Artstar » 15 янв 2022, 09:46
бетельгейзе
человек к человеку пришёл говорит открой
я уже не могу ночевать на земле сырой
я продрался сквозь сумрачный лес и гнилую гать
я полжизни в бегах я устал ото всех бежать
догоняют враги не откроешь и мне каюк
человек человека послушал и дверь на крюк
у него сыновья и жена и белья бадья
у него именины и правда всегда своя
*
человек удивляется снится такая чушь
в подошедший трамвай забирается неуклюж
и садится и молча глядит в ледяную тьму
и гадает гадает к чему этот сон к чему
почему что осталось внутри то сидит внутри
а из слабой груди на полметра торчат штыри
почему за окном и на сердце полярный лёд
и трамвай альтаир бетельгейзе в депо идёт
Sermo vulgaris
(неотправленное письмо)
«Долгие годы писал я стихи и прозу,
Что ностальгия приводит порой к циррозу,
Что меж идущих на смерть кораблей Гомера
Пену сбивает с волны и моя триера,
Что, преисполнен отвагой, иду на Трою,
Как подобает... лирическому герою».
Я божился любимой – отныне не тревожить на кичке сарынь, не писать ей стихи на латыни, потому что вульгарна латынь, не делить на чужое и наше, не показывать кузькину мать, но такие заваривал каши, что и Гурьеву не расхлебать. Ведь в пределах моей Ойкумены происходит сплошной кавардак. Я хотел, чтоб приснилась Елена – мне приснился матрос Железняк. Подбирая нелепые фразы, безуспешно слова теребя, я хотел объясниться – и разом потерял и её, и себя…
«Наша любовь – это салочки, прятки, жмурки,
Сказка, в которой всегда не по сивке бурка,
Нечто размытое. Бред. Пустота. Химера,
Всё затянувшая чем-то безумно серым:
То ли тоской по заоблачным горним высям,
То ли золой неотправленных мною писем».
фонарь
проснёшься ночью, выйдешь неодетый
на свежий воздух с мятой сигаретой,
подпрыгнешь, окунёшься в тайный сад,
где фата исключительно моргана,
где злой телец косит альдебараном,
поскольку стал немного глуховат,
на гончих псов с их неизбежным лаем,
и вдруг услышишь: «мы его теряем,
разряд».
потом стена с люминесцентной лампой,
кровать и простыня с квадратным штампом,
и принесёт бананы и хурму
условный друг. чтоб не смотреть на друга,
глаза закроешь – в этой кали-юге
захочется увидеть одному,
как худенькая девочка неспешно
проходит с фонарём из тьмы кромешной
во тьму.
пятнадцать лет
памяти А. Ч.
пятнадцать лет. по кругу «три семёрки»,
почти орлы и не боимся порки,
колотим недозрелые понты.
в магнитофоне цой и «наутилус»,
и жизнью мы ещё не насладились
до экзистенциальной тошноты.
мы знаем, что судьба не ставит точек,
что у неё вполне понятный почерк:
дорога, дама треф, казённый дом.
пятнадцать лет. наш век совсем не долог.
стебётся матом будущий филолог
и гильзу забивает агроном.
таможенник, тогда не знавший броду,
тасует через пень свою колоду
и неумело карты раздаёт.
сидят в кругу, пока ещё не биты,
менты и одноклассники бандиты,
и лёха с погонялом «бегемот»
(не доктор, не юрист, не вор тем паче,
серьёзен, как по алгебре задача,
его поди попробуй рассмеши)
не пьёт портвейн и не играет в секу –
его в начале будущего века
на салтовке зарежут алкаши.
не помню
был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.
была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах.
была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола –
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала.
бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда –
не помню.
лишний мир
заратустра сидит у огня и готовит грог,
а у ног золотистый барашек всё прыг да скок,
заратустра выходит на солнце, но видит тьму,
и звезда ослепляет больные глаза ему
на торговом пути чайхана, караван-сарай,
магомет предлагает шашлык, налетай давай,
позвоню, говорит, заратустре, халва сладка,
но легко разряжается сорок седьмой ака
иисус у воды колобродит туда-сюда,
он ловец человеков, но очень мутна вода,
не прикормлено место и сети видны едва,
человек не клюёт, а клюют караси, плотва
а над всеми покоится небо, где гладь и тишь,
а под небом живёт человек, пробегает мышь,
разбредаются божии твари, им несть числа,
и никто никому не желает добра и зла
Александр Оберемок
Добавлено позже: 15 янв 2022, 12:01
На постое.
Наш полк давно стоит в посёлке N; и здесь ни ветерка, ни перемен, пространство равнодушья и зевоты. Мы ходим в чисто поле нюхать мак; пьём то, что предлагает нам продмаг, причём и то, и это - без охоты. Наш командир - интеллигент большой, с широкою томящейся душой. Читает много, собирает марки-с... Он малоразговорчив. Вещь в себе. На кривеньком столе в его избе - Ахмаева, Лесковский и Ремаркес. Порой здесь, как в Макондо, льют дожди - такие, что Господь не приведи, но чаще небо пёстро и пернато, и в нём порхают птицы хоть куда и песенки орут, но иногда летят куда-то самолёты НАТО. Снабженец наш, вертлявый юный шкет, две пары стратегических ракет, по слухам, продал, тварь, на Украину. Конечно, это слухи. Только вот, пускай не записной я патриот, но, ежели узнаю - душу выну.
Иду к корнету. Мы друзья теперь. Читаем вместе вслух: «Товарищ, верь!». Хотя для нас какая вера, Боже? Зато сейчас мне говорит корнет: «Любимой сочиняю я сонет. Вали отсюда. Приходи попозже». Какая там любимая? Смешно. С початою бутылкою перно он ходит к Василисе-комбайнёрше, и это так убого... Но пока я всё ж ему завидую слегка и чувствую: моя-то доля горше. Я совершенно пуст и одинок. Я сорванный с лопаты черенок. Ни книг, ни Василисы, ни сонета. Проходит день, как год. Мне скучно, бес. Вот так состарюсь и пойду в собес, как ни страшит меня идея эта. Атас. Как надоел я сам себе, как страшно сам себе остолюбэ... Подайте мне войну, обвал, цунами. Посёлком N трагично заражён, я хоть сейчас полез бы на рожон, да вот - не подфартило с временами.
Хотелось быть защитником страны, но мы ей совершенно не нужны, мы просто горстка символов, не боле. Страна ж, поняв по-своему прогресс, бубновый к нам питала интерес, в котором ни сочувствия, ни боли. Мы бесполезны, словно пыль в углу, медведь Балу на праздничном балу, оборванный листочек календарный. А рядом - отделённый стенкой мир, в которой есть иной ориентир, где люди домовиты и попарны. Хозяйка дома, в коем я стою, иначе проживает жизнь свою - в ней каждая минута вес имеет. Она и муж - две белки в колесе. От бега их зависят всё и все. Их мельница - без перерыва мелет. Но как же драгоценен этот миг, момент, когда усталый день поник всей буйной шелестящею листвою - за ужином простым, как пять рублей, они сидят, вода их не разлей. Ничем не расторжимы эти двое. Я сам всегда (хоть в форме, с «калашом»), за этом стол любезно приглашён. Зайди, корнет, в тот час - и сам увидишь. Я слушаю беседу тех двоих и - странно! - слов не понимаю их.
Как будто говорят они на идиш.
Александр Габриэль