Стихи [каталог в первом сообщении]

[Гузель Х.]

Сегодня осень в дверь мне позвонила.
Стояла на ступеньках и ждала.
Я обомлела, когда Ей открыла,
Такой она волшебною была!

Копна волос красивых, ярко-рыжих,
Точёный нос, румяность алых губ,
И взгляд такой шальной от глаз бесстыжих,
Сплошная ласка, кто здесь будет груб?

Я ошарашено в дверях посторонилась,
Она прошла и прямо вслед за ней,
Такая красота вдруг ветром взвилась,
Что не было её милей, родней…

Мы пили чай вприкуску с листопадом,
Всплакнули вместе проливным дождём.
О, Осень — ты души моей отрада!
Богат душой, кто осенью рождён…

Когда она ушла, я очень долго
Смотрела в дверь, не смея дверь закрыть!
А с неба падал снег… На память только,
Рябины грусть и образ, что нельзя забыть.

Лариса Рубальская

[Calceteiro]

Я выйду заспанный с рассветом пасмурным,
С небес сочащимся на ваш Бермудск,
Закину за спину котомку с паспортом,
И обернусь к тебе, и не вернусь.
Ты выйдешь вслед за мной под сумрак каплющий,
Белея матово, как блик на дне,
И, кофту старую набросив на плечи,
Лицо измятое подставишь мне.
Твой брат в Германии, твой муж в колонии,
Отец в агонии за той стеной,
И это все с тобой в такой гармонии,
Что я б не выдумал тебя иной.
Тянуть бессмысленно, да и действительно —
Не всем простительно сходить с ума:
Ни навестить тебя, ни увести тебя,
А оставаться тут — прикинь сама.
Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет.
Какое show must? Не двадцать лет!
Нас ночь окутала, как будто ближе нет,
А дальше что у нас? А дальше нет.
Ни обещаньица, ни до свиданьица,
Но вдоль по улице, где стынет взвесь,
Твой взгляд измученный за мной потянется
И охранит меня, пока я здесь.
Сквозь тьму бесстрастную пойду на станцию
По мокрым улицам в один этаж —
Давясь пространствами, я столько странствую,
А эта станция одна и та ж.
Что Суходрищево, что Голенищево
Безмолвным “ишь чего!” проводит в путь
С убого-слезною улыбкой нищего,
Всегда готового ножом пырнуть.
В сырых кустах она, в стальных мостах она,
В родных местах она растворена,
И если вдруг тебе нужна метафора
Всей моей жизни, то вот она:
Заборы, станции, шансоны, жалобы,
Тупыми жалами язвящий дождь,
Земля, которая сама сбежала бы,
Да деться некуда, повсюду то ж.
А ты среди нее — свечою белою.
Два слезных омута глядят мне вслед.
Они хранят меня, а я что делаю?
Они спасут меня, а я их нет.

Дмитрий Быков

Добавлено позже: 7 окт 2021, 10:43

Если б я не боялся тюрьмы и сумы,
И новейшей чумы, и ближайшей зимы,
Пьяной стычки, прилипчивой клички,
Или будущей тьмы, цепенящей умы, —
Не цеплялся за жизнь, за которую мы
Опасаемся лишь по привычке —
Ибо что нас тут держит? — бессмыслица, пар:
Полный парочек, нежно просвеченный парк
Или солнца случайная прихоть —
На закате горящая охрой стена,
Или музыка, после дождя, из окна, —
Если б я не боялся накликать,
То есть сглазить, но что? — эту бедную дрожь,
Эту зыбкую твердь, на которой живешь,
Как во сне, до закрученной гайки,
До железного лязга, до срыва резьбы,
Не боялся российской запойной судьбы,
И нагайки, и глинистой пайки;
Если б я не берег свою плоть, этот прах,
Если б мне удалось побороть этот страх,
Эту жалкую просьбу не трогать,
Поберечь, не оставить, упрятать за щит, —
Страх конца, о котором все тело кричит,
Каждый волос кричит, каждый ноготь, —
Если б я не стыдился за это нытье,
Если б даже не жизнь — проживанье свое
Не считал за подарок и чудо,
Что при первой промашке отнять норовят,
И когда б я не думал, что сам виноват, —
Я бы вам рассказал, как мне худо.

Д. Быков, 1990

[Кузьма]

Ему от рождения день всего,
Глаза не раскрыл пока,
А кто-то уже подхватил его,
И чья-то тепла рука.
И время текло, слепоты уж нет.
Лишь веки сумел разнять —
Увидел бескрайнего взора свет
И чуть не ослеп опять.
Затем, распушившись, окрепнув чуть,
Пытливо глядел с руки
И видел внизу непомерный путь,
Извилины и пески.
Когтями цеплялся в сомненьях дней
За пальцы большой горсти,
А после зализывал кровь на ней,
И тихо шептал: "прости!"
А дальше был ветер тяжелых лет,
Борьба, холода, гроза,
Он, щурясь, искал, находя в ответ
Бездонные те глаза.
Когда же к ладони припал без сил,
Измученный в той борьбе,
Тот Некто его от грозы укрыл —
За пазуху взял к себе.
А там безмятежно горел огонь,
И стало ему тепло.
И будто младенец, забыв про боль,
Он спал на груди его.
Когда же очнулся в конце концов,
Отбросив бесцельный сон,
Увидел лучистое то лицо,
Вгляделся — а это Он...

Александра Ленарская

[Зинтиг]

..А жизнь развивалась по планам,
то встречным, то поперечным.
А годы сменялись плавно,
бесшумно и быстротечно.
Сокрытое стало явным,
Начальное стало конечным.
Случайное стало вечным,
А лишнее было главным.

© Ольга Самолевская

[Виктор]

Ты захочешь уйти - скрывайся,
Ты захочешь вернуться - здравствуй.
Засыпают в вечернем вальсе
Два тюльпана лилово-красных,

Над скрипучими над мостками
Над простором и над бездоньем
Небо падает лепестками
На израненные ладони.

А вчера ты бродил с котомкой,
А вчера ты кричал: "По коням!"
И в глазах - отраженье тонкой
Перевернутой колокольни.

Все ходили и все устали,
Даже сосны - смотри, поникли.
Всходит месяц дугой хрустальной
Над созвездьями земляники.

Но разносится свист по ветру,
Будто леший вдруг зачирикал,
Но стучит изнутри по векам
Темно-серым застывшим криком,

И куда ни пойдешь - заметят,
И куда ни стучи - не пустят,
И гуляет, гуляет ветер
Разгулялся, чтоб было пусто.

Забивайся подальше в угол,
Но тотчас прибежит толпа, но...
По теченью, и дальше к югу
Всё плывут лепестки тюльпанов.

И звенит тишина - простая,
Будто новенькая палитра.
И ночным мотыльком взлетает
Недосказанная молитва.

Бьется в сердце напев дорожный,
Просыпаешься с петухами...
Плачь, пожалуйста, осторожно,
Чтоб чужие не услыхали.
Аля Кудряшева

[Виктор]

Ах, радость моя

Пора собираться. Утреет.
Обуться. Наощупь. Умыться.
Песок под ресницами зреет,
А жемчуг дрожит на ресницах.
Ах, радость моя, мы могли бы,
Минуя овраг и болотце,
Послушать, как шепчутся рыбы
В глубоких и гулких колодцах,
Где эхо от сырости хрипнет,
И все невпопад, наудачу -
То голосом старческим скрипнет,
То выпью болотной заплачет.
А в чаще, устав от рыбалки
И сказок дремучего деда,
На липовых лавках вповалку
Снегурочки спят до обеда.
Там ветер тихонько тачает
Кольчугу листвы заболевшей.
И в лужи с оранжевым чаем
Макает сухарики леший.
Ах, радость моя, мы могли бы…
29.01.2003

***
За шпиль зацепилась, как знамя, багровая туча.
Ограда чугунного сада забилась в падучей.
А сад облетает ночами,
А листья - как черные метки.
Лишь ржавые клены
Вращают очами
Над нашей скамейкой.

***
Все кончается осенью.
В безнадежном отчаянье
Режет небо над просекой
Профиль птицы испуганной.
Мы друг друга не бросили –
Заблудились нечаянно
В разговорах, в молчании,
В ожидании осени.

Продираясь сквозь заросли
Из вопросов и завистей,
Мы как дети надеялись
На лекарство от взрослости,
Но куда б не бежали мы –
С желатиновой жалостью
Эта осень глядела в нас,
Застилала нам простыни.

И сгорали не мучаясь
В жадном пламени случаев
На пожарах рябиновых
Полюбив нелюбимое.
И грешили неистово.
А она с укоризною
Осеняла нас маревом
И дыханием марлевым.

Ни черта не сбылось у нас.
Шея грезит веревкою.
Мы одни среди осени
На подушках зареванных.

Твое имя не вычертить
Птичьим перышком с проседью.
Кто-то небо все вычерпал –
Все кончается осенью.
Сергей Городенский

[ANTON365]

ПОСЛЕДНИЙ ДРАКОН.

Плохо мне, плохо. Старый я, старый.
Чешется лес, соскребает листья.
Заснешь ненароком – опять кошмары.
Проснешься – темень да шорох лисий.

Утро. Грибы подымают шляпы.
Бог мой драконий, большой и добрый!
Я так устал: затекают лапы
И сердце бьется в худые ребра.

Да, я еще выдыхаю пламя,
Но это трудно. И кашель душит.
В какой пустыне метет крылами
Ангел, берущий драконьи души?

Мне кажется, просто меня забыли,
Когда считали – все ли на месте.
А я, как прежде, свистнуть не в силе,
Чтоб дохли звезды и падал месяц.

Возьми меня, сделай такое благо!
В холодном небе жадные птицы.
Последний рыцарь давно оплакан
И не приедет со мной сразиться.

Я знаю: должен – конный ли, пеший –
Прийти, убить и не взять награды…
Но я ль виноват, что рыцарей меньше
Ты сотворил, чем нашего брата?

Все полегли, а мне не хватило.
Стыдно сказать, до чего я дожил!
В последний рев собираю силы:
За что я оставлен без боя, Боже?

И.РАТУШИНСКАЯ

[Зинтиг]

Юлия Лесная 
Нужно жить научиться ЧЕРЕЗ.

Через всё, что болтают люди,
Оставляя печаль до завтра.
Через ложь на красивом блюде,
Подаваемую на завтрак.

Нужно жить научится ПОСЛЕ.

После самой большой обиды,
Или самой большой измены.
Упуская беду из вида,
Солнцу радуясь неизменно.

Нужно жить научится ВМЕСТЕ.

Вместе с грустным письмом в конверте,
С сообщением о цунами.
С неизбежностью чьей-то смерти,
С тем, что может случится с нами.

Ну а, может быть, НЕ ВЗИРАЯ.

Не взирая на нашу глупость,
Неспособность извлечь уроки.
Не разглядывая под лупой,
Ни достоинства, ни пороки...

[Pavel_2005]

бетельгейзе

человек к человеку пришёл говорит открой
я уже не могу ночевать на земле сырой
я продрался сквозь сумрачный лес и гнилую гать
я полжизни в бегах я устал ото всех бежать
догоняют враги не откроешь и мне каюк
человек человека послушал и дверь на крюк
у него сыновья и жена и белья бадья
у него именины и правда всегда своя

*

человек удивляется снится такая чушь
в подошедший трамвай забирается неуклюж
и садится и молча глядит в ледяную тьму
и гадает гадает к чему этот сон к чему
почему что осталось внутри то сидит внутри
а из слабой груди на полметра торчат штыри
почему за окном и на сердце полярный лёд
и трамвай альтаир бетельгейзе в депо идёт



Sermo vulgaris
(неотправленное письмо)

«Долгие годы писал я стихи и прозу,
Что ностальгия приводит порой к циррозу,
Что меж идущих на смерть кораблей Гомера
Пену сбивает с волны и моя триера,
Что, преисполнен отвагой, иду на Трою,
Как подобает... лирическому герою».

Я божился любимой – отныне не тревожить на кичке сарынь, не писать ей стихи на латыни, потому что вульгарна латынь, не делить на чужое и наше, не показывать кузькину мать, но такие заваривал каши, что и Гурьеву не расхлебать. Ведь в пределах моей Ойкумены происходит сплошной кавардак. Я хотел, чтоб приснилась Елена – мне приснился матрос Железняк. Подбирая нелепые фразы, безуспешно слова теребя, я хотел объясниться – и разом потерял и её, и себя…

«Наша любовь – это салочки, прятки, жмурки,
Сказка, в которой всегда не по сивке бурка,
Нечто размытое. Бред. Пустота. Химера,
Всё затянувшая чем-то безумно серым:
То ли тоской по заоблачным горним высям,
То ли золой неотправленных мною писем».



фонарь

проснёшься ночью, выйдешь неодетый
на свежий воздух с мятой сигаретой,
подпрыгнешь, окунёшься в тайный сад,
где фата исключительно моргана,
где злой телец косит альдебараном,
поскольку стал немного глуховат,
на гончих псов с их неизбежным лаем,
и вдруг услышишь: «мы его теряем,
разряд».

потом стена с люминесцентной лампой,
кровать и простыня с квадратным штампом,
и принесёт бананы и хурму
условный друг. чтоб не смотреть на друга,
глаза закроешь – в этой кали-юге
захочется увидеть одному,
как худенькая девочка неспешно
проходит с фонарём из тьмы кромешной
во тьму.



пятнадцать лет

памяти А. Ч.

пятнадцать лет. по кругу «три семёрки»,
почти орлы и не боимся порки,
колотим недозрелые понты.
в магнитофоне цой и «наутилус»,
и жизнью мы ещё не насладились
до экзистенциальной тошноты.

мы знаем, что судьба не ставит точек,
что у неё вполне понятный почерк:
дорога, дама треф, казённый дом.
пятнадцать лет. наш век совсем не долог.
стебётся матом будущий филолог
и гильзу забивает агроном.

таможенник, тогда не знавший броду,
тасует через пень свою колоду
и неумело карты раздаёт.
сидят в кругу, пока ещё не биты,
менты и одноклассники бандиты,
и лёха с погонялом «бегемот»

(не доктор, не юрист, не вор тем паче,
серьёзен, как по алгебре задача,
его поди попробуй рассмеши)
не пьёт портвейн и не играет в секу –
его в начале будущего века
на салтовке зарежут алкаши.



не помню

был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.

была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах.

была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола –
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала.

бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда –
не помню.



лишний мир

заратустра сидит у огня и готовит грог,
а у ног золотистый барашек всё прыг да скок,
заратустра выходит на солнце, но видит тьму,
и звезда ослепляет больные глаза ему

на торговом пути чайхана, караван-сарай,
магомет предлагает шашлык, налетай давай,
позвоню, говорит, заратустре, халва сладка,
но легко разряжается сорок седьмой ака

иисус у воды колобродит туда-сюда,
он ловец человеков, но очень мутна вода,
не прикормлено место и сети видны едва,
человек не клюёт, а клюют караси, плотва

а над всеми покоится небо, где гладь и тишь,
а под небом живёт человек, пробегает мышь,
разбредаются божии твари, им несть числа,
и никто никому не желает добра и зла

Александр Оберемок

Добавлено позже: 15 янв 2022, 12:01

На постое.

Наш полк давно стоит в посёлке N; и здесь ни ветерка, ни перемен, пространство равнодушья и зевоты. Мы ходим в чисто поле нюхать мак; пьём то, что предлагает нам продмаг, причём и то, и это - без охоты. Наш командир - интеллигент большой, с широкою томящейся душой. Читает много, собирает марки-с... Он малоразговорчив. Вещь в себе. На кривеньком столе в его избе - Ахмаева, Лесковский и Ремаркес. Порой здесь, как в Макондо, льют дожди - такие, что Господь не приведи, но чаще небо пёстро и пернато, и в нём порхают птицы хоть куда и песенки орут, но иногда летят куда-то самолёты НАТО. Снабженец наш, вертлявый юный шкет, две пары стратегических ракет, по слухам, продал, тварь, на Украину. Конечно, это слухи. Только вот, пускай не записной я патриот, но, ежели узнаю - душу выну.

Иду к корнету. Мы друзья теперь. Читаем вместе вслух: «Товарищ, верь!». Хотя для нас какая вера, Боже? Зато сейчас мне говорит корнет: «Любимой сочиняю я сонет. Вали отсюда. Приходи попозже». Какая там любимая? Смешно. С початою бутылкою перно он ходит к Василисе-комбайнёрше, и это так убого... Но пока я всё ж ему завидую слегка и чувствую: моя-то доля горше. Я совершенно пуст и одинок. Я сорванный с лопаты черенок. Ни книг, ни Василисы, ни сонета. Проходит день, как год. Мне скучно, бес. Вот так состарюсь и пойду в собес, как ни страшит меня идея эта. Атас. Как надоел я сам себе, как страшно сам себе остолюбэ... Подайте мне войну, обвал, цунами. Посёлком N трагично заражён, я хоть сейчас полез бы на рожон, да вот - не подфартило с временами.

Хотелось быть защитником страны, но мы ей совершенно не нужны, мы просто горстка символов, не боле. Страна ж, поняв по-своему прогресс, бубновый к нам питала интерес, в котором ни сочувствия, ни боли. Мы бесполезны, словно пыль в углу, медведь Балу на праздничном балу, оборванный листочек календарный. А рядом - отделённый стенкой мир, в которой есть иной ориентир, где люди домовиты и попарны. Хозяйка дома, в коем я стою, иначе проживает жизнь свою - в ней каждая минута вес имеет. Она и муж - две белки в колесе. От бега их зависят всё и все. Их мельница - без перерыва мелет. Но как же драгоценен этот миг, момент, когда усталый день поник всей буйной шелестящею листвою - за ужином простым, как пять рублей, они сидят, вода их не разлей. Ничем не расторжимы эти двое. Я сам всегда (хоть в форме, с «калашом»), за этом стол любезно приглашён. Зайди, корнет, в тот час - и сам увидишь. Я слушаю беседу тех двоих и - странно! - слов не понимаю их.
Как будто говорят они на идиш.

Александр Габриэль

[Hg]

***
я устал – о, как я выберу серый цвет
как сухой и горячий пепел от сига-рет
как глухой и собачий ветер он листо-ед
как беру я холодный циркуль и выво-жу
золоченое о – то есть то что не выра-жу
восклицай на меня бумага я весь в снегах
я иду по тайге в нечищеных сапогах
как фуфайка я вывернут и вовне
ничего прекрасного нет во мне

***
Разной мелочью позвенеть,
закурить и пойти за хлебом,
неожиданно умереть,
напитавшись глубоким небом,
или выйти в кромешной тьме,
в первобытных узорах ада,
но наверно таким, как мне,
так и надо.

Нет трагизма в моих словах –
это просто слова в конверте,
хоть на фоне играет Бах,
как играют за час до смерти.
Что я видел и что хотел,
как любил и чего боялся?
Воробей надо мной летел,
я смеялся.

Может быть, вот такой фрагмент –
это все, что оставят свыше.
Речка волнами изолент
завернет меня и запишет
в указатель отживших душ,
и я буду лежать в глубинах
в серебре, как ахейский муж,
и в рубинах.

***
В глазах Марии золото и мёд –
кто видел это, тот меня поймёт,
а видел это принявший на грудь
стакан портвейна или что-нибудь
гораздо крепче. Господи, прости,
ведь я не пью с утра до десяти,
но выхожу на чистый разговор,
и всё плывет – и улица, и двор,
и небо, и архангел по реке
в обычном деревянном челноке.
А я стою на красном берегу
и даже слова молвить не могу.
Но вижу всё – как будто мне легко
увидеть бога, прыгнуть в молоко
холодной смерти, выйти по весне
живой лозой на каменной броне,
иль в рюмочной, на стойку обронясь,
закрыть глаза блестящие, как грязь,
вообразить, покуда снег идёт,
в глазах Марии золото и мёд.
Спокойный ветер в тонких завитках
её волос, и слёзы на щеках,
когда печали полон её дом,
и в чёрном небе слышен чёрный гром,
как весть о том, что плачет небосвод
и бог стучит ей ножками в живот.

***
Оторвись от земли, снег до белых колен
поднимается, нечем дышать,
нечем выкупить розовых глаз гобелен,
обожать тебя и обнажать.

Я чужой человек, на заводе моем
я гляжу на часы и в дыму
возвращаюсь домой в тишины окоем,
я люблю тебя, но не приму.

Как сомнамбула ходит под черной луной,
может быть, так и мне до зари
утонуть в этой горькой любви водяной,
захлебнуться у этой двери.

Я нашептывал имя твое в темноте,
как ругательство, кровь на губах,
нет, не имя, а только тоска в наготе
и предательства скрежет в зубах.

Уходи, отвернись, ты надежда и боль,
красноярское небо во рту
почернеет, когда ты прошепчешь любовь
и шагнешь за нее в пустоту.

***
Я просыпался и не узнавал
Ни черт её, ни голоса, ни взгляда
Как будто на меня девятый вал
Катил в предощущении распада
Всего и вся на части, на куски
На сумерки, на листья, на морфемы
На синие осколки от тоски
Рожденной фотокарточкою, где мы
Поставлены судьбою, на века
Заснежены, а сверху облака
Набитые любовью или снами
Наивные, еще плывут над нами

Фёдор Терентьев

[homer]

***
Знаешь, если искать врага - обретаешь его в любом.
Вот, пожалуй, спроси меня - мне никто не страшен:
Я спокоен и прям и знаю, что впереди.
Я хожу без страховки с факелом надо лбом
По стальной струне, натянутой между башен,
Когда снизу кричат только: "упади".


Разве они знают, чего мне стоило ремесло.
Разве они видели, сколько раз я орал и плакал.
Разве ступят на ветер, нащупав его изгиб.
Они думают, я дурак, которому повезло.
Если я отвечу им, я не удержу над бровями факел.
Если я отвечу им, я погиб.

***
дед владимир
вынимается из заполярных льдов,
из-под вертолётных винтов

и встает у нашего дома, вся в инее голова
и не мнётся под ним трава.

дед николай
выбирается где-то возле реки москвы
из-под новодевичьей тишины и палой листвы

и встает у нашего дома, старик в свои сорок три
и прозрачный внутри.

и никто из нас не выходит им открывать,
но они обступают маленькую кровать

и фарфорового, стараясь дышать ровней,
дорогого младенца в ней.

— да, твоя порода, володя, —
смеется дед николай. —
мы все были чернее воронова крыла.

дед владимир кивает из темноты:
— а курносый, как ты.

едет синяя на потолок от фар осторожная полоса.
мы спим рядом и слышим тихие голоса.

— ямки веркины при улыбке, едва видны.
— или гали, твоей жены.

и стоят, и не отнимают от изголовья тяжелых рук.
— представляешь, володя? внук.

мальчик всхлипывает, я его укладываю опять,
и никто из нас не выходит их провожать.

дед владимир, дед николай обнимаются и расходятся у ворот.
— никаких безотцовщин на этот раз.
— никаких сирот.

Вера Полозкова

[Pavel_2005]

Она не была в Эмиратах,
Не видела Рим никогда
И вряд ли увидит когда-то:
Ей не с кем оставить кота.

Ей снится порой на рассвете
Родной её город - Чита.
Она и туда не поедет:
Ей не с кем оставить кота.

А боль, словно острая спица,
Засела в районе хребта...
Но как она ляжет в больницу?
Ей не с кем оставить кота.

Ей скоро уже девяносто -
Она доживет и до ста.
Секрет долголетья? Всё просто:
Ей не с кем оставить кота.



У остановки человек курил,
Задумавшись, не видя никого.
На улицу, лишив последних сил,
Столичный офис выплюнул его.
В кармане паспорт, кошелек, ключи,
В глазах же, как сургучная печать,
Застыла безысходность - хоть кричи...
Но на людях не принято кричать.
Из темноты посыпал мокрый снег,
Подъехала маршрутка - вся битком.
Народ полез в нутро... А человек
Вдруг развернулся и пошел пешком.
Среди многоэтажек силуэт
Мгновенно затерялся без следа.
И что-то мне тогда сказало: нет,
Он не вернется больше никогда.
Пересечет он города черту,
Попутку словит - и рванет в Тамбов,
Оттуда прямиком в Алма-Ату,
Где пьют айран, едят душистый плов.
Потом в Непал, в Камбоджу, в Сомали,
Ловить акул, охотиться на змей...
Он обойдет все уголки земли,
Умоется водой полста морей,
Он покорит Монблан и Эверест,
Коснется в Сент-Шапель святых мощей,
Он будет жить вразлет, вразмах, вразрез
С привычным пониманием вещей.
Он не оставит внукам капитал
И сундуков наполненных гробы,
Но станет тем, кем с детства быть мечтал -
И не придумать правильней судьбы.



На заборе объявление висит -
Небольшое и невзрачное на вид:
"Приглашаем на работу мастеров
По созданию фигурных облаков.

Выдувание собачек и котят,
Вырезание лошадок и утят.
Исполнительность и вера в волшебство.
Можно с опытом, а можно - без него.

Предпочтение любителям конфет,
Барабанов и космических ракет.
Миллион рублей за облако, и два -
Если форма необычна и нова.

Гибкий график, спецодежда, соцпакет.
Соискателю должно быть восемь лет."
На листочек я расстроенно гляжу:
Тридцать восемь мне. Уже не подхожу...



Залезть в карман, не ожидая чуда -
За пачкой сигарет или платком -
И удивленно вытащить оттуда
Весенний лес с журчащим ручейком,
Деревню, разливное бездорожье,
Собачью стаю, журавлиный клин,
И скорый поезд, что, гудя тревожно,
Мелькает между елей и осин.
Всмотреться - две скамейки у колодца,
Принюхаться - мальчишки жгут костер,
Почувствовать - ликуя, сердце бьется,
Убрать всё быстро, выбежать во двор,
Схватить соседа за рукав: "Гляди-ка!
Мой край родной! Чего тут только нет..."
И не заметить, как он смотрит дико
На твой платок и пачку сигарет.



Что для счастья нужно? Хлеб и чай,
Крыша в дождь и где согреться - в стужу.
Музыка - когда в душе печаль,
Мед и молоко - когда простужен.
Книга - чтоб для сердца и ума,
Кошка - чтоб сидела на коленях,
Шляпа летом, а когда зима -
Свитер теплый, шерстяной, с оленем.
Что еще? Да пара башмаков,
Компас и дорога под ногами.
Солнца луч и аромат цветов,
Принесенный дальними ветрами,
Детский смех и щебетанье птиц,
Небо - непременно голубое! -
Пара улыбающихся лиц,
Что повсюду следуют с тобою,
Город, где ты каждому знаком,
Город, где тебя никто не знает,
Дом, где вечерами за окном
Кто-то долго свет не выключает,
Место, где приятно покутить,
И способность заплатить по чеку...

А еще возможность позвонить
Самому родному человеку.


Вера Бутко.

[Hg]

И пока небосвод от снарядов стонет,
Некому поплакаться, помолчать не с кем,
И приходит дед, заваленный в доме
О году пятнадцатом, под Донецком.

На рассвете этом, медвяном, дынном,
Он пришел, лишенный тоски и страха,
И стоит у околицы белым дымом.
Прозревая Харьков и Волноваху.

А чего говорит, что ли снова бомбы,
Не пойму, кому от этого легче.
Навели бы мир, отстроили дом бы,
За меня бы в церкви поставили свечи,

Потому как умер я неотпетый,
Хоронили в спешке под минным роем.
Это век становится волком, это
Сами мы становимся сталью с кровью.

Это русский хтонос, его железо,
И земля перекопана на два метра,
Потому что мы, не бояся смерти,
Щедро делимся ей, и она навесом

Прилетает прицельно, бесслезно, метко,
Сталь и кровь, и нет никакого страха
Только мертвый дед, куря сигаретку,
С грустью смотрит на Харьков и Волноваху.

Долгарева

[ЁЛКА]

Очередной век становится волком...

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Осип Мандельштам

[Гузель Х.]

******
Мы с Вами разные,
Как суша и вода,
Мы с Вами разные,
Как лучик с тенью.
Вас уверяю – это не беда,
А лучшее приобретенье.
Мы с Вами разные,
Какая благодать!
Прекрасно дополняем
Мы друг друга.
Что одинаковость нам может дать?
Лишь ощущенье замкнутого круга.

1915 г.М. Цветаева

*****
Случайно ничего не происходит…
Есть тайный смысл законов бытия.
Написано: кто ищет, тот находит,
И кто стучит, тому и отворят.

Случайно ничего не происходит…
Вся жизнь – большая книга перемен.
Кто ищет, свою жизнь в трудах проводит
И ничего не требует взамен.

Случайности у жизни не бывает…
В судьбу свою ты верь или не верь,
Но, коль на стук тебе не открывают,
То громко ли стучишь и в ту ли дверь?

Случайно ничего не происходит…
Случайно ль повстречались, разошлись?
И если что теряем и находим,
То из таких случайностей вся жизнь.

Александр Февральский

******
Любовь нельзя «Скачать» или «Скопировать»,
И сгоряча в корзину «Удалить».
«Блокировать» нельзя, «Отформатировать»,
Зато любовь мы можем «Сохранить»…

Автор Галина Воленберг

******
Найти бы родственную Душу,
Что так похожа на мою...
И вместе тишину нам слушать...
Здесь, на земле...и там, в раю...
Не задавать пустых вопросов...
Не собирать обиды в дом...
Смотреть, как полыхают грозы...
И знать, что мы всегда вдвоём...
И если вдруг Душа заплачет
В моём телесном бытии,
Утешит кто-то...это значит,
Мы с ней на свете не одни...
Найти бы...одиноких много...
Душой, что так болит порой...
Я попрошу, наверно, Бога...
Пусть он поделится со мной...

[Серёга]

Чаша жизни.

Мы пьём из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами.

Когда же перед смертью с глаз
Завязка упадает,
И всё, что обольщало нас,
С завязкой исчезает.

Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был - мечта,
И что она - не наша!

М.Ю. Лермонтов

[Hg]

ПОЕХАЛИ!

Четыре стихотворения о космосе.

***
Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
смотри, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать –
не бойся падать.

***
Белка и Стрелка перебирают лапами.
Вокруг у них – бездна, звездами перелатанная.
И Белка говорит Стрелке: что будет, когда все кончится?
С нами, шерстяными летчицами?
Мы, говорит, уже оставили тут дыхание,
Мы здесь летали, нас на земле слыхали,
Черные дыры в наши глаза глядели,
Теперь это наша Россия, наши владения.
Стрелка говорит Белке: возьмут подписку о неразглашении,
О том, что видели, пока тут болтались, как вермишели
В горячей воде. Давай никогда не вернемся,
Останемся тут, где одно лишь Солнце.
А Белка говорит: мы везде, на самом-то деле,
Где летали, где бегали и сидели,
Мы вернемся на Землю, мы принесем потомство,
Но в то же время никогда не вернемся.
…А на детской площадке красная с серебром ракета,
Происходит июль, полный зелени, полный света,
И пацан по ракете лезет, сдирая кожу.
И щенок внизу одобрительно тявкает: сможешь.

***
и грустные ночные продавщицы,
и мусорки, пропахшие гнилыми
опрелыми деталями от быта,
и эти вот машины, что тащиться
пытаются по пробкам в сером дыме,
и этот памятник полузабытый,
стоящий в старом парке одичалом,
где время без конца и без начала, -
и эти вот дома под слоем пыли,
в деревнях вымерших, в тумана космах,
они почти – но не совсем забыли,
что там, над ними, существует космос.
и в космосе, над минными полями,
над кладбищами и над городами,
над сонной земляничною поляной,
еще над одичавшими садами,
над серым дымом душных кочегарен,
над толпами, идущими вслепую,
летит, летит, летит, летит Гагарин,
и времени вокруг не существует,
и у него улыбка молодая,
страна, по сути, тоже молодая,
и песня происходит молодая,
и вечность молодая, молодая.

***
На самом деле
Космонавт Алексей Леонов
Угнал с Байконура ракету
В девяносто третьем году.
По Москве шли танки. Все горело в аду.
Его, конечно, узнавали,
Он даже дал один или два автографа,
Но улыбался.
Говорил: ребята, нет времени, очень спешу, мол.
Все понимали.
Везде пускали,
Радовалась даже уборщица тетя Шура.
В одиночку запустить космический аппарат «Союз»,
Скажем прямо, почти невозможно,
Совсем невозможно, боюсь.
Но ему помогали ангелы,
Переодетые в серые робы, чтобы не было видно крыльев,
И он поднялся,
Заволоченный земною пылью,
Выжженными травинками, сгоревшими мотыльками,
Отправился в открытый космос.
Над нами.
Над нами.
…по телевизору потом показывали двойника,
Что вы смеетесь, это не теория заговора, это реальность,
спросите кого угодно,
новая реальность, в которой живем сегодня.
В девятнадцатом двойник и умер.
А Леонов вроде бы жив.
Колонизировал какую-то необитаемую планету.
Только письма не ходят – ведь там, на ней
Нету ни голубей, ни «Почты России», ни интернета.

Анна Долгарева

[Гузель Х.]

Спокойно, дружище, спокойно

В. Самойловичу

Спокойно, дружище, спокойно!
У нас ещё всё впереди.
Пусть шпилем ночной колокольни
Беда ковыряет в груди –
Не путай конец и кончину:
Рассветы, как прежде, трубят.
Кручина твоя — не причина,
А только ступень для тебя.

По этим истёртым ступеням,
По горю, разлукам, слезам
Идём, схоронив нетерпенье
В промытых ветрами глазах.
Виденья видали ночные
У паперти северных гор,
Качали мы звёзды лесные
На чёрных глазищах озер.

Спокойно, дружище, спокойно!
И пить нам, и весело петь.
Ещё в предстоящие войны
Тебе предстоит уцелеть.
Уже и рассветы проснулись,
Что к жизни тебя возвратят,
Уже изготовлены пули,
Что мимо тебя просвистят.

Юрий Визбор
1962 г.

[ЁЛКА]

Увы, не дано нам понять и измерить
Ниспосланных снов глубины.
…От света костра, от родительской двери
Зовёт меня шёпот Луны.

Напутствия сказаны, песни пропеты,
Минуты прощанья прошли.
Навстречу судьбе, не дождавшись рассвета
Мы скроемся в чёрной дали.

По мёртвым лесам, по бескрайним равнинам,
По рекам закованным льдом,
На подвиг, воспетый в стихах и былинах
Мы, страха не зная, пойдём.

И манит нас сон золотой и чудесный,
Навеянный полной луной.
О нас будут сложены гордые песни
Но мы не вернёмся домой.

Под утро, над нашим последним привалом
У берега дальней реки
К всходящему солнцу, сверкнувшему алым
Взметнутся чужие клинки.

Сразив пятерых, я, пронзённый стрелою
Безмолвно ничком упаду.
Смерть тихо придёт и глаза мне закроет
На кровью окрашенном льду.

К неведомым далям подлунного света
К звезде что погаснуть спешит
Душа моя, в рубище чёрном одета
Взлетит в предрассветной тиши.

Взлетит и растает в лазоревом свете
В неведомой нам вышине.
Чтоб нынче, чрез несколько тысячелетий
Опять возродиться во мне.

И всё что я прожил, и всё что я понял,
Всё то, что успел потерять,
На мятой подушке во сне беспокойном
Луна мне нашепчет опять.

И будет костёр и зловещие тени
И битва на красном снегу.
Но утро опять не несёт изменений
И вновь я куда-то бегу.


Не в силах опомниться, остановиться,
И вспомнить свой давешний сон
Я бьюсь в своей клетке пленённою птицей,
Закован в стекло и бетон.

И всё что мы сделали, время забудет
И только, как прежде, одна
Безмолвным свидетелем прожитых судеб
В окно моё смотрит Луна.

Леонид Цейтлин

[Березина]

А.Л.Величанский

Когда убили одного,
все спрашивали: кто? кого?
когда? с какою целью?
солдат ли? офицер ли?

Когда убили десять лиц,
все вслух позорили убийц,
запомнив благосклонно
убитых поимённо.

Когда убили сто персон,
никто не спрашивал имён -
ни жертв, ни убивавших,
а только — наших? ваших?

Когда убили миллион,
все погрузились в смертный сон,
испытывая скуку,
поскольку сон был в руку.