеет весь: на тебе ведь живого места нет, ну откуда такая спесь?
Стисни зубы и будь же паинькой, покивай Ему, подыграй, ты же съедена тьмой и паникой, сдайся, сдайся, и будет рай.
Сядь на площади в центре города, что ж ты ходишь-то напролом, ты же выпотрошена, вспорота, только нитки и поролон; ну потешь Его, ну пожалуйста, кверху брюхом к Нему всплыви, все равно не дождешься жалости, облегчения и любви.

Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно терять, проигрывать и пытаться держать лицо.

Как в тюрьме: отпускают влёгкую, если видят, что ты мертва. Но глаза у тебя с издевкою, и поэтому черта с два. В целом, ты уже точно смертница, с решетом-то таким в груди. Но внутри еще что-то сердится. Значит, все еще впереди.

***
Маленький мальчик, углом резцы, крахмальные рукава.
Водит девочек под уздцы, раз приобняв едва.
Сколько звезд ни катай в горсти – рожа твоя крива.
Мальчик серии не-расти-после-меня-трава.

Маленький мальчик, танталовы муки, хочется и нельзя.
Пешка, которая тянет руки к блюду с башкой ферзя.
Приставучий мотив, орнамент внутренних алтарей.
Снится будто нарочно нанят, манит из-за дверей.

Маленький мальчик, каленый шип, битые тормоза.
Взрыв химический, с ног не сшиб, но повредил глаза.
Крепко легкие пообжег, но не задел лица.
Терпкий пепел, дрянной божок, мышечная гнильца.

Мальчик – медленное теченье, пальцы узкие, бровь дугой.
Мир, что крошится как печенье, осыпается под ногой.
Южный, в венах вино и Терек, гонор, говор как белый стих.
Важный; только вот без истерик, забывали и не таких.

Маленький мальчик, бухло и прозак, знай, закусывай удила.
Вот бы всыпать хороших розог за такие его дела.
Что ему до моих угрозок, до кровавых моих стишат,
Принцы, если ты отморозок, успокаивать не спешат.

Маленький мальчик, могли бы спеться, эх, такая пошла бы жисть.
Было пресно, прислали специй, вот поди теперь отдышись.
Для тебя все давно не ново, а для прочих неуловим
Тот щелчок: не хотел дурного, а пришелся под сход лавин.

Маленький мальчик, жестокий квиддич, сдохнем раньше, чем отдохнем.
Бедный Гарри, теперь ты видишь, что такое играть с огнем.
Как уходит в смолу и сало тугоплавкий и злой металл.
Нет, я этого не писала.
Нет, ты этого не читал.

***
Чего они все хотят от тебя, присяжные с мониторами вместо лиц?
Чего-то такого экстренного и важного, эффектного самострела в режиме блиц.
Чего-то такого веского и хорошего, с доставкой на дом, с резной тесьмой.
А смысл жизни – так ты не трожь его, вот чаевые, ступай домой.
Вот и прикрикивают издатели да изводят редактора.
Но еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Страшно достает быть одной и той же собой, в этих заданностях тупых.
Быть одной из вскормленных на убой, бесконечных брейгелевских слепых.
Все идти и думать – когда, когда, у меня не осталось сил.
Мама, для чего ты меня сюда, ведь никто тебя не просил.
Разве только врать себе «все не зря», когда будешь совсем стара.
И еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Что за климат, Господи, не трави, как ни кутайся – неодет.
И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет.
И у каждого пятого для тебя ледяной смешок, а у сотого – вовсе нож.
Приходи домой, натяни на башку мешок и сиди, пока не уснешь.
Перебои с цикутой на острие пера.
Нет, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Еще рано – еще так многое по плечу, не взяла кредитов, не родила детей.
Не наелась дерьма по самое не хочу, не устала любить людей.
Еще кто-то тебе готовит бухло и снедь, открывает дверь, отдувает прядь.
Поскулишь потом, когда будет за что краснеть, когда выслужишь, что терять.
Когда станет понятно, что безнадежно искать от добра добра.
Да, еще не пора, моя девочка.
Все еще не пора.

Остальные-то как-то учатся спать на ветоши, и безропотно жрать из рук, и сбиваться в гурт.
Это ты все бегаешь и кричишь – но, ребята, это же – это страшное наебалово и абсурд.
Правда, братцы, вам рассказали же, в вас же силища для прекрасных, больших вещей.
И надеешься доораться сквозь эти залежи, все эти хранилища подгнивающих овощей.
Это ты мала потому что, злость в тебе распирающая. Типа, все по-другому с нынешнего утра.
И поэтому тебе, девочка, не пора еще.
Вот поэтому тебе все еще не пора.

***
Совпали частотами, Костя, бешеный резонанс; запели вчера – так слышно на полквартала. Похожи просто нюанс в нюанс, одно и то же на лбу у нас десница божия начертала.

Так вычисляют своих – на раз, без предисловий и прочих вводных. Слишком старые души сослали в нас, простых, тупых молодых животных.

Оба ночные, норные звери, обоим довольно зло, мех дыбом, глаза по блюдцу, ну - две шиншиллы. Обоим везло чуть реже, чем не везло, у обоих неблагодарное ремесло, симметричная дырка в черепе, в попе шило.

Костя, как бы нас ни ломало тут по весне, ни стучало бы по башке на любом углу нам, с какой бы силой – счастье есть: вот я позвоню, ты откроешь мне и напоишь лучшим своим улуном. Или текилой.

Я люблю тебя слушать, Костя, в тебе миры и галактики, ты глядишь молодым джедаем. Мы оба с тобой не знаем правил игры, но внимательно наблюдаем и выжидаем.

Умеем чуть-чуть заступать за Матрицу, видеть со стороны, слышать то, чего не секут другие; одиноки, сами себе странны – но проницаем дальше четвертой стены и немножко рубим в драматургии.

Костя! Меня жестоко разобрало. Я прячусь от всех и думаю, что соврать им. Ты, пожалуйста, не устань пускать меня под крыло и давать тепло. Как положено старшим братьям.

***

Без году неделя, мой свет, двадцать две смс назад мы еще не спали, сорок - даже не думали, а итог -
вот оно и палево, мы в опале, и слепой не видит, как мы попали и какой в груди у нас кипяток.

Губы болят, потому что ты весь колючий; больше нет ни моих друзей, ни твоей жены;
всякий скажет, насколько это тяжелый случай и как сильно ткани поражены.

Израильтянин и палестинец, и соль и перец, слюна горька;
август-гардеробщик зажал в горсти нас, в ладони влажной, два номерка;

время шальных бессонниц, дрянных гостиниц, заговорщицкого жаргона и юморка;
два щенка, что, колечком свернувшись, спят на изумрудной траве, сомлев от жары уже;
все, что до - сплошные слепые пятна, я потом отрежу при монтаже.

Этим всем, коль будет Господня воля, я себя на старости развлеку: вот мы не берем с собой алкоголя, чтобы все случилось по трезвяку;
между джинсами и футболкой полоска кожи, мир кренится все больше, будто под ним домкрат;
мы с тобой отчаянно непохожи, и от этого все забавней во много крат;
волосы жестким ворсом, в постели как Мцыри с барсом, в голове бурлящий густой сироп;
думай сердцем - сдохнешь счастливым старцем, будет что рассказать сыновьям за дартсом, прежде чем начнешь собираться в гроб.

Мальчик-билеты-в-последний-ряд, мальчик-что-за-роскошный-вид. Мне плевать, что там о нас говорят и кто Бога из нас гневит.
Я планирую пить с тобой ром и колдрекс, строить жизнь как комикс, готовить тебе бифштекс;
что до тех, для кого важнее моральный кодекс - пусть имеют вечный оральный секс.

Вот же он ты - стоишь в простыне как в тоге и дурачишься, и куда я теперь уйду.
Катапульта в райские гребаные чертоги - специально для тех, кто будет гореть в аду.

***
Ты его видел, он худ, улыбчив и чернобров. Кто из нас первый слетит с резьбы, наломает дров? Кто из нас первый проснется мертвым, придет к другому – повесткой, бледен и нарочит? Кто на сонное «я люблю тебя» осечется и замолчит?

Ты его видел, – он худ, графичен, молочно-бел; я летаю над ним, как вздорная Тинкер Белл. Он обнимает меня, заводит за ухо прядь – я одно только «я боюсь тебя потерять».

Бог пока улыбается нам, бессовестным и неистовым; кто первый придет к другому судебным приставом? Слепым воронком, пожилым Хароном, усталым ночным конвоем? Ну что, ребята, кого в этот раз хороним, по чью нынче душу воем?

Костя, мальчики не должны длиться дольше месяца – а то еще жить с ними, ждать, пока перебесятся, растить внутри их неточных клонов, рожать их в муках; печься об этих, потом о новых, потом о внуках.

Да, это, пожалуй, правильно и естественно, разве только все ошибаются павильоном – какие внуки могут быть у героев плохого вестерна? Дайте просто служанку – сменить белье нам.

Костя, что с ними делать, когда они начинают виться в тебе, ветвиться; проводочком от микрофона – а ты певица; горной тропкой – а ты все ищешь, как выйти к людям; метастазами – нет, не будем. Давай не будем.

Костя, давай поднимем по паре, тройке, пятерке тысяч – и махнем в Варанаси, как учит мудрый Борис Борисыч. Будем смотреть на индийских кошек, детишек, слизней – там самый воздух дезинфицирует от всех жизней, в том числе и текущей – тут были топи, там будет сад. Пара практикующих Бодхисаттв.

Восстанием невооруженным – уйдем, петляя меж мин и ям; а эти все возвратятся к женам, блядям, наркотикам, сыновьям, и будут дымом давиться кислым, хрипеть, на секретарей крича – а мы-то нет, мы уйдем за смыслом дорогой желтого кирпича.

Ведь смысл не в том, чтоб найти плечо, хоть чье-то, как мы у Бога клянчим; съедать за каждым бизнес-ланчем солянку или суп-харчо, ковать покуда горячо и отвечать «не ваше дело» на вражеское «ну ты чо».

Он в том, чтоб ночью, задрав башку – Вселенную проницать, вверх на сотню галактик, дальше веков на дцать.

Он в том, чтобы все звучало и шло тобой, и Бог дышал тебе в ухо, явственно, как прибой. В том, что каждый из нас запальчив, и автономен, и только сам – но священный огонь ходит между этих вот самых пальцев, едва проводишь ему по шее и волосам.
Вера Полозкова

[А.Смит]

Нагромождаю чисел тьму,

Мильоны складываю в горы,

Ссыпаю в кучу времена,

Миров бесчисленных просторы;

Когда ж с безумной высоты

Я на тебя взгляну, то ты —

Превыше не в пример

Всех чисел и всех мер:

Они — лишь часть тебя.

/Альбрехт фон Галлер/

Сложились звуки
и цвета
Разжались руки -
Пустота...