Стихи [каталог в первом сообщении]

[Виктор]

Верь - не верь февралю-затейнику -
ночь. И в городе ни души.
Посиди со мной возле телека,
кошку за ухом почеши.

Выпью горького полстаканчика,
да занюхаю рукавом.
Ночь изменчива, жизнь обманчива,
как заманчива жизнь вдвоём!

Ты расскажешь мне как твои дела,
ну, любимая, как дела?
До хрена ты на свете видела,
с этим плакала, с тем спала...

Вспомни, как жилось в Орле,
как в Коломне, и как в Твери...
Вот февраль. Снега. И душа в золе.
Говори со мной. Говори.

Всё внутри сожжено и выжжено,
и не то, чтоб чуть-чуть - дотла;
расскажи, как на свете выжила,
ну, любимая, как дела?

Расскажи, как на свете выжила,
и ещё расскажи - на кой
этот мир - мародёр и выжига -
вечно ставит тебя на кон?!

Этот мир - мародёр и выжига,
он, как водится, глух и нем...
расскажи, как на свете выжила,
а потом объясни - зачем?

Вот зима. Февраль. И по скатам крыш
белый-белый бессонный снег.
То ли я молчу, то ли ты молчишь,
человек ты мой, человек...

Снег по скатам крыш. Снег. А на снегу
блёстки: звёздочки и гроши...
Верь - не верь февралю-затейнику -
ночь. И в городе ни души.

***
Есть больное наследство,
есть стихи на столе,
есть любовь - это средство
выживать на земле.

Выживать, не старея,
не сжигая ни дня,
ни о чём не жалея,
никого не виня.

Над вчерашним ночлегом
облака чередой,
листопадом и снегом,
и вечерней звездой,

и потерянным домом,
и бессонницей, и
чем-то очень знакомым
пахнут губы твои.

Сладок дым папиросы,
ни к чему горевать,
есть любовь - это способ
на земле выживать.

Неизбежна оплата
всех удач и побед,
небо в красках заката,
время сходит на нет.

Только это не страшно,
жизнь, как прежде, легка,
и над домом вчерашним
чередой облака.

И сдаваться без боя
нам совсем не к чести,
так уж вышло, что двое
нас на этом пути.

Плачь же, радуйся, бедствуй,
но для нас для двоих
лишь любовь - это средство
оставаться в живых.

Море

...и море сине-серое с утра,
как будто небо с отблеском железа,
садись в кофейне против волнореза,
и пей свой кофе так же, как вчера.
Садись, поговорим о чепухе,
о новостях, о книгах, о погоде,
что с этой жизнью мы накоротке,
хотя она не начиналась вроде.
А всё, что было - право, пустяки -
любови, войны, заработки, беды,
и от безделья - книжки Кастанеды,
да алкоголь, да кофе и стихи.
Так для чего ты жив? давай, скажи, -
на странном свете - горьком ли? счастливом?
...но чистый росчерк чайки над заливом,
но это море цвета ностальджи...
И это полусонное кафе,
где сыр, маслины, пиво, а под вечер
в закате цвета аутодафе
ты отчего так счастлив, человече?
...у нас творятся странные дела,
вся эта жизнь - туман и суматоха,
Но как тебе светло, как одиноко,
как горестно у этого стола...
Михаил Розенштейн

[Виктор]

Когда ты – снег

Падать совсем не больно, когда ты – дождь.
Ночью таишься в тучах, с утра – идёшь,
каплями чертишь линии сверху вниз,
листья травы кругами обводишь в лужах.
Я растворяюсь в небе, чтоб стать водой,
влагой целебной падать в твою ладонь.
Если меня ты видишь – скорей коснись,
больно не будет, дай мне ладони... ну же!

Падать совсем не страшно, когда ты – снег.
В белых волнах не видно, где низ, где верх.
Просто дыши, не думай... мы здесь одни,
словно весь мир замкнулся в хрустальной сфере.
Страхом пропитан запах больничных стен,
цвёл на окне бессмертник – теперь истлел.
Если ты слышишь, руку мою сожми –
больше не будет больно, я в это верю.
В чёрном окне штрихуют рассвет дожди.
В белом – стоят снега за последней дверью.

С той стороны

На той стороне, солёной от слёз реки,
не гаснет закат, и камни, как дым, легки,
и можно взлететь, мелькнув синевой крыла.
Никто из живых там не был, а я – была.
Не смея вдохнуть, ступала на хрусткий лёд,
считала шаги, сбивалась... но шла вперёд.
Твой тающий след, как блик на сыром снегу,
никто отыскать не сможет, а я – смогу.
Тебя догоню – и нас унесёт река,
степная трава взойдёт посреди песка.
Угаснувший свет, бегущую вдаль волну
никто не вернёт обратно, а я – верну.
Люся Мокко

[Виктор]

Короткие стихотворения о любви

1
она произносит: лес, - и он превращается в лес
с травой по колено, с деревьями до небес,
и входит она в свеченье зелёных крон,
и лес обступает её с четырёх сторон,
она произносит: свет, - и он превращается в свет,
и нет никого на свете, и слова нет,
и облако белой глиной сворачивается в клубок
пока еле слышно она произносит: бог...

2
поздняя осень в венах шуршит, она
время сжимает, не разожмёшь без той,
что не спросясь входила в разрывах сна,
свет приводила солнечный на постой,
где вы теперь, весенние хохолки,
воды дрожат и ёжатся в родниках,
сердце глодают огненные хорьки,
красные листья не упадут никак...

3
господи, сделай так, чтобы она не снилась,
не брала за руку, не проводила пальцем по коже,
обрати меня в четвероокий, в четверорукий стилус,
только освободи, только не приводи ее больше, боже,
солнце остановилось где-то меж двух америк,
зябко расколотому надвое небосводу,
рыбы в рыбьей тоске выбрасываются на берег,
человек в человечьей медленно погружается в воду...

4
пока она произносит в трубку: не помню, уже давно,
человек на том конце провода становится декабрём, и, почуяв стужу,
его соседка в квартире слева захлопывает окно,
распускает волосы, приглушает свет, безмятежно мужу
говорит: какая ранняя в этом году зима...
пока не сойдут снега, они будут любить друг друга,
изредка вслушиваясь, как за стеною в квартире справа бормочет тьма,
или в очередь воет вьюга...

5
что остается от синих глаз, от зеленых глаз -
небо июльское, тихий весенний луг,
в изгороди высокой секретный лаз,
в тайное подземелье запретный люк,
что остается от чёрных - степная пыль,
холод под ложечкой, пряжа, веретено,
низкий туман по утрам, ввечеру теплынь,
и в пустоту распахнутое окно...

6
припухлые губы, солёные сны, ледоход,
почти безнадежна зимы одичалой гримаса,
в бидоне молочника солнце, он думает - масло,
и нежный салат на углу зеленщик раздаёт,
как будто не с нами всё это, как будто не здесь,
где воздух венозен и щурятся вербы желтками,
белёсая мгла оседает, как мутная взвесь,
и пусто, и ясно, что это не здесь и не с нами...

7
левая половинка лица от матери, правая от отца,
по линии, где они сходятся, разламываются сердца,
стою, держу своего осколки над головой
и думаю: ну и влип, японский городовой,
а ты берёшь их, склеиваешь, склоняешься надо мной
и шепчешь: вернётся светом, что было тьмой,
и вновь загремят на стыках скорые поезда,
и правая половинка станет твоей тогда...

8
спрашиваю: ты дух?- отвечает: дождь,
спрашиваю: ты дождь? - отвечает: камень, -
в белом саду, обещает, меня найдешь
у голубятни синей за облаками,
видишь, с семи холмов над равниной свет,
там и сойдемся мы на последней тризне...
что остается от жизни? - ответа нет,
что остается от смерти? - спроси у жизни...
Сергей Шестаков

[Виктор]

Как же я хочу с тобой спать!
Просто, обняв поперёк и вдоль
всею собой. Укрывать тебя, покрывать,
быть тебе – юдоль.
Быть тебе – Юдифь.
Олоферну кошмарных снов,
не щадя, по жилам вести мечом
и будить –
до того, как вновь
мороком на горло надавит чёрт.
Я хочу
свежую соль с куполка лба
ныне и присно слизывать тихим ртом
по чуть-чуть...
И знать, что это моя судьба
на сейчас и потом.

***
скажи мне да
в последний раз
последний
последнейший необратимый раз
который может сбудется сейчас
но после всё растает
и бесследным
волшебным образом мы превратимся в то
что жизнь цинично называет память
я
боль от невозможности исправить
смотри в окно
там тянется ничто
похожее на престарелый город
с какой-то речкой кораблём кремлём
мне кажется, что мы сейчас умрём
не кажется
судьба вращает ворот
ты слышишь скрип
вдали чадит труба
и время будто тянется на дыбе
мы станем равнодушнее амфибий
скажи мне да сейчас
губами лба
коснись и всё
и это будет близость
достаточно
меж нас всё решено
тебе назад
мне в тину и на дно
и только голубь ходит по карнизу
и только кремль и детская площадка
и холод льдом окованной реки
за облаками не видать ни зги
скажи мне нет легко и беспощадно
пуста квартира
я пуста внутри
простуженная всеми сквозняками
всё так как надо
ты вода я камень
нас больше нет
молчи
не говори

***
Я буду снова. Как-нибудь потом.
Я буду. Завтра или послезавтра,
родившись снегом, деревом, котом,
весенним ветром, заревом, базальтом –
я буду, но ни слова не скажу,
не напишу, и буквы все забуду.
Я семечко, летящее в межу,
смиренно покорившееся чуду.
Я то, что не записано в тетрадь,
не издано, не проклято, не стёрто
(не существует – незачем стирать).
Я тонкая трепещущая хорда,
протянутая с неба до земли –
я и была такой, но кто б заметил...
Смотрите, в расцветающей дали
я снова есть.
Я облако.
Я ветер.
Любовь Колесник

[Виктор]

Солнце над Киевом, волны над Китежем.
Жизнь, как ответ на вопрос.
Мы, моя девочка, многое выдюжим,
Что бы у нас ни стряслось.
Сменим замки на воротах забвения,
Хлопнем Петра по плечу.
Весь этот мир – у тебя в голове, и я
Прочих миров не хочу.

Вредное видео, стрёмное стерео,
Робости ломкий хитин.
Нам, моя девочка, столько отмерено,
Сколько мы сами хотим.
Лишь бы порой не запутаться в выборе
Между потом и сейчас.
Весь этот мир пусть сидит и завидует,
Обалдевая от нас.

Ржавые ножницы, фоты с котятами,
Ярость и тихая боль –
В нас, моя девочка, столько запрятано,
Что у Пандоры запой,
И ей нет дела до спящего Герцена –
Это ль не лучшая весть?
Весь этот мир заслужил индульгенцию
Только за то, что ты есть.

Снулые сумерки, звёздное крошево.
Птицы встают на дыбы.
Мы, моя девочка, слишком хорошие,
Нас невозможно забыть –
Взбалмошных, ярких, вносящих сумятицу
В чей-то холодный расчёт.
Весь этот мир пусть куда-нибудь катится –
Ты нарисуешь ещё!

***
Когда качается мир, как палуба,
Когда все сказки – с плохим концом,
Ко мне приходит собака Павлова
И начинает лизать лицо.
Меня любого: больного, синего –
Она вытаскивает со дна.
Она умеет не рефлексировать,
Она училась всему сама.

А я на внешние раздражители
Вновь реагирую, как слабак.
Собака Павлова, положительно,
Намного лучше других собак:
Когда совсем пропадаю пропадом,
Она снимает меня с креста.
Хотя не делится горьким опытом,
Поскольку опытами сыта.

И я молчу, но она всё чувствует,
Клубком сворачиваясь у ног.
И водка кажется кислым уксусом,
И сигарета идёт не впрок.
И засыпаю к утру, закадрово,
Себя отчаявшись приручить.
И снится мне, как собака Павлова
Бежит куда-то в сырой ночи.

Шаги за дверью

…И будет в прихожей темень,
А дальше – сплошной пробел.
Но после придут за теми,
Кто нынче пришёл к тебе.
И вновь засмеётся вечность
Портретами с жёлтых стен.
Никто не избегнет встречи –
Всегда ожидай гостей:

Пусть ты ничего не сделал,
Пусть нет за тобой греха,
Подкинет заплечный демон
Неопровержимый факт,
Опять донесут соседи
Доверчивым палачам –
И вот уже помощь едет,
И вот уже в дверь стучат.

Всё чисто и по закону,
Ведь сила – всегда закон.
Этапы и эшелоны
Отправят червям на корм.
Лишь в это и можно верить,
Всё прочее – мишура.
Ты слышишь шаги за дверью?
Иди открывай. Пора!
Зиновкин Майк

[Виктор]

Удержи ушедшего, не пускай,
пусть глядит из мглы он за рваный край
своего посмертного бытия,
и ему свечою тоска твоя,
и ему опорою голос твой,
горловой, прерывистый и родной,
и ему светлицею горький сон,
где срывает яблоко с ветки он.

Удержи ушедшего, удержи,
пусть дрожат древесные этажи
с обжитыми гнёздами на ветру,
и метель проносится по двору,
забивая снегом горячий рот…
Но с высот пугающих, из пустот
на тебя сплошные глядят глаза,
и синица светится, как слеза,
и в ресницах прячутся снегири…

Говори с любимыми, говори.

***
Ушедших я в прозрачном сне
не в праздной вижу тишине
у озера иль речки,
и не в саду, не на лугу…
К примеру, бабушку могу
сидящею у печки

увидеть в дрёме сквозь слезу -
в огонь она кладёт лозу,
кипит варенье в чане
из розоватой алычи.
И дед в тележке кирпичи
для строящейся бани

везёт, хромая, в глубь двора.
И снится дядя до утра -
при сумеречном свете
для хлама, молча, строит клеть…

Так быт неспешно входит в смерть,
а может быть – в бессмертье.

***
Незрячий огонь прочитает
на ощупь поленья в печи –
о том, как под вечер слетают
на влажные ветки грачи,

как ветер несётся, качая
озябшую горстку синиц…

Охапку несу из сарая
берёзовых мёрзлых страниц.

Снежное

Снег прошиваю выдохом-вдохом,
тёплая лёгкая нить…
Так бы и жить мне, хранимому Богом,
так бы и жить…

Просто стоять на садовой дорожке
или идти, не спеша.
Выдох за вдохом – прозрачною стёжкой
к миру пришита душа.

***
Небо – словно сибирский посёлок
у огромной закатной реки.
Пахнет рыбой подмёрзшей от лодок,
у которых стоят рыбаки.

И собака плетётся понуро
вдоль дорожной кривой колеи.
Вечереет, и бакенщик хмурый
на реке зажигает огни.

И глядит он с просторов небесных,
став во весь свой немыслимый рост,
в наши омуты, пропасти, бездны
среди немощных уличных звёзд.

***
Ноябрьский вечер…У костра
в пространстве голого двора,
сидит на чурке потемневшей,
ладони грея, человек.
Над миром вьётся редкий снег,
не ставший музыкой кромешной.

А человек сидит, молчит,
листву порою ворошит -
и дарит пламени дыханье.
И словно местность ей тесна,
перетекает тишина
в его бездонное молчанье.

Сад

Погода нынче – Божья тень.
Стоит нежаркий лёгкий день
над сохлою травою.
И ты стоишь, ни трезв, ни пьян,
насквозь прозрачен, как стакан
с колодезной водою.

И ты стоишь, почти незрим,
объятый воздухом живым,
и плачешь без причины.
И сводит сад тебя с ума,
и таешь в нём, где свет и тьма
уже неотличимы.

***
СлИвовицы глоток
летний вмещает жар.
Как же забыть я мог
этот соседский дар?!

Хлебом заем печаль,
радость запью водой.
Осень – во взгляде даль,
вымытая слезой.

Можно в саду пустом
видеть большие сны
прежде чем ткнёшься лбом
в серый подол зимы.

Июньское

Эти сборщицы вишни в домашних халатах -
словно птицы огромные в кроне над хатой
напевают в листве, голоса их гортанны,
и на крыльях у них нашивные карманы,
а в карманах платки и ключи, и прищепки…
Гладят их по щекам наклонённые ветки,
их горячие руки обрызганы соком,
и упавшие ягоды по водостокам
всё бегут и бегут, на земле замирая -
в неподвижной траве
мимолётного рая.

***
Дорога проходит сквозь человека,
ветер и лёгкое крошево снега,
речки густая вода
движутся дальше, покоя не зная.
Время и мир сквозь себя пропуская,
он - просто зренье тогда.

Он - лишь подобье проёма дверного,
улочки тихой, двора проходного,
или пустого окна.
Только порою прискачет синица,
сон небывалый под утро приснится,
глянет в лицо тишина,

в памяти тайная хрустнет травинка,
домом запахнет в руке половинка
яблока «белый налив»
или компотом детсадовским лето -
время становится сердцем и светом,
ход свой сквозной прекратив.

***
Жили-были, не тужили,
песни пели, небом были
золотистым иногда…
Стали памятью и тенью,
да кладбищенской сиренью,
стали – глина и вода.

Ангел с горочки спустился,
в чудный пламень обратился,
озарил незримый лес.
Тётя Галя с дядей Сеней
по листве идут осенней
тропкой в сторону небес.
Сергей Пагын

[Виктор]

Берега обетованные

Я встречу май в приморском городке,
где пёстрый день слоняется по пирсу.
Там жизнь бежит беспечно, налегке,
пекут лаваш – чуть толще, чем папирус.
А кофе, обжигая горько рот,
дурманит смесью перца и корицы.
Там рыжий пёс у рыночных ворот
кого-то ждёт, заглядывая в лица
таких же отдыхающих, как я, –
беспечных, бледноликих и нездешних…
Сидеть в кафе, любуясь на маяк,
холодный чай закусывать черешней,
и, от безделья мучаясь, искать
героев ненаписанных романов,
прислушиваясь к шёпоту песка
заветных берегов обетованных.
Я здесь жила. И сотни лет назад
лаваш пекла, рвала черешню в мае.
Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,
он был моим, я точно это знаю.
…Седой хамсин окутывал залив –
мне этот день веками будет сниться –
я помню кровь в оранжевой пыли
и тряску в незнакомой колеснице,
горячий липкий взгляд, холодный зной,
желанье умереть и ужас выжить.
И мчалось солнце по небу за мной
отважным псом – взлохмаченным и рыжим.

***
Любочка, Любушка, девушка из Ельца,
Локон ковыльный треплется на ветру…
Мать причитала, мол, воду не пить с лица,
Женщину красят скромность и честный труд.

Любочка, Любушка, мама была права:
Больно густы ресницы, изящна бровь,
Губы припухлые – ими бы целовать,
Ими шептать в ночи: «Я Любовь, Любовь...»

Любочка, Любушка. Каждый в тебя влюблён.
Место ли розе, там, где растёт бурьян?
Хочется туфли, колечко, духи, бельё…
Хочется всё... Но муж постоянно пьян.

Любочка, Любушка. Бог приказал терпеть.
Счастье – в тебе, не надо его искать.
В синих глазах – бесконечный простор степей.
Что же так манят эти шесть букв – Москва?

Любушка, Люба… Машины, поток огней,
Город зажат в тиски четырёх колец.
В грязном кювете за МКАДом лежит пять дней
Люба... Любовь с билетом «Москва – Елец».

Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.

Надо мной – земля

Ты меня по имени не зови,
мы с тобой случайные визави –
две беды в простреленной тишине.
А меня вне города больше нет.
Я дитя его – у него внутри,
и смотрю глазами его витрин
от Базарной площади до пруда.
Я теперь из города – никуда.
От Никольской башенки – до кремля
подо мной – земля,
надо мной – земля.
Я теперь – дыханье крылатых львов,
папиросный дым, перегар дворов,
колокольный звон и колёсный скрип,
я – нектарный флёр златоглавых лип.
У меня в ладонях –
прохлада луж,
у меня в гортани –
сквозняк и сушь.
Ты привык по имени… Ну и что ж!
Отними у памяти, уничтожь,
вырви восемь звуков, сожги, развей,
без любимых слов – забывать быстрей.
Я тебе ни сродница, ни жена,
не тобой наказана-прощена.
Я – вьюнок, примятый твоей ногой,
и трава, и корни, и перегной,
серый мох, крадущий тепло камней.
Ты, когда остынешь, придёшь ко мне.

Дорога домой

В захолустном городишке всё, как прежде:
Сладким солнцем наливается черешня,
На бескрайних пустырях и огородах
Зреют травы и толстеют корнеплоды.
И не режут глаз усталым горожанам
Алкаши и лопухи за гаражами,
У ДК – портреты лидеров горкома.
…Я опять бегу домой из гастронома
С неизменными покупками в авоське,
Обгоняя и собаку, и повозку.
Я несу янтарный квас в стеклянной банке,
Колбасу и бородинского буханку.
В палисаде, рыжей наглости не пряча,
Ждёт еду блохастый выводок кошачий –
Палку ливерной съедают в два присеста.
И скрипит по-стариковски дверь подъезда,
Я вдыхаю запах браги, лука, фарша.
Пять ступенек, дверь налево – это наша.
У меня тяжелый ключ висит на шее.
Почему он с каждым вдохом тяжелее?
Отчего застряли звуки в горле комом
И подъезд уже не кажется знакомым?
…Выпадает из авоськи чёрный камень,
А из банки льётся небо с облаками.
Светлана Пешкова

[rada]

Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь - как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он - вот, он есть, я был.

Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простёртые в текучий пламень дня.

Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Ещё одно усилье для меня -
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Владислав Ходасевич

Добавлено позже: 20 фев 2019, 06:41

Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжёлый чад
Плывёт из них. А в кухне толкотня:
Разгорячённый повар отирает
Дырявым фартуком своё лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поварёнок в колпаке бумажном,
Ещё неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчёт в ступе корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего...
А день весенний ясен,
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый лёгким жиром.
О царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой лёгкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Весёлый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному...

Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая, -
В глазах рябит от солнца, и кружится
Беспутная, хмельная голова.
И, синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил...
Умевший всё и ничего не знавший,
Без шпаги - рыцарь, пахарь - без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Весёлый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копчёный окорок, - и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрёпанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Весёлый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова ещё не выдуманной песни...
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство,
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять...
Что из того? Мне хочется иного...
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу - и тотчас
В ответ услышу песню петуха!
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краёв
Наполненные молоком и мёдом.
Когда ж усталость овладеет мною
И я засну крепчайшим смертным сном,
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжёлый, ясеневый посох -
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: "Здесь лежит спокойно
Весёлый странник, плакать не умевший."
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода, -
Скажи ему: "Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!"

Эдуард Багрицкий

Добавлено позже: 20 фев 2019, 18:09

Студент Сорбонны ты, или бродячий плут –
Взгляни: моя сума наполнена едою.
Возьми свой рваный плащ, и мы пойдем с тобою
В чудесную страну, что Фландрией зовут.

В дороге мы найдем в любой корчме приют,
Под ливнем вымокнем и высохнем от зноя,
Пока из-за холмов в глаза нам не взглянут
Каналы Фландрии студёною водою.

Довольно ты склонял над пыльной книгой грудь,
Гляди – среди лесов свободный вьётся путь.
Смени грамматику на посох пилигрима,

Науки позабудь, и веселись, как дрозд,
И наша жизнь пройдет струёй мгновенной дыма
Среди мычанья стад и в тихом блеске звёзд.

Эдуард Багрицкий

[Curma]

Блажен, кто белой ночью после пьянки,
Гуляя со студенческой гурьбой,
На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке
Хоть с кем-нибудь, - но лучше бы с тобой,
Целуется, пока зарею новой
Пылает ост, а старой тлеет вест
И дух сирени, белой и лиловой, -
О перехлест! - свирепствует окрест.
...Век при смерти, кончается эпоха,
Я вытеснен в жалчайшую из ниш
Воистину - все хорошо, что плохо
Кончается. Иначе с чем сравнишь?

Выйдешь в ночь - заблудиться несложно
Потому что на улице снежно,
Потому что за окнами вьюжно.
Я люблю тебя больше, чем можно,
Я люблю тебя больше, чем нежно,
Я люблю тебя больше, чем нужно.
Так люблю - и сгораю бездымно,
Без печали, без горького слова,
И надеюсь, что это взаимно,
Что само по себе и не ново.

След овальный, и точкой - каблук.
Так сказать, восклицательный знак.
Соблазнительна тема разлук
С переходом в табак и кабак
Но не тронет меня этот снег,
Этот снег и следы твоих ног.
Не родился еще человек,
Без которого я бы не мог.

Новые рады заморским гостям
Старые - только татарам.
Старые люди идут по костям,
Новые люди - по старым.
В стае соратников холодно мне,
В стаде противников - тесно...
Нету мне места на этой Земле.
Это и есть мое место.

КОМПЕНСАНЦИЯ
Закрылось все, где я когда-то
Не счастлив, нет, но жив бывал:
Закрылся книжный возле МХАТа
И на Остоженке "Привал",
Закрылись "Общая", "Столица",
"Литва" в Москве, "Кристалл" в Крыму,
Чтоб ни во что не превратиться
И не достаться никому,
Закрылись "Сити", "Пилорама"
Аптека, улица, страна,
Открылся глаз. Открылась рана.
Открылась бездна, звезд полна.

Известный современный поэт, из последнего

[Гузель Х.]

Так просто о Знании и Вере...

Сегодня, выпив кофе по утру,
я дивный ощутил покой;
Забавно: я ведь знаю, что умру, а веры в это нету никакой.

И.М.Губерман

[Curma]

Спасибо таки Вам за Губермана, очень люблю я его)

Возраст одолев, гляжу я сверху:
Все мираж, иллюзия, химера,
Жизнь моя - возведенная церковь,
Из которой выветрилась вера.

Люблю апрель - снега прокисли,
Журчит капель, слезой звеня,
И в голову приходят мысли
И не находят в ней меня.

Все лучшее, что делается нами
Весенней созидательной порой,
Творится не тяжелыми трудами,
А легкою искрящейся игрой.

В нашем климате, слезном и сопельном
Исчезает , почти забываемый,
Оптимизм, изумительный опиум,
Из себя самого добываемый.

Бежишь, почти что настигая,
пыхтишь в одежде лет и знаний,
Хохочет истина нагая,
колыша смехом облик задний.

Взросление - пожизненный урок
Умение творить посильный мир,
И те, кто не построил свой мирок,
Охотно перестраивают мир.

Не всякий миг пружинит в нас
Готовность к подвигам и бедам,
И часто мы свой звездный час
Проводим, сидя за обедом.

Как я пишу легко и мудро,
Какая стать у строк тугих,
Какая жалость, что на утро,
Я перечитываю их...

(13:00)

[Гузель Х.]

Напои меня водой
(Гарик Сукачёв, "Неприкасаемые",1997г.)

Напои меня водой твоей любви,
Чистой как душа младенца.
Прилети ко мне стрелой, восхитительной стрелой
В сердце, в сердце.

Я читаю твой шифр, скрытый в словах
На бледном бумажном листке.
Я закрываю глаза и чувствую ветер,
Забытый тобой на песке.

Ты видишь, как пляшут огни индейских костров
На лицах вождей умерших племен?
Там, где замкнулся круг, где волос пронзило перо,
Я танцую танец огня.

Погляди на меня и белым крылом
Птицы Сирин коснись ручья,
И рассвет поцелует зарю,
А заря разбудит свирель и позовет меня.

Я слышу твой звук,
Чувствую запах твой.
Я сплетаю сеть из пугливых нот,
Чтоб ловить твой смех.

Напои меня водой твоей любви.
Твоей любви, твоей любви...
Прилети ко мне стрелой
Твоей любви, твоей любви, твоей любви!

[Кузьма]

Когда я вернусь назад, мне будет уже не надо
Ни сквера, где листопад, ни дома, где эстакада.
И лестница, и окно, в котором цветет закат,
Мне будут чужды равно, когда я вернусь назад.
⠀
С какою тоской сейчас гляжу я на листья в лужах,
На толстых, до самых глаз укутанных, неуклюжих
Детей, на дверной косяк с объявкой «Куплю — сниму»…
Кому это нужно так, как мне теперь? Никому.
⠀
Подъезд, предзакатный свет, Эдем убогий и смрадный —
С тоской ли глядят мне вслед? С гримасою ли злорадной?
Нет, думаю, без гримас, без горечи и стыда.
Они уже знают час, когда я вернусь сюда.
⠀
И я вернусь, дотащусь. Вползу, как волна на отмель,—
Не ради каких-то чувств, а лишь показать, что вот, мол:
Чужой, как чужая боль, усохший, как Вечный жид,
Отчетности ради, что ль, отметиться тут, что жив.
⠀
Лет пять пройдет или шесть. А может, и двадцать с лишним.
Но все это здесь как есть пребудет, клянусь Всевышним,—
И сквер, и дитя, и мать, и окна, и листопад —
Все будет покорно ждать, пока я вернусь назад.
⠀
Да, вещи умнее нас. Я это прочту во взгляде
Оконном, в сиянье глаз двухлетнего, в листопаде,
И только слепая власть, что гонит домой стада,
Чтоб участь мою допрясть, меня приведет сюда.
⠀
О Боже, когда назад, сожженный, вернусь из ада,—
Мне будет повсюду ад! Мне будет уже не надо!
Мне надо теперь, сейчас: укрой меня, затаи!
Но я потеряю вас, несчастные вы мои.
⠀
Простимся же. Холода Москву облегают властно.
Откуда я и куда — во сне, как всегда, неясно:
Из комнаты ли твоей, как выставленный щенок,
Из собственных ли дверей — в распахнутый воронок.

Дмитрий Быков, находится в коме. Выздоровления этому хорошему поэту..

[Curma]

Суббота в Тарусе.

Так дружно весна начиналась: все други
Дружины вступили в сады-огороды.
Но им для острастки и нам для науки,
Сдружились суровые силы природы.

Апрель, благодетельный к сирым и нищим,
Явился южанином и инородцем.
Но мы попривыкли к зиме и не ищем
Потачки его. Обойдемся норд-остом.

Снега, отступив, нам прибавили славы.
Вот – землечерпалка со дна половодья
Взошла, чтоб возглавить величие свалки,
Насущной, поскольку субботник сегодня.

Но сколько же ярко цветущих коррозий,
Диковинной, миром не знаемой гнили
Смогли мы содеять за век наш короткий,
Чтоб наши наследники нас не забыли.

Субботник шатается, песню поющий.
Приемник нас хвалит за наши свершенья.
При лютой погоде нам будет сподручней
Приветить друг в друге черты вырожденья.

А вдруг нам откликнутся силы взаимны
Пространства, что смотрит на нас обреченно?
Субботник окончен. Суббота в зените.
В Тарусу я следую через Печево.

Но все же какие-то русские печи
Радеют о пище, исходят дымами.
Еще из юдоли не выпрягли плечи
Пачевские бабки: две Нюры, две Мани.

За бабок Пачевских, за эти избушки,
За кладни, за желто-прозрачную иву
Кто просит невидимый: о, не забудь же!-
Неужто отымут и это, что иму?

Деревня – в соседях с нагрянувшей дурью
Захватчиков неприкасаемой выси.
Что им-то неймется? В субботу худую
Напрасно они из укрытия вышли.

Буксуют в грязи попиратели неба
Мои сапоги достигают Тарусы.
С Оки задувает угрозою снега.
Грозу предрекают пивной златоусты.

Сбывается та и другая растрата
Небесного гнева. Знать, так нам и надо.
При снеге, под блеск грозового разряда,
В «Оке», в заведенье второго разряда,
Гуляет электрик шестого разряда.
И нет меж событьями сими разлада.

Всем путникам плохо и плохо рессорам.
А нам - хорошо перекинуться словом
В «Оке», где камин на стене нарисован,
В камин же - огонь возожженный врисован.

В огне дожигает последок зарплаты
Василий, шестого разряда электрик.
Сокроюсь, коллеги и лауреаты,
В содружестве с ним, в просторечье элегий.

Подале от вас! Но становится гулок
Субботы разгул. Поищу-ка спасенья.
Вот этот овраг назывался: Игумнов.
Руины над ним – это храм Воскресенья.

Где мальчик заснул знаменитый и бедный,
Нежнее, чем камни, и крепче, чем дети,
Пошли мне, о Ты, на кресте убиенный,
Надежду на близость Пасхальной недели.

В Алексин иль в Серпухов двинется если
Какой-нибудь странник и после вернется,
К нам тайная весть донесется: Воскресе!
Воистину! – скажем. Так все обойдется.

Смерть Французова.

Вот было что со мной, что было не со мною:
Черемуха всю ночь в горячке и бреду.
Сказала я стихам, что я от них сокрою
Больной ее язык, пророчащий беду.

Красавице моей, терзаемой ознобом,
Неможется давно, округа ей тесна.
Весь воздух небольшой удушливо настоян
На доводе, что жизнь – канун небытия.

Черемухи к утру стал разговор безумен.
Вдруг слышу: голоса судачат у окна.
«Эй, - говорю, - вы что?» - «Да, вот, Французов умер.
Веселый вроде был, а не допил вина».

Французов был маляр. Но он, определенно,
Воспроизвел в себе бравурные черты
Заблудшего в снегах пришельца жантильома,
Побывшего в плену калужской простоты.

Товарищей его дразнило, что Французов
Плодовому вину предпочитал коньяк.
Остаток коньяка плеснув себе в рассудок,
Послали за вином: поминки как-никак.

Никто не горевал. Лишь паршинская Маша
Сказала мне потом: «Жалкую я о нем.
Все пасхи бедный ждал. Твердил, что участь наша
Продлится в небесах – и сжег себя вином».

Французов был всегда настроен супротивно.
Чужак и острослов, он вытеснен за край.
Летит его душа вдоль слабого пунктира
Поверх лесных долин в чужой заветный рай.

Увозят нищий гроб. Жена не захотела
Приехать и простить покойнику грехи.
Черемуха моя еще не облетела.
Иду в ее овраг, не дописав стихи.

Бела Ахмадулина, стихи разных лет

Земное.

Когда б на роду мне написано было
Лежать в колыбели богов,
Меня бы небесная мамка вспоила
Святым молоком облаков,
М стал бы я богом ручья или сада,
Стерег бы хлеба и гроба,
Но я человек, мне бессмертья не надо,
Страшна неземная судьба.
Спасибо, что губ не свела мне улыбка
Над солью и желчью земной.
Ну что же, прощай, олимпийская скрипка,
Не смейся, не пой надо мной.

Арсений Тарковский

[Calceteiro]

На инаугурацию Зеленского
Ода с кодой

Дмитрий Быков
Новая газета - 18 мая 2019
ОДА

Зеленский! Шут взошел на трон.
Пускай завидуют Макрон
И Меркель, громкий стон исторгнув:
Ты популярней, чем они!
Кто допустил бы в наши дни
Такой финал «Игры престолов»?
А как сейчас возбуждены
России льстивые сыны!
С какою злобой охрененской
Родной набор провластных шлюх
Пойдет тебя бесчестить вслух!
Но ты не слушай их, Зеленский.

Иные — это тип второй —
Начнут твердить, что ты герой,
В тебе конец, в тебе начало,
Ты новых сил публичный смотр…
(Когда на трон явился Петр,
Все то же в точности звучало.)
Ты рвался к славе, восхитив
Российский чахлый креатив,
И лести будет — хоть залейся:
Им даже кажется подчас,
Что так же выйдет и у нас…
Но ты не слушай их, Зеленский.

Не лучше крайний либерал:
Пусть он тебя не выбирал
И вообще стоял в сторонке —
Пойдут клеймить со всех сторон,
Хоть им вовек не ждать корон!
Им светят максимум коронки.
Ты не орел, не ястреб ты,
Кумир вчерашней школоты,
Твой избиратель детский, женский,
Твой пошлый юмор — низ спины,
Ты не годишься для войны…
Но ты не слушай их, Зеленский.

Давид при маленькой праще,
Ты нас не слушай вообще:
Всем украинцам и грузинам,
Всем братьям по былой стране
Пора понять (как вам и мне),
Что на России свет не клином.
Есть люди чище и родней.
Чем меньше циклишься на ней,
На нашем скучном базилевсе,
На вечно длящейся зиме,

Чем меньше нас в твоем уме,
Тем больше ты в уме, Зеленский!

Мы очернили старину.
Построй отдельную страну.
У нас при нынешнем режиме,
При нашей тусклой полосе
Скомпрометированы все.
Так тухло мы еще не жили.
Какой уж там СССР!
Спасти от церкви малый сквер,
И то, устроив хай вселенский, —
Вот наш сегодня потолок.
Какой тут к черту диалог! —
Не слушай и меня, Зеленский.

Конечно, это не навек.
Возникнет новый имярек,
Устроит вычитку и сверку —
И факты все наперечет
На обозренье извлечет,
И приведет свободу сверху.
Иль снизу, чем не шутит черт,
Она внезапно протечет
На трон московский президентский —
И братской полная любви…
Тогда не мсти и не язви,
Тогда послушай нас, Зеленский!

КОДА

Хотя сначала доживи.

[Pavel_2005]

Порой невозможно поверить,
Но я ощущаю спиной
Дыхание крупного зверя
Идущего следом за мной.

Не знаю, какой он породы
И кем он приставлен ко мне.
Днём, ночью, в любую погоду,
В бреду, наяву и во сне

За мною неслышно крадётся
Мой зверь – мой хранитель и враг
И если однажды придётся
Мне сделать неправильный шаг

И я упаду на дорогу
Под вечер тяжёлого дня –
Он то ли придёт на подмогу,
То ль молча прикончит меня.

Бывает – тоска одолеет
И нет ни желаний, ни слов.
Но я ощущаю у шеи
Пугающий холод зубов.

И как бы порой ни хотелось
Укрыться, свернуть, обойти,
Его смертоносная челюсть
Удержит меня на пути.

Встряхнёт и на землю поставит,
Легонько меня подтолкнёт.
Свернуть и упасть я не вправе
И снова шагаю вперёд

К невзгодам, страданьям, потерям,
К бессмысленным снам наяву.

...Порой невозможно поверить,
Но именно так я живу.

Леонид Цейтлин

[Виктор]

Крым

Я больше не хочу в Тмутаракань; нет жизни для меня в Тмутаракани. В лубочную малиновую рань меня не затащить и на аркане. Мне больше это всё не по плечу - одноколейки да нескорый поезд... Но я и в мегаполис не хочу. Глаза бы не видали мегаполис. В деревне буду слишком на виду; везде - от Сахалина и до Бреста... Моей душе не близок Катманду: в его названье слышу непотребство. Жить в Польше? - но меня не любит лях, арабов до хрена в Александрии. На кампучийских рисовых полях всё дюже гарно, кроме малярии. Во Франции - заносчивый халдей, в Израиле кругом одни евреи. А в Эритрее кушают людей, я лучше обойдусь без Эритреи. В Гренландии - неприхотливый быт, на Кубе слово молвить запретили... В Бангкоке наводнения и СПИД, на Амазонке - перебор рептилий. Фекалии легли на вечный Рим; южней его - сплошная "Коза Ностра"...

Поэтому мне ближе остров Крым (хоть он, по мненью многих, полуостров).

Здесь не полезет в голову Страбон, не тянет слушать оперу "Эрнани", поскольку здесь полнейший расслабон, не отягченный жаждою познаний. Здесь очень хорошо депрессий без, здесь далеки война и мирный атом... Здесь, разбивая лоб о волнорез, летит волна стремительным домкратом на шумный пляж, где тучные тела соседствуют с модельными телами, где радостным знакомствам несть числа (и прочим отношеньям меж полами). В песок зарылись люди, как кроты; им отпуск - и надежда, и отрада... Им просятся в иссушенные рты беременные гроздья винограда; забыт любой континентальный криз, забыты дом, заботы и поступки, пока с ума сводящий легкий бриз летит от Феодосии к Алупке. И здорово средь этой красоты, на этом ослепительном просторе вовсю кидать эвксинские понты, как камни в зеленеющее море.

Писателям здесь тоже ничего, и даже - не поверите! - поэтам. А то, что не бывал здесь Ивлин Во - так он и сам не раз жалел об этом. Качает шевелюрой кипарис, погодным соответствуя канонам, и вдохновенье, словно главный приз, является к нуждающимся в оном. Поэт в Крыму сверкает, как рубин; фантазиям его открыты двери, и создает он всяких черубин; придумает - да сам же в них поверит. И я б хотел сидеть на берегу, как многие Великие сидели, и убеждать себя, что я могу, и этот факт доказывать на деле созданием невероятных строк, что станут для людей небесной манной... А чуть поздней, когда наступит срок, я звучно их прочту своей желанной; и для нее взыграют краски дня от мощи поэтического слова...

Увы, но без стихов она меня не любит. Как Волошин - Гумилёва.

Но дело в том, что нет меня в Крыму, и горизонт мой слишком редко ясен. И в Бостоне я грустен, как Муму, которую несет к пруду Герасим. Сижу, на всех и каждого похож. Обжил отменно жердочку насеста... А кто-то всё твердит, что это ложь - считать, что человека красит место, что, дескать, всё как раз наоборот, что человек сильнее обстоятельств... Но лучше б он закрыл на время рот и с глаз свалил долой, по-рачьи пятясь. Мы все, пока свободою горим, о дальних странах сочиняем песни...

Сегодня мне опять приснился Крым. И будет сниться завтра. Хоть ты тресни.
Александр Габриэль

[СветланаЧ]

Неразлюбившие жестоки,
А непростившие циничны.
Мы невозможно одиноки
И так же страшно безразличны.
Опять молчим о жизни личной
А впрочем, некому и слушать.
В руке табличка — «все отлично!»
И чек за проданную душу…
Непережившие утрату
Порой совсем невыносимы.
Мы каждый день спешим куда-то,
А жизнь идёт. Проходит мимо.
И понемногу сбившись в стаи,
Быть может, чуть сильнее стали.
Но не живя, а выживая,
Бросаем так, как нас бросали.
Уходим, чтоб не возвращали,
Не задержавшись на пороге,
Бредем в неведомые дали,
Но снова по чужой дороге.
Так проще: много не теряя,
Мы только ищем, ищем, ищем…
Быть может, кто-то где-то знает,
Как жить таким… неразлюбившим?

Марина Хеннинг

[Hg]

Купание красного коня

Долгий делая вдох, приложившись губами к отраве,
он успеет подумать, что это еще не конец,
закрывая глаза, возвращаясь к речной переправе,
где костлявые всадники пестрых купают коней,
где в холодной воде отражаются страшные звезды,
где разрублено небо до самых кровавых глубин,
где разрушен и создан, и тут же разрушен и создан,
где убит, и зарыт, и воскрес, и обратно убит.

Ты проснешься наутро в измятой и влажной постели,
в перекрученных простынях, в детский безудержный плач
(был зарезан, отравлен, утоплен, повешен, расстрелян;
был зачат, и рожден, и возлюблен, а может, была).
Ты поедешь в метро, сжав ладонями ноющий череп.
В бесконечности мира, в прекрасно далеком нигде
бледный конь попирает подковами выцветший берег,
красный конь отражается в синей бессмертной воде.

***
Наши женщины, благословляя на бой, целовали нам руки.
Наши матери нас теряли в подвалах с платком во рту.
Мы умеем многое, очень многое, от магии до науки,
мы почти позабыли про глухую подземную темноту.
Пусть гадание по венам и рунам сулит костры нам,
вечен белый лед, люди лгут, что грядет весна.
Но когда душа стекает по окровавленным струнам,
мы не помним про темноту — мы и есть она.

***
Радоваться ли жизни с полуночи до утра?
Каждому миру лишний, по краю идет корабль,
по морю аки посуху переползает мель,
где на границе слуха осядет безгубый смех.

Нет благодатных женщин и не пьянит вино;
черный ли, белый жемчуг – дьяволу все равно.
Солнце волнами между – плоское, как камбала.
Скажешь, мертва надежда? Она живою и не была.

Координатная сетка растет сквозь тебя травой;
закончилась кругосветка, за краем нет ничего,
лишь одиночество, что заслоняет зеленый и белый свет,
крикни туда, в него – и оно загудит в ответ.

***
Не ищи себя в длинном списке наград и званий,
обмороженным пальцем ведя до конца листка;
что б ты знал о жизни, мой маленький снежный Ваня,
никому ты не нужен, бессердечный беспечный Кай.

Генерал последней войны говорит: «Ничего не дам,
кто умел сражаться — лежит в ледяной грязи».

Герда крепко спит под высоким прозрачным сводом,
и хрустальный гребень затылок ее пронзил.

Покури со мной —
и беги на свободу,
дурень,
для тебя стена пока не возведена,
уходи на волю, глупый мальчик в собачьей шкуре,
ничего ты не знаешь,
ничего ты не значишь,
ничего ты не зна...

***
Уходили лесом — убеди меня, брат Вергилий,
что ходить по земле веселей, чем лежать в земле;
мимо сонного поля асфоделей и смертных лилий
проведи-веди меня через весь твой лес,
через этот мост, через всю текучую воду,
в карамазовскую зеленеющую листву —
чувство острой жизни сдерживая, как рвоту,
по противоходу я и это переживу.
Неслучившейся в новом круге встречей терзаться —
как бояться зимы, за которой грядет весна.
Это дождь над морем.
Это кошка, цветок, палаццо —
по какому ключу мне еще раз тебя узнать?
Прикрывая кости в растительном целомудрии,
смерть прошла сквозь меня,
как через гранит — вода.
Пой и пей, мой бог,
виноградной лозой украшая кудри, —
я опять жива и уже иду по твоим следам.

***


Ольга Говорина

[СветланаЧ]

Кто-то плачет всю ночь.
Кто-то плачет у нас за стеною.
Я и рад бы помочь —
Не пошлет тот, кто плачет, за мною.
Вот затих. Вот опять.
— Спи, — ты мне говоришь, — показалось.
Надо спать, надо спать.
Если б сердце во тьме не сжималось!
Разве плачут в наш век?
Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?
Суше не было век.
Под бесслезным мы выросли флагом.
Только дети — и те,
Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают.
Так лежим в темноте.
Лишь часы на столе подтекают.
Кто-то плачет вблизи.
— Спи, — ты мне говоришь, — я не слышу.
У кого ни спроси —
Это дождь задевает за крышу.
Вот затих. Вот опять.
Словно глубже беду свою прячет.
А начну засыпать,
— Подожди, — говоришь, — кто-то плачет!
Александр Кушнер

* * *

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес нужны еще, помимо этого.
Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет, бесноватого,
И ты начнешь и говорить, и видеть.
Александр Кушнер

* * *

Вот счастье — с тобой говорить, говорить, говорить.
Вот радость — весь вечер, и вкрадчивой ночью, и ночью.
О, как она тянется, звездная тонкая нить,
Прошив эту тьму, эту яму волшебную, волчью!
До ближней звезды и за год не доедешь! Вдвоем
В медвежьем углу глуховатой Вселенной очнуться
В заставленной комнате с креслом и круглым столом.
О жизни. О смерти. О том, что могли разминуться.
Могли зазеваться. Подумаешь, век или два!
Могли б заглядеться на что-нибудь, попросту сбиться
С заветного счета. О, радость, ты здесь, ты жива.
О, нацеловаться! А главное, наговориться!
За тысячи лет золотого молчанья, за весь
Дожизненный опыт, пока нас держали во мраке.
Цветочки на скатерти — вот что мне нравится здесь.
О тютчевской неге. О дивной полуденной влаге.
О вилле, ты помнишь, как двое порог перешли
В стихах его римских, спугнув вековую истому?
О стуже. О корке заснеженной бедной земли,
Которую любим, ревнуя к небесному дому.
Александр Кушнер

Самосуд неожиданной зрелости,
Это зрелище средней руки
Лишено общепризнанной прелести —
Выйти на берег тихой реки,
Рефлектируя в рифму. Молчание
Речь мою караулит давно.
Бархударов, Крючков и компания,
Разве это нам свыше дано!

Есть обычай у русской поэзии
С отвращением бить зеркала
Или прятать кухонное лезвие
В ящик письменного стола.
Дядя в шляпе, испачканной голубем,
Отразился в трофейном трюмо.
Не мори меня творческим голодом,
Так оно получилось само.

Было вроде кораблика, ялика,
Воробья на пустом гамаке.
Это облако? Нет, это яблоко.
Это азбука в женской руке.
Это азбучной нежности навыки,
Скрип уключин по дачным прудам.
Лижет ссадину, просится на руки —
Я тебя никому не отдам!

Стало барщиной, ревностью, мукою,
Расплескался по капле мотив.
Всухомятку мычу и мяукаю,
Пятернями башку обхватив.
Для чего мне досталась в наследие
Чья-то маска с двусмысленным ртом,
Одноактовой жизни трагедия,
Диалог резонера с шутом?

Для чего, моя музыка зыбкая,
Объясни мне, когда я умру,
Ты сидела с недоброй улыбкою
На одном бесконечном пиру
И морочила сонного отрока,
Скатерть праздничную теребя?
Это яблоко? Нет, это облако.
И пощады не жду от тебя.
Сергей Гандлевский

Когда-нибудь я отыщу ответ.
Когда-нибудь мне станет цель ясна.
Какая-нибудь сотая весна
Откроет мне потусторонний свет,
И я постигну смысл бытия,
Сумев земную бренность превозмочь.
Пока же плечи мне укутывает ночь,
Томительные шепоты струя,
И обвевая пряным ветром сны,
И отвлекая от серьезных книг...
И цели совершенно не ясны.
И свет потусторонний не возник.
А хочется, напротив, хмеля слов
И поцелуев, жгущих все мосты,
Бессовестного счастья, новых строф -
Нежданной, изумрудной красоты;
Бессонницы, переплетений - да! -
Сердцебиений, слившихся в одно...
А что до бренности, так это всё тогда
Мне будет совершенно все равно.
Обрушится с уставших плеч скала:
Меня отпустит прошлых жизней плен.
Мне перестанут сниться зеркала,
И призраки, и лабиринты стен...
И, может, не придется ждать сто лет.
Я знаю - зряч лишь тот, кто пил сей хмель...
Вот в нем-то и отыщется ответ,
И в нем таится истинная цель.
Вера Полозкова


* * *

Просыпаешься – а в груди горячо и густо.
Всё как прежде – но вот внутри раскалённый воск.
И из каждой розетки снова бежит искусство –
В том числе и из тех, где раньше включался мозг.

Ты становишься будто с дом: чуешь каждый атом,
Дышишь тысячью лёгких; в поры пускаешь свет.
И когда я привыкну, чёрт? Но к ручным гранатам –
Почему-то не возникает иммунитет.

Мне с тобой во сто крат отчаяннее и чище;
Стиснешь руку – а под венец или под конвой, –
Разве важно? Граната служит приправой к пище –
Ты простой механизм себя ощущать живой.
Вера Полозкова

* * *

А ведь это твоя последняя жизнь, хоть
сама-то себе не ври.
Родилась пошвырять пожитки, друзей
обнять перед рейсом.
Купить себе анестетиков в дьюти-фри.
Покивать смешливым индусам или
корейцам.

А ведь это твоё последнее тело,
одноместный крепкий скелет.
Зал ожидания перед вылетом к горним
кущам.
Погоди, детка, ещё два-три десятка лет
–
Сядешь да посмеёшься со Всемогущим.

Если жалеть о чем-то, то лишь о том,
Что так тяжело доходишь до вечных
истин.
Моя новая чёлка фильтрует мир решетом,
Он становится мне чуть менее
ненавистен.
Всё, что ещё неведомо – сядь, отведай.
Всё, что с земли не видно – исследуй
над.
Это твоя последняя юность в конкретно
этой
Непростой системе координат.

Легче танцуй стихом, каблуками щёлкай.
Спать не давать – так целому городку.

А ещё ты такая славная с этой чёлкой.
Повезёт же весной какому-то
Дураку.
Вера Полозкова